Страница:
– Фивы и Египет приветствуют вас, воины и князья, – крикнула она, едва головной корабль мягко ткнулся носом в причал у ее ног, радуясь возвращению домой. Спустили трап. Остальные корабли маневрировали, чтобы пристать, их палубы ломились от заморских редкостей. Люди жадно глазели на них, но Хатшепсут видела лишь Сенмута. Легко сбежав по трапу, он подошел к ней вместе с Нехези, и оба пали ниц у ее ног на теплый камень причала. Потом они встали и в ожидании смотрели на нее, а она разглядывала их.
Он нисколько не изменился с их последней встречи. Разве только стал стройнее и моложе. Глаза посветлели, темные круги под ними исчезли. Морщины, которые заботы провели на его лице от носа к губам, разгладились, к мышцам вернулась былая привлекательная крепость. Нехези тоже почти не изменился. Разве что кожа плотнее облегла ровные долины его черного лица да мощное тело стало более поджарым и гибким. Он приветствовал ее с тем же спокойным уважением и полным безразличием к ревущей толпе и сгорающим от нетерпения придворным, как и всегда. Она передала плеть и крюк Юсер-Амону и на миг заключила каждого из них в объятия, ее длинные ресницы блестели от слез.
Сенмут повернулся к кораблям и указал на их тяжело груженные палубы.
– Дары Амону и вам, ваше величество, – сказал он.
Но она, прежде чем обратить внимание на корабли, снова посмотрела на него и улыбнулась, его голос музыкой прозвучал у нее в ушах. Каждая палуба была оснащена шатром, а под каждым шатром жались стайки мирровых деревьев – тонкие молоденькие прутики с веселыми кудрявыми кронами. Их выкопали из родной почвы вместе с порядочным комом земли, который удерживал корни, и каждый такой ком был накрепко замотан в мокрую мешковину. Вокруг лежали туго набитые мешки.
– Мирровые деревья для сада в священной долине, – сказал Сенмут, – и мирра в мешках для благовоний и храма.
– Деревья для Амона, как он и хотел, – сказала она, блестя глазами и протягивая к нему руки. – О Сенмут, это истинное чудо! Прикажи матросам немедленно выгрузить их на берег и переправить через реку, пусть садовники начинают сажать их уже сейчас. Им понадобится много воды. Сколько их здесь?
Она не могла сказать сама, даже приблизительно, потому что молоденькие деревца казались ей целым лесом, растущим из самой палубы.
– Тридцать одно. Мы привезли еще зверей, много золота и другие драгоценные дары.
Некоторое время они стояли и следили за тем, как бережно выгружают на берег деревья. Но вот Амона унесли назад в его святилище, а Хатшепсут и ее придворные вернулись во дворец, последние возбужденно болтали, точно стайка пестрых павлинов. Она поднялась на трон в аудиенц-зале, а знать расположилась вокруг, приготовившись смотреть, как фараон будет принимать дары. Сенмут и Нехези стояли по обе стороны от трона и невозмутимо следили, как, согласно церемониалу, в зал один за другим вносили подарки и складывали у ее ног. Первыми прибыли мешки с миррой, наполнив всю комнату душным, тяжелым ароматом. Тахути и его писцы взвесили их и записали стоимость каждого.
Асет и Мериет, каждая со своей свитой, стояли в дальнем конце зала и, сами того не желая, трепетали, глядя, как слуги вносят мешок за мешком. Они не верили, что Сенмут когда-нибудь вернется, точнее, они надеялись, что он не вернется никогда и все вволю посмеются над Хатшепсут.
Золота в Пунте оказалось не меньше, чем в самом Египте, и Тахути внимательно следил за тем, как слитки, песок и бесчисленные браслеты вносили в списки и делили на доли – Амону и в царскую сокровищницу.
Нехези наклонился к ней и сказал:
– Здесь так много браслетов, ваше величество, потому что жители Пунта покрывают ими ноги. Через минуту вы сами увидите это, ибо семь вождей с женами и детьми пожелали плыть с нами. Они хотят лично заверить ваше величество в том, что они рады воссоединению с Египтом и стать залогом мира и процветания между двумя странами.
В его улыбке было что-то циничное, и она тихонько рассмеялась в ответ, ни на минуту не поверив в то, что вожди Пунта прибыли по доброй воле.
По правую руку от нее высились груды золота, а слуги все прибывали, с поклонами кладя к ее ногам слоновьи бивни, сгибаясь под тяжестью огромных кусков черного дерева, гладкого и блестящего, как масло. А за ними уже ждали своей очереди новые рабы, почти погребенные под звериными шкурами: здесь были пантера, леопард для жрецов и другие меха. В этом смешении разнообразных шкур она не сразу разглядела, что некоторые из них еще движутся: двенадцать смотрителей зверинца изо всех сил натягивали поводки, удерживая на них собак, больших и маленьких обезьян, которые подняли такой лай, крик и вой, что в зале загудела крыша, и ей стало смешно. Вперед вывели гепарда – поджарого пятнистого изысканного зверя, который уставился на людей холодным немигающим взглядом. Потом зверь сел и начал деликатно умываться. Сенмут пояснил, что это особый дар, присланный самим Париху, верховным вождем Пунта, специально для нее. Охотничий гепард, от которого не уходит ни одна добыча. Она взяла в руку прикрепленную к ошейнику цепочку из золотых звеньев, зверь тут же встал, подошел к ней и остановился на ступеньках трона, прижавшись худым горячим боком к ногам Сенмута.
Представление продолжалось. Вносили бесконечные куски дерева: темного, твердого и светлого, с прекрасным рисунком и сладким запахом – мечта любого резчика. Прибыли страусовые перья, краска для век и мирровое масло. А еще Нехези придумал собрать для нее полную коллекцию цветов и причудливых растений Пунта, чтобы она посадила их у себя в саду.
Когда все кончилось, она сама прошла между грудами сокровищ, помогая делить добычу, пока жрецы Амона ждали своей доли, восхищенно вскрикивая и щупая все подряд с наивным восторгом маленьких детей. После того как дары унесли, она снова взошла на трон, и перед ней предстали семь вождей. Она была удивлена, увидев», до чего они похожи на ее собственных соотечественников: такая же светлая кожа, длинные темные волосы и хрупкое сложение. Как и говорил Нехези, одна нога у каждого от бедра до щиколотки была унизана золотыми кольцами. Они подползли к ней по золоченому полу, и она приказала им встать. У вождей были бороды, худые суровые лица и любопытные глаза, а их женщины и дети носили ту же одежду, что и мужчины, – короткие юбочки, мало чем отличавшиеся от ее собственной. Она приветствовала их, стараясь говорить как можно мягче и всячески подчеркивая свое уважение к ним как жителям той страны, откуда происходят боги, и заверила, что хочет лишь мира и развития торговли между их странами, как это было встарь. Они бесстрастно слушали, не сводя темных глаз с ее покрытого краской лица. Но вот один из них вышел вперед, поклонился и срывающимся голосом начал торопливую хвалебную речь. Притихшие дети с широко раскрытыми глазами жались к ногам матерей.
