Страница:
По его приказу они слетелись, каждый на своей, прошедшей жестокие воздушные бои, машине, с наклеенными на пробоины заплатами. С робкими звездочками, ведущими счет сбитым врагам. С «Гвардиями», с надписями типа: «От любящих ивановских ткачих» или «Монгольский арат».
Мастерам воздушного боя, прибывшим на И-15 и И-16, из-за недостаточной дальности определили действовать на втором этапе операции, во второй волне. В случае, если обладающие большей дальностью ЯКи, ЛаГГи, МиГи обнаружат, но не собьют Толстого, «ишачки» и «Чайки» должны встретить его над Берлином. А если новейшие истребители достанут Толстого, то ветераны должны будут прикрыть возвращение первой волны, уже израсходовавшей боеприпасы и топливо, и поэтому в некоторой степени беззащитной.
С ЯКов, МиГов, ЛаГГов и «пешек» снимали все лишнее. От радиостанций остались только приемники. Со всех машин сняли пулеметы УБС и ШКАС, оставив только пушки. На пушечных истребителях Пе-3 из двух человек экипажа остался лишь один летчик. Все для увеличения дальности.
В предпоследний день, когда уже все было готово для проведения операции, стало известно, что Толстый выпросил у Бесноватого еще два дня. И снова лихорадочная работа: связь, расшифровка сообщений из Центра, маршруты, силуэты немецких транспортников, карты, фотографии пейзажей и городков. Даже довольную рожу Геринга изучили до мельчайшей складочки.
Наконец-то взлет. Пошла работа.
Пашка запустил мотор. Без сучка без задоринки, с пол-оборота двигатель запустился. Звук чистый, музыка, песня. Первыми ушли в небо «Пешки». У них дальность больше, и они будут встречать Геринга на дальних подступах к Берлину. Вторыми взлетают ЯКи, за ними — все остальные. Самолет, подпрыгивая на неровном поле, вздрагивая кончиками крыльев, покатился к началу взлетной полосы. Потом наклонился влево и стал ощутимо тянуть в сторону. Осадчий услышал сквозь гул винта резкий хлопок — лопнула покрышка левого колеса.
Офицер, руководивший взлетом, показал ему белый флаг, и по рации Осадчий услышал свой позывной и приказ выключить двигатель.
Пашка пулей выскочил из кабины. С досады пнул разорванное колесо. Взлетали его собратья, летчики. А к нему уже летела на всех парах «техничка» с авиамеханиками и штабная машина с Голиковым.
Механики, под аккомпанемент матов Голикова, сноровисто подняли самолет на домкрат, и повторяя: «Пять минут, пять минут», быстро сняли колесо. Однако и здесь вышла заминка, так как «яковского» колеса в сборе не оказалось, еще минут пятнадцать монтировали новую покрышку.
Пашка обхватил голову руками. В глазах стояли слезы.
— Вот так всегда! Почему именно у меня?
Подошел Голиков.
— Ладно, не переживай. Пойдешь во второй волне, вдруг ЭТОТ проскочит.
— Ага, как же. Если с первого раза взлететь не удалось, сегодня дальше можно и не пробовать. Вот вы — летчик?
— Нет.
— Понятно. Летчику и объяснять ничего не нужно.
— Ты знаешь, Павел, а я разведчик. Профессия еще более рисковая, чем у тебя. Но на приметы мы стараемся не обращать слишком много внимания. Потому что они мешают рисковать. А без риска мало какие действительно серьезные дела удаются.
По громкой связи передали первые данные радиоперехвата. Немцы в панике сообщили о пролете на небольшой высоте множества наших самолетов. Но пока они не сообразили, что в небе одни истребители. По-видимому, и заблуждение их ввел Пе-3, внешне неотличимый от пикирующего бомбардировщика Пе-2.
Чуть позже радиоразведка передала, что система ПВО Берлина поднята по тревоге. В воздух отправлены все истребители-перехватчики.
В это время Пашка уже взлетал. Курс на Берлин. Сейчас где-то там, над окрестностями столицы Третьего Рейха, схлестнулись в смертельной схватке лучшие летчики-истребители мира.
— Шесть-девять-два, шесть-девять-два, вам курс на Дессау, вам курс на Дессау. Толстый ушел туда, шесть-девять-два, за ним идут «двойные», сопровождение три «Фоккера». Шесть-девять-два, шесть-девять-два, жми, я же говорил, что все в наших руках, в том числе и Толстый...
Когда самолет рейхсмаршала в сопровождении шестнадцати истребителей подлетал к Берлину, Геринг впервые почувствовал себя фюрером Германии.
И ничего плохого в этом нет. Ведь Адольф сам назначил меня своим преемником. Правда, лишь в случае своей смерти. Ну, а это уже не моя забота. Браун обещал все устроить. Но условия выдвинул драконовские. Никакого спиртного, никаких наркотиков, строгое вегетарианство.
Геринг огладил свой животик.
— А-а-а, ладно, сейчас главное — захватить власть, а потом я этого Брауна передам доктору Гиммлеру для экспериментов, — довольно хохотнул Геринг, но не успел он додумать до конца эту мысль, как самолет его резко накренился. Пронзительно зазвучала сирена, разом застучали пулеметы воздушных стрелков.
— Что это? Что?.. — заверещал будущий фюрер.
По проходу между сиденьями к нему уже спешил стюард.
— Господин рейхсмаршал. Нападение русских истребителей! Нам только что передали, они кишат над Берлином, уничтожили все истребители ПВО. Похоже, охота на нас.
Геринг прильнул к иллюминатору. А там не видно ни зги, в том числе и самолетов сопровождения.
— А где эскорт?
— Они вступили в бой, господин рейхсмаршал.
— Они что, дураки? Не знают, что должны меня прикрывать? Сейчас любой русский нас легко собьет!
— Не так уж и легко, господин рейхсмаршал! Мы тоже не первый день в небе.
— Парашют мне! Бегом!
Огромная стальная четырехмоторная птица, пикируя к земле и прячась под редкими облаками, на максимальной скорости уходила от места схватки двенадцати новейших «Фокке-Вульф-190» с советскими истребителями. Но русские все подлетали и подлетали, и от лучших асов Люфтваффе вскоре остались лишь костры в пригороде Берлина.
Четверка немецких истребителей сумела вырваться из боя и вновь пристроиться к «Фокке-Вульфу-200», тогда как советские его потеряли. В этот момент, наверное, все летчики, бывшие в воздухе, пожалели, что сняли с машин увесистые, но ставшие такими необходимыми радиопередатчики.
Напрасно бушевал генерал Голиков на КП, помочь он им сейчас не мог, как и они не могли скоординировать свои поиски.
