Геммел Дэвид. Черная Луна

   Дернув поводья, Карис осадила Варейна. Еще есть время найти Неклена и уговорить его поехать с ней. Он согласится с радостью. Карис разрывалась на части. Общество Неклена всегда было ей приятно, но сейчас ей грозит опасность, а она не хотела бы погубить старика.
   — Я пошлю за тобой, — прошептала она, — непременно пошлю, как только наберу новый отряд.
   Улицы города, по которым ехала Карис, были пустынны, но повсюду виднелись разрушительные следы одержимой борьбы Сарино с силой Жемчужины. Тут и там на стенах домов зияли зловещие трещины, кое-где стены обвалились. Мостовая впереди вспучилась от частых толчков, и расколотые булыжники торчали из земли, точно сломанные зубы великана. Карис уже могла разглядеть впереди главные ворота — под высокой аркой стояли двое часовых. Она хорошо рассчитала время отъезда. Над восточными пиками гор только-только занималась заря, а ночью из Моргаллиса никого без пропуска не выпускали.
   — Доброе утро, — бросила Карис, подъехав ближе к часовым.
   — И тебе доброго утра, Карис, — простодушно отозвался один из них. Лицо его расплылось в улыбке. Он показался Карис знакомым, и она напрягла память — но сумела вспомнить только имя.
   — Неплохо выглядишь, Горл. Пожалуй, даже слишком неплохо, — прибавила она, ткнув часового пальцем в живот. — Когда ты в последний раз был в бою?
   — Почти год назад — и, признаться, не жалею об этом. У меня теперь жена и двое славных малышей.
   — Жена? А ведь ты божился, что в жизни не сможешь удовольствоваться одной женщиной!
   Стражник помотал головой и ухмыльнулся.
   — Это, госпожа моя, было до того, как я узнал тебя. Ты меня многому научила.
   Теперь Карис вспомнила: Горл когда-то был одним из ее многочисленных любовников. Но когда — не во время ли Горной Кампании? Нет, тогда был тот стройный лучник, который погиб в окрестностях Лоретели.
   — Куда же ты направляешься в этакое промозглое утро? — спросил Горл, и его голос выдернул Карис из пучины воспоминаний.
   — Минувшей ночью я оставила службу у Сарино. Поеду, пожалуй, к морю да поразвлекусь с матросами.
   Горл засмеялся.
   — Клянусь богами, ты, Карис, просто чудо! В постели — шлюха, в бою — тигрица, да еще хороша, точно ангел небесный. Мне понадобилось два года, чтобы забыть тебя… или решить, что забыл.
   — Я тоже о тебе самого лучшего мнения, — заверила его Карис. — А теперь откройте ворота.
   Горл отступил на шаг и выдвинул из петель тяжелый засов, второй стражник распахнул дубовые, обитые бронзой створки ворот. Карис пустила Варейна рысью.
   — Удачи тебе! — крикнул вслед ей Горл. Карис помахала ему рукой и направила коня в горы.
   Может быть, это случилось после осады той крепости близ Хлобана? Нет. Карис мимолетно вспомнила, как они с Горлом занимались любовью на берегу ручья, в тени большого вяза — а возле той крепости не было вязов. «А, да ладно, — подумала она. — Вспомню — так вспомню».
   Отъехав подальше от города, она повернула на запад и к полудню, описав почти полукруг, оставила Моргаллис уже к юго-востоку от себя. Эта уловка надолго погоню не обманет, но пока преследователи смекнут, куда же направилась Карис, она будет уже далеко. На что может пойти Сарино, чтобы захватить ее — живой или мертвой? На многое, решила Карис — но тут же вслух рассмеялась.
   — Ах ты, самонадеянная дурочка! — сказала она себе. — Может быть, он уже и имя твое позабыл.
   Насколько могла припомнить Карис, до Кордуина отсюда около двухсот сорока миль — и все горными тропами. Кратчайший путь ведет на северо-запад, огибая Великую Северную пустыню. Карис мимолетно улыбнулась, припомнив рассказы матери о тех местах. «Пустыня эта, — говорила она, — загадочное, колдовское место, населенное призраками. Там когда-то кочевали племена великанов — людоедов и насильников». Потом улыбка Карис погасла — ей припомнилось избитое, черное от побоев лицо матери.
