Страница:
Он расхрабрился.
– Я решил спросить у Амона совета, – прочирикал он, и слушателям вдруг показалось, что мальчик повторяет хорошо заученный урок. – Я поднял кадильницу повыше и задал вопрос, суждено ли мне стать фараоном.
– Правда? И что же он сказал?
– Он улыбнулся мне и склонил свою благословенную голову. Он склонил ее очень низко, так что подбородок уперся в его бессмертную грудь. Все, кто был рядом, видели это.
– Хм. Скажи мне, Тутмос, кто я?
Он озадаченно посмотрел на нее, и уголки его губ поползли вверх.
– Вы царица Египта.
– А кто еще?
– Я… я не знаю.
– Тогда я скажу тебе сама, поскольку твоя мать, видимо, не сочла нужным это сделать. Я – дочь Амона, его истинное воплощение здесь, на земле, плод его священных чресл, его возлюбленная, которую он любил еще до того, как послал на землю. Его мысли – это мои мысли, его воля – моя воля. Неужели ты думаешь, что он пообещал бы сделать тебя фараоном, а я ничего бы об этом не знала?
Асет издала полузадушенный вскрик и шагнула вперед. Тутмос озадаченно покачал головой:
– Н-нет, наверное. Но почему же он тогда кивнул?
– Потому что хотел показать, как он доволен тобой. Он хочет, чтобы ты усердно трудился ради него и Египта, и тогда, быть может, ты и станешь фараоном. Но не сейчас.
– Не сейчас? – Его губы предательски задрожали, но он сердито сжал их. – Ведь я же царевич короны. А это значит, что я должен стать фараоном!
– Когда Амон сообщит мне, что он желает, чтобы ты был фараоном, я скажу тебе, но этого еще долго не случится. Сейчас ты всего лишь маленький царевич, и тебе еще многому предстоит научиться, прежде чем трон Гора станет твоим. Ты меня понял?
– Да! – отрезал он. – Но, ваше величество, я быстро учусь! Она взглянула в его возмущенное лицо.
– И неудивительно, ведь ты так похож на своего могучего деда, моего отца, Тутмоса I. А теперь иди к себе. Я хочу поговорить с твоей матерью.
Он вышел, расправив плечи и высоко держа бритую голову.
Хатшепсут приказала снова впустить Менену в зал. Она с трудом сдерживала гнев, стремясь не утратить чувства справедливости перед лицом этой бездарной попытки вырвать у нее власть. Когда Менена занял свое место подле Асет, она уже совсем успокоилась.
– Бог кивает головой только мне и никому больше, – сказала она. – Весь Египет знает это с того самого дня, когда я родилась. Вы сыграли низкую, презренную шутку с маленьким мальчиком, который искренне верит в бога. Вы опозорили Амона, но на тех, кому нечего делать, кроме как собирать сплетни, большого впечатления не произвели. Если вы надеялись таким образом ускорить мое решение, то вы глупы и наивны. Неужели вы и впрямь воображали, что я побегу возлагать корону на голову Тутмоса и оставлю свою страну в руках таких, как вы? – Она пренебрежительно улыбнулась. – Вы недостойны даже моего презрения.
Асет слушала, беспокойно теребя платье. Вдруг она выпалила:
– Мой сын – царевич короны и настоящий наследник престола! Его отец пожелал, чтобы это было так!
– Но он мертв! – отрезала Хатшепсут. – Даже при его жизни я была Египтом, Египет я и сейчас! Маленький Тутмос будет в ваших руках точно мягкий воск, а вы двое выдоите мою возлюбленную страну досуха. Неужели вы думали, что вас поддержат жрецы и солдаты? Вы что, совсем ничего не видели в последние семь лет? – Она вскинула руки. – Это был ваш последний шанс. Мое терпение подходит к концу. Я не хочу больше слышать ни о каких заговорах. А если что-нибудь подобное еще раз дойдет до моих ушей, я объявлю вас государственными преступниками и казню обоих. Вы – угроза стране, которую, по вашим словам, любите. А теперь убирайтесь.
