Страница:
Что-то булькнуло в груди Нехези, он рванулся вперед, но Хатшепсут протянула руку, и он застыл на месте, буравя нубийца глазами так, словно хотел испепелить его взглядом.
– Крепость, глупец! – рыкнул Хапусенеб, и пленник кивнул.
Его сородичи не шелохнулись. Казалось, они уже достигли той крайней стадии безразличия ко всему, которая наступает с приближением смерти, и теперь стояли, свесив головы и бессильно опустив руки вдоль туловища.
– Ворота открыл нам один офицер, который сдружился с нами за годы службы и чьего брата фараон казнил много лет назад, а остальное было просто.
– Его имя! – вскинулась Хатшепсут. – Имя, имя, назови имя!
Но нубиец ответил ей потухшим взглядом.
– Я не знаю его имени. Никто из нас его не знал. Комендант крепости заколол его, когда тот стоял у открытых ворот.
– А что стало с комендантом? Что с Ваджмосом? – спросил Хапусенеб, и Хатшепсут, со сжатыми от напряженного ожидания кулаками, шагнула вперед.
– Он тоже пал. Его тело осталось где-то в крепости. Они стояли молча, наконец Хатшепсут отвернулась.
– Счастье, что мой отец не дожил до этого дня, – сказала она и медленно поднялась на колесницу, где встала за спиной Менха. – Нехези, возьми своих людей и отправляйся вперед, в ту крепость, привези мне тело моего брата, если сможешь его отыскать. Я построю ему пышную могилу и устрою похороны, достойные царевича, которым он и был. Хапусенеб, принесешь мне списки убитых и раненых. Менх поставит мою палатку где-нибудь подальше от этой вони.
Она опустилась на пол колесницы и откинулась головой на спинку, а Менх пустил лошадей шагом. Когда он поставил ее палатку в пустыне позади обоза, в двух милях от поля боя, солнце уже скрылось.
На следующее утро Нехези с половиной царских храбрецов отправился выполнять мрачный приказ. Дожидаясь его возвращения, египтяне складывали в кучи и сжигали трупы нубийцев, спешно мумифицировали и зарывали в песок своих. Хатшепсут распорядилась как можно скорее привезти и поставить над их могилой памятный камень. Она пришла в палатку для раненых, где переходила от одного солдата к другому, стараясь каждому сказать что-нибудь ободряющее. Там она нашла Сен-Нефера, который лежал в бреду от загноившейся раны на бедре, приказала перенести его на собственное ложе и приставила к нему своего лекаря. Тот заверил ее, что ранение не серьезное и Сен-Нефер, вне всякого сомнения, поправится, но стоны раненого и его непрекращающийся бред расстраивали ее. Она перебралась в палатку Нехези, где сидела у входа и давала отдых натруженным мышцам, наблюдая, как армия спокойно и без суеты возвращается к размеренной жизни. Праздно сидя у своего штандарта и глядя, как солдаты приводят в порядок оружие и форму, она испытывала глубочайшее чувство расслабления. События последней кампании уже почти стерлись из ее памяти, усталость и нервное истощение отодвинули их в самые дальние и темные уголки сознания. Она понимала, что исполнила свой долг и никогда больше не пойдет на войну. Ей нет-больше нужды не только словом, но и делом доказывать, что она достойна двойного венца. Теперь она мрачно, с оттенком фатализма, вглядывалась в будущее, гадая, сулит ли оно ей еще какие-нибудь приключения. Это настроение не покидало Хатшепсут и во время казни нубийских царевичей, которые встретили смерть молча.
На третий день к вечеру вернулся Нехези, привезя с собой обугленные, почти неузнаваемые останки ее брата.
Не веря своим глазам, Хатшепсут бросила на них исполненный ужаса взгляд и велела похоронить его в песке с остальными. От него не осталось почти ничего, что стоило бы сохранять для будущей жизни, но ей казалось невероятным, чтобы только из-за этого такой доблестный человек лишился места подле богов. Она решила, что прикажет многократно высечь его имя на камнях, скалах и утесах, потому что до тех пор, пока не стерлось имя, боги найдут и человека.
Солдат Джезеркерасонба она отправила назад, к командиру, с обещаниями богатых даров им и ему.
Утром их ждал обратный путь, но Хатшепсут не очень хотелось идти. Солдатская жизнь во многом устраивала женщину: ей нравились свобода, перемена мест, радости бивуачной жизни. И все же она призналась себе, что больше всего ее пугает перспектива встречи с Тутмосом. Сен-Нефер перестал бредить и спал теперь в одной палатке с Менхом, а она радовалась, что снова может побыть одна; но мысли не давали ей покоя и ночью. Хатшепсут ворочалась, пока не услышала звуки горна. Когда весь лагерь зашевелился, встряхиваясь, точно пес, услышавший свист хозяина, она нехотя поднялась, жалея, что нельзя выкупаться в реке, и борясь с тошнотой, которую вызывали у нее кухонные запахи и вкус утреннего вина. Женщина опустилась в кресло и, дожидаясь, пока соберут ее палатку, разглядывала кисти своего штандарта, искрящиеся на утреннем солнце, и жалела, что нельзя срыгнуть.
Лежачих раненых было не слишком много, но все же достаточно, чтобы войско не могло двигаться с привычной скоростью, так что солдаты шагали не спеша, давая отдых натруженным мышцам. Настроение у всех было праздничное.
Подошел Нехези и сел рядом с Хатшепсут на корточки. Его красивое черное лицо было таким же невозмутимым и гладким, как всегда, взгляд, в котором читалось спокойное превосходство, скользил с одного предмета на другой. Похоже, ему нравилась ее компания, хотя они могли час просидеть вот так, молча. Однажды она спросила, есть ли у него в Фивах жена.
Застигнутый ее вопросом врасплох, он не сдержал улыбки.
– Нет, ваше величество, ни жены, ни наложниц у меня нет. Одиночество для меня дороже любого общества, исключая ваше. В одиночестве я размышляю и читаю.
Теперь настала ее очередь удивляться.
– Это необычно для солдата – уметь читать!
– Верно. Меня научила моя мать, но кто научил ее – теперь уже не узнаешь. Я читал обо всех войнах, которые вели ваш отец и ваши предки, и об их борьбе с гиксосами, но, по-моему, отныне мне не будет хватать времени на чтение.
– Ты прав. Теперь твое время тебе не принадлежит. Я собираюсь назначить тебя хранителем царской печати.
Он замер, потом поднял на нее взгляд.
– Ваше величество, вы уже сделали меня генералом, этого вполне достаточно… – начал он.