Но вскоре шестерка «пешек» снова на встречных курсах разминулась с самолетом Геринга. Наши с ходу сбили один «фоккер», чем и вызвали бурю переговоров, перехваченную советской радиоразведкой. Вопли в эфире позволили Голикову вновь установить местонахождение объекта и перенацелить на него барражирующие поблизости истребители. Геринговский самолет, проскочив все аэродромы в предместьях Берлина, взял курс на Дессау, и туда же устремились советские асы.
У многих уровень топлива в баках подходил к критической отметке, делая возвращение на базу проблематичным.
Павел Осадчий имел в этом отношении преимущество. Он не кружил бесцельно над Берлином, не гонялся за одиночными самолетами. Он четко шел встречным курсом на сближение с целью.
Пашка приник к прицелу. По его прикидке выходило, что за секунду они сближались примерно на триста метров, затри секунды расстояние между ними уменьшалось на километр. Сначала в прицеле показалась маленькая точка с тонюсенькими крылышками. Потом крылья постепенно утолщились, вырисовался киль, и, когда проекция «Фокке-Вульфа» заполнила прицел, Осадчий выпустил по ней из пушки длинную очередь. Мимо проскочили две «пешки», которые врубили ещё по очереди по задымившему самолету. У «Фокке-Вульфа» запылало и отвалилось крыло, и, беспорядочно вращаясь, он устремился к земле.
Геринг через стюарда приказал командиру экипажа переключиться на громкую связь. Мол, чтобы быть в курсе обстановки. Похоже, удалось оторваться от преследователей, и есть время поразмыслить о том, как строить свою внешнюю политику и как разбить этого наглеца Сталина. В эфире штурман уже запрашивал погоду над Дессау, когда второй пилот обратил внимание на самолет, идущий встречным курсом. Одновременно башенный стрелок передал, что видит погоню, и доложил о готовности к стрельбе.
Геринг опять напрягся. «Дьявол, что ли, помогает Адольфу?! Что-то не пускает меня в столицу Рейха», — подумал про себя Геринг, и тут струя стали и свинца снесла кабину пилотов, и, проделав огромную дыру в переборке, ударила в рейхсмаршала.
— Я не могу умереть! Я ведь наследник фюрера! Завтра я сам буду фюрером! — прорычал Геринг, но захлебнулся кровью.
Его крику вторил гремящий хохот пулемета башенного стрелка. Впрочем, и он быстро утих. Умирающий самолет полосовали и полосовали струи огня и ненависти. А он, железный, не мог понять, чем заслужена эта злоба и боль...
Гитлер на похоронах рейхсмаршала Геринга плакал навзрыд. Прощался со своим старым партийным товарищем. Наверно, плакал бы сильнее, знай он, что Геринг своей смертью на неопределенное время продлил его, Гитлера, жизнь.
А за сбитый самолет Геринга так никого и не наградили. Приказали до победы держать язык за зубами. Хотя Голиков и не обещал наград, говорил только о «Моменте Истины».
Австрия
Даллас очень желал этой встречи. Потому и прорвался сквозь все препоны и преграды, прошел самыми немыслимыми путями в Швейцарию. Его множество раз во время этого рейда могли убить те, к кому на помощь он прорывался через Атлантику, кишащую немецкими подводными лодками, через оккупированную Францию, с его-то познаниями во французском и немецком языках. Прорвался. Побродил по улицам Цюриха. «Нейтральная» Швейцария...
Страна гномов, отсчитывающих себе денежки, которые нацисты стащили со всей Европы. «Нейтральная» Швейцария... где же теперь запах кофе по утрам? Где запах денег в полдень? Где запах женских духов вечером?
Над всей Швейцарией стоял запах кожи. Женева, Берн, Цюрих просто наводнены агентами гестапо, абвера и еще черт знает кого. И все в шляпах и в черных кожаных плащах. Даже мода новая появилось у женевских пижонов — «а-ля гестапо».
Вон один, покупает что-то в газетном киоске, а вон и другой, трется у дверей «CS», нетерпеливо дожидаясь окончания обеденного перерыва....
Зачем они мне, эти нацисты, обеспокоенные больше тем, как выгоднее вложить награбленные по всей Европе злотые, гульдены, франки, а не тем, как защитить свою страну?
Не для них стараюсь, для своей страны, для Америки. Ну не получилось у Гитлера уничтожить Советский Союз — единственную преграду перед Америкой на пути к мировому господству. Но Гитлер — это особая тема. Такое ощущение, что он и вправду болван. С ним и русские, и англичане сначала играли в поддавки. И у тех и у других были свои планы на Адольфа. Но англичане слишком много наподдавались, и теперь Черчиллю приходится орать на весь мир: «Спасите! Помогите!» И тут Сталин весь в белом, спаситель... О Великобритании — владычице морей как о великой державе можно забыть. Японцы уже вовсю делят ее наследство на Тихом океане. Скоро, глядишь, и в Индию припрутся. Но Америка...
И Америка может распрощаться с мечтой о мировом господстве. Если Сталин захватит всю Европу, а с ней и всю Евразию, Америке конец. Невозможно будет объяснить присутствие авианосцев в Черном, Балтийском и Средиземном морях, если это будут внутренние моря СССР. А гигантские европейские армии, доныне противостоящие друг другу и съедающие огромные ломти финансовых пирогов, потеряют смысл. И тогда СССР построит могучий океанский флот, объявит зонами своих интересов Панаму и Квебек, может, даже Мексику или еще что-то...
Поэтому Сталина необходимо остановить. Как отреагирует общественность США на столь крутой поворот внешней политики? Как надо, так и отреагирует. Это Сталину нужно собирать своих газетчиков на съезды Союза писателей и лично объяснять им изгибы государственного курса. Наши же задницей чуют, даром что... э... сексуальные меньшевики.
Ровно в назначенный час на ратушную площадь подъехал черный лакированный «Хорьх». Опять «кожа». Немногословные гестаповцы впустили Далласа внутрь. «Странный прием», — только и успел он подумать, как все перед глазами поплыло, и он потерял сознание.
Низкий потолок, некрашеные деревянные перекладины, поддерживающие его, звериные морды — давние охотничьи трофеи на стенах, между ними декоративные тарелки. Свет тусклых лампочек не в силах пробиться сквозь трубочный дым. Пенное пиво. Неспешный разговор. Устали австрийцы. Работать до победного конца — так, что ли, выразился ляйтер? Неспешный ход времени. Неспешный разговор.
