Страница:
– Веди нас к тебе, – сказала она наконец, – вместе выпьем вина с медовыми пирожками и посмотрим твои планы.
Они вошли в его покои, где Та-кха'ет поприветствовала свою госпожу и принесла красного вина в алебастровом сосуде, золотые кубки для питья и серебряное блюдо с засахаренными финиками и медовыми пирожками. Едва Та-кха'ет закончила, Сенмут, озабоченно раскладывая на столе свои чертежи и пергамента, рассеянно отослал ее прочь и, еще раньше чем она закрыла за собой дверь, забыл о ее существовании.
– Вот что я имею в виду, – заговорил он, раскладывая свою работу на столе.
Она склонилась над чертежами, ее волосы и ожерелья качнулись вперед. Несмотря на ее близость, Сенмут смотрел только на желтые папирусные листы, позабыв обо всем, кроме тонких черных линий, оставленных на них его пером.
– Видите, ваше высочество, я совсем не пытался устремить здание вверх, ибо, как вы говорили, ни одно строение не может тягаться с утесом Гурнет. Поэтому я задумал построить несколько террас, одну над другой, так, чтобы со дна долины они вели к вашему святилищу, высеченному глубоко в скале.
Она потянулась за пирожком, откусила и, задумчиво жуя, продолжала созерцать пергамент.
– Начало хорошее, – сказала она, – только террасы должны быть длиннее и шире, не надо, чтобы они лепились к скале. Исправь!
Он покорно взял в руки перо, и вскоре у нее вырвался возглас удовлетворения:
– Вот! Постройка должна быть легкой и изящной, как я сама.
– Ступеней не будет, – продолжал он. – Думаю, лучше всего сделать длинную покатую дорогу, переходящую в плавный подъем. А на первой и второй террасах и у входа в святилище я поставлю ряды колонн на большом расстоянии друг от друга, чтобы было больше воздуха. – Несколько легких движений пером, и она поняла, что он имеет в виду; ее глаза вспыхнули.
– В моем храме должны быть и другие святилища, не только мое, – сказала она. – Я хочу, чтобы там были святилища Хатор и Анубиса, а все вместе должно быть посвящено Отцу моему, Амону. И у него тоже должно быть свое святилище.
– И все они будут находиться в скале?
– Думаю, да. Пусть твой инженер отрабатывает свой хлеб. А теперь налей мне еще вина.
Он наполнил оба кубка, они откинулись на спинки сидений и так увлеклись беседой о будущем храме, что пропустили час полуденного отдыха.
– Я хочу, чтобы работы начались немедленно, завтра, – говорила она. – Собери рабов и начинай расчищать место для строительства. Если понадобится, используй то, что осталось от храма Ментухотепа.
– Расчистка займет много времени, ваше высочество. У подножия утесов грунт поднимается, его нужно будет срезать.
– Это твое дело. Бери все, что тебе потребуется. Жрецы одобряют мой выбор; я убедилась в этом в тот самый день, когда впервые увидела это священное место, так что ничто не мешает нам начать немедленно. Я еще покажу моему брату, на что способна царица!
Мрачные мысли тут же овладели ею, и он, не отрывая кубка от губ, видел, как сжимавшая пергамент рука упала на колени, а гладкий лоб под золотой диадемой со змеей прорезали морщины. Она положила ногу на ногу и начала болтать украшенной драгоценностями ступней. Вдруг она бросила на него холодный, оценивающий взгляд, так похожий на взгляд ее отца, что Сенмут еле скрыл трепет.
– Через два дня я войду в храм, где меня коронуют регентом Египта, – сказала она, но он не ответил, ожидая продолжения летучей мысли.
– После этого моя жизнь изменится, жрец. Многие из тех, кто сейчас благосклонно кланяется и зовет меня «ваше высочество», станут прятать глаза от царя и скрывать от меня свои мысли. Поэтому мне пора начинать очень осторожно возводить вокруг себя стену из тех, кому я могу доверять.
Она перестала качать ногой и снова пронзила его взглядом.
– Доверять, – медленно и задумчиво повторила она, не сводя глаз с его лица. – Что скажешь, жрец, если я сделаю тебя управляющим Амона?
В первые секунды изумления мысли Сенмута устремились назад, к его самому первому дню в Фивах, когда в белом с золотом кабинете высокомерный надушенный слуга бога со скучающим видом выслушивал данные ему, Сенмуту, рекомендации, которые сбивчиво перечислял его отец. Он снова почувствовал себя маленьким и смущенным, и даже резкий запах нервного отцовского пота на миг вспомнился ему.
– Ваше высочество, я не понимаю, – сказал он. Она коротко рассмеялась:
– Все ты понимаешь. Ты с самого начала показал, что умеешь быть осторожным. Ты сумел сохранить гордость и остаться верным своему другу и мне перед лицом самого фараона, а это непросто. Ты нужен мне в храме, Сенмут, как мой защитник. Я люблю бога, Отца моего, и почитаю его служителей, но я не дура. Я слишком молода, чтобы занять царский престол, и у меня нет опыта. В храме найдется немало таких, кто не остановится перед тем, чтобы шпионить за мной, опасаясь за собственное положение. Я поставлю тебя над ними управляющим, и ты будешь служить мне верой и правдой. Это я знаю. Теперь ты понял?
Он понял, но все равно видел только спину отца, павшего ниц перед человеком в ослепительно белых одеждах, и собственные загрубелые от работы руки, протянутые в неуверенной мольбе.
– Я и раньше говорил, что живу лишь для того, чтобы служить вам, – ответил он, – и останусь верен своему слову. Никто, кроме вас, не заслуживает поклонения.
Воспоминания о том первом дне еще не отпустили Сенмута, и потому в его голосе прозвучали горечь и легкое высокомерие; чтобы лучше разглядеть Хатшепсут, он слегка запрокинул голову.
Его тон не ускользнул от ее внимания, и она одобрительно кивнула:
– Тогда решено. Изгоняй из храма всякого, кто покажется тебе неблагонадежным, и не страшись никого, кроме меня. Каждый день в часы аудиенций ты 'будешь приходить ко мне с докладом, а я приставлю к тебе жезлоносца, чтобы он объявлял о твоем появлении, и писцов, чтобы повсюду следовали за тобой. Ты будешь управляющим скотным двором и садами Амона, ибо я знаю, что ты имеешь опыт и в том и в другом, и горе любому, кто осмелится отказать тебе в чем бы то ни было!
