Страница:
В тот день, третьего числа месяца Паопи, он завернул в кусок ткани копченую рыбу, хлеба с сыром, горсть фиг, фляжку вина и отправился на реку. Тело истосковалось по движению, в котором ему часто отказывали, но в то ясное, солнечное утро лучшего занятия, чем прогулка, было не придумать. Он выбрал тропу, которая начиналась на краю города, бежала по берегу реки, огибала болота, петляла среди камышей в человеческий рост высотой и ярко-зеленой водной растительности. Эта тропа была словно специально предназначена для маленьких мальчиков, с утра вышедших на поиски приключений, приснившихся им ночью, но Сенмут не искал ничего, кроме спасения от рутины, которая грозила вот-вот засосать его с головой. Отложив в сторону свое долгополое, отороченное золотом одеяние, он надел короткий рг грубый крестьянский схенти, который не стеснял движений и позволял ветру обдувать голые ноги юноши. Сандалий на нем тоже не было, он с наслаждением чувствовал, как тонут в мокрой земле его пальцы, и благодарно шлепал по траве. Едва город остался позади, как на душе у Сенмута стало заметно светлее. В это время года солнце еще не жарило так, как летом; он радовался ходьбе и наблюдал, как феллахи с упряжкой быков пашут отсыревшую землю или, широко размахиваясь, разбрасывают зерна по полю. Тропинка то и дело выныривала из камышей и вела его вдоль полей, где в переполненных арыках стояла вода, а шадуфы в кои-то веки замерли без движения. Далеко за полями, ясно видимая в прозрачном воздухе, протянулась гряда холмов и скал – этот оплот безопасности Египта, благодаря которому плодородная речная долина не знала ни натиска пустыни, ни пожаров войны. Пальмы, которые росли повсюду, где только текла вода, не важно, будь то берег реки или канала, стояли, порывисто кивая кронами; счастливый, Сенмут шел вперед, а солнце, проглядывая Сквозь листву, бликами играло на его коже и заставляло щуриться, едва он выходил на свет.
В полдень он оказался на самом берегу Нила, слева и справа его окружали болота и шелестящие заросли папируса, зато впереди открывался прекрасный вид на реку и кучку глинобитных хижин на противоположном берегу. Усевшись под финиковой пальмой, Сенмут развернул сверток с едой. От ходьбы у него разыгрался аппетит, и он ел с удовольствием, вспоминая, как давным-давно – казалось, с тех пор прошли века, – он крадучись выбирался ночами из своей кельи и устраивал набеги на кухню бога. Какой громадной ненасытной ямой казался ему тогда собственный желудок. Он и сейчас был как яма, но сытая жизнь поумерила его аппетит. Сенмут удовлетворенно жевал, бросая крошки любопытным птицам, которые прыгали поблизости; покончив с едой, он растянулся на земле, сложил на животе руки и принялся лениво пересчитывать пальмовые листья у себя над головой. Скоро его глаза закрылись. Времени хоть отбавляй, он успеет отдохнуть и засветло вернется к себе. Он задремал. Вдруг что-то ударило его в грудь с такой силой, что он вскочил на ноги и перегнулся пополам, хватая ртом воздух. Дрожа, он упал на колени и вытянул онемевшие руки, не видя ничего, кроме ярких пятен перед глазами и крови. В какой-то миг, отупев от страха, он даже подумал, что это его кровь. Но скоро в голове у него прояснилось, боль в груди унялась, и он обнаружил, что держит в руках подстреленную утку, чьи перья в полуденном свете отливали зеленью и синевой, а голова превратилась в липкий окровавленный комок. Рядом лежала белая с серебром палка для метания, вся в бурых пятнах. Машинально он взял ее дрожащими пальцами и поднялся на ноги, все еще не придя в себя от потрясения. Пока он стоял и глядел на палку у себя в руках, в высокой траве что-то зашуршало. Не успел он повернуть голову, как заросли раздвинулись, из них вышла девушка и встала, подбоченившись одной рукой, а другой придерживая стебель тростника.
Она была прямая, как палка, которую он сжимал в руке, и почти одного роста с ним. Ее маленькие ножки были обуты в сандалии из тоненьких, словно ниточки, ремешков, и там, где ремешок охватывал каждый палец, сияло по синему драгоценному камешку. Сами пальцы и ногти на них были выкрашены красным, так же как и крупный рот, приоткрывшийся от изумления. Ее глаза, подведенные черной краской до самых висков, казались огромными. Веки между черной подводкой и прямыми, вразлет, бровями были припорошены синим. Сразу над бровями начиналась прямая иссиня-черная челка. Густые блестящие волосы были заправлены за уши и спускались на плечи, словно капюшон. Голову обхватывал широкий золотой обруч, руки обвивали золотые браслеты; грудь покрывала крупного плетения кольчуга из электрума, она каскадом сбегала на плоский упругий живот, а кусочки необработанной бирюзы, словно в беспорядке рассыпанные по ней, дерзко подмигивали при каждом вдохе и выдохе девушки. Ее короткий, как у мальчика, схенти скреплял золотой пояс, с которого свисал золотой анх[7]. Ее грудь под нагрудной пластиной он разглядеть не мог, видел лишь, как она колышется, легко и соблазнительно. Она стояла, вздернув подбородок; темные глазищи горели на дочерна загоревшем лице; аристократические ноздри раздувались; губы были плотно сжаты. Он был совершенно ослеплен. Он не заметил ни раба, тенью скользнувшего поближе к хозяйке, ни шедшего за ней по пятам юного аристократа в кожаных доспехах и крылатом шлеме, обрамлявшем нежное и лукавое лицо.
– Лицом вниз! – выпалило видение тоном удивления и ярости, и у Сенмута подогнулись колени. По-прежнему не выпуская палки из рук, он опустился на землю, но на его лице была улыбка. Юноша сразу узнал этот голос, хотя за четыре прошедших года он стал немного глубже и приобрел характерную интонацию. Это была она, его маленькая благодетельница, но как же она изменилась! Исходившее от нее могущество ошеломляло.
– Крестьянин, моя утка у твоих ног, а моя палка в твоей руке. Только аристократ может касаться ее. Отпусти.
Его сведенные судорогой пальцы медленно разжались, рука раба мелькнула в поле зрения юноши и исчезла вместе с палкой. Он почувствовал, как ее конец уперся ему в шею.