— Война громыхает где-то там, за Альпами. И не верится, что она может докатиться сюда, в наш тихий Пассау. Но если докатится, то уж мы все как один возьмем в руки оружие и защитим! Кого? Ляйтера? Нет! Наших жен и детей, наш дом, наш милый и приятный мирок! — больше всех горячился Гюнтер Кюхельбруннер, местный банкир, не забывая при этом периодически макать нос в литровую пивную кружку.
Неспешный ход времени. Так было всегда: сосиски величиной с хорошую колбасину, свиные ножки под жирным соусом. Зашнурованная Гретхен в чепчике, толстый Клаус у бочки. Было всегда, но будет ли впредь?
Дверь пивной распахнулась, и в просторном помещении сразу стало тесно. Вошло с десяток человек. Все в камуфляжных костюмах, небритые, увешанные оружием. Интересная деталь — говорят меж собой не на немецком.
— Ну что, здоровы будьте, граждане, — наклонил голову Чернышков.
Он одним взглядом оценил обстановку. «Поужинаем, — удовлетворенно подумал он. — Да... Ну и Рейх. Город захвачен без единого выстрела. Мосты в порядке. Почта, телеграф, телефонная станция опечатаны. Предыдущий опыт говорит, что законопослушные европейцы никогда не полезут в помещение, если оно под замком. А если на нем еще и бумажка висит с печатью...»
Чернышков подошел к портрету фюрера, висящему рядом с барной стойкой. Посмотрел Гитлеру в глаза, коротко ударил, пробив бумажную репродукцию. В обеденном зале повисла напряженная тишина. У кого-то рука сама непроизвольно сжалась в кулак, но сосед, более осторожный, или нет, более умный, успел положить на нее ладонь и, глянув в глаза, одними губами сказать — не время пока. Но в основном все отвели глаза, вернее, опустили их в кружки, стыдясь и за молчание, и за предыдущий разговор.
— Едим, пьем. Сегодня до двенадцати, с завтрашнего дня — комендантский час. Передвижения после захода солнца будут запрещены. До захода солнца всему населению я, как комендант города, приказываю сдать огнестрельное и холодное оружие — от старинных фузей до пушек включительно, а также представить списки тех, кто этого не сделал. Бумагу я подпишу позже. — Он повернулся к Клаусу, выложил на стойку тугую пачку рейхсмарок:
— Накорми нас, половой.
Герр Гюнтер Кюхельбруннер, пригнув голову к столу, приказал сыну:
— Срочно узнай обменный курс на русские рубли... что-то он очень вольно с рейхсмарками обращается. Не пора ли и нам марки вот так, пачками...
Под натиском «Хорьха» рвался упругий воздух Альпийского высокогорья. Разреженный от высоты, упругий от скорости. Мелькали тоннели, исчезали за поворотами перевалы, удивленно смотрели вслед гномы, которые все никак не могут найти рецепт настоящего золота Альп...
Швейцарский таможенник, увидев, КАКИЕ документы небрежно «засветили» ему в приоткрытое окно автомобиля, так резко принял стойку «смирно», что фуражка слетела у него с головы. Вопрос о мешке с толстыми, короткими ножками, путешествующем в Третий рейх, отпал сам собой.
Долго ли, коротко, но люди, чутко руководимые Судостроевым, на следующий день передали Далласа капитану Чернышкову в городке Пассау, который он вместе со своим спецподразделением захватил «по случаю». Вернее, целью захвата был не город, а мосты через Дунай.
«Хорьх» помчался дальше, в Германию. Дел-то много, понимать надо! А Далласа Чернышков передаст «кому следует». Передовые отряды мехкорпусов Красной Армии уже на подходе.
День продержались легко. Правда, мороки было с этими иностранцами. Завалили бумагой: одна половина города дружно строчила доносы на другую. Вспомнили все старые обиды. Все надеются на новую власть. В нацистской партии, если верить доброжелателям, состоит все мужское население городка и половина женского. Пожилой фабрикант в шесть часов утра пришел с проектом договора о заказе полиграфической продукции. Предыдущая партия — крупномасштабные карты Персии и Индии по его мнению, не пригодится Красной Армии, так как все они на немецком.
Наибольшее недоумение вызвал санитарный поезд, который привез в Пассау несколько сотен раненых немецких солдат. Чернышков, поразмыслив, приказал отправить его обратно: не хватало ему с тридцатью десантниками и пятью плавающими танками охранять, помимо двух стратегических мостов и городка, еще и госпиталь с пленными.
Ближе к полудню нарисовалась делегация местных коммунистов.
— А... роте фане, Роза Люксембург, ес лебе ди эрсте май, -выдал весь немецкий словарный запас Пилипенко, но осекся под взглядом Чернышкова.
— Ты не модничай, — вдруг по-русски сказал пожилой немец, — я еще с Лениным революцию делал, а со Сталиным вообще под одной шинелью в Смольном и под Царицыным спал.
Чернышков был совершенно не рад началу их деятельности, обещавшей быть бурной. Он объяснил, что дело пока темное, зря они раньше времени из подполья вышли. Пока регулярные части РККА не подошли, повернуться может по-всякому. Но антифашист отмел все возражения, и два десятка человек начали одним им понятные действия.
Добавили головной боли и сотрудники Иностранного отдела НКВД. Приперли откуда-то американского шпиона Далласа и письмо от Берии, в котором все коротко и ясно: чтоб волос не упал...
К утру ждали наш 4-й Гвардейский танковый корпус, а к железнодорожному мосту вышли танки какой-то потрепанной немецкой дивизии.
Немцы смяли передовой дозор, и их легкие танки выскочили прямо на железнодорожные пути.
От вокзала, с бронеплощадки санитарного поезда, предусмотрительно поставленной так, чтобы в сектор ее обстрела попали оба моста, начала бахать крупнокалиберная зенитная пушка. Чернышков бросил свои Т-40 через автомобильный мост, для удара во фланг и тыл группы танков врага, но они оказались связаны боем с другой группой танков, средних Т-III.
Нашим танкистам удалось подбить несколько, но силы оказались слишком неравны...
Горящие машины перегородили автомобильный мост, а огонь противотанковых ружей и пулеметов не давал немцам приблизиться, растащить погибшие танки и освободить себе дорогу.
Немецкие танкисты вычислили непростреливаемый сектор и передвинули туда свои танки. Скрываясь за опорами железнодорожного моста, они начали обстрел левого берега.
Ход Чернышкова был бы блестящим, если больше было бы солдат. Пусть у бронеплощадки нет мотора, а на станции хоть и есть маневровый паровоз, но нет ни одного машиниста. Зато полотно дороги спускается чуть-чуть под уклон, и есть тормоза.
Так как некому было управлять площадкой, а при орудии было всего лишь два человека, пошел он сам. Выбил «башмаки» из-под колес, прыгнул на платформу, к тормозам.