Он по-прежнему сидел и смотрел на нее, но его ум лихорадочно работал. Ответственность, которая возлагалась на него, устрашала, но она со своей обычной проницательностью сумела подобрать для него именно ту должность, с которой он наверняка справится, не зря ведь он родился на ферме. Он знал, что у него все получится. Что касается других обязанностей, невысказанных, то тут он не был так уверен, однако не сомневался, что, пока он исполняет обязанности главного управляющего, никакого недовольства в храме не будет.
– Жить будешь в этих же покоях, – продолжала она, – пока не поймешь пределов своей новой власти. Тогда я построю тебе дворец, и у тебя будут своя ладья, колесница и все что пожелаешь.
Он внимательно вгляделся в ее лицо, но она не шутила, и в прохладном полумраке комнаты он почувствовал, что она тянется к нему, без слов, хотя ее лицо сохраняло выражение глубокого и спокойного внимания. Он понял, что она неосознанно, почти слепо нуждается в вытащившем ее когда-то из озера пареньке, чьи мечты оказались сходными с ее собственными и который, повзрослев, не утратил энергии, заставившей его искать места у ног Инени. Ему захотелось сказать ей, что он ее любит, что этот храм будет не только ее даром богам и самой себе, но и залогом его любви, всем тем, что может подарить смертный мужчина женщине, которую жаждет заключить в свои объятия. Должно быть, его глаза отчасти выдали его мысли, потому что по ее губам скользнула задумчивая улыбка.
– Ты по-настоящему благородный человек, Сенмут. Ты мне очень нравишься. Помнишь, как я разозлилась, когда ты растер меня тем старым шершавым покрывалом? И как я заснула у тебя на плече?
– Помню, ваше высочество. Вы были красивой девочкой. А теперь вы красивая женщина.
Он постарался, чтобы его слова прозвучали как нечто само собой разумеющееся, но его голос прервался, и он, глядя в пол, прикусил губу.
– Я – бог, – сказала она твердо, и настроение потерялось. Она встала. – Скоро обед. Пойдем со мной, поедим и потолкуем с Менхом и Хапусенебом. Может, и Юсер-Амон придет. Ты его еще не видел, а я хочу, чтобы вы познакомились. Я желаю знать, что думаешь ты обо всех моих друзьях, ибо скоро они могут стать больше чем друзьями, а твое мнение для меня важно. А еще я хочу, чтобы ты увидел Тутмоса, моего брата, который вернулся с Севера на мою коронацию.
Он тоже встал и поклонился.
– Ваше высочество, я только что подумал, что мой брат, Сенмен, очень пригодился бы мне на новой работе. Могу я послать за ним и, быть может, заменить его на ферме рабом? Он нужен моему отцу, но мне, я думаю, еще больше.
– Зачем ты спрашиваешь? Нанимай кого сочтешь нужным. Ты любишь брата?
– Да. Мы много работали вместе.
– Я тоже часто работала со своим братом, – заявила она, проходя мимо, – и должна сказать, что он непереносимый зануда. Но у вас с ним найдется кое-что общее, ибо он тоже любит строить и уже немало сделал для украшения Египта.
Она подождала, пока он ее нагонит, и они бок о бок зашагали сквозь синие сумерки, а слуги с лам-Тами освещали им путь. Ночь сомкнулась вокруг них, а юные, еще бледные звезды, булавочными головками отражавшиеся в пруду с лилиями, напоенный благоуханием ветер и близость друг друга добавляли ей сладости и остроты.
В день коронации Хатшепсут разбудили звуки горнов, и она лежала, вслушиваясь в резкие медные ноты. Спала она крепко, без снов, и когда горны отзвучали, встала. Комната была наполнена теплым розовым светом. Нагая, она прошла в ванную комнату, где рабыня уже наполнила горячей ароматной водой большую каменную ванну, ступила в нее и сделала несколько шагов, пока вода не скрыла ее до подбородка.
– Как начался день? – спросила она у девушки, которая принесла мыло и чистые полотенца, и, пока та терла ее и мыла ей волосы, слушала ее безыскусную болтовню.
День выдался ясный и жаркий, и жители Фив уже заполнили ведущие к храму улицы, где выстроились солдаты в полном парадном обмундировании, готовые охранять царский кортеж. Над городом повсюду развевались флаги империи, лодки, на которых из Мемфиса и Гермонтиса, Асуана и Нубии, Буто и Гелиополя прибыли сановники и знать, заняли все причалы. Во дворце не осталось ни одной свободной комнаты – повсюду расположились гости. Наместники и губернаторы покоренных стран в сопровождении причудливого вида рабов заполняли залы, повсюду звучала чужая речь, и надо всеми, как плащ, нависло ожидание.
Хатшепсут кивнула и вышла из воды, постояла, пока ее насухо вытирали полотенцами, а потом легла на стол для массажа. С докладом и чашкой утреннего напитка пришел ее управляющий Аменхотеп. Все шло гладко. В приемной Хатшепсут ждали парикмахер и хранительница париков.
Ее отец одевался у себя, а по покоям, отведенным для жен и наложниц фараона, металась Мутнеферт – нервно жуя, она решала, какие из драгоценностей, рассыпанных по кушетке, выбрать для сегодняшнего торжества. Она уже оправилась от пережитого разочарования. Да если бы и не оправилась, сегодня не тот день, который занимающий мало-мальски высокое положение человек может пропустить, и она приготовилась снова заключить мир. Ее сын Тутмос сидел у себя в покоях и беседовал со своим писцом. Его вынужденная поездка на Север продолжалась несколько месяцев, так что у него было время подумать. Он решил, что хмурым видом и оскорбленным молчанием делу не поможешь. Как и его мать, он забыл об оскорблении, но, в отличие от нее, лишь на время. Поездка его переменила. Раскаленное солнце переездов выжгло лишний жир, а отсутствие матери, женщин и любимой еды научило его опасному терпению. Один раз его планы нарушили, но больше этого не случится. Он будет ждать, годы, если нужно, но он станет фараоном. Сестра его не остановит. И сегодня, в день ее коронации, он думал о том же, но если раньше все, что он чувствовал, было написано у него на лице, то теперь он дружелюбно болтал с писцом, а мысли бежали своим чередом.