Внезапно Хатшепсут поняла, в чем дело. Она подняла руку, и говоривший умолк.
– Я приветствовала вас на своей земле, – сказала она им, – и устроила в вашу честь большой пир. Мы пойдем на него вместе. Но вы не чувствуете себя как дома. Вам страшно: а вдруг, оказавшись так далеко, вы никогда не найдете дороги назад. Вот мое обещание: оставайтесь в Египте сколько пожелаете, а когда будете готовы возвращаться, я отправлю вас назад в Та-Нетер с эскортом солдат и богатыми дарами. Клянусь в том своим именем царя и фараона Египта.
Люди Пунта стали заметно менее скованными и принялись болтать меж собой на странном языке. Хатшепсут встала.
– А сейчас мы пойдем в храм поблагодарить Амона и показать ему его долю сокровищ, – сказала она.
Из зала она вышла в сопровождении Сенмута и Хапусенеба, который шагал впереди них. Когда они вышли на дорогу, которая вела в Карнак, солнце обрушило на них свои раскаленные лучи, и их окружили ее рабы, держа над ними балдахин. Перед открытыми дверями святилища Хатшепсут наконец-то смогла произнести слова молитвы, которые два долгих года не шли с ее уст. Тутмос был еще далеко от Фив, а здесь женщину повсюду окружали свидетельства ее непреходящей красоты и мощи. Она истово молилась, сначала лежа ничком на полу, потом встав, чтобы обратиться к богу во всеуслышание.
– Повелеваю всем знать, какую волю исполняла я. Я слушала Отца моего Амона, который повелел мне создать в его честь Пунт посреди Египта и посадить деревья земли богов в садах его храма. Я не пренебрегла этой просьбой. – Ее звонкий голос поднялся, в нем зазвучал вызов. – Он возжелал меня как свою возлюбленную, и мне известна воля его. Я устроила для него Пунт в его саду, как он и повелел.
И она перечислила все дары, которые принесла ему, могущественному Отцу своему, мысленно прося прощения за недостаток веры, горькие сомнения и злые слова, обращенные к богу.
– И ты воздашь соответственно исполненному по приказу твоему, – напомнила ему она, и лишь один Сенмут уловил в ее заносчивых словах умоляющую ноту. – Время твоей жизни – жизнь моего рта. Я, в моем величии, распорядилась, чтобы ему, зачавшему меня, были принесены великолепные дары.
И она снова склонилась перед ним, упав на пол. Откуда-то из-за статуи бога зазвучал и поплыл над головами собравшихся голос оракула:
– Бог благодарен тебе, дочь его тела и царь Египта. Иди с миром, и да будет у тебя всего в достатке. Пунт пришел в Египет, и Амон радуется.
Ритуал завершился. Все разошлись по своим спальням вкушать полуденный сон, а Хатшепсут вышла с Сенмутом в сад. Они сидели в прохладной тени раскидистого сикомора и чувствовали себя неловко. Хотя они не размыкали объятий, следя за насекомыми, сонно гудящими в траве, взглянуть друг другу в глаза им было трудно.
– Расскажи мне о Пунте, – попросила она наконец. – Сколько раз за прошедшие месяцы я представляла себе, будто стою рядом с тобой на палубе и смотрю на открывающиеся перед нами чужие пределы, которых я никогда не увижу!
Еще когда они шли в аудиенц-зал, Хапусенеб отвел Сенмута в сторону и рассказал ему о смерти его подопечной и о непрекращающемся давлении Тутмоса. Сенмут никак не мог прийти в себя от услышанного. Он не заговаривал о Неферуре, и Хатшепсут была рада.
– Пройдя канал, мы повернули на юг, – начал он, – но это известно вашему величеству. Много месяцев мы шли вдоль побережья, непрерывно ища то место, о котором слышали от библиотекаря и старейшин. Мы уже почти отчаялись найти его, как вдруг, пристав однажды ночью к берегу, встретились с Париху, тем самым, о котором говорил Нехези. Он испугался, увидев наши луки и топоры; но речи наши были мирными, а мы, вглядываясь в черты его лица, поняли, что перед нами и впрямь обитатель благословенной страны. Париху был поражен нашим умением, он думал, что мы упали прямо с неба!
Она рассмеялась чуть слышно, чувствуя, как у нее сводит горло от боли и радости, которые пробуждали в ней звуки его голоса, заново привыкая к теплу его руки, обвившейся вокруг нее.
– Какой миг! Какой благословенный миг! – сказала она и заплакала – облегчение, наступившее после долгого напряжения, все-таки взяло свое.
Сенмут не помнил, чтобы фараон когда-нибудь плакал вот так, тихо, из-за сущих пустяков. Невольно ему пришло в голову, что Менх, Юсер-Амон и Тахути не очень-то справлялись в его отсутствие, когда существующая власть висела на волоске, а на женщину, ее представляющую, велась настоящая охота. Он крепче прижал ее к себе и продолжал говорить как ни в чем не бывало, точно ее слезы не капали ему на колени, и только время от времени протягивал руку, чтобы нежно отереть ей лицо.
– Жена Париху, Ати, оказалась такой толстухой, какой я за всю мою жизнь не видел, а приехала она на крохотном ослике, какого я тоже никогда не видел. Нехези, на что невозмутимый, и тот чуть не расхохотался, чем наверняка провалил бы всю экспедицию. Похоже, для жителей Пунта женщина чем толще, тем красивее, а уж Ати и в самом деле распрекрасная царица! Живут они в хижинах из пальмовых листьев, которые стоят на сваях посередине реки, а вокруг непроходимые джунгли…
Так он и продолжал, нежно поглаживая ее по волосам; в саду уже все стихло и замерло в неподвижности, а он все говорил, говорил, стремясь занять чем-то новым ее мысли и прогнать темный призрак отчаяния, которое снедало ее изнутри. Наконец он почувствовал, как тело ее расслабилось, дыхание выровнялось. Когда у него не осталось больше слов, она положила голову ему на плечо и вздохнула. Склонив голову, Сенмут увидел, что она спит, и поцеловал ее веки. Потом улыбнулся и откинулся на ствол дерева, притянув ее к себе, но сон к нему не шел. Он отдыхал, сотни акров зелени дрожали перед ним в зыбком мареве, а в его памяти одно за другим вставали события его недолгой жизни, окруженные атмосферой светлой печали, как бывает, когда вспоминаешь о солнечных, радостных днях, которые ушли навсегда.