Двухосная бронеплощадка, обложенная мешками с песком, гулко лязгая на стыках, пошла в атаку на мост.
Тормозить надобность отпала, когда они увидели, что в конце моста прямо на рельсах стоит лишенный башни Т-II. Но, когда бронеплощадка проскочила треть моста, прямо в мешки влетел снаряд немецкого танка. Чернышков увидел вспышку, а потом полетел...
Он летел над полями, над лесами... летел в грозу и в пургу... Он видел крылья свои и боялся подлететь слишком близко к Солнцу, ведь воск растает, а он помнил, чем кончилась история с Икаром. Но Солнце, хитрое, само приблизилось и, весело смеясь, растопило воск, в который влеплены были его перья.
— Не надо! Не шути так! — кричал Александр, но Солнце прожигало его насквозь жаром своим, и он сам стряхнул с рук крылья, и упал в теплые морские волны...
Когда он, отплевываясь, вынырнул, Солнце уже успело занять свое место на небосклоне, а под ним, этот небосклон перечеркивая, висел мост.
— Какой мост через море? Зачем Дедал обманул меня, утверждая, что другого пути с острова нет? — подумал Чернышков с удивлением, и снова волны сомкнулись над ним.
Следом с моста, сняв сапоги и ремень, уже летел Пилипенко.
Аэродром истребительного авиаполка КА. Бавария
Завывая, по летному полю аэродрома, скрытого в Баварском лесу, проехала полуторка. Накрыв самолет Осадчего принесенным облаком пыли, остановилась. Из машины вылез Петрович, командир эскадрильи.
— Ну что, Пашка, рисуй еще одну звездочку. Наземники подтвердили твоего последнего немца.
Петрович подошел, сунул руку для рукопожатия авиамеханику Василию Игнатьевичу Нестеренко. Именно так, а не иначе обращались молодые летчики к дяде Васе, которому, шутка ли, было уже больше тридцати и у которого была жена и, подумать только, двое детей. Тот подставил Петровичу предплечье, так как руки у него были в оружейном масле, крякнул и поинтересовался:
— А что там, у фрицев-то, самолеты еще остались? Не пора ли мне на флот?
— Да ты что, Василий Игнатьевич? У них еще знаешь сколько! Все валим и валим, а никак не кончатся! (Как будто сам он их валит, а не его подопечные летчики. )
Пашка, чья задница еще две секунды назад торчала из кабины, спрыгнул и подошел к замполиту.
— Ну, сынок, готовлю представление на «Героя», нет слов.
— Что, тот последний немчара какой-то особенный?
— Почему ты так решил?
— Ну, у других, тех, что раньше, самолеты как самолеты: помимо креста и свастики треугольник там нарисован, номер. А у этого последнего и кок винта был желтый, и дракон... Или мне померещилось?
— Да нет, не померещилось. Сегодня вечером разбор будет, о том и поговорим. К вечеру должен сам Яковлев приехать. Будет о самолетах спрашивать: как да что. Вы уж не ляпните чего. А то в Москве узнают.
— Да не маленькие, понимаем, — ответил дядя Вася.
— Сам? Тот, что самолет этот сделал?! — не поверил Пашка.
— Ну да.
— А о чем спрашивать-то будет?
— Я каждый день, понимаешь, с главным конструктором чай пью... Откуда мне знать, что его интересует? Ну, может, он хочет узнать, что еще в самолет приспособить, чтобы лучше летал...
Подъехал бензовоз. Солдат-заправщик привычным движением открыл заправочные люки, вставил в горловину шланг. Вокруг вернувшихся из боевого вылета самолетов начиналась привычная суета. Со стороны кажется, что слишком много лишних и непонятных движений делает обслуживающий персонал, но на самом деле все давно выверено. Еще не успел отойти бензовоз, как самолет, и так спрятанный между деревьями, накрыли масксетью.
Дядя Вася протянул провод от аэродромной сети, поставил аккумулятор на подзарядку, попинал тугие колеса шасси.
— Ну что, «Яшка», к бою готов? — спросил он, почесывая пузо через замасленный комбез, и сам себе ответил: Готов! Ну, тогда отдыхай...
Общее собрание, в просторечии, «разбор полетов», проходило в просторном помещении столовой. Вынесли столы, понатащили побольше стульев. В первом ряду -командование авиаполка, эскадрильи, сопровождающие главного конструктора.
Александр Сергеевич Яковлев, широкоплечий богатырь с громовым голосом, в новенькой военной форме, с иконостасом орденов на груди, похожий на Чкалова, Громова, Рычагова, Голованова, разительно отличался от того образа, который рисовали себе летчики, летавшие на истребителях ЯК. В их представлении, Яковлев должен был быть тихим интеллигентом с профессорской бородкой, невысокого роста, в светлом гражданском костюме и в шляпе.
Яковлев по бумажке прочитал некое подобие доклада о деятельности своего КБ. В нем говорилось о повышении одного и снижении другого на столько-то процентов, о неуклонном расширении третьего, что, по его мнению, было кардинально важно, но от чего практически всех, кто сидел далее третьего ряда, клонило в сон. Он так неожиданно закончил свой доклад, что и на заключительный вопрос: «Вопросы есть?» — реакции не последовало. С первого ряда поднялся командир авиаполка. Взглядом, разбудившим всех без исключения, он окинул зал.
— Товарищ Яковлев спрашивает, есть ли вопросы?! — гаркнул комполка и добавил: — А они, я знаю, есть.
Это нисколько не смутило главного конструктора.
В среднем ряду поднялся дядя Вася:
— Вот вы говорите о прогрессе да о прогрессе, а самолеты все делаете из дерева да из перкаля.
Конструктор помолчал несколько секунд, затем спросил:
— А вам как отвечать: для проформы или серьезно?
— Конечно, серьезно!
— Ну а чем вам не нравятся дельта-древесина и авиационная фанера? Перкаль мы опустим, так как ее использование сейчас ограничено. — Яковлев, глядя на этого простоватого с виду человека с хитринкой в глазах, и представить себе не мог, что авиамеханик Нестеренко всерьез интересуется всеми новшествами, проникающими в авиацию. Внимательно слушает разговоры летчиков, аккуратно собирает вырезки из популярных журналов, а книга по основам аэродинамики, испещренная карандашными пометками, распухшая от вклеенных вырезок, давно уже заменила дяде Васе Устав партии и «Капитал».
— Чем не нравится? Да всем! Металл при той же прочности весит намного меньше... И, что самое главное, — не горит!
— А давайте спросим у летчиков. Они хоть раз видели, чтобы у горящего самолета горела фанерная обшивка? В самолете горят сотни литров бензина, а энергия современных снарядов такова, что рвет в клочья и фанеру, и дюраль. Нагрузки же на ЯК-1 воспринимает силовой набор, который собран из металла.