Асет была готова возражать. Ее губы дергались, устремленные на Хатшепсут глаза горели злобой. Но тут вперед вышел Нехези, и оба, поспешно поклонившись, вышли.
– Вы слишком милосердны, ваше величество, – сказал Сенмут. – Змей надо топтать без всякой пощады.
– Может, и так, – ответила она устало. – Но я не хочу лишать моего племянника-пасынка матери, когда он только что потерял отца. Я не верю, что Менена способен на что-то без поддержки Тутмоса. Нехези, позаботься, чтобы телохранители его величества не спускали с них глаз' ни днем ни ночью. Сенмут, я хочу знать имена и убеждения всех жрецов храма, от последнего служки до самого Менены. Я еще не решила, что мне делать дальше, но отдавать корону Тутмосу я пока не намерена.
ЧАСТЬ IV
Глава 20
– Я решил спросить у Амона совета, – прочирикал он, и слушателям вдруг показалось, что мальчик повторяет хорошо заученный урок. – Я поднял кадильницу повыше и задал вопрос, суждено ли мне стать фараоном.
– Правда? И что же он сказал?
– Он улыбнулся мне и склонил свою благословенную голову. Он склонил ее очень низко, так что подбородок уперся в его бессмертную грудь. Все, кто был рядом, видели это.
– Хм. Скажи мне, Тутмос, кто я?
Он озадаченно посмотрел на нее, и уголки его губ поползли вверх.
– Вы царица Египта.
– А кто еще?
– Я… я не знаю.
– Тогда я скажу тебе сама, поскольку твоя мать, видимо, не сочла нужным это сделать. Я – дочь Амона, его истинное воплощение здесь, на земле, плод его священных чресл, его возлюбленная, которую он любил еще до того, как послал на землю. Его мысли – это мои мысли, его воля – моя воля. Неужели ты думаешь, что он пообещал бы сделать тебя фараоном, а я ничего бы об этом не знала?
Асет издала полузадушенный вскрик и шагнула вперед. Тутмос озадаченно покачал головой:
– Н-нет, наверное. Но почему же он тогда кивнул?
– Потому что хотел показать, как он доволен тобой. Он хочет, чтобы ты усердно трудился ради него и Египта, и тогда, быть может, ты и станешь фараоном. Но не сейчас.
– Не сейчас? – Его губы предательски задрожали, но он сердито сжал их. – Ведь я же царевич короны. А это значит, что я должен стать фараоном!
– Когда Амон сообщит мне, что он желает, чтобы ты был фараоном, я скажу тебе, но этого еще долго не случится. Сейчас ты всего лишь маленький царевич, и тебе еще многому предстоит научиться, прежде чем трон Гора станет твоим. Ты меня понял?
– Да! – отрезал он. – Но, ваше величество, я быстро учусь! Она взглянула в его возмущенное лицо.
– И неудивительно, ведь ты так похож на своего могучего деда, моего отца, Тутмоса I. А теперь иди к себе. Я хочу поговорить с твоей матерью.
Он вышел, расправив плечи и высоко держа бритую голову.
Хатшепсут приказала снова впустить Менену в зал. Она с трудом сдерживала гнев, стремясь не утратить чувства справедливости перед лицом этой бездарной попытки вырвать у нее власть. Когда Менена занял свое место подле Асет, она уже совсем успокоилась.
– Бог кивает головой только мне и никому больше, – сказала она. – Весь Египет знает это с того самого дня, когда я родилась. Вы сыграли низкую, презренную шутку с маленьким мальчиком, который искренне верит в бога. Вы опозорили Амона, но на тех, кому нечего делать, кроме как собирать сплетни, большого впечатления не произвели. Если вы надеялись таким образом ускорить мое решение, то вы глупы и наивны. Неужели вы и впрямь воображали, что я побегу возлагать корону на голову Тутмоса и оставлю свою страну в руках таких, как вы? – Она пренебрежительно улыбнулась. – Вы недостойны даже моего презрения.