   — Мы одни, Варейн, — сказала она со вздохом. — Только ты и я. Ну-ка, поскачем, порастрясем твой жирок.
   Мышастый мерин напряг мускулы — и с места сорвался в галоп.
 
   Дуводас сидел на камнях давно обрушенной стены, на высоком холме, с вершины которого был виден как на ладони город Кордуин. Между камнями игриво журчал ручей. Рядом с Дуводасом сидела красивая черноволосая девушка. Он снял зеленую шелковую рубашку, чтобы кожей ощущать тепло осеннего неяркого солнца, и теперь на рубашке, поблескивая в солнечных лучах, лежала его арфа.
   — О чем ты думаешь, Певец? — спросила Шира. Она укрыла искалеченную ногу в мягких складках коричневой юбки, и потому сейчас ее красота казалась безупречной. Дуводас соскользнул с камня и сел на траву рядом с Широй.
   — Я думал о давно прошедших днях, — сказал он. — О нежной музыке, о лугах, освещенных солнцем, о песнях и смехе. Здесь когда-то была магия — магия, порожденная любовью и нежностью. Там, где я вырос, твою хромоту сумели бы исцелить. И тогда ты смогла бы бегать по этим зеленым холмам.
   — Порой, — печально отозвалась Шира, — я пытаюсь забыть о своей хромоте. Особенно когда сижу.
   Дуводас тотчас пожалел о своих опрометчивых словах и, протянув руку, погладил девушку по щеке.
   — Извини, — произнес он. — Я сказал это не подумав. Ты меня прощаешь?
   Шира улыбнулась, и эта улыбка была так прекрасна, что у Дуводаса в который раз захватило дух. Всем своим существом Шира излучала радость, такую же чистую и ясную, как музыка, порожденная его арфой. Прекрасны были ее черные длинные волосы, ее белоснежная кожа — но главное волшебство таилось в ее улыбке, чарующей и заразительной. Дуводас взял руку девушки и поднес к губам.
   — Ты красавица, Шира, — сказал он.
   — А ты мошенник, Певец, — лукаво отозвалась она.
   — Почему это? — искренне удивился Дуводас.
   — Уж мы, женщины, в этом разбираемся. Скольким еще девушкам ты говорил такие комплименты?
   — Ни одной, — честно ответил он. — Я никогда еще не встречал девушки с такой улыбкой, как у тебя.
   Шира погрозила ему пальцем, но Дуводас видел, что эти слова ей приятны. Повернувшись, она открыла дорожную корзину и извлекла на свет две тарелки, свежеиспеченный хлеб и два запечатанных глиняных горшочка, один с маслом, другой — с земляничным вареньем.
   — Посетители все спрашивают отца, где он покупает такое пиво и вино. Говорят, что ничего лучше в жизни не пробовали.
   — Это музыка так на них влияет, — отозвался он. — Как здоровье твоего отца? Подагра больше его не мучает?
   — Опять ты за свое! Ты переводишь разговор на другое всякий раз, когда я заговариваю о том, как действует твоя музыка. Ты что, стесняешься своего дара?
   Дуводас улыбнулся и покачал головой.
   — Я люблю свою музыку. Просто… когда я с тобой, я не хочу думать о тавернах и посетителях. Я хочу наслаждаться свежестью лугов, ароматом цветов и — более всего — тем, что ты рядом, Шира.
   Дуводас поражался тому, что Шира, которой скоро уже сравняется девятнадцать, до сих пор не замужем. Один из завсегдатаев таверны как-то сказал ему: «Экая жалость, что бедняжка хромая! Она чудесная девушка, но мужа ей не видать». Дуводас так и не понял смысла этих слов. Как может физическое увечье затмевать все достоинства человека? Для Дуводаса это так и осталось загадкой. Правда, Шира ходит неуклюже, но ведь у нее чудесная душа и живой ум, она добра и нежна — чего же не хватает ей в глазах поклонников?