Мастерам воздушного боя, прибывшим на И-15 и И-16, из-за недостаточной дальности определили действовать на втором этапе операции, во второй волне. В случае, если обладающие большей дальностью ЯКи, ЛаГГи, МиГи обнаружат, но не собьют Толстого, «ишачки» и «Чайки» должны встретить его над Берлином. А если новейшие истребители достанут Толстого, то ветераны должны будут прикрыть возвращение первой волны, уже израсходовавшей боеприпасы и топливо, и поэтому в некоторой степени беззащитной.
С ЯКов, МиГов, ЛаГГов и «пешек» снимали все лишнее. От радиостанций остались только приемники. Со всех машин сняли пулеметы УБС и ШКАС, оставив только пушки. На пушечных истребителях Пе-3 из двух человек экипажа остался лишь один летчик. Все для увеличения дальности.
В предпоследний день, когда уже все было готово для проведения операции, стало известно, что Толстый выпросил у Бесноватого еще два дня. И снова лихорадочная работа: связь, расшифровка сообщений из Центра, маршруты, силуэты немецких транспортников, карты, фотографии пейзажей и городков. Даже довольную рожу Геринга изучили до мельчайшей складочки.
Наконец-то взлет. Пошла работа.
Пашка запустил мотор. Без сучка без задоринки, с пол-оборота двигатель запустился. Звук чистый, музыка, песня. Первыми ушли в небо «Пешки». У них дальность больше, и они будут встречать Геринга на дальних подступах к Берлину. Вторыми взлетают ЯКи, за ними — все остальные. Самолет, подпрыгивая на неровном поле, вздрагивая кончиками крыльев, покатился к началу взлетной полосы. Потом наклонился влево и стал ощутимо тянуть в сторону. Осадчий услышал сквозь гул винта резкий хлопок — лопнула покрышка левого колеса.
Офицер, руководивший взлетом, показал ему белый флаг, и по рации Осадчий услышал свой позывной и приказ выключить двигатель.
Пашка пулей выскочил из кабины. С досады пнул разорванное колесо. Взлетали его собратья, летчики. А к нему уже летела на всех парах «техничка» с авиамеханиками и штабная машина с Голиковым.
Механики, под аккомпанемент матов Голикова, сноровисто подняли самолет на домкрат, и повторяя: «Пять минут, пять минут», быстро сняли колесо. Однако и здесь вышла заминка, так как «яковского» колеса в сборе не оказалось, еще минут пятнадцать монтировали новую покрышку.
Пашка обхватил голову руками. В глазах стояли слезы.
— Вот так всегда! Почему именно у меня?
Подошел Голиков.
— Ладно, не переживай. Пойдешь во второй волне, вдруг ЭТОТ проскочит.
— Ага, как же. Если с первого раза взлететь не удалось, сегодня дальше можно и не пробовать. Вот вы — летчик?
— Нет.
— Понятно. Летчику и объяснять ничего не нужно.
— Ты знаешь, Павел, а я разведчик. Профессия еще более рисковая, чем у тебя. Но на приметы мы стараемся не обращать слишком много внимания. Потому что они мешают рисковать. А без риска мало какие действительно серьезные дела удаются.
По громкой связи передали первые данные радиоперехвата. Немцы в панике сообщили о пролете на небольшой высоте множества наших самолетов. Но пока они не сообразили, что в небе одни истребители. По-видимому, и заблуждение их ввел Пе-3, внешне неотличимый от пикирующего бомбардировщика Пе-2.
Чуть позже радиоразведка передала, что система ПВО Берлина поднята по тревоге. В воздух отправлены все истребители-перехватчики.
В это время Пашка уже взлетал. Курс на Берлин. Сейчас где-то там, над окрестностями столицы Третьего Рейха, схлестнулись в смертельной схватке лучшие летчики-истребители мира.
— Шесть-девять-два, шесть-девять-два, вам курс на Дессау, вам курс на Дессау. Толстый ушел туда, шесть-девять-два, за ним идут «двойные», сопровождение три «Фоккера». Шесть-девять-два, шесть-девять-два, жми, я же говорил, что все в наших руках, в том числе и Толстый...
Когда самолет рейхсмаршала в сопровождении шестнадцати истребителей подлетал к Берлину, Геринг впервые почувствовал себя фюрером Германии.
И ничего плохого в этом нет. Ведь Адольф сам назначил меня своим преемником. Правда, лишь в случае своей смерти. Ну, а это уже не моя забота. Браун обещал все устроить. Но условия выдвинул драконовские. Никакого спиртного, никаких наркотиков, строгое вегетарианство.
Геринг огладил свой животик.
— А-а-а, ладно, сейчас главное — захватить власть, а потом я этого Брауна передам доктору Гиммлеру для экспериментов, — довольно хохотнул Геринг, но не успел он додумать до конца эту мысль, как самолет его резко накренился. Пронзительно зазвучала сирена, разом застучали пулеметы воздушных стрелков.
— Что это? Что?.. — заверещал будущий фюрер.
По проходу между сиденьями к нему уже спешил стюард.
— Господин рейхсмаршал. Нападение русских истребителей! Нам только что передали, они кишат над Берлином, уничтожили все истребители ПВО. Похоже, охота на нас.
Геринг прильнул к иллюминатору. А там не видно ни зги, в том числе и самолетов сопровождения.
— А где эскорт?
— Они вступили в бой, господин рейхсмаршал.
— Они что, дураки? Не знают, что должны меня прикрывать? Сейчас любой русский нас легко собьет!
— Не так уж и легко, господин рейхсмаршал! Мы тоже не первый день в небе.
— Парашют мне! Бегом!
Огромная стальная четырехмоторная птица, пикируя к земле и прячась под редкими облаками, на максимальной скорости уходила от места схватки двенадцати новейших «Фокке-Вульф-190» с советскими истребителями. Но русские все подлетали и подлетали, и от лучших асов Люфтваффе вскоре остались лишь костры в пригороде Берлина.
Четверка немецких истребителей сумела вырваться из боя и вновь пристроиться к «Фокке-Вульфу-200», тогда как советские его потеряли. В этот момент, наверное, все летчики, бывшие в воздухе, пожалели, что сняли с машин увесистые, но ставшие такими необходимыми радиопередатчики.
Напрасно бушевал генерал Голиков на КП, помочь он им сейчас не мог, как и они не могли скоординировать свои поиски.