Асет слушала, беспокойно теребя платье. Вдруг она выпалила:
– Мой сын – царевич короны и настоящий наследник престола! Его отец пожелал, чтобы это было так!
– Но он мертв! – отрезала Хатшепсут. – Даже при его жизни я была Египтом, Египет я и сейчас! Маленький Тутмос будет в ваших руках точно мягкий воск, а вы двое выдоите мою возлюбленную страну досуха. Неужели вы думали, что вас поддержат жрецы и солдаты? Вы что, совсем ничего не видели в последние семь лет? – Она вскинула руки. – Это был ваш последний шанс. Мое терпение подходит к концу. Я не хочу больше слышать ни о каких заговорах. А если что-нибудь подобное еще раз дойдет до моих ушей, я объявлю вас государственными преступниками и казню обоих. Вы – угроза стране, которую, по вашим словам, любите. А теперь убирайтесь.
Асет была готова возражать. Ее губы дергались, устремленные на Хатшепсут глаза горели злобой. Но тут вперед вышел Нехези, и оба, поспешно поклонившись, вышли.
– Вы слишком милосердны, ваше величество, – сказал Сенмут. – Змей надо топтать без всякой пощады.
– Может, и так, – ответила она устало. – Но я не хочу лишать моего племянника-пасынка матери, когда он только что потерял отца. Я не верю, что Менена способен на что-то без поддержки Тутмоса. Нехези, позаботься, чтобы телохранители его величества не спускали с них глаз' ни днем ни ночью. Сенмут, я хочу знать имена и убеждения всех жрецов храма, от последнего служки до самого Менены. Я еще не решила, что мне делать дальше, но отдавать корону Тутмосу я пока не намерена.
ЧАСТЬ IV
Глава 20
Два года понадобилось Хатшепсут, чтобы решиться. Все это время она неустанно испытывала свою власть над Египтом, потихоньку натягивая вожжи там, перерезая постромки здесь, завязывая подпругу в другом месте. Потом настал месяц Мехир, когда вся земля между пальмами и акациями покрылась роскошным колышущимся ковром зеленых всходов, а молодые птенцы начали пытаться слетать с гнезд вдоль берега реки. Каналы, старые и новые, исчертили волнующиеся поля, в их спокойных водах отражалось нежно-голубое небо поздней весны. По всему Нилу лежали в грязи довольные гиппопотамы и их потомство, то и дело зевая от чистого восхитительного безделья.
Храм в долине был окончен. Последние набранные для его строительства крестьяне разошлись по фермам и деревням. Мусор вокруг убрали, глиняные лачуги рабочих снесли. Прекрасное, плавных пропорций здание засияло, искрясь в горячей каменной чаше и ожидая, когда же ступни Священного отметят своим прикосновением его золотые и серебряные полы. Хатшепсут велела задумчивому Тахути соорудить еще одно святилище в его стенах – нубийское святилище из таинственного черного дерева, названное так в честь ее победы. Внутренние двери из кедра и бронзы тоже были сделаны им, но лучше всего Тахути показал, на что способен, создав могучие входные врата. Они были из черной меди, торжественные и немного страшноватые, предназначенные для того, чтобы вселять трепет в сердца тех, кто в будущем придет в этот храм с чем-нибудь, кроме любви в сердце. Створки были искусно выложены электрумом, сплавом золота и серебра, столь любимым Хатшепсут. Сейчас они стояли распахнутыми, впитывая свет солнца и превращая его в длинные тускло-золотые стрелы, которые пронзали деревья, и Хатшепсут думала о них, стоя на балконе утром в день посвящения.