Свернувшись калачиком под боком у Сенмута, Хатшепсут проспала до сумерек, когда на стенах храма взревели рога. В пиршественном зале сновали туда-сюда рабы, заканчивая последние приготовления к роскошному пиру в честь вождей Та-Нетер.
Проснувшись, она вздрогнула, резко выпрямилась и огляделась, не понимая, где находится. Сенмут тронул ее за руку, она повернулась к нему и увидела лицо, так долго любимое ею, точно вернулась в сон, который стал реальностью. Наконец-то он дома.
Это была особая ночь. Как будто магия прежних дней вернулась в огромные, залитые светом залы и колоннады дворца, напоминая о том времени, когда Тутмос был всего лишь ребенком, а пиры Хатшепсут длились до самого рассвета. И все же конец праздника был близок. Гости и слуги толпились в залах, их смех и голоса разносились в напоенном тяжелым ароматом мирры воздухе. Повсюду шелестел белый лен и сверкали драгоценные камни на сандалиях. Легкий ночной ветерок, еще совсем не пронизывающий, хотя зима уже началась, приносил прохладу и ослаблял запахи тяжелой горячей еды и ароматических масел, лениво влетая в пиршественный зал меж колонн-лотосов.
Группа на возвышении посреди зала веселилась почти истерически. Раскаты смеха и легкая, несмолкающая болтовня перемежались появлениями одетых в одни лишь набедренные повязки слуг, которые вплывали сквозь широко распахнутые двойные двери, внося в зал все новые и новые кувшины с вином и огромные, увешанные цветочными гирляндами блюда с яствами, над которыми поднимался аппетитный парок.
В глубине души Хатшепсут знала, что сегодня ее последний пир. Поэтому она оделась так роскошно и тщательно, точно шла на смерть. Когда Нофрет возложила на ее голову двойной венец, женщина невольно подумала, доведется ли ей надеть его еще раз. На ее груди и плечах лежал царственный золотой воротник, поверх него висела тяжелая пектораль с глазом Гора, которую Хатшепсут надевала на свою коронацию. Запястья стискивали анхи – символы жизни, а на пальцах сверкали кольца, золотые и голубые, пурпурные и зеленые. Тонкие серебряные браслеты окружали лодыжки, с них свисали, смыкаясь у кончиков пальцев, маленькие изображения богини Хатор. Сандалии красной кожи украшали лотосы, набранные из красного золота, а юбка была расшита крохотными золотыми бусинками, которые льнули к белой материи, точно капельки дождя.
Хатшепсут сидела в окружении мужчин, представлявших партию власти, сплоченнее и мощнее которой Египет не знал за последние двадцать лет: Сенмут, ее возлюбленный, в княжеском наряде, она то и дело встречается со взглядом его подведенных черной краской глаз поверх цветочных гирлянд; Нехези, чернокожий, генерал и канцлер, на его простом кожаном поясе снова висит государственная печать, он рассматривает гвардейцев, стоящих вдоль стен, а его лицо под синим шлемом остается бесстрастным; Хапусенеб – взгляд, как всегда, трезв и спокоен, длинное жреческое одеяние тщательно уложено вокруг ног – окунает пальцы в чашу с водой; Таху-ти все еще хмурится, видно, перебирает в памяти длинные списки даров, которые переписывал сегодня весь день; Юсер-Амон – черные глаза сверкают, руки так и мелькают в воздухе, на нахальной физиономии усмешка, а Менх склонился к нему, чтобы не пропустить конец шутки; Пуамра, задумчивый и скрытный, ковыряется в еде, а вокруг, задрав хвосты, трутся его кошки; Инебни Справедливый ведет серьезный разговор с наместником Нижнего Египта: они сидят голова к голове и обсуждают какую-то дипломатическую проблему, не обращая внимания на шум вокруг; Дуваенене на своем посту у нижней ступени помоста – приятное лицо разгорелось от еды и созерцания обнаженных танцовщиц, жезл глашатая лежит на полу у его ног; бедняга Ипуиемре, вежливый второй пророк, косноязыкий, но преданный Ипуиемре; уравновешенный Амен-хотпе; Сенмен Могучий; Аменофис, управляющий. Имена, лица – история, живая история, голоса, которые скоро стихнут, изворотливые умы, нужда в которых скоро пройдет; их дни сочтены, а сами они пришли и ушли, как сухая листва, унесенная потоком. Такие мысли бродили в голове у Хатшепсут, пока она переводила взгляд с одного на другого, а ее кубок наполнялся снова и снова, и она все пила. Вожди Пунта ели молча, не сводя с нее вопросительных взглядов. Ей не хватало Яму-Нефру, его подчеркнуто медлительной речи и ленивых, жеманных движений, а еще Джехути и Сен-Нефера, чье присутствие всегда вызывало у нее ощущение бесконечности времени, ибо их семьи, как и ее семья, уходили корнями в самое начало начал, в далекое и темное прошлое Египта, связуя воедино прошлое, настоящее и будущее.
Та-кха'ет сидела среди князей и их благородных супруг, серая кошка свернулась калачиком на ее обтянутых зеленой тканью коленях, рыжие волосы пламенели среди великого множества темноволосых, увенчанных коронами голов. Она уже поела и теперь не отрываясь смотрела на Сенмута. Он пришел к ней в сумерках, перед тем как настала пора собираться на пир. Она упала ему на грудь и зарыдала. Сенмут привез ей подарки; он не забывал о ней. Потом они сидели в его тихом кабинете, пили пиво и разговаривали, но она знала, что в эту ночь, как и в прошлые, она снова будет спать одна. Однако, как всегда, она не жаловалась даже самой себе. Он вернулся, он дома, а значит, долгими жаркими днями они снова будут играть в шашки в саду, у пруда под сикоморами. Она рассеянно погладила кошку. Та замурлыкала во сне, но женщина даже не заметила этого: ее глаза не отрывались от лица хозяина, который улыбался и склонял голову, негромко разговаривая с фараоном, их короны возвышались над остальными.
Вокруг звучала музыка и лилось вино, сын Ипуки рассказывал историю похода, а потом все пили и танцевали и снова пили. Луна бледнела, но шум и гвалт становились все громче. Повсюду залах, в садах и даже в храме – было полно веселящихся людей, их крики, заздравные речи и хриплый смех разносились над рекой, вырывая из дремы рыбаков вдали. Те просыпались, изумленные, и поворачивали лица к огненной пыли, запорошившей царские владения. Гуляки высыпали в сад и теперь с визгами и криками носились по траве среди цветов.