Но вскоре шестерка «пешек» снова на встречных курсах разминулась с самолетом Геринга. Наши с ходу сбили один «фоккер», чем и вызвали бурю переговоров, перехваченную советской радиоразведкой. Вопли в эфире позволили Голикову вновь установить местонахождение объекта и перенацелить на него барражирующие поблизости истребители. Геринговский самолет, проскочив все аэродромы в предместьях Берлина, взял курс на Дессау, и туда же устремились советские асы.
У многих уровень топлива в баках подходил к критической отметке, делая возвращение на базу проблематичным.
Павел Осадчий имел в этом отношении преимущество. Он не кружил бесцельно над Берлином, не гонялся за одиночными самолетами. Он четко шел встречным курсом на сближение с целью.
Пашка приник к прицелу. По его прикидке выходило, что за секунду они сближались примерно на триста метров, затри секунды расстояние между ними уменьшалось на километр. Сначала в прицеле показалась маленькая точка с тонюсенькими крылышками. Потом крылья постепенно утолщились, вырисовался киль, и, когда проекция «Фокке-Вульфа» заполнила прицел, Осадчий выпустил по ней из пушки длинную очередь. Мимо проскочили две «пешки», которые врубили ещё по очереди по задымившему самолету. У «Фокке-Вульфа» запылало и отвалилось крыло, и, беспорядочно вращаясь, он устремился к земле.
Геринг через стюарда приказал командиру экипажа переключиться на громкую связь. Мол, чтобы быть в курсе обстановки. Похоже, удалось оторваться от преследователей, и есть время поразмыслить о том, как строить свою внешнюю политику и как разбить этого наглеца Сталина. В эфире штурман уже запрашивал погоду над Дессау, когда второй пилот обратил внимание на самолет, идущий встречным курсом. Одновременно башенный стрелок передал, что видит погоню, и доложил о готовности к стрельбе.
Геринг опять напрягся. «Дьявол, что ли, помогает Адольфу?! Что-то не пускает меня в столицу Рейха», — подумал про себя Геринг, и тут струя стали и свинца снесла кабину пилотов, и, проделав огромную дыру в переборке, ударила в рейхсмаршала.
— Я не могу умереть! Я ведь наследник фюрера! Завтра я сам буду фюрером! — прорычал Геринг, но захлебнулся кровью.
Его крику вторил гремящий хохот пулемета башенного стрелка. Впрочем, и он быстро утих. Умирающий самолет полосовали и полосовали струи огня и ненависти. А он, железный, не мог понять, чем заслужена эта злоба и боль...
Гитлер на похоронах рейхсмаршала Геринга плакал навзрыд. Прощался со своим старым партийным товарищем. Наверно, плакал бы сильнее, знай он, что Геринг своей смертью на неопределенное время продлил его, Гитлера, жизнь.
А за сбитый самолет Геринга так никого и не наградили. Приказали до победы держать язык за зубами. Хотя Голиков и не обещал наград, говорил только о «Моменте Истины».
Австрия
Даллас очень желал этой встречи. Потому и прорвался сквозь все препоны и преграды, прошел самыми немыслимыми путями в Швейцарию. Его множество раз во время этого рейда могли убить те, к кому на помощь он прорывался через Атлантику, кишащую немецкими подводными лодками, через оккупированную Францию, с его-то познаниями во французском и немецком языках. Прорвался. Побродил по улицам Цюриха. «Нейтральная» Швейцария...
Страна гномов, отсчитывающих себе денежки, которые нацисты стащили со всей Европы. «Нейтральная» Швейцария... где же теперь запах кофе по утрам? Где запах денег в полдень? Где запах женских духов вечером?
Над всей Швейцарией стоял запах кожи. Женева, Берн, Цюрих просто наводнены агентами гестапо, абвера и еще черт знает кого. И все в шляпах и в черных кожаных плащах. Даже мода новая появилось у женевских пижонов — «а-ля гестапо».
Вон один, покупает что-то в газетном киоске, а вон и другой, трется у дверей «CS», нетерпеливо дожидаясь окончания обеденного перерыва....
Зачем они мне, эти нацисты, обеспокоенные больше тем, как выгоднее вложить награбленные по всей Европе злотые, гульдены, франки, а не тем, как защитить свою страну?
Не для них стараюсь, для своей страны, для Америки. Ну не получилось у Гитлера уничтожить Советский Союз — единственную преграду перед Америкой на пути к мировому господству. Но Гитлер — это особая тема. Такое ощущение, что он и вправду болван. С ним и русские, и англичане сначала играли в поддавки. И у тех и у других были свои планы на Адольфа. Но англичане слишком много наподдавались, и теперь Черчиллю приходится орать на весь мир: «Спасите! Помогите!» И тут Сталин весь в белом, спаситель... О Великобритании — владычице морей как о великой державе можно забыть. Японцы уже вовсю делят ее наследство на Тихом океане. Скоро, глядишь, и в Индию припрутся. Но Америка...
И Америка может распрощаться с мечтой о мировом господстве. Если Сталин захватит всю Европу, а с ней и всю Евразию, Америке конец. Невозможно будет объяснить присутствие авианосцев в Черном, Балтийском и Средиземном морях, если это будут внутренние моря СССР. А гигантские европейские армии, доныне противостоящие друг другу и съедающие огромные ломти финансовых пирогов, потеряют смысл. И тогда СССР построит могучий океанский флот, объявит зонами своих интересов Панаму и Квебек, может, даже Мексику или еще что-то...
Поэтому Сталина необходимо остановить. Как отреагирует общественность США на столь крутой поворот внешней политики? Как надо, так и отреагирует. Это Сталину нужно собирать своих газетчиков на съезды Союза писателей и лично объяснять им изгибы государственного курса. Наши же задницей чуют, даром что... э... сексуальные меньшевики.
Ровно в назначенный час на ратушную площадь подъехал черный лакированный «Хорьх». Опять «кожа». Немногословные гестаповцы впустили Далласа внутрь. «Странный прием», — только и успел он подумать, как все перед глазами поплыло, и он потерял сознание.
Низкий потолок, некрашеные деревянные перекладины, поддерживающие его, звериные морды — давние охотничьи трофеи на стенах, между ними декоративные тарелки. Свет тусклых лампочек не в силах пробиться сквозь трубочный дым. Пенное пиво. Неспешный разговор. Устали австрийцы. Работать до победного конца — так, что ли, выразился ляйтер? Неспешный ход времени. Неспешный разговор.
— Война громыхает где-то там, за Альпами. И не верится, что она может докатиться сюда, в наш тихий Пассау. Но если докатится, то уж мы все как один возьмем в руки оружие и защитим! Кого? Ляйтера? Нет! Наших жен и детей, наш дом, наш милый и приятный мирок! — больше всех горячился Гюнтер Кюхельбруннер, местный банкир, не забывая при этом периодически макать нос в литровую пивную кружку.