Жрецы выбрали для этой церемонии двадцать девятый день месяца как самый благоприятный. Хатшепсут стояла, оглядывая сад и произнося утреннюю молитву. У нее за спиной, в спальне, служанки готовили короткую набедренную повязку, складки которой были расшиты золотом, искрившимся при каждом шаге, церемониальный парик из золотых и синих косичек и пояс из завязанной узлами золотой веревки, усеянный крохотными сердоликовыми анхами. Царица наблюдала за жрецами, которые собрались во внутреннем дворе перед первым высоким пилоном и теперь толпились в его тени; их белые одежды вспыхивали на солнце. И хотя среди них она разглядела Менену, узнав его по свисающей леопардовой шкуре, хвала богу не перестала литься с ее уст.
Ощущение близости перемен, предчувствие, что ее судьба изменится сегодня еще раз, не покидало Хатшепсут в то утро. Она чувствовала, как ее наполняет сила, смешиваясь с бегущей по жилам кровью. Стоя надо всем миром, нагая, благословленная солнцем, свет которого беспрестанно лился с неба, пропитывая ее медово-золотистую кожу, она была уверена в своем бессмертии. Даже деревья, казалось, склоняли перед ней верхушки в знак почтения, когда слова молитвы срывались с ее уст и уносились с ветром. Наконец Хатшепсут закончила. Оглядев напоследок сад, реку и некрополь за ней, танцующий на волнах жары, она шагнула в прохладную тень спальни, где женщины уже ждали ее, чтобы одеть.
Она стояла неподвижно, пока на нее надевали набедренную повязку, затягивали пояс и, опустив ей на грудь тяжелый драгоценный воротник, осторожно застегивали его. Вытянув вперед руки, Хатшепсут ждала, пока на них нанижут браслеты и обручи, однако мысли ее были далеко: она думала о годах ожидания, проходивших, пока день за днем вырубали из камня колонны и блоки, шлифовали их и ставили на место, и о том, сколько раз она с Сенмутом и Тутмосом стояла и наблюдала, как обретают форму террасы. С гордостью она вспомнила обо всех тех чудесах, которые повидала с отцом.
«Вот мой ответ вам, боги долины. Я дарю вам свой памятник – творение, равных которому мне не доводилось видеть. Я удовлетворена».
Хатшепсут села, положив руки ладонями вверх, чтобы рабыни покрасили их красной хной. Пока они сохли, она подняла ноги, и ей покрасили подошвы и ногти. Потом на нее надели позолоченные сандалии, яшма на которых уже жадно впитывала в себя весь свет, который был в комнате, и выбрасывала его назад красными, как бьющая из раны кровь, лучами. Накрасив ей лицо, рабыни обсыпали его золотой пудрой, приставшей к губам, ресницам и жирным черным линиями, которыми были обведены ее глаза. Глядя на сверкающее отражение в зеркале, она снова вспомнила о своем надменном ка. Женщина улыбнулась, вспомнив, как он лениво заглядывал ей через плечо, пока на нее надевали парик и укрепляли в нем корону с коброй. Превращение в богиню – золотой сияющий символ золотой сияющей страны – было завершено.
Сенмут и остальные ждали ее на ступенях причала. Сотни лодок, украшенных лентами и флагами, покачивались на воде, дожидаясь придворных и жрецов, чтобы перевезти их через реку. Сенмут был одет, как подобает князю, которым он стал. Его шлем из белой кожи был расшит золотом. Браслеты и обручи со знаками должностей резко выделялись на темно-коричневой коже, плечи, шею и спину покрывала большая пектораль из переплетенных золотых цепей, удерживающих бирюзового скарабея. На широкой выпуклой груди покоилась эмблема князей Эрпаха, наследственных владык Египта. Перед Сенмутом выступал его жезлоносец, держа в руке палку с золотым набалдашником. Та-кха'ет с другими женщинами стояла в стороне, на руках у нее сидела все та же кошка, только теперь с ошейником из горного хрусталя. Девушка была одета в прозрачное платье голубого льна. Только когда лодка уже оттолкнулась от берега, Сенмут вдруг с удивлением понял, что она одета в траур в такой радостный день.