Но она перебила его:
– Нет, не достаточно! Мне нужно, чтобы рядом со мной постоянно был крепкий человек, у которого царскую печать можно вырвать не иначе как силой. Фараону печать не нужна, зато она понадобится мне. Согласен ли ты носить ее у себя на поясе, Нехези, и быть постоянно при мне? При этом ты сможешь исполнять и свои обязанности генерала; кроме того, я подумываю назначить тебя командиром телохранителей его величества. Телохранителя лучше тебя и не придумаешь.
Он коротко кивнул, без всяких расспросов принимая ее веру в него. Когда Нехези ушел, она почувствовала удовлетворение, понимая, что сделала правильный выбор.
Они добрались до реки, где она наконец выкупалась. Но мешкать времени не было, ибо Асуан лежал всего в одном переходе от них и гонцы с вестью о победе уже отбыли туда.
Хатшепсут открыла свой походный сундучок слоновой кости и вынула оттуда парик, корону и позолоченные браслеты, а когда войско выстроилось для триумфального марша, заняла подобающее ей место впереди, и ее начищенная до блеска колесница двинулась вслед за знаменосцами.
Они вошли в Асуан, медленно пройдя через толпу плачущих и смеющихся обитателей города, которые забрасывали их цветами и выбегали вперед, чтобы угостить вином и сладостями. Тутмос ждал войско у ворот, сидя на троне в парадном облачении. Хатшепсут поприветствовала его и заняла свое место рядом с ним, а генералы подходили один за другим, клали свои жезлы власти на землю, целовали раскрашенные ноги фараона и получали из его рук награду.
Нубийский вождь подошел последним, крепко связанный снятыми с убитой лошади поводьями; он тащился, шатаясь от изнеможения, ибо весь поход шедшие сзади солдаты стегали его кнутом, и теперь над его исполосованной шрамами, окровавленной спиной кружили мухи. Нехези подвел его к фараону и грубо толкнул на землю; вождь, не в силах удержать равновесие, упал ничком. Тутмос вытянул украшенную драгоценностями ногу и поставил ему на шею, а толпа, почуяв кровь, одобрительно взревела.
Пен-Нехеб изложил события последних недель, и все слушали; Тутмос улыбался и восторженно кивал, а когда рассказ старого воина подошел к концу, встал и победоносно воздел сияющие золотом плеть и крюк над головой.
– Так погибнет всякий враг Египта! – воскликнул он, и солдаты вторили ему, стуча древками копий по каменным плитам двора. – Все слышали о том, Как пал мой брат, благородный Ваджмос, и как он был отмщен. Так давайте же возблагодарим Амона и отведем эту жертву в храм в Фивах, чтобы бог убедился, что мы вознаградили его доверие!
Нубийца рывком поставили на ноги и увели, а Тутмос и Хатшепсут бок о бок прошли в пиршественный зал, где их и всех офицеров войска перед маршем на Фивы уже ждал пир.
– Ну как, очень было трудно? – наконец решился спросить Тутмос, который с завистливым благоговением разглядывал ее бархатистую кожу, от загара ставшую почти такой же черной, как у нубийца, ее руки и ноги, окрепшие и налитые новой силой.
Она снисходительно улыбнулась ему.
– И да и нет, – ответила она, когда они прошли мимо Тутмоса I и под его грозным взором свернули в зал. – Я более чем сожалею о смерти Ваджмоса, и в то же время я рада, что мне представилась возможность так хорошо узнать своих солдат, а им – меня.
Тутмос имел в виду совсем другое, и Хатшепсут это знала, но все же продолжала дразнить его, улыбаясь своей загадочной улыбкой, которая доводила его до бешенства. Он пожал плечами и сел, нетерпеливо дожидаясь, когда в зал один за другим войдут генералы и можно будет хлопнуть в ладоши и объявить о начале пира.
Хатшепсут просто невозможна. Пока ее не было, фараон представлял себе, как она, дрожа и заливаясь слезами, вернется к нему за утешением, но вот она появилась, здоровая и веселая, как молодая газель, нуждающаяся в поддержке не больше, чем камни его храма. Между бесконечными переменами блюд она успевала поговорить с офицерами, которые сидели ниже, и в их ответах чувствовались уважение и любовь, а она смеялась и шутила с ними как с родными. Тутмос нанял для ее развлечения целых три труппы музыкантов, приказал доставить из Фив четыре воза лотосов для услаждения ее обоняния. А она плакала, но не от восхищения красотой танца, а над новой песней Ипуки, сложенной, чтобы обессмертить воинов, павших в пустыне. И хотя она брала цветочные бутоны в руки и подносила их к лицу, чтобы насладиться ароматом, ей даже не пришло в голову поблагодарить его за заботу. Ему захотелось уйти от нее навсегда и встречаться только во время официальных церемоний, пусть сидит в своем дворце со своими чиновниками. Но, глядя в эти живые глаза и на изящные движения проворных, точно ртуть, рук, фараон понимал, что, хотя Хатшепсут и бесит его, он, как и все мужчины вокруг, от простого солдата до знатнейшего аристократа, безнадежно в нее влюблен.
Вдруг Хатшепсут повернулась, взяла мужа за руку и улыбнулась, глядя ему прямо в глаза.
– Как здесь хорошо, – сказала она. – Теперь я знаю, что чувствует солдат, уцелевший в бою и снова вернувшийся домой.
– Вот и хорошо, – сказал он неуклюже. – Я скучал по тебе, Хатшепсет.
Он вовсе не собирался этого говорить и, раздосадованный на самого себя, отвернулся и поднял кубок с вином.
– И я по тебе тоже, – ответила она беспечно. – А это что такое?
Какой-то человек с барабаном вошел в зал и раскланивался перед пирующими. Он был наг, если не считать набедренной повязки и повязанной вокруг лба голубой ленты, концы которой касались плеч. Позади него стояла женщина, при виде которой Тутмос удовлетворенно вздохнул и откинулся на подушки.
Когда она простерлась перед ним ниц, он пояснил Хатшепсут:
– Это моя новая танцовщица, Асет. Она живет в доме здешнего губернатора, но я подумываю о том, чтобы взять ее с собой в Фивы, в мой гарем. Я очень ею доволен.
– Ни одной хорошенькой не пропустишь! – шутливо пожурила его Хатшепсут, но сама окинула женщину внимательным взглядом, когда та одним скользящим движением поднялась с пола и замерла в ожидании музыки, пока ее сопровождающий усаживался, скрестив ноги, и пристраивал на коленях барабан. Она оказалась высокой и длинноногой, ничуть не похожей на тех пышнотелых хихикающих служанок, которых Тутмос любил затаскивать в свою постель. Пока Асет ждала, слегка согнув в колене одну длинную изящную ногу, Хатшепсут охватила неприятная дрожь, словно она откинула покрывало и увидела под ним свернувшуюся змею.