Хатшепсут пила и смеялась вместе со всеми, а годы превращались в месяцы, месяцы – в недели, недели – в дни. Дни сжимались до минут, минуты – до секунд, драгоценных секунд, которые были теперь важнее, прекраснее и долговечнее, чем все золото ее сокровищниц. Наконец она поглядела на Сенмута, а он на нее. Вместе они покинули шумный зал, пробрались между кучками веселящихся в саду, а потом торопливо шли по аллеям, оставляя позади все звуки, покуда не оказались в ее залитой лунным светом спальне, где не было слышно ничего, кроме приглушенных шагов стражи по коридорам. Она глубоко, полной грудью, вздохнула, сняла двойной венец и дрожащими руками почтительно положила его в ларец. Сенмут хотел было зажечь ночник, но она остановила его, поймав его руку и положив ее себе на шею. Они поцеловались, и долгих лет разлуки как не бывало. В темноте и тишине они касались друг друга, заново открывая восхитительные тайны своих тел, стремясь вложить в этот миг все те невыразимые чувства, что годами копились в их сердцах с самой первой встречи, разрушить все невидимые преграды. Каменная стена, которую воздвигали меж ними ее королевская кровь и его низкое происхождение, рухнула, ее больше не существовало. Слова были ни к чему. Ладонями, губами, умащенными благовониями членами они говорили о любви и смерти, о том, как после долгой борьбы становятся царями и уходят в небытие, о том, как хорошо видеть солнечный свет, рожать детей, поклоняться богам и просто жить. Когда все кончилось и они лежали бок о бок на теплом меху, каждый из них знал, что никогда больше им не пережить подобного. Судьба отдала им свой последний дар. Впереди была только тьма.
Они подремали с полчаса, издалека до них доносился невнятный шум: расходились гости, кто-то выкрикнул команду, прошлепал босыми ногами пробежавший раб. За час до зари все стихло, и они оказались в полной тишине.
Хатшепсут пошевелилась, приподнялась на локте, поглаживая грудь Сенмута, а ее волосы упали ему на лицо.
– Сенмут, тебе удалось достичь всего, о чем ты мечтал, когда я впервые призвала тебя к озеру? Может быть, я могу сделать для тебя что-то еще, пока не настал… – Она умолкла, не в силах выговорить слово «конец».
Он откинул с глаз ее волосы и улыбнулся ей снизу вверх.
– Ничего больше не надо, Хатшепсут. Я стал тем и делал то, о чем тогда не смел и мечтать.
Ее пальцы остановились.
– А если я попрошу тебя взять меня в жены, ты откажешься?
Он порывисто сел, глядя на нее. Она вызывающе вскинула голову.
– Что ты задумала? – спросил он. Она вскочила и подбежала к столу.
– Вот что, – сказала она, поднимая на вытянутых руках двойной венец. – Вот. Для тебя.
Он долго-долго смотрел на Хатшепсут и на тяжелый гладкий предмет, который ласково сжимали ее пальцы. Его второе «я», такое хладнокровное, целеустремленное и расчетливое, проснулось и зашептало: «Бери. Разве ты не заслужил его, сын земли?» А потом нахлынули другие мысли, печальные и злые, и он медленно покачал головой, чувствуя, что на этот раз везение покинуло его, скрылось за поворотом.
– Нет, дорогая сестра моя, нет, – сказал Сенмут. – Я хорошо знаю себя и немного знаю тебя, хотя мысли твои глубоки и измерить их почти невозможно. Если бы Тутмос не дышал сейчас тебе в спину, предложила бы ты мне то же самое? Предположим, я возьму его и водружу на свою голову. Предположим, я стану фараоном Сенмутом I. Тутмос будет драться, и я вынужден буду защищать Египет, который не будет мне служить. Неужели ты надеешься за мой счет подольше продержаться у власти? Неужели используешь меня, даже в этот миг?
Она швырнула корону на стол и закрыла лицо руками.
– Я люблю, люблю тебя. Вот и все! – всхлипывала она. – Я не хочу умирать, ни сейчас, ни позже. Я не хочу покидать тебя, и зеленые поля Египта, и всех тех, кто превратил мою жизнь в удовольствие, сравнимое с божественным ароматом, ласкающим обоняние! Дай мне сил, о возлюбленный мой!
Он шагнул к ней и, ни слова не говоря, заключил ее в объятия, стараясь силой своих рук оградить ее от черных, змеящихся вокруг теней вечности.
ЧАСТЬ V
Глава 27
Он нисколько не изменился с их последней встречи. Разве только стал стройнее и моложе. Глаза посветлели, темные круги под ними исчезли. Морщины, которые заботы провели на его лице от носа к губам, разгладились, к мышцам вернулась былая привлекательная крепость. Нехези тоже почти не изменился. Разве что кожа плотнее облегла ровные долины его черного лица да мощное тело стало более поджарым и гибким. Он приветствовал ее с тем же спокойным уважением и полным безразличием к ревущей толпе и сгорающим от нетерпения придворным, как и всегда. Она передала плеть и крюк Юсер-Амону и на миг заключила каждого из них в объятия, ее длинные ресницы блестели от слез.
Сенмут повернулся к кораблям и указал на их тяжело груженные палубы.
– Дары Амону и вам, ваше величество, – сказал он.
Но она, прежде чем обратить внимание на корабли, снова посмотрела на него и улыбнулась, его голос музыкой прозвучал у нее в ушах. Каждая палуба была оснащена шатром, а под каждым шатром жались стайки мирровых деревьев – тонкие молоденькие прутики с веселыми кудрявыми кронами. Их выкопали из родной почвы вместе с порядочным комом земли, который удерживал корни, и каждый такой ком был накрепко замотан в мокрую мешковину. Вокруг лежали туго набитые мешки.
– Мирровые деревья для сада в священной долине, – сказал Сенмут, – и мирра в мешках для благовоний и храма.
– Деревья для Амона, как он и хотел, – сказала она, блестя глазами и протягивая к нему руки. – О Сенмут, это истинное чудо! Прикажи матросам немедленно выгрузить их на берег и переправить через реку, пусть садовники начинают сажать их уже сейчас. Им понадобится много воды. Сколько их здесь?
Она не могла сказать сама, даже приблизительно, потому что молоденькие деревца казались ей целым лесом, растущим из самой палубы.
– Тридцать одно. Мы привезли еще зверей, много золота и другие драгоценные дары.