– И утку, – продолжала она, – что ты собирался сделать с моей уткой?
Теперь голос стал мягким, как кошачье мурлыканье:
– И давно ты тут прячешься в камышах, поджидаешь, когда можно будет удрать с моей уткой? Позволить ему говорить, Хапусенеб?
– Воля ваша, царевич, – ответил молодой человек серьезно. – Но раз уж вы спросили, позволю себе заметить: почему это у крестьянина значок архитектора на руке, а голова обрита, как у жреца?
Последовала долгая пауза, во время которой водяной жук, пьяный от солнца, прокатился прямо у Сенмута под носом и звучно плюхнулся в трясину. Затем она совершенно спокойным голосом сказала:
– Встань, жрец. Это ведь ты или нет? Ну конечно ты! Другого такого безумного жреца, способного вырядиться архитектором и крестьянином одновременно, я не знаю.
Он поднялся и отряхнул колени. На этот раз он глядел ей прямо в лицо, не опуская глаз. Она вдруг улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и, вскинув руку в приязненном жесте, шагнула к нему.
– Похоже, нам с тобой суждено встречаться в неловких обстоятельствах, – рассмеялась она. – Избавлюсь я от тебя когда-нибудь или нет? Что ты делаешь так далеко от Фив? Крестьяне ходят сюда за угрями, их здесь много. Ты тоже пришел половить, да, жрец?
Тон у нее был шутливый; пока она говорила, раб подобрал утку, чья голова с остекленелыми глазами безжизненно повисла, и вернулся на свое место за спиной у госпожи.
Только теперь Сенмут разглядел ее спутника, который стоял, сложив руки на груди. Его собственная метательная палка висела у него на боку в специальной перевязи, а желтый льняной схенти удерживал вокруг талии кожаный ремень с золотыми бляхами. Улыбка еще не совсем сошла с его лица, но взгляд – изучающий и явно оценивающий – был устремлен на странно одетого, перепачканного грязью юношу.
– Я пошел на прогулку, – ответил наконец Сенмут, – потом остановился здесь на отдых, пообедал и уснул. Твоя утка, царевич, упала на меня как молния прямо с неба.
И он осторожно провел пальцами по царапинам у себя на животе.
– А как же твои обязанности? – спросила она.
– В настоящее время у меня их нет. Благородный Инени в отъезде, а я не знаю, чем занять время.
Она выдохнула:
– Конечно. Инени выполняет приказ моего отца. Что ж, может быть, поохотишься с нами, жрец? Уверена, я найду чем тебя занять.
Она порывисто повернулась к терпеливому Хапусенебу.
– Это тот жрец, который оказал мне услугу однажды, – сказала она, – и с тех пор ходит за мной, как лес.
Лукавая искорка в ее глазах говорила о воле, еще не порабощенной женственностью, и прежней любви к шутке.
Сенмут отвесил сыну визиря Нижнего Египта торжественный поклон, на мгновение потеряв дар речи от сознания того, в какой компании оказался. Хапусенеб ответил ему легким наклоном головы. Будучи всего на год старше Сенмута, Хапусенет, как и Менх, вел себя с безотчетным высокомерием, присущим его положению, но, в отличие от Менха, был человеком вдумчивым, умел просчитывать свои действия на несколько шагов вперед и уже сейчас вполне мог бы занять отцовскую должность и исполнять ее как следует. Хатшепсут всегда ему доверяла, ибо он был человеком слова. Теперь они часто охотились и развлекались вместе, как раньше вместе занимались в одном классе, наперебой добиваясь одобрения Хаемвиза, состязались в стрельбе из лука, наперегонки носились на колесницах.
– Приветствую тебя, жрец, – сказал он. – Сослужить службу Надежде Египта и впрямь большое счастье.
Хатшепсут фыркнула.
– Надежда Египта! – расхохоталась она. – Цветок Египта! Ладно, пошли назад в лодку, время идет, а у нас всей добычи – одна жалкая утка.
Она быстро повернулась и исчезла в камышах, Хапусенеб отправился за ней. Сенмут схватил мешок со своим обедом и поспешил следом, его голова кружилась. Через несколько секунд камыши расступились, и он увидел реку, а на ней кораблик с трепетавшими на свежем ветру яркими сине-белыми флагами. Кораблик был выкрашен в красный и желтый цвета; кабину посреди него занавешивала золотая парча, которую развевал ветер, так что Сенмут успел заметить подушки вокруг низенького стола, а на нем сосуд для вина и корзину с фруктами. На носу кораблика стоял матрос, в руке он держал шест; прямо перед ним поднималась небольшая мачта из золота, парус был аккуратно сложен и привязан к ней. Напротив, на корме, возвышался навес, под которым в ленивых позах расположились молодые люди и девушки, последние в набедренных повязках из переливчатого льна, тонкого и прозрачного, точно пчелиное крыло, как и та повязка, что обвивала гибкую талию Хатшепсут. Над их головами медленно колыхались опахала из страусовых перьев, белых и нежных, как пух, на фоне яркой голубизны неба. От дверей кабины до берега был перекинут трап, возле него стоял часовой и терпеливо ждал.
Болтовня и взрывы смеха донеслись до Сенмута раньше, чем заросли речной растительности расступились перед ним, и ему вдруг страшно захотелось оказаться где-нибудь подальше, в тихом и надежном месте, в кабинете Инени, к примеру, или под той пальмой, где он уснул после обеда. Здесь он задыхался, точно рыба, вытащенная из привычных глубин. Ему вовсе не хотелось, чтобы эти гордые юноши и девушки, такие надменные в своих богатых одеждах и драгоценностях, глазели на него и демонстрировали свое снисхождение, но отступать было поздно.