У Асет были узкие бедра, тонкая длинная талия, маленькие упругие груди с большими сосками. Ее головка в ореоле черных волос, волнами спускавшихся до самых ягодиц, тоже казалась маленькой, и всякому, кто на нее смотрел, танцовщица напоминала кошку, готовую то ли потянуться, то ли прыгнуть.
Музыкант начал выбивать медленный ритм, и женщина, подняв руки, повернулась к ним лицом и встала на носки. Хатшепсут была разочарована. Нельзя сказать, чтобы девушка оказалась страшненькой. Ее лицо было правильной формы, нежно очерченное, брови прямые, широкий лоб в золотых блестках, но губы, даже приоткрытые в экстазе танца, узкие и несоблазнительные. Скулы были высокие, но «глаза посажены слишком близко, и от Хатшепсут не укрылось, как они внезапно сузились, когда танцовщица окинула ее быстрым внимательным взглядом. Долю секунды Хатшепсут с высокомерным вызовом глядела на нее.
Ритм убыстрился, и мужчины примолкли, не в силах оторвать глаз от упругого, плоского живота и соблазнительно подпрыгивающих в такт грудей. Асет вдруг падала на пол, потом, по-змеиному выгибаясь, вставала на ноги, ее волосы спускались до колен, когда она изгибалась вновь.
Внезапно протрезвев, Хатшепсут следила за ее движениями. Женщина была полна скрытого до поры до времени, тлеющего под спудом огня, она влекла, манила, сводила с ума невысказанными обещаниями, и Тутмос смотрел на нее как завороженный, его дыхание участилось, глаза помутнели от желания.
«Почему она так меня тревожит?» – спрашивала себя Хатшепсут. Она не первая умелая танцовщица, которую Тутмос приблизил к себе на время. И все же царица досмотрела танец до конца, а ее ладонь, которую она положила на плечо Тутмоса, когда умолк гром аплодисментов, была холодна как лед.
– Ну, как она тебе? – спросил Тутмос нетерпеливо, его полные щеки раскраснелись, глаза сверкали. – Просто не верится, до чего хороша, правда? Ей даже музыка не нужна, только барабан. Ее тело и есть музыка, лучше которой и желать нельзя.
Хатшепсут ласково взглянула на него.
– Она не так красива, как я, – ответила она беспечно, – но очаровательна, для простой танцовщицы, конечно.
– Не знаю, мне она нравится. – Тутмос разозлился. – И я беру ее с собой в Фивы.
– Я не хочу сказать, что она мне не нравится, – ровным голосом заметила Хатшепсут, – хотя, по правде говоря, я нахожу ее слегка… холодноватой, несмотря на весь ее пыл. Но все равно, если она тебе нравится, так бери ее.
Такое немедленное приятие Асет уязвило его. В глубине души он надеялся, что сестра будет хоть немного ревновать.
Но она не ревновала, а спокойно пила вино, на ее загорелом лице играла улыбка, которая вывела его из себя, и он резко встал.
Стоя перед возвышением, на котором сидела царственная чета, Асет ждала, когда ей позволено будет удалиться, и на ее узкой лисьей мордочке играла ленивая полуулыбка. Хатшепсут положила в рот кусочек арбуза.
– Ты уже уходишь, Тутмос? Придешь ко мне в спальню сегодня?
– Нет, не приду! Я… хотя вообще-то не знаю, Хатшепсет. Может, и приду. Да, наверное, приду, раз ты меня зовешь.
Он снова опустился рядом с ней, его рука робко обвилась вокруг ее талии, и улыбка тут же пропала с лица Асет. Тутмос бросил ей украшение, улыбнулся, и, хотя танцовщица поклонилась со всем почтением и вышла из зала так спокойно, что даже Хатшепсут не к чему было придраться, обида и сдерживаемый гнев читались в каждом движении ее оскорблено выпрямленной нагой спины.
«По-моему, она опасна, – сказала себе Хатшепсут, когда рука брата скользнула по ней. – Правда, не знаю чем. А может, дело просто в том, что я слишком долго жила бок о бок с опасностью и теперь собственной тени пугаюсь. Разве Тутмос виноват, что я нахожу его скучным, хотя и приятным?» В ту же секунду она почувствовала, до чего изголодалась по его телу, необъяснимая вспышка страсти охватила ее, и она навалилась на него всей тяжестью, так что он едва не расплескал вино.
– Пойдем отсюда, – зашептала она ему на ухо. – Я так тебя хочу, что даже тошнит.
Изумленный, Тутмос поставил недопитое вино на стол и поднялся на ноги.
– Оставайтесь на своих местах, ешьте, пейте, веселитесь! – обратился он к гостям. Не успели те пасть ниц, а двери зала уже закрылись за ним, и он почти побежал по коридору рука об руку с женщиной, которая нашептывала ему слова, распалявшие страсть. Она даже не повела его в свои покои, но вытащила прямо в сад, где они упали среди густо переплетенных древесных стволов, и он овладел ею быстро и грубо, как солдат овладевает пленной рабыней. Потом они долго лежали на траве, переводя дух, и вслушивались в долетавшие из пиршественного зала звуки музыки, едва слышимые в ночном воздухе.
В Фивы они вернулись через два дня, каждый на своих носилках. Хатшепсут была преисполнена ненависти и отвращения к мужу и самой себе. Город встретил их» с распростертыми объятиями. Прежде чем войти во дворец, царская чета отправилась поклониться Амону, и там, в храме, медленно шагая через огромный зал с лесом колонн, под крышей, возведенной по приказу ее отца, Хатшепсут заметила Сенмута, который стоял с Бенией и Юсер-Амоном. Их взгляды встретились, и он улыбнулся, на его крупных губах и в темных глазах заиграла улыбка, полная такого безоговорочного одобрения и трезвой, спокойной радости, что она улыбнулась в ответ, чувствуя, как ее одновременно охватывают облегчение и мука. Простершись рядом с Тутмосом перед Амоном, Хатшепсут не могла думать ни о чем, кроме похотливых объятий, в которых сплеталась с Тутмосом под деревом, и об улыбке Сенмута, поэтому молитва вышла лихорадочной – она просила у отца защиты, сама не зная от чего.
Потом они сидели перед богом на золотых престолах. Привели нубийца, бросив на пол, провели над ним короткий и жестокий обряд, в конце которого Менена размозжил ему череп позолоченной дубинкой. Давно уже богу не приносили таких жертв, и Тутмосу было явно не по себе, но Хатшепсут и ее генералы бесстрастно наблюдали за происходящим, вспоминая обугленное тело Ваджмоса и свежие могильные холмики в пустыне, где, должно быть, и сейчас роются шакалы.
Когда чернокожее тело перестало подергиваться, Хатшепсут спустилась с трона и встала над умирающим.
– Египет будет жить вечно! – выкрикнула она, и в ответ раздался одобрительный ропот. Хатшепсут переступила через лужу крови, уже начавшей густеть под ее золотыми сандалиями, и вышла на солнце.