Одетая в свободное платье, Хатшепсут сидела в кресле, пока ее волосы расчесывали и укладывали в высокую прическу, чтобы держалась корона. Вообще-то ей, как и всем ее предшественникам-фараонам, следовало побриться и принять венец на обнаженную голову, но она воспротивилась этому обычаю, и отец позволил ей сохранить густые, иссиня-черные косы, которые рабыня сейчас наматывала на руку. Пока ей накладывали макияж, она разглядывала свое отражение в зеркале из полированной меди, и то, что она там видела, ей нравилось: высокий, широкий лоб, прямые брови, подведенные до самых висков черной краской, исполненные спокойной мудрости большие миндалевидные глаза, отвечавшие ей строгим взглядом, тонкий прямой нос и рот, чувственный, подвижный, вечно трепещущий на грани улыбки. Ее выдавал подбородок. Квадратный, упрямый, бескомпромиссный, он словно кричал о несгибаемой воле и неукротимой жажде власти своей хозяйки. Она закрыла глаза и, пока кисточка с черной краской танцевала по ее векам, задумалась о своих божественных предках, которые подарили ей прекраснейшее в мире лицо. Она не улыбнулась, когда, открыв глаза, увидела свое отражение, золотистое на медном фоне, темное и таинственное; зачесанные назад волосы обнажили прекрасную лепку лица. Глумливая, надменная незнакомка глядела на нее из зеркала.
В храм ее несли на больших носилках, на которых был установлен трон с высокой спинкой; позади нее шествовал носитель опахала. Красные страусовые перья колыхались над изысканной головкой, а люди в толпе, затаив дыхание, старались хотя бы одним глазком увидеть словно облитую расплавленным золотом фигуру, прежде чем упасть лицом в дорожную пыль. Когда они снова вставали на ноги, то видели лишь спинку ее трона да отблеск солнечных лучей на ее волосах. За троном шли знатнейшие из знатных: Инени с сыном, визирь Севера с сыном – серьезным, исполненным собственного достоинства Хапусенебом, Тутмос и дородный визирь Юга, погруженный в беседу со смешливым Юсер-Амоном. Молодой Джехути из Гермополя выступал сам по себе, надменно не глядя ни вправо, ни влево, за ним, окутанный непроницаемым плащом голубой крови, шел Яму-Нефру из Нефруси, юноша красивый и гордый. Богатые землевладельцы, представители старых семей и нувориши неспешно выступали, демонстрируя свои украшения и тонкие льняные одежды. За ними, в новом длинноволосом парике и новой одежде, доходившей до лодыжек, шел Сенмут. Та-кха'ет старательно накрасила ему лицо и умастила тело, но никаких знаков своего нового поста он еще не получил, и впереди него не шествовал жезлоносец. Высоко подняв голову, Сенмут переводил взгляд с одного лица в толпе на другое, но не улыбался, ведь все его мысли занимала накрашенная, сверкающая золотом богиня, чей трон покачивался над головами далеко впереди. Простой народ принимал его за молодого аристократа, такое у него было замкнутое и суровое лицо.
Мощные двери храма стояли распахнутыми, перед ними уже ждал облаченный в леопардовую шкуру и перья верховный жрец со свитой. Носилки опустились на землю, и Хатшепсут вышла из них, при каждом движении рассыпая вокруг себя искры золотого света. Потом она застыла, точно каменное изваяние, в ожидании фараона. Над ней возвышалось изображение небесного Отца, жрецы толпились снаружи, во внешнем дворе, а дым от сжигаемых благовоний медленно расползался по всему храму. Тутмос протянул руку, Хатшепсут вложила в нее свою, и следом за верховным жрецом они вошли в храм, а знать осталась во внутреннем дворе.
Двери святилища тоже были распахнуты настежь, и люди тянули шеи в надежде хотя бы краешком глаза увидеть Амона Всемогущего. Хатшепсут, глядя, как подходит к богу отец, вспоминала свое холодное ночное бдение, такое недавнее, когда храм был пугающим, неуютным местом, полным темных тайн. Тогда на ней не было ничего, кроме грубой крестьянской юбки; сегодня, облаченная в тяжелую золотую ткань, она расправила плечи и вскинула голову. В этот день все должны видеть в ней только царя.
Тутмос тем временем опустился на золоченый пол и сложил плеть и крюк к ногам бога. Все, кто стоял сзади, услышали его слова:
– Я перед тобой, царь богов. Я падаю ниц. За все, что я сделал во имя твое, даруй Египет и Красную Землю моей дочери, дитю солнца, Маат-Ка-Ра, живущей вечно, как даровал ты их мне.
Он встал и сделал шаг в сторону, глазами показывая ей, что теперь ее очередь.
Она упала на пол и поползла вперед, к богу. Кованые золотые плиты пахли ладаном, пылью и цветами, и, с трудом преодолевая дюйм за дюймом свой путь, Хатшепсут поймала себя на том, что думает о матери. Усилием воли она вернула свои мысли к богу, его красоте и мудрости, и, по мере того как расстояние до его ног сокращалось, зашептала слова молитвы. Пот стекал у нее между лопатками, но она продолжала ползти. Молчание простертых ниц, но следящих за каждым ее движением аристократов было настолько полным, что было слышно даже ее дыхание, хрипло раздававшееся в густом от ладана воздухе. Наконец она коснулась его трепещущими пальцами, простерлась перед ним, прижимаясь щекой к полу, и лежала, закрыв глаза, пока силы не вернулись к ней.
Она подняла голову и с мольбой взглянула в лицо, на котором застыла легкая улыбка.
– Окажи мне покровительство, о Амон, царь всей земли! – воскликнула она, и ее голос разбудил эхо под серебряной крышей. Она ждала, не сводя взгляда с его безмятежного лица. Краем глаза она видела ноги отца и стоящего рядом с ним нового верховного жреца. Леопардовая шкура свисала с плеча жреца вниз головой, неживые зубы были обнажены в коварной усмешке, и Хатшепсут, невольно вспомнив Менену и других изгнанников Севера, подумала, сколько жрецов прячут сейчас точно такой же оскал под торжественной маской ритуала. Ей стало тревожно. В зале стояла глубокая тишина, никто не двигался. Все взгляды были устремлены к Амону, над чьей головой, полускрытой за завесой встававшего над массивными курильницами дыма, трепетал плюмаж из перьев.
Нарастающее возбуждение передалось и Сенмуту. Со своего места в дальнем конце зала он видел только затылки фараона и верховного жреца. Хатшепсут совсем не было видно, зато Сенмут не мог оторвать глаз от восседающего на троне бога, далекого и какого-то холодного, и от позолоченных перьев над его головой. Его охватил суеверный трепет, не столько из-за присутствия божества, сколько из-за напряженной, ожидающей чего-то толпы, и ему захотелось оказаться подальше от бога, который превращает свой народ в неподвижных истуканов, ждущих его прихоти.