   Они поели в дружелюбном молчании, завершив трапезу кувшином яблочного сока. Насытившись, Дуводас лег на траву и запрокинул лицо к небу.
   — Прошлым вечером, — сказала Шира, — перед таверной была драка. Люди дрались за право войти в зал. Отец не может поверить своему везению. И, кстати, отвечаю на твой вопрос: подагра у него прошла, словно ее и не было.
   — Это хорошо.
   — Откуда ты родом, Дуво? Где он, тот край, в котором могли бы исцелить мою хромоту?
   — Далеко, — негромко ответил Дуводас и сел. — Очень, очень далеко. Там, куда нам больше нет дороги. Он существует только здесь, — прибавил он, коснувшись ладонью виска. — Но я помню, как он был прекрасен. И всегда буду хранить эти драгоценные воспоминания.
   — Где же был этот край?
   — Об этом лучше не говорить.
   Шира близко придвинулась к нему — так близко, что он ощущал аромат ее волос. Это было и тревожно, и приятно.
   — Ты жил среди эльдеров, да?
   — Да, — вздохнул Дуводас. — Среди добрых эльдеров.
   — А наш школьный учитель говорил, что они хотели уничтожить всех нас.
   Дуводас покачал головой.
   — Эльдеры были мирным народом и не желали властвовать над другими. Но что значит правда перед злобными наветами таких людей, как Сарино? Чего я никогда не смогу понять — зачем они так поступили? Чего надеялись добиться Сарино и его союзники, уничтожив эльдеров? С тех самых пор в мире не затихает война. Тысячи людей уже погибли — а ради чего? Быть может, они завидовали глубоким познаниям эльдеров? Или всему виной алчность? Не знаю. Ненависть, похоже, куда сильней любви. Скульптор может годами ваять из куска мрамора прекрасную статую — а другой человек может в один миг разбить ее увесистым молотком. Любовь — и ненависть.
   — Извини, — сказала Шира. — Теперь я опечалила тебя.
   — Никому и никогда не говори об эльдерах. Мне нравится тихая жизнь, и я не хочу огласки.
   — Я сохраню твой секрет, — сказала Шира. — Я сохраню все твои секреты.
   Дуводас наклонился к ней и поцеловал в щеку. — Как целомудренно, Певец! — прошептала она. — Неужели это все, чего ты хочешь?
   — Я хочу очень многого, — ответил он, привлекая девушку к себе. — Вот только почти все мои желания невыполнимы.
   — Одно твое желание я могла бы выполнить, — тихо сказала Шира. Дуводас заглянул в ее глаза — и прочел в них страх быть отвергнутой.
   — Не надо влюбляться в меня, Шира, — сказал он. — Скоро я уеду.
   — Зачем тебе уезжать? Разве тебе здесь плохо?
   — Дело не в этом.
   Шира резко отстранилась, но тут же провела рукой по его длинным светлым волосам.
   — Нельзя влюбиться или разлюбить по приказу, — сказала она. — Если ты полагаешь, что любовью можно управлять, — ты тем самым умаляешь ее. Я полюбила тебя с той самой минуты, когда увидела впервые. Помнишь, как ты появился в нашей таверне? Отец сказал тебе, что нам не нужен певец, — а ты ответил, что за неделю удвоишь его доходы.
   — Помню. Я только не знал, что ты тоже была там.
   — Я стояла в дверях кухни. Когда ты вошел, солнечный свет ударил тебе в спину, и твои волосы засияли, точно золото. Я никогда не забуду этого дня.
   Дуводас бережно опустил ее на траву и нежно, очень нежно поцеловал в губы. Затем он сел и вздохнул.
   — Я тебя не обманываю, Шира. Я люблю тебя, как никогда еще в жизни не любил. И это правда. Но есть и другая правда.
   — Ты женат?
   — Нет! Этого я не могу себе позволить. Я имел в виду другое. Очень скоро еще кто-то, кроме тебя, заподозрит неладное и начнет допытываться о чарах, которые порождает моя музыка. И тогда мне придется бежать.