Одна за другой лодки переплывали Нил, теперь превратившийся в быструю прозрачную реку, уровень воды в которой будет падать до середины лета, пока не достигнет минимума. На противоположном берегу толпы прибывших начали выстраиваться в процессию, люди весело болтали и смеялись, стоя под огромными балдахинами и флагами, которые украшали дорогу, бывшую некогда всего лишь тропой. Хатшепсут встала во главе. Она решила идти пешком, так что остальным тоже пришлось оставить свои носилки на берегу. Увидев, что Сенмут собирается занять место рядом с Хапусенебом, Менхом и прочими блестяще одетыми министрами, она поманила его к себе. Быстрыми шагами он пробрался к началу колонны, в его подведенных черной краской глазах застыл вопрос.
– Где Неферура?
– Она идет с женщинами, ваше величество, в окружении телохранителей его величества, а Нехези шагает рядом с ней. Малышку несут в носилках. Я подумал, что ей лучше ехать.
Она кивнула:
– Хорошо.
Мериет-Хатшепсут исполнилось три года, и такая прогулка, пусть даже медленная, была бы ей не по силам. Хатшепсут подвинулась, улыбаясь.
– Сегодня и твой день, благородный, а не только мой. Я решила поделиться с тобой славой. Можешь идти рядом со мной.
Потрясенный, он занял место около нее. Она дала горнам знак начинать.
– Вне всякого сомнения, – продолжала царица, когда они тронулись, – твоя рука видна в этом храме не меньше, чем моя. Я подумала над этим, Сенмут, и хочу, чтобы ты написал в освященных стенах этого храма и свое имя, дабы люди знали, как высоко я тебя ценю и как сильно уважаю.
Сенмут повернулся к ней и поклонился. Они продолжали идти, но в мозгу у него все кипело. Такая честь даровалась так редко, что, как он ни старался, больше одного примера не вспомнил: в Саккаре царь Джосер позволил богу Имхотепу подписать величественные сооружения собственным именем. Это был дар, ценность которого выходила за пределы земного мира, ибо теперь боги увидят его имя там, где начертаны лишь имена царей. Они будут судить его наравне с царями. Он уже знал, где напишет свое имя, историю своей жизни и титулы – за дверью, ведущей во внутреннее святилище, где его не увидит никто, кроме богов и членов царской семьи, которым одним дозволялось не только входить во внутреннее святилище, но и закрывать за собой дверь – привилегия, которой были лишены даже жрецы.
– Вы и впрямь оказали мне огромную честь, ваше величество, – сказал он.
Хатшепсут засмеялась, поворачивая свою золотую голову, чтобы поймать его взгляд.
– Я еще не закончила с вами, гордый и могущественный князь!
Так, обмениваясь шутками и остротами, они дошли до первого и единственного пилона ее храма и прошли под ним. Она замерла, впивая в себя свой шедевр жадными обожающими глазами, и вся процессия остановилась за ними. Еще сотня шагов – и открылся первый пологий скат, ведущий на крышу нижней террасы. Под ним с каждой стороны стояли аккуратными рядами колонны, сквозь них в гигантскую пасть первого зала потоками лился свет. Еще пятьдесят шагов – и они дошли до подножия второго ската. Его вершина снова уперлась в крышу другой террасы со сверкающими белыми колоннами. Следуя за его плавным подъемом, взгляд достигал рядов колонн, венчающих святилища, а оттуда переходил к вершине холма, словно и храм, и долина, и утес были одно – могущественная и нежная гармония естественного камня и музыки, сотворенной руками человека.