И вдруг у Сенмута закружилась голова. Нарастающий рев множества глоток заполнил зал, когда Амон медленно, царственно, бесконечно грациозно склонил позолоченную голову. Ладони у Сенмута стали липкими от пота, холодные мурашки побежали по коже, хотя вокруг все вскочили на ноги и бросились танцевать. В толпе раздались щелчки кастаньет и музыка систрумов. Когда шум стих и танцующие больше не мешали ему смотреть, он забрался на основание колонны, оказавшись таким образом немного выше остальных. Оттуда он увидел, как она, бледная и торжествующая, стоит у ног бога. Тутмос выкрикивал:
– Моей дочери, любящей тебя, единой с тобой, возлюбленным, передал ты этот мир, в ее руки. Ты выбрал ее царицей!
Когда Буто и Нехбет, богини Севера и Юга, бесшумно приблизились, неся двойной венец, Хатшепсут сжала кулаки, и слова отца зазвенели у нее в ушах. «Весь мир! Весь!» – билось у нее в мозгу, так что когда богини рассказывали ей о красном венце Севера и белом венце Юга, она почти не слышала их. «Благодарю тебя, всемогущий Амон, и тебя, могучий Тутмос, возлюбленный Гором!» Она ощутила тяжесть двойного венца, подняла руку, чтобы поправить корону, и тут увидела Сенмута: он стоял над толпой, обхватив колонну рукой, и они на мгновение замерли, глядя в глаза друг другу. Вид его лица отрезвил ее, и она внимательно следила за продолжением церемонии, стараясь потушить дикое пламя восторга, которое бушевало в ее груди.
Из глубины святилища прогудел голос бога, второе чудо этого дня:
– Узрите дочь мою, Хатшепсут, живущую. Любите ее и почитайте ее.
И снова Сенмут почувствовал холодок под сердцем. Он хотел служить не этому богу, а только его дочери, и потому сошел с подножия колонны, сел и уставился в пол, а ритуал меж тем близился к концу.
Ее обрызгали водой, капли холодили ее напряженно вытянутую шею и веселым сверкающим дождиком стекали на ноги. Затем на ее плечи возложили тяжелую, изукрашенную драгоценностями мантию, а Тутмос поднял крюк и плеть и вложил их в ее руки. Она вцепилась в них с яростной жестокостью, костяшки стиснутых пальцев побелели, когда она прижимала священные предметы к груди, и Тутмос, заглянув в глубину ее темных глаз, все понял и без сопротивления уступил их ей.
Он подвел ее к трону, из-под которого выглядывали голубой лотос Юга и папирус Севера, и она осторожно опустилась на него, очарованная благоуханием лотоса.
Главный глашатай принялся перечислять ее титулы: божество диадем, возлюбленная богинь, юная годами, Гор, живущий вечно, Маат, которая живет вечно. И титулы ее матери, которые она получила в Гелиополе, прозвучали все до единого. Он кончил и уже хотел было, откланявшись, отойти в сторону, но тут Хатшепсут подняла сверкающую руку. Настала недоуменная тишина.
– Все эти титулы принадлежат мне по праву божественного рождения, – сказала она чистым, холодным голосом. – Но я хочу изменить имя. Хатшепсут, главная среди благородных женщин, годится для царевны, но я стала царицей. Отныне я буду зваться Хатшепсет, первой среди возлюбленных женщин.
Сенмут не сдержал улыбки, когда она, как предписывал обычай, пустилась в обход святилища, медленно шагая и держа спину неестественно прямо под грузом двойной короны и мантии, которая подметала золотой пол. Как это похоже на его дерзкую маленькую царевну, которая никак не устанет доказывать свое превосходство перед богами и людьми!
Он выскользнул из зала и пошел искать Бению, который решил пойти порыбачить, пока на реке никого нет. У Сенмута было такое чувство, будто сегодня наступает конец его свободе, и хотя перспектива новой работы поднимала ему настроение, он с сожалением оглядывался на свою почти миновавшую юность и три подаренных ею мига – дары, более ценные, чем золото.
Пир продолжался всю ночь. Люди города пили и танцевали на улицах, бродили из дома в дом до самого восхода. Во дворце толпа гостей перелилась из залов в сады. Там на каждом дереве висели лампы, а на траве лежали мягкие подушки и стояли стулья, чтобы все могли порадоваться весеннему теплу. Хатшепсут, Тутмос и приглашенная знать занимали возвышение, которое почти утонуло в цветах, а Сенмут оказался за одним столом с молодыми людьми, Менхом, Хапусенебом, Юсер-Амоном, Джехути и другими; все они пили и требовали песен, аплодировали, громко кричали и беспрерывно ели. Покончив с трапезой, Сенмут откинулся на подушки и стал наблюдать за происходящим вокруг, а его осторожное второе «я» радовалось, глядя на выходки сотен гостей. Он почти задремал, когда Хапусенеб подвинул свой стул поближе к нему.
От него сильно пахло благовониями, восковой конус у него на голове уже растаял, покрыв маслянистым глянцем широкую грудь, но он не был пьян. Спокойные серые глаза с дружеским одобрением глядели в глаза Сенмута.
– Я слышал, ты получил новую должность, Сенмут, – сказал он.
Сенмут коротко кивнул. Он по-прежнему чувствовал себя неловко в обществе этого уравновешенного, самодостаточного юноши, поэтому встрепенулся и насторожился, ожидая следующих слов.
– Нам с тобой надо научиться работать вместе, – тихо продолжал Хапусенеб, – ибо я тоже преданно служу царице и жизнь моя принадлежит ей. Дни моего отца сочтены, – сказал он.
Сенмут бросил быстрый взгляд на высокий стол, где худощавый аристократ как раз опрокидывал очередной кубок.
– Скоро его жезл визиря Севера перейдет ко мне, а это значит, что мне придется много путешествовать на службе у фараона, и я не всегда буду здесь, когда во мне возникнет нужда.
«Этот человек знает что-то, чего не знаю я», – встревожено подумал Сенмут и поставил на стол только что взятый кубок. Хапусенеб по-прежнему с улыбкой глядел на него, но Сенмут знал, что в этот миг ему выносят оценку.
– Молодой Тутмос вступил в переписку с Мененой, тем самым, которого отстранил от должности фараон. Что это значит, мне не ведомо. Время покажет. Но тебе, к которому благоволит царица, я передаю в полное распоряжение мой дом, моих слуг и моих шпионов, на случай, чтобы в час нужды, когда меня не будет, ты мог действовать так, как поступил бы я сам.