Часовой вытянулся по стойке «смирно», после нескольких судорожных вспышек разговоры стихли, и в окружении склонивших головы придворных Хатшепсут взбежала по трапу, а за ней невозмутимо прошествовал Хапусенеб. Сенмут плелся последним, мучительно страдая из-за своей грубой крестьянской одежды, отсутствия парика, грязных коленей и жалкого коричневого мешка, который он держал под локтем. Он чувствовал, как взгляды стражников буквально прожигают ему спину, и, поднявшись наверх, приготовился пройти мимо двери кабины, в прохладную глубину которой ему так хотелось забиться. Он готовился встретить первый враждебный взгляд обращенных к нему холодных глаз. За его спиной двое слуг втянули трап на борт, и Хатшепсут махнула матросу с шестом. Корабль легко скользнул в объятия течения, и тут, к своему удивлению, Сенмут почувствовал, как Хапусенеб взял его за руку и втянул под навес. Хатшепсут уже была там, она бросилась на подушки и теперь жадно пила, причмокивая губами, а метательная палка, из-за которой все приключилось, ударялась при каждом движении корабля о стол подле нее. Наступила пауза. Как Сенмут и боялся, все смотрели на него, и он, судорожно сглотнув, с вызовом уставился на них в ответ. Хапусенеб, стоя у него за спиной, положил руку ему на плечо.
– Это жрец… – Как твое имя? – шепнул он. Сенмут заговорил:
– Я Сенмут, жрец Амона и архитектор под началом великого Инени.
Он обнаружил, что почти выкрикнул эти слова, так что они заполнили весь корабль и эхом отразились от деревьев на берегу, быстро скрывавшихся из вида.
Все присутствующие разом выпрямились. Хапусенеб одобрительно кивнул, а Хатшепсут похлопала ладонью по подушке рядом с собой.
Не веря себе, он приблизился, сел, скрестил ноги и взял предложенный кубок. Пригубив его, он услышал вздох облегчения, как будто кто-то вдруг перерезал веревки, которые держали людей в напряжении. Разговоры зазвучали вновь, и Сенмут почувствовал, как пот каплями стекает по его вискам. «О боги мои, – усомнился он, – я ли это сижу на шелковых подушках, бок о бок с самой почитаемой и могущественной женщиной страны?»
– Хорошо сказано, – одобрил Хапусенеб. – Человек, который может громко заявить о себе, заслуживает всяческого уважения. Скажи мне, Сенмут, как тебе нравится работать на Инени? Помню, я всегда боялся его, когда был мальчишкой. У него были такие длинные руки, а когда он приходил к нашему отцу, то глядел на нас так, точно мы были кухонные замарашки. Бывало, как крикнет: «Прочь!» – отец смеется.
Зная, что Хапусенеб сказал это для того, чтобы помочь ему освоиться, он благодарно повернулся к нему и ответил со всей возможной обстоятельностью. У юноши было открытое, благожелательное лицо, и Сенмут внезапно почувствовал, что он на его стороне. Почему, он и сам не знал. Вне всякого сомнения, молодой аристократ был красив, его твердая челюсть и глубоко посаженные глаза мгновенно вызывали доверие. И Сенмут заговорил; слова текли легко и непринужденно, точно река в половодье, и в то же время какая-то часть его самого словно наблюдала за происходящим со стороны и предупреждала: «Не говори ничего такого, что может иметь последствия, ведь ты плывешь на волшебном корабле с бессмертными созданиями, значит, твои слова должны быть легкими, ничего не значащими». Тут он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел загорелого юношу, который проказливо улыбался ему.
– Менх! – с облегчением воскликнул он, и юноша тут же скользнул на подушку рядом с ним и поджал под себя ноги.
– Странное место для помощника жреца, – сказал Менх, улыбаясь еще шире. – Погоди, отец узнает! Значит ли это, что ему предстоит потерять любимого ученика?
– Ни в коем случае! И воистину как маленький помощник жреца я дважды польщен, – радостно ответил Сенмут.
Пока корабль скользил вперед, рассекая воду легко, точно позолоченный лебедь, а сверкающая полоса ряби за кормой становилась все шире и шире, Хатшепсут взяла свою палку и отошла на борт судна, где встала на колени и стояла, то окуная увитую браслетами руку в прозрачную воду, то поднимая лицо к солнцу.
Сенмут обнаружил, что, пока он говорил, его взгляд то и дело устремлялся то к ее развевающимся по ветру волосам, то к точеному профилю. Его влекло к ней. Он почувствовал первое шевеление страсти, ему стало стыдно, но он все равно не мог оторвать от нее глаз. Она казалась ему такой далекой, почти богиней. «Не годится, – подумал он, – испытывать к ней то же, что и к любой рабыне из пивной». Но дело было не только в этом. Между ними существовала невысказанная нежность, оба словно признавали, что их встреча – знак судьбы, той самой, что вложила зерна честолюбия в его сердце и не давала им зачахнуть все долгие годы, что он надрывался в храме. Он понимал, что у него, крестьянского сына, нет никакого права находиться в такой компании, и в то же время осознавал, что та же самая судьба привела его сюда, на борт царской барки.
Сенмут ловил задумчивые взгляды женщин, но не чувствовал их восхищения. Ведь он не видел того, что видели они: высокого юношу, грациозного, точно леопард из легенды, с лицом, которое обещало блаженство. Больше того, перед ним был мужчина, чей высокий лоб и быстрые ловкие руки говорили о совершенно особом могуществе. Поэтому они хихикали и перешептывались, а Сенмут, забыв обо всем, слушал, как Менх и Хапусенеб обсуждали вещи, о которых он имел лишь отдаленное представление, а когда они обращались к нему, то отвечал почтительно и без утайки.
Хатшепсут вскрикнула, и общество, оставив подушки, перешло на борт. На один восхитительный миг Сенмут словно окунулся в ароматное облако и ощутил прикосновение теплой обнаженной плоти, когда позади него столпились женщины. Все следили за огромным крокодилом, который, неуклюже переваливаясь, покинул свое убежище в камышах, без единого всплеска скользнул в воду и проплыл мимо, да так близко, что его длинное тупое рыло с ужасающей ухмылкой прошло на расстоянии вытянутой руки от них.
Едва серая тень миновала лодку, Менх потянулся за луком.
– Убить его, ваше высочество? – спросил он. Но Хатшепсут покачала головой:
– Нет. Это священное животное, спутник богов, его появление – знак для смертных. Пусть живет.
С этими словами она взглянула на Сенмута и тут же отвела глаза. Но их озадаченное, почти встревоженное выражение не укрылось от него, и пока он вместе с остальными наблюдал, как крокодил скрывается вдали, сердце часто билось в его груди. «Как же она изменилась!» – подумал он. Куда девалось то милое капризное дитя, которое он встретил у озера?
Ближе к вечеру они спугнули стаю белых гусей, которые с громкими криками поднялись над болотом, и Хатшепсут, ни слова не говоря, передала свою метательную палку Сенмуту. Это был вызов.