Сады вокруг храма еще не были заложены. Аллея, которая, по замыслу Хатшепсут, должна была соединить храм с берегом реки, существовала пока только в ее воображении, но скала и камни храма в своей первородной простоте не нуждались ни в каких добавлениях – их мощные и плавные линии и без того были прекрасны. Довольная, женщина порывисто вздохнула. С собой она принесла золотую статую Амона, которую должны были поставить бок о бок с ее собственным изображением в центральном святилище, и теперь сделала знак носилкам со статуей бога следовать впереди нее. Жрецы приблизились, сгибаясь под тяжкой ношей. Маленькому Тутмосу поручено было идти подле статуи с кадильницей в руках. Процессия снова тронулась, Хатшепсут шагала, не сводя глаз с упитанных ножонок мальчика, которые мелькали под набедренной повязкой. Постепенно они достигли первого ската, где остановились помолиться. Затем процессия плавно перетекла ко второму скату, где молитва повторилась, низкий певучий голос Менены был слышен даже в последних рядах, эхом отражаясь от пропитанных солнцем утесов. Хатшепсут вошла под сень своего святилища в серьезном расположении духа, вспоминая, как они с братом мечтали вместе насладиться этим днем. Но теперь он взирает на все через магические глаза своего гроба, и она уже никогда не узнает, что он думает о прекраснейшем строении, когда-либо виденном в Египте.
Амона водрузили на высокий трон, который ждал его подле гигантской, покрытой золотыми пластинами статуи Хатшепсут; отсюда его взгляд, казалось, пронизывал все пространство храма вплоть до самых дальних уголков. Малыш Тутмос поставил кадильницу с ладаном на высокую медную подставку с одной стороны трона, второй служка сделал то же самое с другой. Затем все, кого допустили в святая святых, пали ниц на новенький серебряный пол, поклоняясь двум богам, от которых зависела вся их жизнь. Менена прошел меж простертых тел, встал рядом с Амоном, и церемония посвящения началась. Жрецы толпились на солнце, на крыше нижней террасы, вслушивались в пение и рокот систрумов и менитов и разжигая кадильницы, которые держали в руках. Под ними, молча окружив первый скат, тянули шеи придворные, наблюдая, как дым устремляется вверх, а потом, завиваясь спиралями, стелется к вершинам утесов.
Когда все кончилось и Хатшепсут торжественно прошла по каждому сантиметру пола своей осуществившейся мечты, она снова опустилась на колени перед Амоном и прочла последнюю молитву с таким ощущением, будто ее ждет что-то еще. Солнце изменило свое положение на небе, его длинные шелковистые пальцы шарили по полу святилища, исследовали внутренние колонны, тянулись к статуям, стоявшим внутри. Те, кто стоял рядом с Хатшепсут, увидели ее такой, какой не видели никогда: ее золотая голова, присыпанная золотой пудрой кожа, вытянутые вперед унизанные золотом руки вдруг вспыхнули, окруженные огненным нимбом. Наступила тишина. Тутмос поклонился Амону и снова наполнил кадильницу ладаном. Менена поднял свой жезл, и придворные, шаркая ногами, потянулись прочь, предвкушая торжественный обед, чувствуя, как пересохли от пения глотки. Но Хатшепсут продолжала молиться и ждать, безошибочно зная, что что-то должно произойти. Когда она пала ниц в последний раз, раздался чистый звонкий голос, и с губ идола сорвались слова, от которых все оцепенели.
– Встань и иди, возлюбленный царь Египта! – сказал он.
В потрясенной тишине Хатшепсут запрокинула голову. Воспоминания, честолюбивые планы, провалы и мечты всей жизни нахлынули на нее и прорвались наружу громким торжествующим криком. Она вскочила и закружилась, вскинув над головой руки.
– Он сказал! – кричала она, и каждый нерв в ее теле гудел предчувствием победы. Внизу, во дворе, тревожно переглядывались услышавшие шум люди.
– Я объявляю себя фараоном!
– Она не посмеет! – бросил Яму-Нефру другу, пока они ждали в тени, его обычное ледяное безразличие как ветром сдуло.
Внезапно придворные начали аплодировать. Хлопки легкой рябью пробежали по святилище и превратились в лавину звуков. Все вскочили на ноги, радостно кричали, выкликали ее имя. Она продвигалась через толпу, сияющая, с протянутыми вперед руками, Нехези и Сенмут шли по обе стороны от нее. Когда они вышли на открытое пространство, приветственные восклицания превратились в рев, так как все, кто был снаружи, подхватили его и бросились к ней. Храм уподобился кипящему котлу, полному одетых в белое людей.