Неспешный ход времени. Так было всегда: сосиски величиной с хорошую колбасину, свиные ножки под жирным соусом. Зашнурованная Гретхен в чепчике, толстый Клаус у бочки. Было всегда, но будет ли впредь?
Дверь пивной распахнулась, и в просторном помещении сразу стало тесно. Вошло с десяток человек. Все в камуфляжных костюмах, небритые, увешанные оружием. Интересная деталь — говорят меж собой не на немецком.
— Ну что, здоровы будьте, граждане, — наклонил голову Чернышков.
Он одним взглядом оценил обстановку. «Поужинаем, — удовлетворенно подумал он. — Да... Ну и Рейх. Город захвачен без единого выстрела. Мосты в порядке. Почта, телеграф, телефонная станция опечатаны. Предыдущий опыт говорит, что законопослушные европейцы никогда не полезут в помещение, если оно под замком. А если на нем еще и бумажка висит с печатью...»
Чернышков подошел к портрету фюрера, висящему рядом с барной стойкой. Посмотрел Гитлеру в глаза, коротко ударил, пробив бумажную репродукцию. В обеденном зале повисла напряженная тишина. У кого-то рука сама непроизвольно сжалась в кулак, но сосед, более осторожный, или нет, более умный, успел положить на нее ладонь и, глянув в глаза, одними губами сказать — не время пока. Но в основном все отвели глаза, вернее, опустили их в кружки, стыдясь и за молчание, и за предыдущий разговор.
— Едим, пьем. Сегодня до двенадцати, с завтрашнего дня — комендантский час. Передвижения после захода солнца будут запрещены. До захода солнца всему населению я, как комендант города, приказываю сдать огнестрельное и холодное оружие — от старинных фузей до пушек включительно, а также представить списки тех, кто этого не сделал. Бумагу я подпишу позже. — Он повернулся к Клаусу, выложил на стойку тугую пачку рейхсмарок:
— Накорми нас, половой.
Герр Гюнтер Кюхельбруннер, пригнув голову к столу, приказал сыну:
— Срочно узнай обменный курс на русские рубли... что-то он очень вольно с рейхсмарками обращается. Не пора ли и нам марки вот так, пачками...
Под натиском «Хорьха» рвался упругий воздух Альпийского высокогорья. Разреженный от высоты, упругий от скорости. Мелькали тоннели, исчезали за поворотами перевалы, удивленно смотрели вслед гномы, которые все никак не могут найти рецепт настоящего золота Альп...
Швейцарский таможенник, увидев, КАКИЕ документы небрежно «засветили» ему в приоткрытое окно автомобиля, так резко принял стойку «смирно», что фуражка слетела у него с головы. Вопрос о мешке с толстыми, короткими ножками, путешествующем в Третий рейх, отпал сам собой.
Долго ли, коротко, но люди, чутко руководимые Судостроевым, на следующий день передали Далласа капитану Чернышкову в городке Пассау, который он вместе со своим спецподразделением захватил «по случаю». Вернее, целью захвата был не город, а мосты через Дунай.
«Хорьх» помчался дальше, в Германию. Дел-то много, понимать надо! А Далласа Чернышков передаст «кому следует». Передовые отряды мехкорпусов Красной Армии уже на подходе.
День продержались легко. Правда, мороки было с этими иностранцами. Завалили бумагой: одна половина города дружно строчила доносы на другую. Вспомнили все старые обиды. Все надеются на новую власть. В нацистской партии, если верить доброжелателям, состоит все мужское население городка и половина женского. Пожилой фабрикант в шесть часов утра пришел с проектом договора о заказе полиграфической продукции. Предыдущая партия — крупномасштабные карты Персии и Индии по его мнению, не пригодится Красной Армии, так как все они на немецком.
Наибольшее недоумение вызвал санитарный поезд, который привез в Пассау несколько сотен раненых немецких солдат. Чернышков, поразмыслив, приказал отправить его обратно: не хватало ему с тридцатью десантниками и пятью плавающими танками охранять, помимо двух стратегических мостов и городка, еще и госпиталь с пленными.
Ближе к полудню нарисовалась делегация местных коммунистов.
— А... роте фане, Роза Люксембург, ес лебе ди эрсте май, -выдал весь немецкий словарный запас Пилипенко, но осекся под взглядом Чернышкова.
— Ты не модничай, — вдруг по-русски сказал пожилой немец, — я еще с Лениным революцию делал, а со Сталиным вообще под одной шинелью в Смольном и под Царицыным спал.
Чернышков был совершенно не рад началу их деятельности, обещавшей быть бурной. Он объяснил, что дело пока темное, зря они раньше времени из подполья вышли. Пока регулярные части РККА не подошли, повернуться может по-всякому. Но антифашист отмел все возражения, и два десятка человек начали одним им понятные действия.
Добавили головной боли и сотрудники Иностранного отдела НКВД. Приперли откуда-то американского шпиона Далласа и письмо от Берии, в котором все коротко и ясно: чтоб волос не упал...
К утру ждали наш 4-й Гвардейский танковый корпус, а к железнодорожному мосту вышли танки какой-то потрепанной немецкой дивизии.
Немцы смяли передовой дозор, и их легкие танки выскочили прямо на железнодорожные пути.
От вокзала, с бронеплощадки санитарного поезда, предусмотрительно поставленной так, чтобы в сектор ее обстрела попали оба моста, начала бахать крупнокалиберная зенитная пушка. Чернышков бросил свои Т-40 через автомобильный мост, для удара во фланг и тыл группы танков врага, но они оказались связаны боем с другой группой танков, средних Т-III.
Нашим танкистам удалось подбить несколько, но силы оказались слишком неравны...
Горящие машины перегородили автомобильный мост, а огонь противотанковых ружей и пулеметов не давал немцам приблизиться, растащить погибшие танки и освободить себе дорогу.
Немецкие танкисты вычислили непростреливаемый сектор и передвинули туда свои танки. Скрываясь за опорами железнодорожного моста, они начали обстрел левого берега.
Ход Чернышкова был бы блестящим, если больше было бы солдат. Пусть у бронеплощадки нет мотора, а на станции хоть и есть маневровый паровоз, но нет ни одного машиниста. Зато полотно дороги спускается чуть-чуть под уклон, и есть тормоза.
Так как некому было управлять площадкой, а при орудии было всего лишь два человека, пошел он сам. Выбил «башмаки» из-под колес, прыгнул на платформу, к тормозам.
Двухосная бронеплощадка, обложенная мешками с песком, гулко лязгая на стыках, пошла в атаку на мост.