Глава 16
– Крепость, глупец! – рыкнул Хапусенеб, и пленник кивнул.
Его сородичи не шелохнулись. Казалось, они уже достигли той крайней стадии безразличия ко всему, которая наступает с приближением смерти, и теперь стояли, свесив головы и бессильно опустив руки вдоль туловища.
– Ворота открыл нам один офицер, который сдружился с нами за годы службы и чьего брата фараон казнил много лет назад, а остальное было просто.
– Его имя! – вскинулась Хатшепсут. – Имя, имя, назови имя!
Но нубиец ответил ей потухшим взглядом.
– Я не знаю его имени. Никто из нас его не знал. Комендант крепости заколол его, когда тот стоял у открытых ворот.
– А что стало с комендантом? Что с Ваджмосом? – спросил Хапусенеб, и Хатшепсут, со сжатыми от напряженного ожидания кулаками, шагнула вперед.
– Он тоже пал. Его тело осталось где-то в крепости. Они стояли молча, наконец Хатшепсут отвернулась.
– Счастье, что мой отец не дожил до этого дня, – сказала она и медленно поднялась на колесницу, где встала за спиной Менха. – Нехези, возьми своих людей и отправляйся вперед, в ту крепость, привези мне тело моего брата, если сможешь его отыскать. Я построю ему пышную могилу и устрою похороны, достойные царевича, которым он и был. Хапусенеб, принесешь мне списки убитых и раненых. Менх поставит мою палатку где-нибудь подальше от этой вони.
Она опустилась на пол колесницы и откинулась головой на спинку, а Менх пустил лошадей шагом. Когда он поставил ее палатку в пустыне позади обоза, в двух милях от поля боя, солнце уже скрылось.
На следующее утро Нехези с половиной царских храбрецов отправился выполнять мрачный приказ. Дожидаясь его возвращения, египтяне складывали в кучи и сжигали трупы нубийцев, спешно мумифицировали и зарывали в песок своих. Хатшепсут распорядилась как можно скорее привезти и поставить над их могилой памятный камень. Она пришла в палатку для раненых, где переходила от одного солдата к другому, стараясь каждому сказать что-нибудь ободряющее. Там она нашла Сен-Нефера, который лежал в бреду от загноившейся раны на бедре, приказала перенести его на собственное ложе и приставила к нему своего лекаря. Тот заверил ее, что ранение не серьезное и Сен-Нефер, вне всякого сомнения, поправится, но стоны раненого и его непрекращающийся бред расстраивали ее. Она перебралась в палатку Нехези, где сидела у входа и давала отдых натруженным мышцам, наблюдая, как армия спокойно и без суеты возвращается к размеренной жизни. Праздно сидя у своего штандарта и глядя, как солдаты приводят в порядок оружие и форму, она испытывала глубочайшее чувство расслабления. События последней кампании уже почти стерлись из ее памяти, усталость и нервное истощение отодвинули их в самые дальние и темные уголки сознания. Она понимала, что исполнила свой долг и никогда больше не пойдет на войну. Ей нет-больше нужды не только словом, но и делом доказывать, что она достойна двойного венца. Теперь она мрачно, с оттенком фатализма, вглядывалась в будущее, гадая, сулит ли оно ей еще какие-нибудь приключения. Это настроение не покидало Хатшепсут и во время казни нубийских царевичей, которые встретили смерть молча.
На третий день к вечеру вернулся Нехези, привезя с собой обугленные, почти неузнаваемые останки ее брата.
Не веря своим глазам, Хатшепсут бросила на них исполненный ужаса взгляд и велела похоронить его в песке с остальными. От него не осталось почти ничего, что стоило бы сохранять для будущей жизни, но ей казалось невероятным, чтобы только из-за этого такой доблестный человек лишился места подле богов. Она решила, что прикажет многократно высечь его имя на камнях, скалах и утесах, потому что до тех пор, пока не стерлось имя, боги найдут и человека.
Солдат Джезеркерасонба она отправила назад, к командиру, с обещаниями богатых даров им и ему.
Утром их ждал обратный путь, но Хатшепсут не очень хотелось идти. Солдатская жизнь во многом устраивала женщину: ей нравились свобода, перемена мест, радости бивуачной жизни. И все же она призналась себе, что больше всего ее пугает перспектива встречи с Тутмосом. Сен-Нефер перестал бредить и спал теперь в одной палатке с Менхом, а она радовалась, что снова может побыть одна; но мысли не давали ей покоя и ночью. Хатшепсут ворочалась, пока не услышала звуки горна. Когда весь лагерь зашевелился, встряхиваясь, точно пес, услышавший свист хозяина, она нехотя поднялась, жалея, что нельзя выкупаться в реке, и борясь с тошнотой, которую вызывали у нее кухонные запахи и вкус утреннего вина. Женщина опустилась в кресло и, дожидаясь, пока соберут ее палатку, разглядывала кисти своего штандарта, искрящиеся на утреннем солнце, и жалела, что нельзя срыгнуть.
Лежачих раненых было не слишком много, но все же достаточно, чтобы войско не могло двигаться с привычной скоростью, так что солдаты шагали не спеша, давая отдых натруженным мышцам. Настроение у всех было праздничное.
Подошел Нехези и сел рядом с Хатшепсут на корточки. Его красивое черное лицо было таким же невозмутимым и гладким, как всегда, взгляд, в котором читалось спокойное превосходство, скользил с одного предмета на другой. Похоже, ему нравилась ее компания, хотя они могли час просидеть вот так, молча. Однажды она спросила, есть ли у него в Фивах жена.
Застигнутый ее вопросом врасплох, он не сдержал улыбки.
– Нет, ваше величество, ни жены, ни наложниц у меня нет. Одиночество для меня дороже любого общества, исключая ваше. В одиночестве я размышляю и читаю.
Теперь настала ее очередь удивляться.
– Это необычно для солдата – уметь читать!
– Верно. Меня научила моя мать, но кто научил ее – теперь уже не узнаешь. Я читал обо всех войнах, которые вели ваш отец и ваши предки, и об их борьбе с гиксосами, но, по-моему, отныне мне не будет хватать времени на чтение.
– Ты прав. Теперь твое время тебе не принадлежит. Я собираюсь назначить тебя хранителем царской печати.
Он замер, потом поднял на нее взгляд.
– Ваше величество, вы уже сделали меня генералом, этого вполне достаточно… – начал он.
Но она перебила его:
– Нет, не достаточно! Мне нужно, чтобы рядом со мной постоянно был крепкий человек, у которого царскую печать можно вырвать не иначе как силой. Фараону печать не нужна, зато она понадобится мне. Согласен ли ты носить ее у себя на поясе, Нехези, и быть постоянно при мне? При этом ты сможешь исполнять и свои обязанности генерала; кроме того, я подумываю назначить тебя командиром телохранителей его величества. Телохранителя лучше тебя и не придумаешь.