Некоторое время они стояли и следили за тем, как бережно выгружают на берег деревья. Но вот Амона унесли назад в его святилище, а Хатшепсут и ее придворные вернулись во дворец, последние возбужденно болтали, точно стайка пестрых павлинов. Она поднялась на трон в аудиенц-зале, а знать расположилась вокруг, приготовившись смотреть, как фараон будет принимать дары. Сенмут и Нехези стояли по обе стороны от трона и невозмутимо следили, как, согласно церемониалу, в зал один за другим вносили подарки и складывали у ее ног. Первыми прибыли мешки с миррой, наполнив всю комнату душным, тяжелым ароматом. Тахути и его писцы взвесили их и записали стоимость каждого.
Асет и Мериет, каждая со своей свитой, стояли в дальнем конце зала и, сами того не желая, трепетали, глядя, как слуги вносят мешок за мешком. Они не верили, что Сенмут когда-нибудь вернется, точнее, они надеялись, что он не вернется никогда и все вволю посмеются над Хатшепсут.
Золота в Пунте оказалось не меньше, чем в самом Египте, и Тахути внимательно следил за тем, как слитки, песок и бесчисленные браслеты вносили в списки и делили на доли – Амону и в царскую сокровищницу.
Нехези наклонился к ней и сказал:
– Здесь так много браслетов, ваше величество, потому что жители Пунта покрывают ими ноги. Через минуту вы сами увидите это, ибо семь вождей с женами и детьми пожелали плыть с нами. Они хотят лично заверить ваше величество в том, что они рады воссоединению с Египтом и стать залогом мира и процветания между двумя странами.
В его улыбке было что-то циничное, и она тихонько рассмеялась в ответ, ни на минуту не поверив в то, что вожди Пунта прибыли по доброй воле.
По правую руку от нее высились груды золота, а слуги все прибывали, с поклонами кладя к ее ногам слоновьи бивни, сгибаясь под тяжестью огромных кусков черного дерева, гладкого и блестящего, как масло. А за ними уже ждали своей очереди новые рабы, почти погребенные под звериными шкурами: здесь были пантера, леопард для жрецов и другие меха. В этом смешении разнообразных шкур она не сразу разглядела, что некоторые из них еще движутся: двенадцать смотрителей зверинца изо всех сил натягивали поводки, удерживая на них собак, больших и маленьких обезьян, которые подняли такой лай, крик и вой, что в зале загудела крыша, и ей стало смешно. Вперед вывели гепарда – поджарого пятнистого изысканного зверя, который уставился на людей холодным немигающим взглядом. Потом зверь сел и начал деликатно умываться. Сенмут пояснил, что это особый дар, присланный самим Париху, верховным вождем Пунта, специально для нее. Охотничий гепард, от которого не уходит ни одна добыча. Она взяла в руку прикрепленную к ошейнику цепочку из золотых звеньев, зверь тут же встал, подошел к ней и остановился на ступеньках трона, прижавшись худым горячим боком к ногам Сенмута.
Представление продолжалось. Вносили бесконечные куски дерева: темного, твердого и светлого, с прекрасным рисунком и сладким запахом – мечта любого резчика. Прибыли страусовые перья, краска для век и мирровое масло. А еще Нехези придумал собрать для нее полную коллекцию цветов и причудливых растений Пунта, чтобы она посадила их у себя в саду.
Когда все кончилось, она сама прошла между грудами сокровищ, помогая делить добычу, пока жрецы Амона ждали своей доли, восхищенно вскрикивая и щупая все подряд с наивным восторгом маленьких детей. После того как дары унесли, она снова взошла на трон, и перед ней предстали семь вождей. Она была удивлена, увидев», до чего они похожи на ее собственных соотечественников: такая же светлая кожа, длинные темные волосы и хрупкое сложение. Как и говорил Нехези, одна нога у каждого от бедра до щиколотки была унизана золотыми кольцами. Они подползли к ней по золоченому полу, и она приказала им встать. У вождей были бороды, худые суровые лица и любопытные глаза, а их женщины и дети носили ту же одежду, что и мужчины, – короткие юбочки, мало чем отличавшиеся от ее собственной. Она приветствовала их, стараясь говорить как можно мягче и всячески подчеркивая свое уважение к ним как жителям той страны, откуда происходят боги, и заверила, что хочет лишь мира и развития торговли между их странами, как это было встарь. Они бесстрастно слушали, не сводя темных глаз с ее покрытого краской лица. Но вот один из них вышел вперед, поклонился и срывающимся голосом начал торопливую хвалебную речь. Притихшие дети с широко раскрытыми глазами жались к ногам матерей.
Внезапно Хатшепсут поняла, в чем дело. Она подняла руку, и говоривший умолк.
– Я приветствовала вас на своей земле, – сказала она им, – и устроила в вашу честь большой пир. Мы пойдем на него вместе. Но вы не чувствуете себя как дома. Вам страшно: а вдруг, оказавшись так далеко, вы никогда не найдете дороги назад. Вот мое обещание: оставайтесь в Египте сколько пожелаете, а когда будете готовы возвращаться, я отправлю вас назад в Та-Нетер с эскортом солдат и богатыми дарами. Клянусь в том своим именем царя и фараона Египта.
Люди Пунта стали заметно менее скованными и принялись болтать меж собой на странном языке. Хатшепсут встала.
– А сейчас мы пойдем в храм поблагодарить Амона и показать ему его долю сокровищ, – сказала она.
Из зала она вышла в сопровождении Сенмута и Хапусенеба, который шагал впереди них. Когда они вышли на дорогу, которая вела в Карнак, солнце обрушило на них свои раскаленные лучи, и их окружили ее рабы, держа над ними балдахин. Перед открытыми дверями святилища Хатшепсут наконец-то смогла произнести слова молитвы, которые два долгих года не шли с ее уст. Тутмос был еще далеко от Фив, а здесь женщину повсюду окружали свидетельства ее непреходящей красоты и мощи. Она истово молилась, сначала лежа ничком на полу, потом встав, чтобы обратиться к богу во всеуслышание.
– Повелеваю всем знать, какую волю исполняла я. Я слушала Отца моего Амона, который повелел мне создать в его честь Пунт посреди Египта и посадить деревья земли богов в садах его храма. Я не пренебрегла этой просьбой. – Ее звонкий голос поднялся, в нем зазвучал вызов. – Он возжелал меня как свою возлюбленную, и мне известна воля его. Я устроила для него Пунт в его саду, как он и повелел.
И она перечислила все дары, которые принесла ему, могущественному Отцу своему, мысленно прося прощения за недостаток веры, горькие сомнения и злые слова, обращенные к богу.
– И ты воздашь соответственно исполненному по приказу твоему, – напомнила ему она, и лишь один Сенмут уловил в ее заносчивых словах умоляющую ноту. – Время твоей жизни – жизнь моего рта. Я, в моем величии, распорядилась, чтобы ему, зачавшему меня, были принесены великолепные дары.