   — Я отправлюсь с тобой. Дуводас ласково взял ее за руку.
   — Какая жизнь ожидает тебя со мной? Я ведь бродяга, без дома и племени.
   С минуту Шира молчала.
   — Ты бы взял меня с собой, если б я могла бегать по этим холмам? — очень тихо спросила она.
   — Да нет же, дело совсем не в этом! Я люблю тебя, Шира, люблю такой, какая ты есть. Я люблю твою доброту и жизнерадостность, твою нежность и мужество.
   — Ты говоришь о мужестве, Дуво? А где же твое мужество? Я не понаслышке знаю, как сурова может быть жизнь. Двое моих братьев погибли на этой бессмысленной, бесконечной войне, а сама я с детских лет непрерывно страдаю отболи. С того дня, когда колесо фургона раздавило мою ногу, и до той минуты, когда ты впервые сыграл для меня, я не помню ни единого часа, чтобы, двигаясь, не слышала бы скрип кости. Но я живу, Дуводас. И все мы живем. Жизнь сурова, жестока, безжалостна — но мы живем. Мне было бы легче принять твой отказ, если б ты не любил меня. Ты ушел бы, а я бы долго тосковала. Но я бы выжила, приняла бы нанесенную тобой рану и позволила ей исцелиться. А то, что ты любишь меня, но все же хочешь покинуть… вот это трудно снести.
   Дуводас сидел неподвижно и глядел, не отрываясь, в ее большие темные глаза. Потом напряжение, сковавшее его, отхлынуло, он поднес руку Ширы к губам и нежно поцеловал запястье.
   — Все мы такие, каковы есть, — со вздохом сказал он. — И не можем измениться.
   Они сложили в корзину тарелки и чашки, и Дуводас забросил ее за плечо. Шира подняла с травы его зеленую рубашку и арфу и взяла его под руку. Из-за искалеченной левой ноги, которая была на десять дюймов короче правой, двигалась она медленно и неуклюже. Они не спеша спустились с холма и по тропке пошли к воротам. Мимо пробежала стайка детишек; двое из них остановились и принялись смеяться, указывая на Ширу. Она не обратила на детей никакого внимания, но Дуводаса глубоко уязвила эта жестокая выходка.
   — Почему они смеются? — спросил он.
   — У меня смешная походка, — ответила Шира.
   — И ты могла бы смеяться над чужим несчастьем?
   — Прошлой зимой к отцу приехал получить старый долг купец Ландер, толстый и очень важный. Когда он выходил из таверны, то поскользнулся на льду. Он зашатался, замахал руками, а потом шлепнулся, задрав ноги, — и прямиком в канаву. Я хохотала до слез.
   — Не понимаю, что здесь смешного, — сказал Дуводас.
   — А разве эльдеры никогда не смеялись?
   — Смеялись. От радости — но никогда из жестокости или из желания высмеять чужую беду.
   Дальше они пошли молча. Войдя в ворота, они свернули на главную улицу и пересекли площадь. Посередине площади стояла виселица, и на ней висели четверо казненных сегодня. У троих на груди висели таблички с надписью «вор», у четвертого — «дезертир». Перед виселицей стояли несколько женщин. Две из них плакали.
   — Как же много боли в мире, — проговорила Шира. Дуводас ничего не ответил. В эти дни виселица редко пустовала.
   Они пошли дальше и добрались до таверны перед самым приходом сумерек. Отец Ширы вышел им навстречу. Кряжистый, плотный и лысый, Кефрин выглядел истым хозяином таверны. Румяное лицо его лучилось здоровьем, улыбался он охотно и бодро. Дуводас почуял, что Кефрин надеется на хорошие новости, — и ему стало не по себе.
   — Хорошо отдохнули? — благодушно спросил Кефрин.
   — Да, папа, — ответила Шира, выпустив руку Дуво. — Было очень славно.
   С этими словами она проскользнула мимо отца и, хромая, вошла в таверну.
   Кефрин взял у Дуво дорожную корзину.