Они вошли в его покои, где Та-кха'ет поприветствовала свою госпожу и принесла красного вина в алебастровом сосуде, золотые кубки для питья и серебряное блюдо с засахаренными финиками и медовыми пирожками. Едва Та-кха'ет закончила, Сенмут, озабоченно раскладывая на столе свои чертежи и пергамента, рассеянно отослал ее прочь и, еще раньше чем она закрыла за собой дверь, забыл о ее существовании.
– Вот что я имею в виду, – заговорил он, раскладывая свою работу на столе.
Она склонилась над чертежами, ее волосы и ожерелья качнулись вперед. Несмотря на ее близость, Сенмут смотрел только на желтые папирусные листы, позабыв обо всем, кроме тонких черных линий, оставленных на них его пером.
– Видите, ваше высочество, я совсем не пытался устремить здание вверх, ибо, как вы говорили, ни одно строение не может тягаться с утесом Гурнет. Поэтому я задумал построить несколько террас, одну над другой, так, чтобы со дна долины они вели к вашему святилищу, высеченному глубоко в скале.
Она потянулась за пирожком, откусила и, задумчиво жуя, продолжала созерцать пергамент.
– Начало хорошее, – сказала она, – только террасы должны быть длиннее и шире, не надо, чтобы они лепились к скале. Исправь!
Он покорно взял в руки перо, и вскоре у нее вырвался возглас удовлетворения:
– Вот! Постройка должна быть легкой и изящной, как я сама.
– Ступеней не будет, – продолжал он. – Думаю, лучше всего сделать длинную покатую дорогу, переходящую в плавный подъем. А на первой и второй террасах и у входа в святилище я поставлю ряды колонн на большом расстоянии друг от друга, чтобы было больше воздуха. – Несколько легких движений пером, и она поняла, что он имеет в виду; ее глаза вспыхнули.
– В моем храме должны быть и другие святилища, не только мое, – сказала она. – Я хочу, чтобы там были святилища Хатор и Анубиса, а все вместе должно быть посвящено Отцу моему, Амону. И у него тоже должно быть свое святилище.
– И все они будут находиться в скале?
– Думаю, да. Пусть твой инженер отрабатывает свой хлеб. А теперь налей мне еще вина.
Он наполнил оба кубка, они откинулись на спинки сидений и так увлеклись беседой о будущем храме, что пропустили час полуденного отдыха.
– Я хочу, чтобы работы начались немедленно, завтра, – говорила она. – Собери рабов и начинай расчищать место для строительства. Если понадобится, используй то, что осталось от храма Ментухотепа.
– Расчистка займет много времени, ваше высочество. У подножия утесов грунт поднимается, его нужно будет срезать.
– Это твое дело. Бери все, что тебе потребуется. Жрецы одобряют мой выбор; я убедилась в этом в тот самый день, когда впервые увидела это священное место, так что ничто не мешает нам начать немедленно. Я еще покажу моему брату, на что способна царица!
Мрачные мысли тут же овладели ею, и он, не отрывая кубка от губ, видел, как сжимавшая пергамент рука упала на колени, а гладкий лоб под золотой диадемой со змеей прорезали морщины. Она положила ногу на ногу и начала болтать украшенной драгоценностями ступней. Вдруг она бросила на него холодный, оценивающий взгляд, так похожий на взгляд ее отца, что Сенмут еле скрыл трепет.
– Через два дня я войду в храм, где меня коронуют регентом Египта, – сказала она, но он не ответил, ожидая продолжения летучей мысли.
– После этого моя жизнь изменится, жрец. Многие из тех, кто сейчас благосклонно кланяется и зовет меня «ваше высочество», станут прятать глаза от царя и скрывать от меня свои мысли. Поэтому мне пора начинать очень осторожно возводить вокруг себя стену из тех, кому я могу доверять.
Она перестала качать ногой и снова пронзила его взглядом.
– Доверять, – медленно и задумчиво повторила она, не сводя глаз с его лица. – Что скажешь, жрец, если я сделаю тебя управляющим Амона?
В первые секунды изумления мысли Сенмута устремились назад, к его самому первому дню в Фивах, когда в белом с золотом кабинете высокомерный надушенный слуга бога со скучающим видом выслушивал данные ему, Сенмуту, рекомендации, которые сбивчиво перечислял его отец. Он снова почувствовал себя маленьким и смущенным, и даже резкий запах нервного отцовского пота на миг вспомнился ему.
– Ваше высочество, я не понимаю, – сказал он. Она коротко рассмеялась:
– Все ты понимаешь. Ты с самого начала показал, что умеешь быть осторожным. Ты сумел сохранить гордость и остаться верным своему другу и мне перед лицом самого фараона, а это непросто. Ты нужен мне в храме, Сенмут, как мой защитник. Я люблю бога, Отца моего, и почитаю его служителей, но я не дура. Я слишком молода, чтобы занять царский престол, и у меня нет опыта. В храме найдется немало таких, кто не остановится перед тем, чтобы шпионить за мной, опасаясь за собственное положение. Я поставлю тебя над ними управляющим, и ты будешь служить мне верой и правдой. Это я знаю. Теперь ты понял?
Он понял, но все равно видел только спину отца, павшего ниц перед человеком в ослепительно белых одеждах, и собственные загрубелые от работы руки, протянутые в неуверенной мольбе.
– Я и раньше говорил, что живу лишь для того, чтобы служить вам, – ответил он, – и останусь верен своему слову. Никто, кроме вас, не заслуживает поклонения.
Воспоминания о том первом дне еще не отпустили Сенмута, и потому в его голосе прозвучали горечь и легкое высокомерие; чтобы лучше разглядеть Хатшепсут, он слегка запрокинул голову.
Его тон не ускользнул от ее внимания, и она одобрительно кивнула:
– Тогда решено. Изгоняй из храма всякого, кто покажется тебе неблагонадежным, и не страшись никого, кроме меня. Каждый день в часы аудиенций ты 'будешь приходить ко мне с докладом, а я приставлю к тебе жезлоносца, чтобы он объявлял о твоем появлении, и писцов, чтобы повсюду следовали за тобой. Ты будешь управляющим скотным двором и садами Амона, ибо я знаю, что ты имеешь опыт и в том и в другом, и горе любому, кто осмелится отказать тебе в чем бы то ни было!