В тот же миг ему вспомнились годы, проведенные на ферме отца, и шуточные сражения с Сенменом, когда оба пыхтели под тяжестью деревянных посохов. Эта игрушка богачей почти ничего не весила; прекрасно сработанная, она сама легла ему в руку, оставалось только поднять ее, прицелиться и бросить. В воздухе оружие само нашло свою цель, и птица рухнула как камень. Сенмут услышал одобрительный ропот. Менх хлопнул его по спине. Хапусенеб удивленно поднял брови.
– Для жреца ты очень хорошо бросаешь, жрец, – сказала Хатшепсут, прищурившись.
Гнев вспыхнул в нем, и он повернулся к ней резче, чем намеревался.
– Мой отец крестьянин, – сказал он. – А крестьяне не учат своих сыновей охотиться с палкой.
– Я знаю, – просто сказала она, и его гнев погас. Лодка причалила к берегу, спустили трап, но ни он, ни она не двинулись с места. Наконец Менх сбежал на берег, подобрал сбитую птицу, вернулся и с восхищенным поклоном отдал ее Хатшепсут.
Хатшепсут провела рукой по ее белым перьям.
– Возьми ее себе, – сказала она Сенмуту, – Пусть повара ее приготовят, и, быть может, мы съедим ее вместе.
Бережно, без слов он принял птицу из рук девушки, но та вдруг закинула голову и расхохоталась. И они поплыли назад, в Фивы, стоя бок о бок на борту, а вечер был ветреный и золотистый.
Когда они сходили на берег, к нему вернулось одно давно забытое, детское ощущение. Отец часто брал его с собой на базар в деревню, где они меняли зерно и лен, бобы, дыни и овощи на другие товары. Каждый раз он возвращался домой, счастливый и утомленный встречей с неожиданным, и каждый раз ему было жаль, что все так быстро кончилось.
Стоя на верхней ступени лестницы, ведущей к воде, и глядя на желто-сине-красные, залитые солнцем колонны, он вдруг почувствовал себя одиноко. Менх и Хапусенеб весело попрощались и сели каждый в свою лодку, где слуги уже ждали их, чтобы отвезти домой. Остальные сопровождающие толпой двинулись по сикоморовой аллее к дворцу. Ра, уже не добела раскаленный, а тускло-бронзовый, плыл низко в небе, медленно подгребая к закату и заливая золотом все вокруг. Сенмут подставил ему лицо и закрыл глаза, застигнутый врасплох совсем не характерным для него желанием возблагодарить бога, который подарил ему этот день.
– Хочешь встретиться с моим отцом?
Ее голос прозвучал совсем рядом, и он повернулся к ней в некотором смятении, вообразив на миг, что она приглашает его прокатиться на небесной ладье. Ее кожа, воспламененная закатом, отливала медью, волосы пылали. Она была так близко, что он чувствовал ее аромат, священный аромат мирры.
– Ты сегодня такой тихий, жрец, – продолжала она. – Для тебя это был удачный день?
– Я не знаю, – нескладно ответил он, – во всяком случае, запоминающийся.
Он все еще держал гуся в руках, его мешок с едой где-то потерялся.
– Дай мне птицу, – сказала она, – я прикажу сварить ее специально для тебя, а потом ты, я и мой отец вместе съедим ее. Иди отдохни, я за тобой пришлю. Хотя, быть может, ты предпочтешь оставить все как есть и вернуться под крышу архитектора?
Он понимал, что она имеет в виду не только ужин у фараона, но отрицательно покачал головой.
– Нет, прекраснейшая, – негромко сказал он. – Я благодарен тебе за этот день.
– День новых начинаний? Я рада, что он пришелся тебе по душе.
Он поклонился, и она ушла, сопровождающие ее женщины потянулись за ней, подобно шлейфу радужных пузырьков, а он медленно побрел к себе, в каморку позади кабинета Инени.
Его позвали как раз к обеду, и он пошел следом за рабом в сгущающихся сумерках. Сады лежали в теплой задумчивой темноте, но дворец сиял огнями, в залах пахло едой, раздавались торопливые шаги обутых в сандалии ног. Раб оставил Сенмута у двойных дверей банкетного зала, где уже ждал главный глашатай, готовый распахнуть двери и объявить о его приходе. Сенмут, заикаясь, начал было объяснять, кто он такой, но глашатай жестом остановил его, распахнул двери и нараспев произнес:
– Сенмут, жрец могущественного Амона, архитектор, – и Сенмут очутился в гуще толпы. Зал показался ему огромным, как внешний двор храма, и темным, как пещера, – сотни ламп, горевшие вдоль стен, не могли развеять тьму, в которой терялся потолок. Люди прогуливались меж высоких стройных колонн-лотосов, которые ровными рядами поднимались над белыми каменными плитами пола, или, собравшись в кучки, потягивали вино и болтали в ожидании обеда. В дальнем конце зала не было стены, только лес колонн, меж которыми кралась проникшая из сада ночь. Легкий ветерок, в котором мешались ароматы благовоний и масел, дул ему в лицо. Была весна, и на столах, беспорядочно расставленных по залу в ожидании обедающих, возвышались груды ветвей в цвету – белые сикоморы, оранжевые гранаты, ароматная желтовато-зеленая персея, – а между подушек и плащей раскинулся океан розовых и голубых лотосов.
Девочка-рабыня, почти ребенок, нагая и робкая, с поклоном приблизилась к нему и укрепила на его голове конус из воска, смешанного с благовониями. Тут же подошел другой раб и тоже поклонился.
– Соблаговолите последовать за мной, благородный Сенмут, – сказал он почтительно. Сенмут едва не расхохотался, такими забавными вдруг показались ему и он сам, и этот слуга, и незаслуженный титул, но он сдержался и пошел за ним, мягко ступая в своих лучших сандалиях. Они лавировали в толпе, пока не добрались до невысокого помоста, находившегося на полпути между входными дверями и ведущей в сад колоннадой. Там слуга указал ему на группу из четырех золотых столиков, крышки которых утопали в цветах, а лишенные украшений ножки – в подушках. Вокруг помоста стояли другие такие же столы, но слуга, заметив колебания Сенмута, жестом показал ему, чтобы он шел наверх.
– Сегодня вы гость фараона, – сказал он и, когда Сенмут, смущаясь, поднялся на две ступеньки и нерешительно остановился, добавил: – Выпьете вина?