   — Вы замечательная пара, — сказал он. — Никогда еще не видел мою дочку такой счастливой.
   — Она чудесная девушка, — согласился Дуво.
   — И будет хорошей женой. С таким-то славным приданым!
   — Приданое тут ни при чем, — возразил Дуво. Шира оставила арфу на ближайшем столе. Взяв свой инструмент под мышку, Дуво направился к лестнице, которая вела на второй этаж.
   — Погоди! — окликнул его Кефрин. — Мне надо кое о чем потолковать с тобой, парень, если ты, конечно, не против.
   Дуво глубоко вздохнул и вернулся в зал. Его серо-зеленые глаза не отрывались от грубоватого честного лица Кефрина. Это лицо можно было читать, словно книгу: трактирщик был обеспокоен не на шутку и даже не пытался это скрыть. Усевшись за стол у окна, он жестом предложил Дуво сесть напротив.
   — Нелегко мне заводить этот разговор, Дуводас. — Кефрин от волнения облизнул губы, затем поспешно вытер рот тыльной стороной ладони. — Я ведь не дурачок. Я знаю, что мир суров и безжалостен. Два моих сына похоронены в общих могилах где-то к югу от Моргаллиса. Моя дочь — красавица, какой свет не видывал — с детских лет осталась калекой. Моя жена умерла от эльдерской чумы — тогда, пять лет назад, вымерла едва ли не четверть Кордуина. Понимаешь, о чем я? Я не считаю, что жизнь похожа на твои песни.
   — Понимаю, — негромко сказал Дуво, ожидая, когда собеседник перейдет к делу.
   — Но вот Шира… она другая, совсем другая. Знаешь, она ведь никогда не жаловалась на свою искалеченную ногу. Просто приняла это и стала жить дальше. Ее все любят. Она…она словно живое воплощение твоей музыки. Когда она рядом, все улыбаются. Им хорошо. Шире уже девятнадцать, она засиделась в девках. Все ее школьные подружки уже замужем, у многих есть и дети. Но кому нужна жена-калека? Шира понимает это — и все же она влюбилась. Не в пекаря, не в портного, а в красавца музыканта. Я человек простой и не дамский угодник — но таких могу отличить с первого взгляда. Ты ведь мог бы воспользоваться… понимаешь, о чем я? Шира любит тебя, парень, а стало быть, в твоей власти погубить ее. — Кефрин снова потер ладонью губы, словно хотел стереть с них мерзкий привкус этих слов.
   — Ну, что скажешь? — спросил он наконец.
   — Я люблю ее, — просто ответил Дуво. — Но мы с ней уже говорили об этом. Я не могу обзаводиться семьей.
   — Ты… шпион? — Голос Кефрина упал до сиплого шепота, а в глазах мелькнул откровенный страх.
   Дуво покачал головой.
   — Нет. Все эти… герцогские дрязги для меня ничего не значат. — Он подался вперед. — Слушай меня, Кефрин! Я никогда — никогда! — не причиню Шире зла. И никогда не… не воспользуюсь ее любовью. Понимаешь? Я не брошу ее в тягости. Однако с наступлением весны я уеду.
   С минуту Кефрин молчал.
   — Будь проклята любовь! — наконец взорвался он, и в его голосе прозвучала неприкрытая горечь. — У любви — как и у жизни — всегда плохой конец.
   Рывком вскочив, он стремительно зашагал к дверям кухни. Дуво настроил арфу и легко пробежал пальцами по всем двадцати пяти струнам. Невесомые звуки рассыпались по всей зале, и пылинки, попавшие в солнечный луч, заплясали, казалось, в такт музыке.
   — Не надо проклинать любовь, — негромко сказал Дуво. — У нас нет ничего, кроме нее.
 
   Брун никогда прежде не бывал в таком большом городе, как Кордуин, а потому, шагая рядом с конем Тарантио, изо всех сил старался запомнить приметы дороги. Они шли улицами, проулками, переулками, миновали множество перекрестков, ряды магазинов и мелких лавок, мастерские, кузни и склады. И повсюду, как показалось Бруну, сотнями стояли каменные изваяния львов. Львы — крылатые двуглавые, коронованные…
   Так они прошли целую милю, не меньше — и Брун понял, что безнадежно запутался. Впрочем, он постоянно в чем-нибудь путался, и это его всегда пугало. Испугался он и сейчас и боязливо покосился на Тарантио.