Он по-прежнему сидел и смотрел на нее, но его ум лихорадочно работал. Ответственность, которая возлагалась на него, устрашала, но она со своей обычной проницательностью сумела подобрать для него именно ту должность, с которой он наверняка справится, не зря ведь он родился на ферме. Он знал, что у него все получится. Что касается других обязанностей, невысказанных, то тут он не был так уверен, однако не сомневался, что, пока он исполняет обязанности главного управляющего, никакого недовольства в храме не будет.
– Жить будешь в этих же покоях, – продолжала она, – пока не поймешь пределов своей новой власти. Тогда я построю тебе дворец, и у тебя будут своя ладья, колесница и все что пожелаешь.
Он внимательно вгляделся в ее лицо, но она не шутила, и в прохладном полумраке комнаты он почувствовал, что она тянется к нему, без слов, хотя ее лицо сохраняло выражение глубокого и спокойного внимания. Он понял, что она неосознанно, почти слепо нуждается в вытащившем ее когда-то из озера пареньке, чьи мечты оказались сходными с ее собственными и который, повзрослев, не утратил энергии, заставившей его искать места у ног Инени. Ему захотелось сказать ей, что он ее любит, что этот храм будет не только ее даром богам и самой себе, но и залогом его любви, всем тем, что может подарить смертный мужчина женщине, которую жаждет заключить в свои объятия. Должно быть, его глаза отчасти выдали его мысли, потому что по ее губам скользнула задумчивая улыбка.
– Ты по-настоящему благородный человек, Сенмут. Ты мне очень нравишься. Помнишь, как я разозлилась, когда ты растер меня тем старым шершавым покрывалом? И как я заснула у тебя на плече?
– Помню, ваше высочество. Вы были красивой девочкой. А теперь вы красивая женщина.
Он постарался, чтобы его слова прозвучали как нечто само собой разумеющееся, но его голос прервался, и он, глядя в пол, прикусил губу.
– Я – бог, – сказала она твердо, и настроение потерялось. Она встала. – Скоро обед. Пойдем со мной, поедим и потолкуем с Менхом и Хапусенебом. Может, и Юсер-Амон придет. Ты его еще не видел, а я хочу, чтобы вы познакомились. Я желаю знать, что думаешь ты обо всех моих друзьях, ибо скоро они могут стать больше чем друзьями, а твое мнение для меня важно. А еще я хочу, чтобы ты увидел Тутмоса, моего брата, который вернулся с Севера на мою коронацию.
Он тоже встал и поклонился.
– Ваше высочество, я только что подумал, что мой брат, Сенмен, очень пригодился бы мне на новой работе. Могу я послать за ним и, быть может, заменить его на ферме рабом? Он нужен моему отцу, но мне, я думаю, еще больше.
– Зачем ты спрашиваешь? Нанимай кого сочтешь нужным. Ты любишь брата?
– Да. Мы много работали вместе.
– Я тоже часто работала со своим братом, – заявила она, проходя мимо, – и должна сказать, что он непереносимый зануда. Но у вас с ним найдется кое-что общее, ибо он тоже любит строить и уже немало сделал для украшения Египта.
Она подождала, пока он ее нагонит, и они бок о бок зашагали сквозь синие сумерки, а слуги с лам-Тами освещали им путь. Ночь сомкнулась вокруг них, а юные, еще бледные звезды, булавочными головками отражавшиеся в пруду с лилиями, напоенный благоуханием ветер и близость друг друга добавляли ей сладости и остроты.
В день коронации Хатшепсут разбудили звуки горнов, и она лежала, вслушиваясь в резкие медные ноты. Спала она крепко, без снов, и когда горны отзвучали, встала. Комната была наполнена теплым розовым светом. Нагая, она прошла в ванную комнату, где рабыня уже наполнила горячей ароматной водой большую каменную ванну, ступила в нее и сделала несколько шагов, пока вода не скрыла ее до подбородка.
– Как начался день? – спросила она у девушки, которая принесла мыло и чистые полотенца, и, пока та терла ее и мыла ей волосы, слушала ее безыскусную болтовню.
День выдался ясный и жаркий, и жители Фив уже заполнили ведущие к храму улицы, где выстроились солдаты в полном парадном обмундировании, готовые охранять царский кортеж. Над городом повсюду развевались флаги империи, лодки, на которых из Мемфиса и Гермонтиса, Асуана и Нубии, Буто и Гелиополя прибыли сановники и знать, заняли все причалы. Во дворце не осталось ни одной свободной комнаты – повсюду расположились гости. Наместники и губернаторы покоренных стран в сопровождении причудливого вида рабов заполняли залы, повсюду звучала чужая речь, и надо всеми, как плащ, нависло ожидание.
Хатшепсут кивнула и вышла из воды, постояла, пока ее насухо вытирали полотенцами, а потом легла на стол для массажа. С докладом и чашкой утреннего напитка пришел ее управляющий Аменхотеп. Все шло гладко. В приемной Хатшепсут ждали парикмахер и хранительница париков.
Ее отец одевался у себя, а по покоям, отведенным для жен и наложниц фараона, металась Мутнеферт – нервно жуя, она решала, какие из драгоценностей, рассыпанных по кушетке, выбрать для сегодняшнего торжества. Она уже оправилась от пережитого разочарования. Да если бы и не оправилась, сегодня не тот день, который занимающий мало-мальски высокое положение человек может пропустить, и она приготовилась снова заключить мир. Ее сын Тутмос сидел у себя в покоях и беседовал со своим писцом. Его вынужденная поездка на Север продолжалась несколько месяцев, так что у него было время подумать. Он решил, что хмурым видом и оскорбленным молчанием делу не поможешь. Как и его мать, он забыл об оскорблении, но, в отличие от нее, лишь на время. Поездка его переменила. Раскаленное солнце переездов выжгло лишний жир, а отсутствие матери, женщин и любимой еды научило его опасному терпению. Один раз его планы нарушили, но больше этого не случится. Он будет ждать, годы, если нужно, но он станет фараоном. Сестра его не остановит. И сегодня, в день ее коронации, он думал о том же, но если раньше все, что он чувствовал, было написано у него на лице, то теперь он дружелюбно болтал с писцом, а мысли бежали своим чередом.