Он коротко кивнул, без всяких расспросов принимая ее веру в него. Когда Нехези ушел, она почувствовала удовлетворение, понимая, что сделала правильный выбор.
Они добрались до реки, где она наконец выкупалась. Но мешкать времени не было, ибо Асуан лежал всего в одном переходе от них и гонцы с вестью о победе уже отбыли туда.
Хатшепсут открыла свой походный сундучок слоновой кости и вынула оттуда парик, корону и позолоченные браслеты, а когда войско выстроилось для триумфального марша, заняла подобающее ей место впереди, и ее начищенная до блеска колесница двинулась вслед за знаменосцами.
Они вошли в Асуан, медленно пройдя через толпу плачущих и смеющихся обитателей города, которые забрасывали их цветами и выбегали вперед, чтобы угостить вином и сладостями. Тутмос ждал войско у ворот, сидя на троне в парадном облачении. Хатшепсут поприветствовала его и заняла свое место рядом с ним, а генералы подходили один за другим, клали свои жезлы власти на землю, целовали раскрашенные ноги фараона и получали из его рук награду.
Нубийский вождь подошел последним, крепко связанный снятыми с убитой лошади поводьями; он тащился, шатаясь от изнеможения, ибо весь поход шедшие сзади солдаты стегали его кнутом, и теперь над его исполосованной шрамами, окровавленной спиной кружили мухи. Нехези подвел его к фараону и грубо толкнул на землю; вождь, не в силах удержать равновесие, упал ничком. Тутмос вытянул украшенную драгоценностями ногу и поставил ему на шею, а толпа, почуяв кровь, одобрительно взревела.
Пен-Нехеб изложил события последних недель, и все слушали; Тутмос улыбался и восторженно кивал, а когда рассказ старого воина подошел к концу, встал и победоносно воздел сияющие золотом плеть и крюк над головой.
– Так погибнет всякий враг Египта! – воскликнул он, и солдаты вторили ему, стуча древками копий по каменным плитам двора. – Все слышали о том, Как пал мой брат, благородный Ваджмос, и как он был отмщен. Так давайте же возблагодарим Амона и отведем эту жертву в храм в Фивах, чтобы бог убедился, что мы вознаградили его доверие!
Нубийца рывком поставили на ноги и увели, а Тутмос и Хатшепсут бок о бок прошли в пиршественный зал, где их и всех офицеров войска перед маршем на Фивы уже ждал пир.
– Ну как, очень было трудно? – наконец решился спросить Тутмос, который с завистливым благоговением разглядывал ее бархатистую кожу, от загара ставшую почти такой же черной, как у нубийца, ее руки и ноги, окрепшие и налитые новой силой.
Она снисходительно улыбнулась ему.
– И да и нет, – ответила она, когда они прошли мимо Тутмоса I и под его грозным взором свернули в зал. – Я более чем сожалею о смерти Ваджмоса, и в то же время я рада, что мне представилась возможность так хорошо узнать своих солдат, а им – меня.
Тутмос имел в виду совсем другое, и Хатшепсут это знала, но все же продолжала дразнить его, улыбаясь своей загадочной улыбкой, которая доводила его до бешенства. Он пожал плечами и сел, нетерпеливо дожидаясь, когда в зал один за другим войдут генералы и можно будет хлопнуть в ладоши и объявить о начале пира.
Хатшепсут просто невозможна. Пока ее не было, фараон представлял себе, как она, дрожа и заливаясь слезами, вернется к нему за утешением, но вот она появилась, здоровая и веселая, как молодая газель, нуждающаяся в поддержке не больше, чем камни его храма. Между бесконечными переменами блюд она успевала поговорить с офицерами, которые сидели ниже, и в их ответах чувствовались уважение и любовь, а она смеялась и шутила с ними как с родными. Тутмос нанял для ее развлечения целых три труппы музыкантов, приказал доставить из Фив четыре воза лотосов для услаждения ее обоняния. А она плакала, но не от восхищения красотой танца, а над новой песней Ипуки, сложенной, чтобы обессмертить воинов, павших в пустыне. И хотя она брала цветочные бутоны в руки и подносила их к лицу, чтобы насладиться ароматом, ей даже не пришло в голову поблагодарить его за заботу. Ему захотелось уйти от нее навсегда и встречаться только во время официальных церемоний, пусть сидит в своем дворце со своими чиновниками. Но, глядя в эти живые глаза и на изящные движения проворных, точно ртуть, рук, фараон понимал, что, хотя Хатшепсут и бесит его, он, как и все мужчины вокруг, от простого солдата до знатнейшего аристократа, безнадежно в нее влюблен.
Вдруг Хатшепсут повернулась, взяла мужа за руку и улыбнулась, глядя ему прямо в глаза.
– Как здесь хорошо, – сказала она. – Теперь я знаю, что чувствует солдат, уцелевший в бою и снова вернувшийся домой.
– Вот и хорошо, – сказал он неуклюже. – Я скучал по тебе, Хатшепсет.
Он вовсе не собирался этого говорить и, раздосадованный на самого себя, отвернулся и поднял кубок с вином.
– И я по тебе тоже, – ответила она беспечно. – А это что такое?
Какой-то человек с барабаном вошел в зал и раскланивался перед пирующими. Он был наг, если не считать набедренной повязки и повязанной вокруг лба голубой ленты, концы которой касались плеч. Позади него стояла женщина, при виде которой Тутмос удовлетворенно вздохнул и откинулся на подушки.
Когда она простерлась перед ним ниц, он пояснил Хатшепсут:
– Это моя новая танцовщица, Асет. Она живет в доме здешнего губернатора, но я подумываю о том, чтобы взять ее с собой в Фивы, в мой гарем. Я очень ею доволен.
– Ни одной хорошенькой не пропустишь! – шутливо пожурила его Хатшепсут, но сама окинула женщину внимательным взглядом, когда та одним скользящим движением поднялась с пола и замерла в ожидании музыки, пока ее сопровождающий усаживался, скрестив ноги, и пристраивал на коленях барабан. Она оказалась высокой и длинноногой, ничуть не похожей на тех пышнотелых хихикающих служанок, которых Тутмос любил затаскивать в свою постель. Пока Асет ждала, слегка согнув в колене одну длинную изящную ногу, Хатшепсут охватила неприятная дрожь, словно она откинула покрывало и увидела под ним свернувшуюся змею.
У Асет были узкие бедра, тонкая длинная талия, маленькие упругие груди с большими сосками. Ее головка в ореоле черных волос, волнами спускавшихся до самых ягодиц, тоже казалась маленькой, и всякому, кто на нее смотрел, танцовщица напоминала кошку, готовую то ли потянуться, то ли прыгнуть.