Сенмут кивнул, и слуга исчез, растаяв в толпе. От жаркого ночного воздуха и тепла тел восковые конусы на головах гостей уже начали подтаивать, и благовония потекли по их шеям. Сенмут, у которого от страха пересохло в горле и расшалились нервы, в ожидании вина обнаружил, что такие же пахучие испарения окружают и его, но нашел их довольно приятными. Подняв руку, он обмакнул пальцы в густую струю за ухом, потер друг о друга ладони и поднес их к лицу. Принесли вино в золотом сосуде, таком тонком, что, когда Сенмут взял его и сделал глоток, ему показалось, что он видит сквозь его стенки очертания своей руки. Краем глаза поглядывая поверх волнующегося моря людских голов на входные двери, он увидел, как они наконец широко распахнулись и в открывшемся за ними полумраке засверкали драгоценности. Разговоры смолкли. Порывами налетал ветерок.
В полдень он оказался на самом берегу Нила, слева и справа его окружали болота и шелестящие заросли папируса, зато впереди открывался прекрасный вид на реку и кучку глинобитных хижин на противоположном берегу. Усевшись под финиковой пальмой, Сенмут развернул сверток с едой. От ходьбы у него разыгрался аппетит, и он ел с удовольствием, вспоминая, как давным-давно – казалось, с тех пор прошли века, – он крадучись выбирался ночами из своей кельи и устраивал набеги на кухню бога. Какой громадной ненасытной ямой казался ему тогда собственный желудок. Он и сейчас был как яма, но сытая жизнь поумерила его аппетит. Сенмут удовлетворенно жевал, бросая крошки любопытным птицам, которые прыгали поблизости; покончив с едой, он растянулся на земле, сложил на животе руки и принялся лениво пересчитывать пальмовые листья у себя над головой. Скоро его глаза закрылись. Времени хоть отбавляй, он успеет отдохнуть и засветло вернется к себе. Он задремал. Вдруг что-то ударило его в грудь с такой силой, что он вскочил на ноги и перегнулся пополам, хватая ртом воздух. Дрожа, он упал на колени и вытянул онемевшие руки, не видя ничего, кроме ярких пятен перед глазами и крови. В какой-то миг, отупев от страха, он даже подумал, что это его кровь. Но скоро в голове у него прояснилось, боль в груди унялась, и он обнаружил, что держит в руках подстреленную утку, чьи перья в полуденном свете отливали зеленью и синевой, а голова превратилась в липкий окровавленный комок. Рядом лежала белая с серебром палка для метания, вся в бурых пятнах. Машинально он взял ее дрожащими пальцами и поднялся на ноги, все еще не придя в себя от потрясения. Пока он стоял и глядел на палку у себя в руках, в высокой траве что-то зашуршало. Не успел он повернуть голову, как заросли раздвинулись, из них вышла девушка и встала, подбоченившись одной рукой, а другой придерживая стебель тростника.
Она была прямая, как палка, которую он сжимал в руке, и почти одного роста с ним. Ее маленькие ножки были обуты в сандалии из тоненьких, словно ниточки, ремешков, и там, где ремешок охватывал каждый палец, сияло по синему драгоценному камешку. Сами пальцы и ногти на них были выкрашены красным, так же как и крупный рот, приоткрывшийся от изумления. Ее глаза, подведенные черной краской до самых висков, казались огромными. Веки между черной подводкой и прямыми, вразлет, бровями были припорошены синим. Сразу над бровями начиналась прямая иссиня-черная челка. Густые блестящие волосы были заправлены за уши и спускались на плечи, словно капюшон. Голову обхватывал широкий золотой обруч, руки обвивали золотые браслеты; грудь покрывала крупного плетения кольчуга из электрума, она каскадом сбегала на плоский упругий живот, а кусочки необработанной бирюзы, словно в беспорядке рассыпанные по ней, дерзко подмигивали при каждом вдохе и выдохе девушки. Ее короткий, как у мальчика, схенти скреплял золотой пояс, с которого свисал золотой анх[7]. Ее грудь под нагрудной пластиной он разглядеть не мог, видел лишь, как она колышется, легко и соблазнительно. Она стояла, вздернув подбородок; темные глазищи горели на дочерна загоревшем лице; аристократические ноздри раздувались; губы были плотно сжаты. Он был совершенно ослеплен. Он не заметил ни раба, тенью скользнувшего поближе к хозяйке, ни шедшего за ней по пятам юного аристократа в кожаных доспехах и крылатом шлеме, обрамлявшем нежное и лукавое лицо.
– Лицом вниз! – выпалило видение тоном удивления и ярости, и у Сенмута подогнулись колени. По-прежнему не выпуская палки из рук, он опустился на землю, но на его лице была улыбка. Юноша сразу узнал этот голос, хотя за четыре прошедших года он стал немного глубже и приобрел характерную интонацию. Это была она, его маленькая благодетельница, но как же она изменилась! Исходившее от нее могущество ошеломляло.
– Крестьянин, моя утка у твоих ног, а моя палка в твоей руке. Только аристократ может касаться ее. Отпусти.
Его сведенные судорогой пальцы медленно разжались, рука раба мелькнула в поле зрения юноши и исчезла вместе с палкой. Он почувствовал, как ее конец уперся ему в шею.
– И утку, – продолжала она, – что ты собирался сделать с моей уткой?
Теперь голос стал мягким, как кошачье мурлыканье:
– И давно ты тут прячешься в камышах, поджидаешь, когда можно будет удрать с моей уткой? Позволить ему говорить, Хапусенеб?
– Воля ваша, царевич, – ответил молодой человек серьезно. – Но раз уж вы спросили, позволю себе заметить: почему это у крестьянина значок архитектора на руке, а голова обрита, как у жреца?
Последовала долгая пауза, во время которой водяной жук, пьяный от солнца, прокатился прямо у Сенмута под носом и звучно плюхнулся в трясину. Затем она совершенно спокойным голосом сказала:
– Встань, жрец. Это ведь ты или нет? Ну конечно ты! Другого такого безумного жреца, способного вырядиться архитектором и крестьянином одновременно, я не знаю.
Он поднялся и отряхнул колени. На этот раз он глядел ей прямо в лицо, не опуская глаз. Она вдруг улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и, вскинув руку в приязненном жесте, шагнула к нему.