И она снова склонилась перед ним, упав на пол. Откуда-то из-за статуи бога зазвучал и поплыл над головами собравшихся голос оракула:
– Бог благодарен тебе, дочь его тела и царь Египта. Иди с миром, и да будет у тебя всего в достатке. Пунт пришел в Египет, и Амон радуется.
Ритуал завершился. Все разошлись по своим спальням вкушать полуденный сон, а Хатшепсут вышла с Сенмутом в сад. Они сидели в прохладной тени раскидистого сикомора и чувствовали себя неловко. Хотя они не размыкали объятий, следя за насекомыми, сонно гудящими в траве, взглянуть друг другу в глаза им было трудно.
– Расскажи мне о Пунте, – попросила она наконец. – Сколько раз за прошедшие месяцы я представляла себе, будто стою рядом с тобой на палубе и смотрю на открывающиеся перед нами чужие пределы, которых я никогда не увижу!
Еще когда они шли в аудиенц-зал, Хапусенеб отвел Сенмута в сторону и рассказал ему о смерти его подопечной и о непрекращающемся давлении Тутмоса. Сенмут никак не мог прийти в себя от услышанного. Он не заговаривал о Неферуре, и Хатшепсут была рада.
– Пройдя канал, мы повернули на юг, – начал он, – но это известно вашему величеству. Много месяцев мы шли вдоль побережья, непрерывно ища то место, о котором слышали от библиотекаря и старейшин. Мы уже почти отчаялись найти его, как вдруг, пристав однажды ночью к берегу, встретились с Париху, тем самым, о котором говорил Нехези. Он испугался, увидев наши луки и топоры; но речи наши были мирными, а мы, вглядываясь в черты его лица, поняли, что перед нами и впрямь обитатель благословенной страны. Париху был поражен нашим умением, он думал, что мы упали прямо с неба!
Она рассмеялась чуть слышно, чувствуя, как у нее сводит горло от боли и радости, которые пробуждали в ней звуки его голоса, заново привыкая к теплу его руки, обвившейся вокруг нее.
– Какой миг! Какой благословенный миг! – сказала она и заплакала – облегчение, наступившее после долгого напряжения, все-таки взяло свое.
Сенмут не помнил, чтобы фараон когда-нибудь плакал вот так, тихо, из-за сущих пустяков. Невольно ему пришло в голову, что Менх, Юсер-Амон и Тахути не очень-то справлялись в его отсутствие, когда существующая власть висела на волоске, а на женщину, ее представляющую, велась настоящая охота. Он крепче прижал ее к себе и продолжал говорить как ни в чем не бывало, точно ее слезы не капали ему на колени, и только время от времени протягивал руку, чтобы нежно отереть ей лицо.
– Жена Париху, Ати, оказалась такой толстухой, какой я за всю мою жизнь не видел, а приехала она на крохотном ослике, какого я тоже никогда не видел. Нехези, на что невозмутимый, и тот чуть не расхохотался, чем наверняка провалил бы всю экспедицию. Похоже, для жителей Пунта женщина чем толще, тем красивее, а уж Ати и в самом деле распрекрасная царица! Живут они в хижинах из пальмовых листьев, которые стоят на сваях посередине реки, а вокруг непроходимые джунгли…
Так он и продолжал, нежно поглаживая ее по волосам; в саду уже все стихло и замерло в неподвижности, а он все говорил, говорил, стремясь занять чем-то новым ее мысли и прогнать темный призрак отчаяния, которое снедало ее изнутри. Наконец он почувствовал, как тело ее расслабилось, дыхание выровнялось. Когда у него не осталось больше слов, она положила голову ему на плечо и вздохнула. Склонив голову, Сенмут увидел, что она спит, и поцеловал ее веки. Потом улыбнулся и откинулся на ствол дерева, притянув ее к себе, но сон к нему не шел. Он отдыхал, сотни акров зелени дрожали перед ним в зыбком мареве, а в его памяти одно за другим вставали события его недолгой жизни, окруженные атмосферой светлой печали, как бывает, когда вспоминаешь о солнечных, радостных днях, которые ушли навсегда.
Свернувшись калачиком под боком у Сенмута, Хатшепсут проспала до сумерек, когда на стенах храма взревели рога. В пиршественном зале сновали туда-сюда рабы, заканчивая последние приготовления к роскошному пиру в честь вождей Та-Нетер.
Проснувшись, она вздрогнула, резко выпрямилась и огляделась, не понимая, где находится. Сенмут тронул ее за руку, она повернулась к нему и увидела лицо, так долго любимое ею, точно вернулась в сон, который стал реальностью. Наконец-то он дома.
Это была особая ночь. Как будто магия прежних дней вернулась в огромные, залитые светом залы и колоннады дворца, напоминая о том времени, когда Тутмос был всего лишь ребенком, а пиры Хатшепсут длились до самого рассвета. И все же конец праздника был близок. Гости и слуги толпились в залах, их смех и голоса разносились в напоенном тяжелым ароматом мирры воздухе. Повсюду шелестел белый лен и сверкали драгоценные камни на сандалиях. Легкий ночной ветерок, еще совсем не пронизывающий, хотя зима уже началась, приносил прохладу и ослаблял запахи тяжелой горячей еды и ароматических масел, лениво влетая в пиршественный зал меж колонн-лотосов.
Группа на возвышении посреди зала веселилась почти истерически. Раскаты смеха и легкая, несмолкающая болтовня перемежались появлениями одетых в одни лишь набедренные повязки слуг, которые вплывали сквозь широко распахнутые двойные двери, внося в зал все новые и новые кувшины с вином и огромные, увешанные цветочными гирляндами блюда с яствами, над которыми поднимался аппетитный парок.
В глубине души Хатшепсут знала, что сегодня ее последний пир. Поэтому она оделась так роскошно и тщательно, точно шла на смерть. Когда Нофрет возложила на ее голову двойной венец, женщина невольно подумала, доведется ли ей надеть его еще раз. На ее груди и плечах лежал царственный золотой воротник, поверх него висела тяжелая пектораль с глазом Гора, которую Хатшепсут надевала на свою коронацию. Запястья стискивали анхи – символы жизни, а на пальцах сверкали кольца, золотые и голубые, пурпурные и зеленые. Тонкие серебряные браслеты окружали лодыжки, с них свисали, смыкаясь у кончиков пальцев, маленькие изображения богини Хатор. Сандалии красной кожи украшали лотосы, набранные из красного золота, а юбка была расшита крохотными золотыми бусинками, которые льнули к белой материи, точно капельки дождя.