Музыкант начал выбивать медленный ритм, и женщина, подняв руки, повернулась к ним лицом и встала на носки. Хатшепсут была разочарована. Нельзя сказать, чтобы девушка оказалась страшненькой. Ее лицо было правильной формы, нежно очерченное, брови прямые, широкий лоб в золотых блестках, но губы, даже приоткрытые в экстазе танца, узкие и несоблазнительные. Скулы были высокие, но «глаза посажены слишком близко, и от Хатшепсут не укрылось, как они внезапно сузились, когда танцовщица окинула ее быстрым внимательным взглядом. Долю секунды Хатшепсут с высокомерным вызовом глядела на нее.
Ритм убыстрился, и мужчины примолкли, не в силах оторвать глаз от упругого, плоского живота и соблазнительно подпрыгивающих в такт грудей. Асет вдруг падала на пол, потом, по-змеиному выгибаясь, вставала на ноги, ее волосы спускались до колен, когда она изгибалась вновь.
Внезапно протрезвев, Хатшепсут следила за ее движениями. Женщина была полна скрытого до поры до времени, тлеющего под спудом огня, она влекла, манила, сводила с ума невысказанными обещаниями, и Тутмос смотрел на нее как завороженный, его дыхание участилось, глаза помутнели от желания.
«Почему она так меня тревожит?» – спрашивала себя Хатшепсут. Она не первая умелая танцовщица, которую Тутмос приблизил к себе на время. И все же царица досмотрела танец до конца, а ее ладонь, которую она положила на плечо Тутмоса, когда умолк гром аплодисментов, была холодна как лед.
– Ну, как она тебе? – спросил Тутмос нетерпеливо, его полные щеки раскраснелись, глаза сверкали. – Просто не верится, до чего хороша, правда? Ей даже музыка не нужна, только барабан. Ее тело и есть музыка, лучше которой и желать нельзя.
Хатшепсут ласково взглянула на него.
– Она не так красива, как я, – ответила она беспечно, – но очаровательна, для простой танцовщицы, конечно.
– Не знаю, мне она нравится. – Тутмос разозлился. – И я беру ее с собой в Фивы.
– Я не хочу сказать, что она мне не нравится, – ровным голосом заметила Хатшепсут, – хотя, по правде говоря, я нахожу ее слегка… холодноватой, несмотря на весь ее пыл. Но все равно, если она тебе нравится, так бери ее.
Такое немедленное приятие Асет уязвило его. В глубине души он надеялся, что сестра будет хоть немного ревновать.
Но она не ревновала, а спокойно пила вино, на ее загорелом лице играла улыбка, которая вывела его из себя, и он резко встал.
Стоя перед возвышением, на котором сидела царственная чета, Асет ждала, когда ей позволено будет удалиться, и на ее узкой лисьей мордочке играла ленивая полуулыбка. Хатшепсут положила в рот кусочек арбуза.
– Ты уже уходишь, Тутмос? Придешь ко мне в спальню сегодня?
– Нет, не приду! Я… хотя вообще-то не знаю, Хатшепсет. Может, и приду. Да, наверное, приду, раз ты меня зовешь.
Он снова опустился рядом с ней, его рука робко обвилась вокруг ее талии, и улыбка тут же пропала с лица Асет. Тутмос бросил ей украшение, улыбнулся, и, хотя танцовщица поклонилась со всем почтением и вышла из зала так спокойно, что даже Хатшепсут не к чему было придраться, обида и сдерживаемый гнев читались в каждом движении ее оскорблено выпрямленной нагой спины.
«По-моему, она опасна, – сказала себе Хатшепсут, когда рука брата скользнула по ней. – Правда, не знаю чем. А может, дело просто в том, что я слишком долго жила бок о бок с опасностью и теперь собственной тени пугаюсь. Разве Тутмос виноват, что я нахожу его скучным, хотя и приятным?» В ту же секунду она почувствовала, до чего изголодалась по его телу, необъяснимая вспышка страсти охватила ее, и она навалилась на него всей тяжестью, так что он едва не расплескал вино.
– Пойдем отсюда, – зашептала она ему на ухо. – Я так тебя хочу, что даже тошнит.
Изумленный, Тутмос поставил недопитое вино на стол и поднялся на ноги.
– Оставайтесь на своих местах, ешьте, пейте, веселитесь! – обратился он к гостям. Не успели те пасть ниц, а двери зала уже закрылись за ним, и он почти побежал по коридору рука об руку с женщиной, которая нашептывала ему слова, распалявшие страсть. Она даже не повела его в свои покои, но вытащила прямо в сад, где они упали среди густо переплетенных древесных стволов, и он овладел ею быстро и грубо, как солдат овладевает пленной рабыней. Потом они долго лежали на траве, переводя дух, и вслушивались в долетавшие из пиршественного зала звуки музыки, едва слышимые в ночном воздухе.
В Фивы они вернулись через два дня, каждый на своих носилках. Хатшепсут была преисполнена ненависти и отвращения к мужу и самой себе. Город встретил их» с распростертыми объятиями. Прежде чем войти во дворец, царская чета отправилась поклониться Амону, и там, в храме, медленно шагая через огромный зал с лесом колонн, под крышей, возведенной по приказу ее отца, Хатшепсут заметила Сенмута, который стоял с Бенией и Юсер-Амоном. Их взгляды встретились, и он улыбнулся, на его крупных губах и в темных глазах заиграла улыбка, полная такого безоговорочного одобрения и трезвой, спокойной радости, что она улыбнулась в ответ, чувствуя, как ее одновременно охватывают облегчение и мука. Простершись рядом с Тутмосом перед Амоном, Хатшепсут не могла думать ни о чем, кроме похотливых объятий, в которых сплеталась с Тутмосом под деревом, и об улыбке Сенмута, поэтому молитва вышла лихорадочной – она просила у отца защиты, сама не зная от чего.
Потом они сидели перед богом на золотых престолах. Привели нубийца, бросив на пол, провели над ним короткий и жестокий обряд, в конце которого Менена размозжил ему череп позолоченной дубинкой. Давно уже богу не приносили таких жертв, и Тутмосу было явно не по себе, но Хатшепсут и ее генералы бесстрастно наблюдали за происходящим, вспоминая обугленное тело Ваджмоса и свежие могильные холмики в пустыне, где, должно быть, и сейчас роются шакалы.
Когда чернокожее тело перестало подергиваться, Хатшепсут спустилась с трона и встала над умирающим.
– Египет будет жить вечно! – выкрикнула она, и в ответ раздался одобрительный ропот. Хатшепсут переступила через лужу крови, уже начавшей густеть под ее золотыми сандалиями, и вышла на солнце.