Тормозить надобность отпала, когда они увидели, что в конце моста прямо на рельсах стоит лишенный башни Т-II. Но, когда бронеплощадка проскочила треть моста, прямо в мешки влетел снаряд немецкого танка. Чернышков увидел вспышку, а потом полетел...
Он летел над полями, над лесами... летел в грозу и в пургу... Он видел крылья свои и боялся подлететь слишком близко к Солнцу, ведь воск растает, а он помнил, чем кончилась история с Икаром. Но Солнце, хитрое, само приблизилось и, весело смеясь, растопило воск, в который влеплены были его перья.
— Не надо! Не шути так! — кричал Александр, но Солнце прожигало его насквозь жаром своим, и он сам стряхнул с рук крылья, и упал в теплые морские волны...
Когда он, отплевываясь, вынырнул, Солнце уже успело занять свое место на небосклоне, а под ним, этот небосклон перечеркивая, висел мост.
— Какой мост через море? Зачем Дедал обманул меня, утверждая, что другого пути с острова нет? — подумал Чернышков с удивлением, и снова волны сомкнулись над ним.
Следом с моста, сняв сапоги и ремень, уже летел Пилипенко.
Аэродром истребительного авиаполка КА. Бавария
Завывая, по летному полю аэродрома, скрытого в Баварском лесу, проехала полуторка. Накрыв самолет Осадчего принесенным облаком пыли, остановилась. Из машины вылез Петрович, командир эскадрильи.
— Ну что, Пашка, рисуй еще одну звездочку. Наземники подтвердили твоего последнего немца.
Петрович подошел, сунул руку для рукопожатия авиамеханику Василию Игнатьевичу Нестеренко. Именно так, а не иначе обращались молодые летчики к дяде Васе, которому, шутка ли, было уже больше тридцати и у которого была жена и, подумать только, двое детей. Тот подставил Петровичу предплечье, так как руки у него были в оружейном масле, крякнул и поинтересовался:
— А что там, у фрицев-то, самолеты еще остались? Не пора ли мне на флот?
— Да ты что, Василий Игнатьевич? У них еще знаешь сколько! Все валим и валим, а никак не кончатся! (Как будто сам он их валит, а не его подопечные летчики. )
Пашка, чья задница еще две секунды назад торчала из кабины, спрыгнул и подошел к замполиту.
— Ну, сынок, готовлю представление на «Героя», нет слов.
— Что, тот последний немчара какой-то особенный?
— Почему ты так решил?
— Ну, у других, тех, что раньше, самолеты как самолеты: помимо креста и свастики треугольник там нарисован, номер. А у этого последнего и кок винта был желтый, и дракон... Или мне померещилось?
— Да нет, не померещилось. Сегодня вечером разбор будет, о том и поговорим. К вечеру должен сам Яковлев приехать. Будет о самолетах спрашивать: как да что. Вы уж не ляпните чего. А то в Москве узнают.
— Да не маленькие, понимаем, — ответил дядя Вася.
— Сам? Тот, что самолет этот сделал?! — не поверил Пашка.
— Ну да.
— А о чем спрашивать-то будет?
— Я каждый день, понимаешь, с главным конструктором чай пью... Откуда мне знать, что его интересует? Ну, может, он хочет узнать, что еще в самолет приспособить, чтобы лучше летал...
Подъехал бензовоз. Солдат-заправщик привычным движением открыл заправочные люки, вставил в горловину шланг. Вокруг вернувшихся из боевого вылета самолетов начиналась привычная суета. Со стороны кажется, что слишком много лишних и непонятных движений делает обслуживающий персонал, но на самом деле все давно выверено. Еще не успел отойти бензовоз, как самолет, и так спрятанный между деревьями, накрыли масксетью.
Дядя Вася протянул провод от аэродромной сети, поставил аккумулятор на подзарядку, попинал тугие колеса шасси.
— Ну что, «Яшка», к бою готов? — спросил он, почесывая пузо через замасленный комбез, и сам себе ответил: Готов! Ну, тогда отдыхай...
Общее собрание, в просторечии, «разбор полетов», проходило в просторном помещении столовой. Вынесли столы, понатащили побольше стульев. В первом ряду -командование авиаполка, эскадрильи, сопровождающие главного конструктора.
Александр Сергеевич Яковлев, широкоплечий богатырь с громовым голосом, в новенькой военной форме, с иконостасом орденов на груди, похожий на Чкалова, Громова, Рычагова, Голованова, разительно отличался от того образа, который рисовали себе летчики, летавшие на истребителях ЯК. В их представлении, Яковлев должен был быть тихим интеллигентом с профессорской бородкой, невысокого роста, в светлом гражданском костюме и в шляпе.
Яковлев по бумажке прочитал некое подобие доклада о деятельности своего КБ. В нем говорилось о повышении одного и снижении другого на столько-то процентов, о неуклонном расширении третьего, что, по его мнению, было кардинально важно, но от чего практически всех, кто сидел далее третьего ряда, клонило в сон. Он так неожиданно закончил свой доклад, что и на заключительный вопрос: «Вопросы есть?» — реакции не последовало. С первого ряда поднялся командир авиаполка. Взглядом, разбудившим всех без исключения, он окинул зал.
— Товарищ Яковлев спрашивает, есть ли вопросы?! — гаркнул комполка и добавил: — А они, я знаю, есть.
Это нисколько не смутило главного конструктора.
В среднем ряду поднялся дядя Вася:
— Вот вы говорите о прогрессе да о прогрессе, а самолеты все делаете из дерева да из перкаля.
Конструктор помолчал несколько секунд, затем спросил:
— А вам как отвечать: для проформы или серьезно?
— Конечно, серьезно!
— Ну а чем вам не нравятся дельта-древесина и авиационная фанера? Перкаль мы опустим, так как ее использование сейчас ограничено. — Яковлев, глядя на этого простоватого с виду человека с хитринкой в глазах, и представить себе не мог, что авиамеханик Нестеренко всерьез интересуется всеми новшествами, проникающими в авиацию. Внимательно слушает разговоры летчиков, аккуратно собирает вырезки из популярных журналов, а книга по основам аэродинамики, испещренная карандашными пометками, распухшая от вклеенных вырезок, давно уже заменила дяде Васе Устав партии и «Капитал».
— Чем не нравится? Да всем! Металл при той же прочности весит намного меньше... И, что самое главное, — не горит!
— А давайте спросим у летчиков. Они хоть раз видели, чтобы у горящего самолета горела фанерная обшивка? В самолете горят сотни литров бензина, а энергия современных снарядов такова, что рвет в клочья и фанеру, и дюраль. Нагрузки же на ЯК-1 воспринимает силовой набор, который собран из металла.