– Я объявляю себя фараоном! – снова прокричала она. Ее возглас вибрировал в долине, отзываясь эхом эха, стократно умноженный голосами толпы.
– Фараоном! Фараоном! Фараоном! – вопили люди. Неферура изумленно смотрела, как ее мать посадили на те самые носилки, в которых еще так недавно покачивалась статуя бога, и подняли высоко над запрокинутыми головами. Асет с Тутмосом отошли в сторону; мать мальчика была поражена и раздавлена. Возбужденная толпа захватила их и понесла, так что они оказались позади носилок, в окружении телохранителей его величества. Шум и крики нарастали по мере приближения Хатшепсут к реке. Она сорвала с головы венец с коброй и размахивала им в воздухе; затем одним стремительным движением наклонилась и сунула его в протянутые руки Неферуры. Потом выпрямилась, улыбаясь, и ее внесли на борт царской барки, которая понесла ее во дворец, к новому началу.
Накануне коронации, стоя одна в темноте на балконе своей комнаты, Хатшепсут думала: «Годы труда, забот и ожидания принесли свои плоды. Наконец я становлюсь тем, для чего предназначил меня отец. В целом Египте нет никого, кто мог бы противостоять мне. Тутмос мертв. Асет и Менена проиграли. Моя судьба исполнилась. Я сильнее, чем когда бы то ни было, прекраснее и могущественнее, чем когда бы то ни было, первая женщина, достойная стать фараоном». Она вспомнила о Неферуре, которая крепко спала на своем маленьком ложе, не выпуская из рук корону с коброй, и о молодом Тутмосе, чья мечта о короне потускнела в лучах ее блистательного присутствия, несравненной мощи и полноты власти. Сегодня все, кроме нее и ее бога, перестали существовать. Они разговаривали в ночи, вспоминая все события, приведшие к сегодняшнему дню. Она не устала. Внутри нее бил глубокий, нетронутый родник энергии, которая ждала только коронации, чтобы вырваться наружу. Она чувствовала себя столь же бессмертной, как звезды, которые сияли над ней, и земля, что спала перед ней. Хатшепсут провела на балконе большую часть ночи, время от времени делая глоток холодного вина, наблюдая за стражниками, которые охраняли ее сады, замечая редкие звездочки огней, быстро бегущие среди деревьев, – это какой-нибудь жрец спешил в храм исполнить свои обязанности. Когда ночное небо стало светлеть, она вернулась на ложе, где лежала с открытыми глазами, глядя в синий с серебряными звездами потолок, размышляя обо всем, что еще предстоит сделать.
Утром пришел брадобрей с острыми ножами. Она неподвижно сидела, пока он срезал ее прекрасные черные волосы, и они падали вокруг нее на пол, устилая его, точно мягкий ковер. Пока Нофрет тщательно собирала все до последнего волоска, Хатшепсут разглядывала себя в зеркале. Брадобрей наточил свои бритвы и приступил к бритью головы. Он был ловок и молчалив и ни разу не порезал ее. Она следила за тем, как преображается в его руках ее лицо. Лысая голова сделала ее бесполой, сильные лицевые кости выдались вперед, глаза, казалось, сделались еще больше и заблестели еще ярче, чем раньше, рот стал высокомерным, неулыбчивым. Когда брадобрей ушел, Нофрет надела на Хатшепсут кожаный шлем, который ей предстояло снять только перед тем, как ее коронуют двойным венцом. Его крылья распростерлись по плечам Хатшепсут, а ободок врезался в лоб, придав лицу простоту и жестокость, которых в нем не было раньше. На ее груди Нофрет укрепила царский глаз Гора; он тяжело повис, закрывая собой груди. Привратник открыл дверь и впустил Сенмута, снова одетого, как подобает князю. Он держал за руку Неферуру. Девочка была богато наряжена в золото и ляпис-лазурь. На голову она водрузила корону с коброй, но детский локон мешал надеть ее как следует, так что она сидела набекрень. Когда они с Сенмутом простерлись ниц перед Хатшепсут, корона на голове девочки угрожающе качнулась. Улыбаясь, Хатшепсут велела им встать.