Глава 16
Хатшепсут дала Сенмуту и Юсер-Амону знак следовать за собой. Едва придя в свой дворец, она с облегчением опустилась в серебряное кресло, велела им сесть рядом и протянула руку за печатью.
– Случилось ли что-нибудь, что мне следует знать? – спросила она, кладя печать на стол. – Все ли в порядке?
– Все хорошо, – ответил ей Сенмут. – Прибыла дань из Ретенны, Инени велел ее распределить. Ахмуз, визирь Юга, здесь, он привез собранные налоги. Возле храма наполняют закрома бога.
– Хорошо. А как поживает мой храм, Сенмут?
Он улыбнулся:
– Первая терраса закончена, как вы и хотели. Она прекраснее, чем я сам представлял ее, а сейчас готовят место для второй.
Ее глаза загорелись.
– Мы должны сейчас же поехать и посмотреть. Юсер-Амон, благодарю тебя за помощь. Иди к отцу, ибо я слышала, что он болен; а если ему захочется несколько недель отдохнуть, ты справишься с его обязанностями, я уверена. Совсем забыла! Сенмут, я назначила чернокожего Нехези хранителем царской печати. Любые документы, на которых нужно будет поставить печать, неси к нему. Разумеется, только с моего или твоего одобрения. Найди его – он, наверное, на плацу со своими солдатами – и передай ему печать и пояс для нее. И найди ему жилье где-нибудь поблизости. А теперь дай мне искупаться, и мы вместе поедем за реку проведать мою долину. Как мне ее не хватало в этой дали, среди проклятой нубийской пустыни!
Они переправились через Нил в одной лодке, сели в носилки с балдахинами, ждавшие их на той стороне, и их понесли на место строительства. Между рекой и утесами тянулись целые ряды глиняных мазанок – это была деревня, где жили работавшие на строительстве храма рабы. Обогнув ее, Хатшепсут и Сенмут оказались у входа в глубокое ущелье, которое открывалось прямо в священную долину. Они сошли на землю, и Хатшепсут сделала глубокий вдох.
– Тебе, могучий Амон, залог моей любви и преданности, – сказала она. – Никто и никогда не поклонялся тебе так, как я!
В одной четверти пути к вершине на стене утеса висела терраса; казалось, она держится по волшебству, ничем не поддерживаемая. Прелестный фасад, украшенный рядами колонн, мягко светился, розовый в полуденном свете. Естественные склоны долины обнимали террасу с двух сторон, с третьей она смыкалась со стеной, которую спланировал Бения. Терраса прямоугольной формы нарушила бы гармонию долины; но этот продолговатый овал, казалось, был там всегда, человеческие руки лишь придали ему законченность. Но Хатшепсут знала, что эти стройные колонны скрывают вход в святилища Хатор и Анубиса, высеченные в самом сердце скалы.
Огромная рваная дыра зияла как раз посередине фасада, а вокруг нее, точно слетевшиеся на мед мухи, копошились тысячи людей.
– В этом месте следующая терраса соединится с уже законченной при помощи наклонного спуска, как мы и планировали, – объяснил Сенмут. – Вторая терраса будет располагаться на уровне земли, а третья, под ней, завершит храм. Святилище вашего величества находится внутри, между святилищами богов, но ни одно из них еще не закончено. Не хотите взглянуть поближе?
– Нет, – ответила Хатшепсут. – Я посмотрю отсюда, как обычно. А потом, когда все будет готово, моя нога ступит на эти камни. Ты сотворил чудо, жрец! Многие говорили, что это невозможно, но ты сумел придать моим мечтам зримую форму.
Чувства переполняли ее, как всегда, когда она приходила посмотреть на его работу: бог был повсюду, вокруг и внутри нее самой. Но сегодня ей было нехорошо, тошнило, кружилась голова. Он заметил, как бледность пробивается сквозь ее пустынный загар, и забеспокоился. Вдруг она отвернулась от него, отошла к носилкам и легла, закрыв глаза.
Тревога снедала Сенмута. Неужели она заболела? Неужто пала жертвой какой-нибудь заразы, подхваченной в негостеприимных песках? Он знал, что бесполезно советовать ей лечь в постель и позвать лекаря, но Хапусенебу и Нехези об этом рассказал. На следующий день, когда царица появилась в аудиенц-зале, чуточку бледная, но бодрая и энергичная, как всегда, он почувствовал себя дураком. И все же, помня о ее сестре Неферу, которая умерла от яда, не спускал с Хатшепсут глаз.
Через два месяца после того, как Хатшепсут вернулась из Куша, Нофрет оставила тщетные попытки стянуть края набедренной повязки вокруг царственной талии. Поддавшись мгновенной вспышке раздражения, она даже вскинула руки:
– Ваше величество, простите меня, но все повязки стали вам малы. Наверное, пора заказать другие, побольше.
– Хочешь сказать, пора мне отказаться от привычки запускать руку в коробочку со сластями, – ответила Хатшепсут с улыбкой, однако ей в голову тут же пришла возможность другого объяснения, и она в задумчивости начала ощупывать живот.
– Нофрет, пошли за моим лекарем. Пусть немедленно идет сюда. И не бойся, – добавила она, видя обеспокоенное лицо женщины, – со мной все в порядке, я уверена.
В ожидании Хатшепсут опустилась на край своего ложа, и все дневные заботы тут же вылетели у нее из головы, уступив место ликованию, смешанному с благоговейным трепетом. «Разумеется, это должно было случиться раньше или позже, – говорила она себе. – И почему я сразу об этом не подумала? Я была так занята войной, что и думать забыла о ребенке».
Когда пришел лекарь, она потребовала, чтобы он осмотрел ее, и напряженно лежала, пока он то надавливал в одном месте, то тыкал в другое. Наконец лекарь выпрямился, и она тут же села.
– Ну? Как, по-твоему?
– Утверждать еще рановато, ваше величество…
– Знаю, знаю. Осторожность в вашей профессии первое дело. Но какое-то мнение у тебя есть?
– Полагаю, ваше величество ждет ребенка.
– Ага! Какой же я была слепой и глупой! У Египта будет наследник! – Сияя, она вскочила на ноги. – Нофрет, пойди поищи фараона. Он мог уже вернуться из храма. Скажи ему, что он нужен мне немедленно.
Покидая комнату, Нофрет бросила на нее странный, испуганный взгляд, но Хатшепсут была так занята собой, что ничего не заметила.
– Вашему величеству придется отказаться от сладкого и пить совсем немного вина. Нужно раньше ложиться, как можно больше отдыхать и не увлекаться жареной пищей. Следует также обратить внимание на… – Лекарь ходил за ней по пятам, пока она взволнованно мерила комнату шагами, и что-то бубнил сухим, книжным языком, но она его не слушала. Все помыслы Хатшепсут были обращены внутрь, в глубину ее собственного тела, к его таинственности и красоте, и будущее вдруг представилось ей более драгоценным, чем когда-либо.