   — Ты знаешь, где мы? — осторожно спросил он.
   — Конечно, — уверенно ответил Тарантио. Ответ ободрил Бруна, и его страхи рассеялись.
   — Здесь так много каменных львов, — заметил он.
   — Лев — символ правящей династии герцогов Кордуина. — Тарантио повернул коня вправо, на узкую, мощенную булыжником улочку. Подошвы сапог у Бруна совсем прохудились, и каждый шаг по булыжнику чувствительно отзывался в его натруженных ногах.
   — Нам недолго идти? — спросил он с надеждой.
   — Недолго, — заверил Тарантио и свернул в совсем уж узенький проулок, который выходил на круглый конюшенный двор. Несколько коней переминались в стойлах, других проезжали на тренировочном круге конюхи. Ко вновь прибывшим подошел невысокий, худощавый и жилистый старик с седыми вислыми усами. Тарантио спешился.
   — Превосходный конь, — заметил старик, оглядывая гнедого. — Колени только немного вывернуты вовнутрь, атак — хорош. Мое имя Чейз. Что вам угодно?
   — Я бы хотел оставить здесь коня на зиму, — сказал Тарантио.
   — Есть конюшни и подешевле, друг мой, — задушевно отозвался Чейз.
   — Скупой платит дважды, — пожал плечами Тарантио. — Какова твоя цена?
   — Кто вам меня рекомендовал?
   — Купец по имени Ландер. Я приходил сюда в прошлом году, чтобы поглядеть на его призовых кобыл. То, что я увидел, мне понравилось.
   — Ландер может поручиться за твою платежеспособность?
   — Мне не нужны поручители. Мое слово твердо. Чейз пристально глянул на Тарантио. Глаза у него были серые, холодные, точно сталь.
   — Похоже, что это так, воин. Потому с тебя я возьму два золотых. Этого хватит на прокорм твоего коня на два месяца. Потом ты заплатишь мне еще пять золотых, чтобы хватило до весны.
   Тарантио распахнул куртку и извлек из потайного кармана небольшой, но увесистый кошелек. Он вытряхнул на ладонь семь золотых монет — на каждой два скрещенных меча, а с другой стороны раскидистый дуб — и ссыпал монеты в ладонь Чейза.
   — Ты, я гляжу, человек доверчивый, — заметил тот.
   — Да, только доверяю я не всем. Ты сказал, что твое имя Чейз. Когда-то тебя звали Персиаль-Быстрее-Ветра. Двадцать пять лет ты был лучшим жокеем во всех четырех герцогствах. Твоя карьера закончилась, когда тебе исполнилось пятьдесят. Некто предложил тебе целое состояние, чтобы ты проиграл скачку, но ты отказался. Тогда тебе молотками переломали руки и ноги. И теперь ты — Чейз, тренер.
   Чейз сумрачно усмехнулся.
   — Людям свойственно меняться, незнакомец. Быть может, теперь я стал умнее.
   Тарантио покачал головой.
   — Люди никогда не меняются. Они лишь учатся скрывать, что не изменились. Я хочу, чтобы моего коня кормили зерном, и буду часто навещать его.
   — Как пожелаешь.
   — Не посоветуешь ли, где здесь поблизости можно остановиться на пару дней?
   — Неподалеку есть таверна. Там сдают комнаты, а еда такая, что лучше ты, верно, и не едал. И еще там играет лучший в мире музыкант — никогда не слыхивал такой замечательной музыки. Таверна зовется «Мудрая Сова» .Как выйдешь отсюда, поверни на юг и дойди до третьей улицы слева. Хозяину таверны, Кефрину, сошлись на меня.
   — Спасибо, — сказал Тарантио и повернулся, чтобы снять с гнедого притороченные мешки и одеяла.