– Похоже, нам с тобой суждено встречаться в неловких обстоятельствах, – рассмеялась она. – Избавлюсь я от тебя когда-нибудь или нет? Что ты делаешь так далеко от Фив? Крестьяне ходят сюда за угрями, их здесь много. Ты тоже пришел половить, да, жрец?
Тон у нее был шутливый; пока она говорила, раб подобрал утку, чья голова с остекленелыми глазами безжизненно повисла, и вернулся на свое место за спиной у госпожи.
Только теперь Сенмут разглядел ее спутника, который стоял, сложив руки на груди. Его собственная метательная палка висела у него на боку в специальной перевязи, а желтый льняной схенти удерживал вокруг талии кожаный ремень с золотыми бляхами. Улыбка еще не совсем сошла с его лица, но взгляд – изучающий и явно оценивающий – был устремлен на странно одетого, перепачканного грязью юношу.
– Я пошел на прогулку, – ответил наконец Сенмут, – потом остановился здесь на отдых, пообедал и уснул. Твоя утка, царевич, упала на меня как молния прямо с неба.
И он осторожно провел пальцами по царапинам у себя на животе.
– А как же твои обязанности? – спросила она.
– В настоящее время у меня их нет. Благородный Инени в отъезде, а я не знаю, чем занять время.
Она выдохнула:
– Конечно. Инени выполняет приказ моего отца. Что ж, может быть, поохотишься с нами, жрец? Уверена, я найду чем тебя занять.
Она порывисто повернулась к терпеливому Хапусенебу.
– Это тот жрец, который оказал мне услугу однажды, – сказала она, – и с тех пор ходит за мной, как лес.
Лукавая искорка в ее глазах говорила о воле, еще не порабощенной женственностью, и прежней любви к шутке.
Сенмут отвесил сыну визиря Нижнего Египта торжественный поклон, на мгновение потеряв дар речи от сознания того, в какой компании оказался. Хапусенеб ответил ему легким наклоном головы. Будучи всего на год старше Сенмута, Хапусенет, как и Менх, вел себя с безотчетным высокомерием, присущим его положению, но, в отличие от Менха, был человеком вдумчивым, умел просчитывать свои действия на несколько шагов вперед и уже сейчас вполне мог бы занять отцовскую должность и исполнять ее как следует. Хатшепсут всегда ему доверяла, ибо он был человеком слова. Теперь они часто охотились и развлекались вместе, как раньше вместе занимались в одном классе, наперебой добиваясь одобрения Хаемвиза, состязались в стрельбе из лука, наперегонки носились на колесницах.
– Приветствую тебя, жрец, – сказал он. – Сослужить службу Надежде Египта и впрямь большое счастье.
Хатшепсут фыркнула.
– Надежда Египта! – расхохоталась она. – Цветок Египта! Ладно, пошли назад в лодку, время идет, а у нас всей добычи – одна жалкая утка.
Она быстро повернулась и исчезла в камышах, Хапусенеб отправился за ней. Сенмут схватил мешок со своим обедом и поспешил следом, его голова кружилась. Через несколько секунд камыши расступились, и он увидел реку, а на ней кораблик с трепетавшими на свежем ветру яркими сине-белыми флагами. Кораблик был выкрашен в красный и желтый цвета; кабину посреди него занавешивала золотая парча, которую развевал ветер, так что Сенмут успел заметить подушки вокруг низенького стола, а на нем сосуд для вина и корзину с фруктами. На носу кораблика стоял матрос, в руке он держал шест; прямо перед ним поднималась небольшая мачта из золота, парус был аккуратно сложен и привязан к ней. Напротив, на корме, возвышался навес, под которым в ленивых позах расположились молодые люди и девушки, последние в набедренных повязках из переливчатого льна, тонкого и прозрачного, точно пчелиное крыло, как и та повязка, что обвивала гибкую талию Хатшепсут. Над их головами медленно колыхались опахала из страусовых перьев, белых и нежных, как пух, на фоне яркой голубизны неба. От дверей кабины до берега был перекинут трап, возле него стоял часовой и терпеливо ждал.
Болтовня и взрывы смеха донеслись до Сенмута раньше, чем заросли речной растительности расступились перед ним, и ему вдруг страшно захотелось оказаться где-нибудь подальше, в тихом и надежном месте, в кабинете Инени, к примеру, или под той пальмой, где он уснул после обеда. Здесь он задыхался, точно рыба, вытащенная из привычных глубин. Ему вовсе не хотелось, чтобы эти гордые юноши и девушки, такие надменные в своих богатых одеждах и драгоценностях, глазели на него и демонстрировали свое снисхождение, но отступать было поздно.
Часовой вытянулся по стойке «смирно», после нескольких судорожных вспышек разговоры стихли, и в окружении склонивших головы придворных Хатшепсут взбежала по трапу, а за ней невозмутимо прошествовал Хапусенеб. Сенмут плелся последним, мучительно страдая из-за своей грубой крестьянской одежды, отсутствия парика, грязных коленей и жалкого коричневого мешка, который он держал под локтем. Он чувствовал, как взгляды стражников буквально прожигают ему спину, и, поднявшись наверх, приготовился пройти мимо двери кабины, в прохладную глубину которой ему так хотелось забиться. Он готовился встретить первый враждебный взгляд обращенных к нему холодных глаз. За его спиной двое слуг втянули трап на борт, и Хатшепсут махнула матросу с шестом. Корабль легко скользнул в объятия течения, и тут, к своему удивлению, Сенмут почувствовал, как Хапусенеб взял его за руку и втянул под навес. Хатшепсут уже была там, она бросилась на подушки и теперь жадно пила, причмокивая губами, а метательная палка, из-за которой все приключилось, ударялась при каждом движении корабля о стол подле нее. Наступила пауза. Как Сенмут и боялся, все смотрели на него, и он, судорожно сглотнув, с вызовом уставился на них в ответ. Хапусенеб, стоя у него за спиной, положил руку ему на плечо.
– Это жрец… – Как твое имя? – шепнул он. Сенмут заговорил:
– Я Сенмут, жрец Амона и архитектор под началом великого Инени.
Он обнаружил, что почти выкрикнул эти слова, так что они заполнили весь корабль и эхом отразились от деревьев на берегу, быстро скрывавшихся из вида.