Хатшепсут сидела в окружении мужчин, представлявших партию власти, сплоченнее и мощнее которой Египет не знал за последние двадцать лет: Сенмут, ее возлюбленный, в княжеском наряде, она то и дело встречается со взглядом его подведенных черной краской глаз поверх цветочных гирлянд; Нехези, чернокожий, генерал и канцлер, на его простом кожаном поясе снова висит государственная печать, он рассматривает гвардейцев, стоящих вдоль стен, а его лицо под синим шлемом остается бесстрастным; Хапусенеб – взгляд, как всегда, трезв и спокоен, длинное жреческое одеяние тщательно уложено вокруг ног – окунает пальцы в чашу с водой; Таху-ти все еще хмурится, видно, перебирает в памяти длинные списки даров, которые переписывал сегодня весь день; Юсер-Амон – черные глаза сверкают, руки так и мелькают в воздухе, на нахальной физиономии усмешка, а Менх склонился к нему, чтобы не пропустить конец шутки; Пуамра, задумчивый и скрытный, ковыряется в еде, а вокруг, задрав хвосты, трутся его кошки; Инебни Справедливый ведет серьезный разговор с наместником Нижнего Египта: они сидят голова к голове и обсуждают какую-то дипломатическую проблему, не обращая внимания на шум вокруг; Дуваенене на своем посту у нижней ступени помоста – приятное лицо разгорелось от еды и созерцания обнаженных танцовщиц, жезл глашатая лежит на полу у его ног; бедняга Ипуиемре, вежливый второй пророк, косноязыкий, но преданный Ипуиемре; уравновешенный Амен-хотпе; Сенмен Могучий; Аменофис, управляющий. Имена, лица – история, живая история, голоса, которые скоро стихнут, изворотливые умы, нужда в которых скоро пройдет; их дни сочтены, а сами они пришли и ушли, как сухая листва, унесенная потоком. Такие мысли бродили в голове у Хатшепсут, пока она переводила взгляд с одного на другого, а ее кубок наполнялся снова и снова, и она все пила. Вожди Пунта ели молча, не сводя с нее вопросительных взглядов. Ей не хватало Яму-Нефру, его подчеркнуто медлительной речи и ленивых, жеманных движений, а еще Джехути и Сен-Нефера, чье присутствие всегда вызывало у нее ощущение бесконечности времени, ибо их семьи, как и ее семья, уходили корнями в самое начало начал, в далекое и темное прошлое Египта, связуя воедино прошлое, настоящее и будущее.
Та-кха'ет сидела среди князей и их благородных супруг, серая кошка свернулась калачиком на ее обтянутых зеленой тканью коленях, рыжие волосы пламенели среди великого множества темноволосых, увенчанных коронами голов. Она уже поела и теперь не отрываясь смотрела на Сенмута. Он пришел к ней в сумерках, перед тем как настала пора собираться на пир. Она упала ему на грудь и зарыдала. Сенмут привез ей подарки; он не забывал о ней. Потом они сидели в его тихом кабинете, пили пиво и разговаривали, но она знала, что в эту ночь, как и в прошлые, она снова будет спать одна. Однако, как всегда, она не жаловалась даже самой себе. Он вернулся, он дома, а значит, долгими жаркими днями они снова будут играть в шашки в саду, у пруда под сикоморами. Она рассеянно погладила кошку. Та замурлыкала во сне, но женщина даже не заметила этого: ее глаза не отрывались от лица хозяина, который улыбался и склонял голову, негромко разговаривая с фараоном, их короны возвышались над остальными.
Вокруг звучала музыка и лилось вино, сын Ипуки рассказывал историю похода, а потом все пили и танцевали и снова пили. Луна бледнела, но шум и гвалт становились все громче. Повсюду залах, в садах и даже в храме – было полно веселящихся людей, их крики, заздравные речи и хриплый смех разносились над рекой, вырывая из дремы рыбаков вдали. Те просыпались, изумленные, и поворачивали лица к огненной пыли, запорошившей царские владения. Гуляки высыпали в сад и теперь с визгами и криками носились по траве среди цветов.
Хатшепсут пила и смеялась вместе со всеми, а годы превращались в месяцы, месяцы – в недели, недели – в дни. Дни сжимались до минут, минуты – до секунд, драгоценных секунд, которые были теперь важнее, прекраснее и долговечнее, чем все золото ее сокровищниц. Наконец она поглядела на Сенмута, а он на нее. Вместе они покинули шумный зал, пробрались между кучками веселящихся в саду, а потом торопливо шли по аллеям, оставляя позади все звуки, покуда не оказались в ее залитой лунным светом спальне, где не было слышно ничего, кроме приглушенных шагов стражи по коридорам. Она глубоко, полной грудью, вздохнула, сняла двойной венец и дрожащими руками почтительно положила его в ларец. Сенмут хотел было зажечь ночник, но она остановила его, поймав его руку и положив ее себе на шею. Они поцеловались, и долгих лет разлуки как не бывало. В темноте и тишине они касались друг друга, заново открывая восхитительные тайны своих тел, стремясь вложить в этот миг все те невыразимые чувства, что годами копились в их сердцах с самой первой встречи, разрушить все невидимые преграды. Каменная стена, которую воздвигали меж ними ее королевская кровь и его низкое происхождение, рухнула, ее больше не существовало. Слова были ни к чему. Ладонями, губами, умащенными благовониями членами они говорили о любви и смерти, о том, как после долгой борьбы становятся царями и уходят в небытие, о том, как хорошо видеть солнечный свет, рожать детей, поклоняться богам и просто жить. Когда все кончилось и они лежали бок о бок на теплом меху, каждый из них знал, что никогда больше им не пережить подобного. Судьба отдала им свой последний дар. Впереди была только тьма.
Они подремали с полчаса, издалека до них доносился невнятный шум: расходились гости, кто-то выкрикнул команду, прошлепал босыми ногами пробежавший раб. За час до зари все стихло, и они оказались в полной тишине.
Хатшепсут пошевелилась, приподнялась на локте, поглаживая грудь Сенмута, а ее волосы упали ему на лицо.
– Сенмут, тебе удалось достичь всего, о чем ты мечтал, когда я впервые призвала тебя к озеру? Может быть, я могу сделать для тебя что-то еще, пока не настал… – Она умолкла, не в силах выговорить слово «конец».
Он откинул с глаз ее волосы и улыбнулся ей снизу вверх.
– Ничего больше не надо, Хатшепсут. Я стал тем и делал то, о чем тогда не смел и мечтать.
Ее пальцы остановились.
– А если я попрошу тебя взять меня в жены, ты откажешься?
Он порывисто сел, глядя на нее. Она вызывающе вскинула голову.
– Что ты задумала? – спросил он. Она вскочила и подбежала к столу.
– Вот что, – сказала она, поднимая на вытянутых руках двойной венец. – Вот. Для тебя.