Одетая в свободное платье, Хатшепсут сидела в кресле, пока ее волосы расчесывали и укладывали в высокую прическу, чтобы держалась корона. Вообще-то ей, как и всем ее предшественникам-фараонам, следовало побриться и принять венец на обнаженную голову, но она воспротивилась этому обычаю, и отец позволил ей сохранить густые, иссиня-черные косы, которые рабыня сейчас наматывала на руку. Пока ей накладывали макияж, она разглядывала свое отражение в зеркале из полированной меди, и то, что она там видела, ей нравилось: высокий, широкий лоб, прямые брови, подведенные до самых висков черной краской, исполненные спокойной мудрости большие миндалевидные глаза, отвечавшие ей строгим взглядом, тонкий прямой нос и рот, чувственный, подвижный, вечно трепещущий на грани улыбки. Ее выдавал подбородок. Квадратный, упрямый, бескомпромиссный, он словно кричал о несгибаемой воле и неукротимой жажде власти своей хозяйки. Она закрыла глаза и, пока кисточка с черной краской танцевала по ее векам, задумалась о своих божественных предках, которые подарили ей прекраснейшее в мире лицо. Она не улыбнулась, когда, открыв глаза, увидела свое отражение, золотистое на медном фоне, темное и таинственное; зачесанные назад волосы обнажили прекрасную лепку лица. Глумливая, надменная незнакомка глядела на нее из зеркала.
В храм ее несли на больших носилках, на которых был установлен трон с высокой спинкой; позади нее шествовал носитель опахала. Красные страусовые перья колыхались над изысканной головкой, а люди в толпе, затаив дыхание, старались хотя бы одним глазком увидеть словно облитую расплавленным золотом фигуру, прежде чем упасть лицом в дорожную пыль. Когда они снова вставали на ноги, то видели лишь спинку ее трона да отблеск солнечных лучей на ее волосах. За троном шли знатнейшие из знатных: Инени с сыном, визирь Севера с сыном – серьезным, исполненным собственного достоинства Хапусенебом, Тутмос и дородный визирь Юга, погруженный в беседу со смешливым Юсер-Амоном. Молодой Джехути из Гермополя выступал сам по себе, надменно не глядя ни вправо, ни влево, за ним, окутанный непроницаемым плащом голубой крови, шел Яму-Нефру из Нефруси, юноша красивый и гордый. Богатые землевладельцы, представители старых семей и нувориши неспешно выступали, демонстрируя свои украшения и тонкие льняные одежды. За ними, в новом длинноволосом парике и новой одежде, доходившей до лодыжек, шел Сенмут. Та-кха'ет старательно накрасила ему лицо и умастила тело, но никаких знаков своего нового поста он еще не получил, и впереди него не шествовал жезлоносец. Высоко подняв голову, Сенмут переводил взгляд с одного лица в толпе на другое, но не улыбался, ведь все его мысли занимала накрашенная, сверкающая золотом богиня, чей трон покачивался над головами далеко впереди. Простой народ принимал его за молодого аристократа, такое у него было замкнутое и суровое лицо.
Мощные двери храма стояли распахнутыми, перед ними уже ждал облаченный в леопардовую шкуру и перья верховный жрец со свитой. Носилки опустились на землю, и Хатшепсут вышла из них, при каждом движении рассыпая вокруг себя искры золотого света. Потом она застыла, точно каменное изваяние, в ожидании фараона. Над ней возвышалось изображение небесного Отца, жрецы толпились снаружи, во внешнем дворе, а дым от сжигаемых благовоний медленно расползался по всему храму. Тутмос протянул руку, Хатшепсут вложила в нее свою, и следом за верховным жрецом они вошли в храм, а знать осталась во внутреннем дворе.
Двери святилища тоже были распахнуты настежь, и люди тянули шеи в надежде хотя бы краешком глаза увидеть Амона Всемогущего. Хатшепсут, глядя, как подходит к богу отец, вспоминала свое холодное ночное бдение, такое недавнее, когда храм был пугающим, неуютным местом, полным темных тайн. Тогда на ней не было ничего, кроме грубой крестьянской юбки; сегодня, облаченная в тяжелую золотую ткань, она расправила плечи и вскинула голову. В этот день все должны видеть в ней только царя.
Тутмос тем временем опустился на золоченый пол и сложил плеть и крюк к ногам бога. Все, кто стоял сзади, услышали его слова:
– Я перед тобой, царь богов. Я падаю ниц. За все, что я сделал во имя твое, даруй Египет и Красную Землю моей дочери, дитю солнца, Маат-Ка-Ра, живущей вечно, как даровал ты их мне.
Он встал и сделал шаг в сторону, глазами показывая ей, что теперь ее очередь.
Она упала на пол и поползла вперед, к богу. Кованые золотые плиты пахли ладаном, пылью и цветами, и, с трудом преодолевая дюйм за дюймом свой путь, Хатшепсут поймала себя на том, что думает о матери. Усилием воли она вернула свои мысли к богу, его красоте и мудрости, и, по мере того как расстояние до его ног сокращалось, зашептала слова молитвы. Пот стекал у нее между лопатками, но она продолжала ползти. Молчание простертых ниц, но следящих за каждым ее движением аристократов было настолько полным, что было слышно даже ее дыхание, хрипло раздававшееся в густом от ладана воздухе. Наконец она коснулась его трепещущими пальцами, простерлась перед ним, прижимаясь щекой к полу, и лежала, закрыв глаза, пока силы не вернулись к ней.
Она подняла голову и с мольбой взглянула в лицо, на котором застыла легкая улыбка.
– Окажи мне покровительство, о Амон, царь всей земли! – воскликнула она, и ее голос разбудил эхо под серебряной крышей. Она ждала, не сводя взгляда с его безмятежного лица. Краем глаза она видела ноги отца и стоящего рядом с ним нового верховного жреца. Леопардовая шкура свисала с плеча жреца вниз головой, неживые зубы были обнажены в коварной усмешке, и Хатшепсут, невольно вспомнив Менену и других изгнанников Севера, подумала, сколько жрецов прячут сейчас точно такой же оскал под торжественной маской ритуала. Ей стало тревожно. В зале стояла глубокая тишина, никто не двигался. Все взгляды были устремлены к Амону, над чьей головой, полускрытой за завесой встававшего над массивными курильницами дыма, трепетал плюмаж из перьев.
Нарастающее возбуждение передалось и Сенмуту. Со своего места в дальнем конце зала он видел только затылки фараона и верховного жреца. Хатшепсут совсем не было видно, зато Сенмут не мог оторвать глаз от восседающего на троне бога, далекого и какого-то холодного, и от позолоченных перьев над его головой. Его охватил суеверный трепет, не столько из-за присутствия божества, сколько из-за напряженной, ожидающей чего-то толпы, и ему захотелось оказаться подальше от бога, который превращает свой народ в неподвижных истуканов, ждущих его прихоти.