Все присутствующие разом выпрямились. Хапусенеб одобрительно кивнул, а Хатшепсут похлопала ладонью по подушке рядом с собой.
Не веря себе, он приблизился, сел, скрестил ноги и взял предложенный кубок. Пригубив его, он услышал вздох облегчения, как будто кто-то вдруг перерезал веревки, которые держали людей в напряжении. Разговоры зазвучали вновь, и Сенмут почувствовал, как пот каплями стекает по его вискам. «О боги мои, – усомнился он, – я ли это сижу на шелковых подушках, бок о бок с самой почитаемой и могущественной женщиной страны?»
– Хорошо сказано, – одобрил Хапусенеб. – Человек, который может громко заявить о себе, заслуживает всяческого уважения. Скажи мне, Сенмут, как тебе нравится работать на Инени? Помню, я всегда боялся его, когда был мальчишкой. У него были такие длинные руки, а когда он приходил к нашему отцу, то глядел на нас так, точно мы были кухонные замарашки. Бывало, как крикнет: «Прочь!» – отец смеется.
Зная, что Хапусенеб сказал это для того, чтобы помочь ему освоиться, он благодарно повернулся к нему и ответил со всей возможной обстоятельностью. У юноши было открытое, благожелательное лицо, и Сенмут внезапно почувствовал, что он на его стороне. Почему, он и сам не знал. Вне всякого сомнения, молодой аристократ был красив, его твердая челюсть и глубоко посаженные глаза мгновенно вызывали доверие. И Сенмут заговорил; слова текли легко и непринужденно, точно река в половодье, и в то же время какая-то часть его самого словно наблюдала за происходящим со стороны и предупреждала: «Не говори ничего такого, что может иметь последствия, ведь ты плывешь на волшебном корабле с бессмертными созданиями, значит, твои слова должны быть легкими, ничего не значащими». Тут он почувствовал, как кто-то тронул его за плечо. Обернувшись, он увидел загорелого юношу, который проказливо улыбался ему.
– Менх! – с облегчением воскликнул он, и юноша тут же скользнул на подушку рядом с ним и поджал под себя ноги.
– Странное место для помощника жреца, – сказал Менх, улыбаясь еще шире. – Погоди, отец узнает! Значит ли это, что ему предстоит потерять любимого ученика?
– Ни в коем случае! И воистину как маленький помощник жреца я дважды польщен, – радостно ответил Сенмут.
Пока корабль скользил вперед, рассекая воду легко, точно позолоченный лебедь, а сверкающая полоса ряби за кормой становилась все шире и шире, Хатшепсут взяла свою палку и отошла на борт судна, где встала на колени и стояла, то окуная увитую браслетами руку в прозрачную воду, то поднимая лицо к солнцу.
Сенмут обнаружил, что, пока он говорил, его взгляд то и дело устремлялся то к ее развевающимся по ветру волосам, то к точеному профилю. Его влекло к ней. Он почувствовал первое шевеление страсти, ему стало стыдно, но он все равно не мог оторвать от нее глаз. Она казалась ему такой далекой, почти богиней. «Не годится, – подумал он, – испытывать к ней то же, что и к любой рабыне из пивной». Но дело было не только в этом. Между ними существовала невысказанная нежность, оба словно признавали, что их встреча – знак судьбы, той самой, что вложила зерна честолюбия в его сердце и не давала им зачахнуть все долгие годы, что он надрывался в храме. Он понимал, что у него, крестьянского сына, нет никакого права находиться в такой компании, и в то же время осознавал, что та же самая судьба привела его сюда, на борт царской барки.
Сенмут ловил задумчивые взгляды женщин, но не чувствовал их восхищения. Ведь он не видел того, что видели они: высокого юношу, грациозного, точно леопард из легенды, с лицом, которое обещало блаженство. Больше того, перед ним был мужчина, чей высокий лоб и быстрые ловкие руки говорили о совершенно особом могуществе. Поэтому они хихикали и перешептывались, а Сенмут, забыв обо всем, слушал, как Менх и Хапусенеб обсуждали вещи, о которых он имел лишь отдаленное представление, а когда они обращались к нему, то отвечал почтительно и без утайки.
Хатшепсут вскрикнула, и общество, оставив подушки, перешло на борт. На один восхитительный миг Сенмут словно окунулся в ароматное облако и ощутил прикосновение теплой обнаженной плоти, когда позади него столпились женщины. Все следили за огромным крокодилом, который, неуклюже переваливаясь, покинул свое убежище в камышах, без единого всплеска скользнул в воду и проплыл мимо, да так близко, что его длинное тупое рыло с ужасающей ухмылкой прошло на расстоянии вытянутой руки от них.
Едва серая тень миновала лодку, Менх потянулся за луком.
– Убить его, ваше высочество? – спросил он. Но Хатшепсут покачала головой:
– Нет. Это священное животное, спутник богов, его появление – знак для смертных. Пусть живет.
С этими словами она взглянула на Сенмута и тут же отвела глаза. Но их озадаченное, почти встревоженное выражение не укрылось от него, и пока он вместе с остальными наблюдал, как крокодил скрывается вдали, сердце часто билось в его груди. «Как же она изменилась!» – подумал он. Куда девалось то милое капризное дитя, которое он встретил у озера?
Ближе к вечеру они спугнули стаю белых гусей, которые с громкими криками поднялись над болотом, и Хатшепсут, ни слова не говоря, передала свою метательную палку Сенмуту. Это был вызов.
В тот же миг ему вспомнились годы, проведенные на ферме отца, и шуточные сражения с Сенменом, когда оба пыхтели под тяжестью деревянных посохов. Эта игрушка богачей почти ничего не весила; прекрасно сработанная, она сама легла ему в руку, оставалось только поднять ее, прицелиться и бросить. В воздухе оружие само нашло свою цель, и птица рухнула как камень. Сенмут услышал одобрительный ропот. Менх хлопнул его по спине. Хапусенеб удивленно поднял брови.
– Для жреца ты очень хорошо бросаешь, жрец, – сказала Хатшепсут, прищурившись.
Гнев вспыхнул в нем, и он повернулся к ней резче, чем намеревался.
– Мой отец крестьянин, – сказал он. – А крестьяне не учат своих сыновей охотиться с палкой.