Он долго-долго смотрел на Хатшепсут и на тяжелый гладкий предмет, который ласково сжимали ее пальцы. Его второе «я», такое хладнокровное, целеустремленное и расчетливое, проснулось и зашептало: «Бери. Разве ты не заслужил его, сын земли?» А потом нахлынули другие мысли, печальные и злые, и он медленно покачал головой, чувствуя, что на этот раз везение покинуло его, скрылось за поворотом.
– Нет, дорогая сестра моя, нет, – сказал Сенмут. – Я хорошо знаю себя и немного знаю тебя, хотя мысли твои глубоки и измерить их почти невозможно. Если бы Тутмос не дышал сейчас тебе в спину, предложила бы ты мне то же самое? Предположим, я возьму его и водружу на свою голову. Предположим, я стану фараоном Сенмутом I. Тутмос будет драться, и я вынужден буду защищать Египет, который не будет мне служить. Неужели ты надеешься за мой счет подольше продержаться у власти? Неужели используешь меня, даже в этот миг?
Она швырнула корону на стол и закрыла лицо руками.
– Я люблю, люблю тебя. Вот и все! – всхлипывала она. – Я не хочу умирать, ни сейчас, ни позже. Я не хочу покидать тебя, и зеленые поля Египта, и всех тех, кто превратил мою жизнь в удовольствие, сравнимое с божественным ароматом, ласкающим обоняние! Дай мне сил, о возлюбленный мой!
Он шагнул к ней и, ни слова не говоря, заключил ее в объятия, стараясь силой своих рук оградить ее от черных, змеящихся вокруг теней вечности.
ЧАСТЬ V
Глава 27
Месяц спустя с важным видом вернулся домой Тутмос, за ним шла армия, обремененная добычей, которую он обещал, и сонмами пленников, которым предстояло стать рабами. Измученному взгляду Хатшепсут он показался выросшим, возмужавшим, и она приняла его с поджатыми губами и прохладным приветствием. Он, казалось, не заметил. Пока сокровища Газы складывали в груды у ее ног, он стоял рядом и своим низким голосом пересказывал все самые яркие моменты похода и осады. Она пошла с ним в храм, где он отдал Амону дань уважения и благодарности. Тутмос уже планировал в храме серьезные преобразования, так что Менхеперра-сонб, его архитектор, и Минмос, его инженер, ходили за ним по пятам, пока он заглядывал в каждый уголок храмового двора. Хатшепсут оставила его за этим занятием и пошла искать Сенмута, желая знать, как настроен народ. Она нашла его с Хапусенебом.
– Как Фивы встретили наследника короны? – спросила она их.
Сенмут отвечал, и в его глазах женщина прочла, как сильно он желает, чтобы она оставалась твердой и не уступала своего.
– От Дельты до самых Фив армию сопровождали толпы феллахов и горожан, во всеуслышание восхвалявших царевича, – сказал он прямо. – Они звали его, а когда он спустился с колесницы и пошел среди них, они называли его фараоном и целовали ему ноги. Люди любят вас, ваше величество, и всегда будут любить, но они уже забыли, что это вы дали им процветание и мир. Теперь они хотят завоеваний.
– Толпа всегда ветрена, – прошептала она, – и люди вечно хотят того, что им всего вреднее. Если они хотят войны, Тутмос, вне всякого сомнения, даст ее им. Как меня это бесит! Все, сделанное мной для того, чтобы наполнить храмовые сундуки и царскую казну золотом и дать моим подданным передышку, дабы они могли подрасти хоть чуть-чуть, будет сведено на нет, а все потому, что рога войны по-прежнему тревожат их наивные сердца!
Она прикусила губу, резко развернулась и вышла. Сенмут мудро предпочел не ходить за ней. Смириться с необходимостью и сделать последний, решающий выбор она должна сама, в одиночестве.
Два месяца спустя, в середине ночи, Хапусенеба разбудил перепуганный служка и задыхающимся шепотом прошептал ему на ухо, что снаружи стоит наследник. Хапусенеб разогнал сон и, с трудом поднявшись с ложа, поблагодарил мальчика и велел тут же бежать к Нехези и просить его прийти с телохранителями. Он выпустил мальчика из храма через свою собственную дверь, ту самую, что открывалась прямо в святилище Амона, и запер ее за ним. Потом набросил толстый плащ и торопливо умылся. Он жалел, что не отправился спать к себе домой, а остался здесь, в покоях при храме, но времени на глупые сожаления не было. Когда двери распахнулись, он уже сидел в кресле, сложив руки на коленях. Его холодные серые глаза были устремлены на Тутмоса сквозь сумрак зала.
– Как Фивы встретили наследника короны? – спросила она их.
Сенмут отвечал, и в его глазах женщина прочла, как сильно он желает, чтобы она оставалась твердой и не уступала своего.
– От Дельты до самых Фив армию сопровождали толпы феллахов и горожан, во всеуслышание восхвалявших царевича, – сказал он прямо. – Они звали его, а когда он спустился с колесницы и пошел среди них, они называли его фараоном и целовали ему ноги. Люди любят вас, ваше величество, и всегда будут любить, но они уже забыли, что это вы дали им процветание и мир. Теперь они хотят завоеваний.
– Толпа всегда ветрена, – прошептала она, – и люди вечно хотят того, что им всего вреднее. Если они хотят войны, Тутмос, вне всякого сомнения, даст ее им. Как меня это бесит! Все, сделанное мной для того, чтобы наполнить храмовые сундуки и царскую казну золотом и дать моим подданным передышку, дабы они могли подрасти хоть чуть-чуть, будет сведено на нет, а все потому, что рога войны по-прежнему тревожат их наивные сердца!
Она прикусила губу, резко развернулась и вышла. Сенмут мудро предпочел не ходить за ней. Смириться с необходимостью и сделать последний, решающий выбор она должна сама, в одиночестве.
Два месяца спустя, в середине ночи, Хапусенеба разбудил перепуганный служка и задыхающимся шепотом прошептал ему на ухо, что снаружи стоит наследник. Хапусенеб разогнал сон и, с трудом поднявшись с ложа, поблагодарил мальчика и велел тут же бежать к Нехези и просить его прийти с телохранителями. Он выпустил мальчика из храма через свою собственную дверь, ту самую, что открывалась прямо в святилище Амона, и запер ее за ним. Потом набросил толстый плащ и торопливо умылся. Он жалел, что не отправился спать к себе домой, а остался здесь, в покоях при храме, но времени на глупые сожаления не было. Когда двери распахнулись, он уже сидел в кресле, сложив руки на коленях. Его холодные серые глаза были устремлены на Тутмоса сквозь сумрак зала.