   — У тебя есть имя, сынок? — спросил Чейз.
   — Я — Тарантио. Чейз ухмыльнулся.
   — Я буду держать твое седло в стойле у гнедого, чтобы было всегда под рукой.
   Перебросив мешки через плечо, Тарантио зашагал прочь. Брун не отставал от него ни на шаг.
   — Семь золотых — это очень, очень много, — сказал он. — Я никогда в жизни не видел сразу столько золотых. Один — видел. У Лата был золотой, и он дал мне его подержать. Я не думал, что монетка будет такая тяжелая.
   — Золото — тяжелый металл, — отозвался Тарантио. Они отыскали «Мудрую Сову» незадолго до прихода сумерек и постучались в парадную дверь.
   — Мы откроемся через час! — крикнул из окна рослый, плотного сложения человек.
   — Нам нужна комната на несколько дней, — пояснил Тарантио.
   — Я сейчас не сдаю комнаты.
   — Нас послал Чейз.
   — Так что же вы сразу этого не сказали? Подождите, я сейчас спущусь.
   В обеих концах просторной обеденной залы уже разожгли два больших очага, и молодые служанки поправляли фитили настенных ламп. Справа от длинной стойки был помост, где сидел молодой парень, белокурый, в шелковой зеленой рубашке и облегающих штанах из коричневой шерсти — он настраивал небольшую арфу.
   — У меня есть только одна комната, — сказал Кефрин, пропуская в таверну своих новых постояльцев. — Две кровати, камин, окна выходят на главную площадь. С вас я возьму четверть серебряка за сутки, но за эти деньги вы получите еще завтрак и ужин. Вино либо пиво оплачиваются отдельно. На сколько дней вам нужна комната?
   — Дня на четыре, пожалуй. Я собираюсь снять на зиму небольшой дом.
   — Что ж, в Северном Квартале полно пустующих домов. Это там сильней всего разгулялась эльдерская чума.
   Со струн арфы сорвалась внезапно переливчатая трель, и Тарантио вздрогнул, как ужаленный. Брун озадаченно глянул на него, но ничего не сказал, и они последовали за Кефрином вверх по широкой лестнице.
   — Не хотите заказать столик на сегодняшний вечер? — спросил Кефрин. — Народу будет уйма, и если не закажете столик заранее, то не сможете послушать музыку.
   — Пускай ужин принесут в комнату, — отозвался Тарантио. — У меня нет охоты слушать музыку.
   — А у меня есть, — сказал Брун. — Этот парень здорово играет.
   — Погоди, что еще ты скажешь, когда послушаешь его вечером! — убежденно воскликнул Кефрин.
   Когда они вышли в коридор второго этажа, из комнаты появилась красивая черноволосая девушка и, сильно хромая, подошла к ним.
   — Моя дочь Шира, — с откровенной гордостью в голосе представил ее Кефрин. — Сегодня стряпать будет она.
   Тарантио поклонился. Брун так и застыл, разинув рот, и не мог отвести глаз от улыбавшейся ему Ширы. Во рту у него разом пересохло, голова пошла кругом. В этот миг он сразу вспомнил, что руки у него грязные, одежда в дорожной пыли, а давно не мытые волосы всклокочены, как воронье гнездо.
   — Здравствуй, — сказала девушка, протянув руку. Брун уставился на эту руку, точно на невиданное прежде сокровище, и не сразу сообразил, что должен ее пожать. Он мельком глянул на свою загрубевшую ладонь и поспешно вытер ее о штаны — а затем с превеликой осторожностью пожал руку девушки.
   — Как тебя зовут? — ласково спросила она.
   — Меня… я… — Брун запнулся и беспомощно смолк.
   — Его имя — Брун, — с ухмылкой подсказал Тарантио.
   — Ага… верно, — запоздало подтвердил тот. — Брун. Рад познакомиться.
   — А меня зовут Тарантио, — продолжал воин и, взяв протянутую руку девушки, поднес ее к губам. Шира одарила их обоих еще одной чудесной улыбкой и, припадая на левую ногу, двинулась дальше.