– Я знаю, – просто сказала она, и его гнев погас. Лодка причалила к берегу, спустили трап, но ни он, ни она не двинулись с места. Наконец Менх сбежал на берег, подобрал сбитую птицу, вернулся и с восхищенным поклоном отдал ее Хатшепсут.
Хатшепсут провела рукой по ее белым перьям.
– Возьми ее себе, – сказала она Сенмуту, – Пусть повара ее приготовят, и, быть может, мы съедим ее вместе.
Бережно, без слов он принял птицу из рук девушки, но та вдруг закинула голову и расхохоталась. И они поплыли назад, в Фивы, стоя бок о бок на борту, а вечер был ветреный и золотистый.
Когда они сходили на берег, к нему вернулось одно давно забытое, детское ощущение. Отец часто брал его с собой на базар в деревню, где они меняли зерно и лен, бобы, дыни и овощи на другие товары. Каждый раз он возвращался домой, счастливый и утомленный встречей с неожиданным, и каждый раз ему было жаль, что все так быстро кончилось.
Стоя на верхней ступени лестницы, ведущей к воде, и глядя на желто-сине-красные, залитые солнцем колонны, он вдруг почувствовал себя одиноко. Менх и Хапусенеб весело попрощались и сели каждый в свою лодку, где слуги уже ждали их, чтобы отвезти домой. Остальные сопровождающие толпой двинулись по сикоморовой аллее к дворцу. Ра, уже не добела раскаленный, а тускло-бронзовый, плыл низко в небе, медленно подгребая к закату и заливая золотом все вокруг. Сенмут подставил ему лицо и закрыл глаза, застигнутый врасплох совсем не характерным для него желанием возблагодарить бога, который подарил ему этот день.
– Хочешь встретиться с моим отцом?
Ее голос прозвучал совсем рядом, и он повернулся к ней в некотором смятении, вообразив на миг, что она приглашает его прокатиться на небесной ладье. Ее кожа, воспламененная закатом, отливала медью, волосы пылали. Она была так близко, что он чувствовал ее аромат, священный аромат мирры.
– Ты сегодня такой тихий, жрец, – продолжала она. – Для тебя это был удачный день?
– Я не знаю, – нескладно ответил он, – во всяком случае, запоминающийся.
Он все еще держал гуся в руках, его мешок с едой где-то потерялся.
– Дай мне птицу, – сказала она, – я прикажу сварить ее специально для тебя, а потом ты, я и мой отец вместе съедим ее. Иди отдохни, я за тобой пришлю. Хотя, быть может, ты предпочтешь оставить все как есть и вернуться под крышу архитектора?
Он понимал, что она имеет в виду не только ужин у фараона, но отрицательно покачал головой.
– Нет, прекраснейшая, – негромко сказал он. – Я благодарен тебе за этот день.
– День новых начинаний? Я рада, что он пришелся тебе по душе.
Он поклонился, и она ушла, сопровождающие ее женщины потянулись за ней, подобно шлейфу радужных пузырьков, а он медленно побрел к себе, в каморку позади кабинета Инени.
Его позвали как раз к обеду, и он пошел следом за рабом в сгущающихся сумерках. Сады лежали в теплой задумчивой темноте, но дворец сиял огнями, в залах пахло едой, раздавались торопливые шаги обутых в сандалии ног. Раб оставил Сенмута у двойных дверей банкетного зала, где уже ждал главный глашатай, готовый распахнуть двери и объявить о его приходе. Сенмут, заикаясь, начал было объяснять, кто он такой, но глашатай жестом остановил его, распахнул двери и нараспев произнес:
– Сенмут, жрец могущественного Амона, архитектор, – и Сенмут очутился в гуще толпы. Зал показался ему огромным, как внешний двор храма, и темным, как пещера, – сотни ламп, горевшие вдоль стен, не могли развеять тьму, в которой терялся потолок. Люди прогуливались меж высоких стройных колонн-лотосов, которые ровными рядами поднимались над белыми каменными плитами пола, или, собравшись в кучки, потягивали вино и болтали в ожидании обеда. В дальнем конце зала не было стены, только лес колонн, меж которыми кралась проникшая из сада ночь. Легкий ветерок, в котором мешались ароматы благовоний и масел, дул ему в лицо. Была весна, и на столах, беспорядочно расставленных по залу в ожидании обедающих, возвышались груды ветвей в цвету – белые сикоморы, оранжевые гранаты, ароматная желтовато-зеленая персея, – а между подушек и плащей раскинулся океан розовых и голубых лотосов.
Девочка-рабыня, почти ребенок, нагая и робкая, с поклоном приблизилась к нему и укрепила на его голове конус из воска, смешанного с благовониями. Тут же подошел другой раб и тоже поклонился.
– Соблаговолите последовать за мной, благородный Сенмут, – сказал он почтительно. Сенмут едва не расхохотался, такими забавными вдруг показались ему и он сам, и этот слуга, и незаслуженный титул, но он сдержался и пошел за ним, мягко ступая в своих лучших сандалиях. Они лавировали в толпе, пока не добрались до невысокого помоста, находившегося на полпути между входными дверями и ведущей в сад колоннадой. Там слуга указал ему на группу из четырех золотых столиков, крышки которых утопали в цветах, а лишенные украшений ножки – в подушках. Вокруг помоста стояли другие такие же столы, но слуга, заметив колебания Сенмута, жестом показал ему, чтобы он шел наверх.
– Сегодня вы гость фараона, – сказал он и, когда Сенмут, смущаясь, поднялся на две ступеньки и нерешительно остановился, добавил: – Выпьете вина?
Сенмут кивнул, и слуга исчез, растаяв в толпе. От жаркого ночного воздуха и тепла тел восковые конусы на головах гостей уже начали подтаивать, и благовония потекли по их шеям. Сенмут, у которого от страха пересохло в горле и расшалились нервы, в ожидании вина обнаружил, что такие же пахучие испарения окружают и его, но нашел их довольно приятными. Подняв руку, он обмакнул пальцы в густую струю за ухом, потер друг о друга ладони и поднес их к лицу. Принесли вино в золотом сосуде, таком тонком, что, когда Сенмут взял его и сделал глоток, ему показалось, что он видит сквозь его стенки очертания своей руки. Краем глаза поглядывая поверх волнующегося моря людских голов на входные двери, он увидел, как они наконец широко распахнулись и в открывшемся за ними полумраке засверкали драгоценности. Разговоры смолкли. Порывами налетал ветерок.