– Случилось ли что-нибудь, что мне следует знать? – спросила она, кладя печать на стол. – Все ли в порядке?
– Все хорошо, – ответил ей Сенмут. – Прибыла дань из Ретенны, Инени велел ее распределить. Ахмуз, визирь Юга, здесь, он привез собранные налоги. Возле храма наполняют закрома бога.
– Хорошо. А как поживает мой храм, Сенмут?
Он улыбнулся:
– Первая терраса закончена, как вы и хотели. Она прекраснее, чем я сам представлял ее, а сейчас готовят место для второй.
Ее глаза загорелись.
– Мы должны сейчас же поехать и посмотреть. Юсер-Амон, благодарю тебя за помощь. Иди к отцу, ибо я слышала, что он болен; а если ему захочется несколько недель отдохнуть, ты справишься с его обязанностями, я уверена. Совсем забыла! Сенмут, я назначила чернокожего Нехези хранителем царской печати. Любые документы, на которых нужно будет поставить печать, неси к нему. Разумеется, только с моего или твоего одобрения. Найди его – он, наверное, на плацу со своими солдатами – и передай ему печать и пояс для нее. И найди ему жилье где-нибудь поблизости. А теперь дай мне искупаться, и мы вместе поедем за реку проведать мою долину. Как мне ее не хватало в этой дали, среди проклятой нубийской пустыни!
Они переправились через Нил в одной лодке, сели в носилки с балдахинами, ждавшие их на той стороне, и их понесли на место строительства. Между рекой и утесами тянулись целые ряды глиняных мазанок – это была деревня, где жили работавшие на строительстве храма рабы. Обогнув ее, Хатшепсут и Сенмут оказались у входа в глубокое ущелье, которое открывалось прямо в священную долину. Они сошли на землю, и Хатшепсут сделала глубокий вдох.
– Тебе, могучий Амон, залог моей любви и преданности, – сказала она. – Никто и никогда не поклонялся тебе так, как я!
В одной четверти пути к вершине на стене утеса висела терраса; казалось, она держится по волшебству, ничем не поддерживаемая. Прелестный фасад, украшенный рядами колонн, мягко светился, розовый в полуденном свете. Естественные склоны долины обнимали террасу с двух сторон, с третьей она смыкалась со стеной, которую спланировал Бения. Терраса прямоугольной формы нарушила бы гармонию долины; но этот продолговатый овал, казалось, был там всегда, человеческие руки лишь придали ему законченность. Но Хатшепсут знала, что эти стройные колонны скрывают вход в святилища Хатор и Анубиса, высеченные в самом сердце скалы.
Огромная рваная дыра зияла как раз посередине фасада, а вокруг нее, точно слетевшиеся на мед мухи, копошились тысячи людей.
– В этом месте следующая терраса соединится с уже законченной при помощи наклонного спуска, как мы и планировали, – объяснил Сенмут. – Вторая терраса будет располагаться на уровне земли, а третья, под ней, завершит храм. Святилище вашего величества находится внутри, между святилищами богов, но ни одно из них еще не закончено. Не хотите взглянуть поближе?
– Нет, – ответила Хатшепсут. – Я посмотрю отсюда, как обычно. А потом, когда все будет готово, моя нога ступит на эти камни. Ты сотворил чудо, жрец! Многие говорили, что это невозможно, но ты сумел придать моим мечтам зримую форму.
Чувства переполняли ее, как всегда, когда она приходила посмотреть на его работу: бог был повсюду, вокруг и внутри нее самой. Но сегодня ей было нехорошо, тошнило, кружилась голова. Он заметил, как бледность пробивается сквозь ее пустынный загар, и забеспокоился. Вдруг она отвернулась от него, отошла к носилкам и легла, закрыв глаза.
Тревога снедала Сенмута. Неужели она заболела? Неужто пала жертвой какой-нибудь заразы, подхваченной в негостеприимных песках? Он знал, что бесполезно советовать ей лечь в постель и позвать лекаря, но Хапусенебу и Нехези об этом рассказал. На следующий день, когда царица появилась в аудиенц-зале, чуточку бледная, но бодрая и энергичная, как всегда, он почувствовал себя дураком. И все же, помня о ее сестре Неферу, которая умерла от яда, не спускал с Хатшепсут глаз.
Через два месяца после того, как Хатшепсут вернулась из Куша, Нофрет оставила тщетные попытки стянуть края набедренной повязки вокруг царственной талии. Поддавшись мгновенной вспышке раздражения, она даже вскинула руки:
– Ваше величество, простите меня, но все повязки стали вам малы. Наверное, пора заказать другие, побольше.
– Хочешь сказать, пора мне отказаться от привычки запускать руку в коробочку со сластями, – ответила Хатшепсут с улыбкой, однако ей в голову тут же пришла возможность другого объяснения, и она в задумчивости начала ощупывать живот.
– Нофрет, пошли за моим лекарем. Пусть немедленно идет сюда. И не бойся, – добавила она, видя обеспокоенное лицо женщины, – со мной все в порядке, я уверена.
В ожидании Хатшепсут опустилась на край своего ложа, и все дневные заботы тут же вылетели у нее из головы, уступив место ликованию, смешанному с благоговейным трепетом. «Разумеется, это должно было случиться раньше или позже, – говорила она себе. – И почему я сразу об этом не подумала? Я была так занята войной, что и думать забыла о ребенке».
Когда пришел лекарь, она потребовала, чтобы он осмотрел ее, и напряженно лежала, пока он то надавливал в одном месте, то тыкал в другое. Наконец лекарь выпрямился, и она тут же села.
– Ну? Как, по-твоему?
– Утверждать еще рановато, ваше величество…
– Знаю, знаю. Осторожность в вашей профессии первое дело. Но какое-то мнение у тебя есть?
– Полагаю, ваше величество ждет ребенка.
– Ага! Какой же я была слепой и глупой! У Египта будет наследник! – Сияя, она вскочила на ноги. – Нофрет, пойди поищи фараона. Он мог уже вернуться из храма. Скажи ему, что он нужен мне немедленно.
Покидая комнату, Нофрет бросила на нее странный, испуганный взгляд, но Хатшепсут была так занята собой, что ничего не заметила.
– Вашему величеству придется отказаться от сладкого и пить совсем немного вина. Нужно раньше ложиться, как можно больше отдыхать и не увлекаться жареной пищей. Следует также обратить внимание на… – Лекарь ходил за ней по пятам, пока она взволнованно мерила комнату шагами, и что-то бубнил сухим, книжным языком, но она его не слушала. Все помыслы Хатшепсут были обращены внутрь, в глубину ее собственного тела, к его таинственности и красоте, и будущее вдруг представилось ей более драгоценным, чем когда-либо.