И вдруг у Сенмута закружилась голова. Нарастающий рев множества глоток заполнил зал, когда Амон медленно, царственно, бесконечно грациозно склонил позолоченную голову. Ладони у Сенмута стали липкими от пота, холодные мурашки побежали по коже, хотя вокруг все вскочили на ноги и бросились танцевать. В толпе раздались щелчки кастаньет и музыка систрумов. Когда шум стих и танцующие больше не мешали ему смотреть, он забрался на основание колонны, оказавшись таким образом немного выше остальных. Оттуда он увидел, как она, бледная и торжествующая, стоит у ног бога. Тутмос выкрикивал:
– Моей дочери, любящей тебя, единой с тобой, возлюбленным, передал ты этот мир, в ее руки. Ты выбрал ее царицей!
Когда Буто и Нехбет, богини Севера и Юга, бесшумно приблизились, неся двойной венец, Хатшепсут сжала кулаки, и слова отца зазвенели у нее в ушах. «Весь мир! Весь!» – билось у нее в мозгу, так что когда богини рассказывали ей о красном венце Севера и белом венце Юга, она почти не слышала их. «Благодарю тебя, всемогущий Амон, и тебя, могучий Тутмос, возлюбленный Гором!» Она ощутила тяжесть двойного венца, подняла руку, чтобы поправить корону, и тут увидела Сенмута: он стоял над толпой, обхватив колонну рукой, и они на мгновение замерли, глядя в глаза друг другу. Вид его лица отрезвил ее, и она внимательно следила за продолжением церемонии, стараясь потушить дикое пламя восторга, которое бушевало в ее груди.
Из глубины святилища прогудел голос бога, второе чудо этого дня:
– Узрите дочь мою, Хатшепсут, живущую. Любите ее и почитайте ее.
И снова Сенмут почувствовал холодок под сердцем. Он хотел служить не этому богу, а только его дочери, и потому сошел с подножия колонны, сел и уставился в пол, а ритуал меж тем близился к концу.
Ее обрызгали водой, капли холодили ее напряженно вытянутую шею и веселым сверкающим дождиком стекали на ноги. Затем на ее плечи возложили тяжелую, изукрашенную драгоценностями мантию, а Тутмос поднял крюк и плеть и вложил их в ее руки. Она вцепилась в них с яростной жестокостью, костяшки стиснутых пальцев побелели, когда она прижимала священные предметы к груди, и Тутмос, заглянув в глубину ее темных глаз, все понял и без сопротивления уступил их ей.
Он подвел ее к трону, из-под которого выглядывали голубой лотос Юга и папирус Севера, и она осторожно опустилась на него, очарованная благоуханием лотоса.
Главный глашатай принялся перечислять ее титулы: божество диадем, возлюбленная богинь, юная годами, Гор, живущий вечно, Маат, которая живет вечно. И титулы ее матери, которые она получила в Гелиополе, прозвучали все до единого. Он кончил и уже хотел было, откланявшись, отойти в сторону, но тут Хатшепсут подняла сверкающую руку. Настала недоуменная тишина.
– Все эти титулы принадлежат мне по праву божественного рождения, – сказала она чистым, холодным голосом. – Но я хочу изменить имя. Хатшепсут, главная среди благородных женщин, годится для царевны, но я стала царицей. Отныне я буду зваться Хатшепсет, первой среди возлюбленных женщин.
Сенмут не сдержал улыбки, когда она, как предписывал обычай, пустилась в обход святилища, медленно шагая и держа спину неестественно прямо под грузом двойной короны и мантии, которая подметала золотой пол. Как это похоже на его дерзкую маленькую царевну, которая никак не устанет доказывать свое превосходство перед богами и людьми!
Он выскользнул из зала и пошел искать Бению, который решил пойти порыбачить, пока на реке никого нет. У Сенмута было такое чувство, будто сегодня наступает конец его свободе, и хотя перспектива новой работы поднимала ему настроение, он с сожалением оглядывался на свою почти миновавшую юность и три подаренных ею мига – дары, более ценные, чем золото.
Пир продолжался всю ночь. Люди города пили и танцевали на улицах, бродили из дома в дом до самого восхода. Во дворце толпа гостей перелилась из залов в сады. Там на каждом дереве висели лампы, а на траве лежали мягкие подушки и стояли стулья, чтобы все могли порадоваться весеннему теплу. Хатшепсут, Тутмос и приглашенная знать занимали возвышение, которое почти утонуло в цветах, а Сенмут оказался за одним столом с молодыми людьми, Менхом, Хапусенебом, Юсер-Амоном, Джехути и другими; все они пили и требовали песен, аплодировали, громко кричали и беспрерывно ели. Покончив с трапезой, Сенмут откинулся на подушки и стал наблюдать за происходящим вокруг, а его осторожное второе «я» радовалось, глядя на выходки сотен гостей. Он почти задремал, когда Хапусенеб подвинул свой стул поближе к нему.
От него сильно пахло благовониями, восковой конус у него на голове уже растаял, покрыв маслянистым глянцем широкую грудь, но он не был пьян. Спокойные серые глаза с дружеским одобрением глядели в глаза Сенмута.
– Я слышал, ты получил новую должность, Сенмут, – сказал он.
Сенмут коротко кивнул. Он по-прежнему чувствовал себя неловко в обществе этого уравновешенного, самодостаточного юноши, поэтому встрепенулся и насторожился, ожидая следующих слов.
– Нам с тобой надо научиться работать вместе, – тихо продолжал Хапусенеб, – ибо я тоже преданно служу царице и жизнь моя принадлежит ей. Дни моего отца сочтены, – сказал он.
Сенмут бросил быстрый взгляд на высокий стол, где худощавый аристократ как раз опрокидывал очередной кубок.
– Скоро его жезл визиря Севера перейдет ко мне, а это значит, что мне придется много путешествовать на службе у фараона, и я не всегда буду здесь, когда во мне возникнет нужда.
«Этот человек знает что-то, чего не знаю я», – встревожено подумал Сенмут и поставил на стол только что взятый кубок. Хапусенеб по-прежнему с улыбкой глядел на него, но Сенмут знал, что в этот миг ему выносят оценку.
– Молодой Тутмос вступил в переписку с Мененой, тем самым, которого отстранил от должности фараон. Что это значит, мне не ведомо. Время покажет. Но тебе, к которому благоволит царица, я передаю в полное распоряжение мой дом, моих слуг и моих шпионов, на случай, чтобы в час нужды, когда меня не будет, ты мог действовать так, как поступил бы я сам.