– Нет, дорогая, – нежно сказала она Неферуре, – ты еще не царица. Когда-нибудь я надеюсь сделать тебя царем, но все равно носить кобру тебе пока рано.
– А можно я оставлю ее в своей комнате и буду любоваться на нее иногда? – спросила девочка, снимая корону.
– Если пообещаешь, что никогда не будешь выносить ее наружу и не дашь Мериет играть с ней. Ну что, жрец, мы готовы? »•
Сенмут поглядел на высокого улыбающегося юношу, на мужской шлем, на глаз Гора и прочие царские принадлежности. Низко поклонился.
– Готовы. Ваши знамена ждут вас снаружи, флаги высоко развеваются. Весь путь запружен народом.
– А моя колесница? Он улыбнулся:
– Во дворе, ваше величество, и Менху уже не терпится ехать.
– Ему вечно не терпится! Ну что ж, значит, поехали.
Снаружи жарко светило солнце. Она вскочила на колесницу рядом с Менхом, расставила ноги и ухватилась руками за золотые борта; тут раздались приветственные крики. Возница взмахнул кнутом, и лошади пошли рысью. Но двигались они неспешно, поскольку Хатшепсут решила проехать через город так, чтобы дать всем рассмотреть себя. Сверкающая процессия медленно змеилась по улицам. Дети бросали цветы, а их родители целовали каменные плиты под ногами бога, который, казалось, стряхнул с себя женственность и стал высоким и стройным, точно юноша.
В храме, когда пришло время, Хатшепсут сама сняла шлем и протянула руки за короной, взяв ее у богов, которые протянули ее ей. Увидев ее бритую голову, Сенмут на мгновение испугался. Почему-то это зрелище впервые убедило его в том, что внутри она и впрямь не имеет ни пола, ни возраста. Когда женщина медленно возложила себе на голову гладкий красный с белым двойной венец и взяла из рук Менены плеть и золотой крюк, огненный урей, кобра и гриф, символы царской власти, вновь вознеслись над лицом, которое, вне всякого сомнения, было лицом фараона. Вокруг нее запахнули тяжелую, расшитую драгоценными камнями мантию.
Когда Менена провел ее вокруг святилища во второй раз, она повернулась к собравшимся лицом.
– Я беру себе все титулы моего отца, – сказала она. – Глашатай!
Дуваенене выступил вперед и стал читать:
– Гор, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, тот, кто коронован огненным уреем, великий двойной силы, золотой Гор, прекрасный годами, дарующий сердцам жизнь, царь Севера и Юга, Хатшепсет, живущий вечно.
Сенмут отметил про себя, что Могучего Быка Маат Дуваенене пропустил, и улыбнулся.
Хатшепсут продолжала, высоко вскинув подбородок:
– А еще я беру себе титулы, дарованные мне Амоном при первой коронации. Я – Маат Ка-Ра, сын Солнца, дитя утра. Юсерт-Кау – мое тронное имя, и я решила, что Хатшепсет – неподходящее имя для царя. Отныне я буду называться Хатшепсу, первый среди могущественных и почтенных благородных людей царства.
Это проявление чисто женского тщеславия вновь позабавило Сенмута. Его царь не совсем еще превратился в мужчину.
К ее подбородку прикрепили бороду фараона. Вместо того чтобы вызвать смех, бородка странным образом подчеркнула ее силу, как не смогла бы подчеркнуть силу мужчины. Хатшепсу I, царь Египта, медленно вышел из Карнака на весеннее солнце, ее прекрасное лицо было гладким и невозмутимым, точно мраморное. Ничто не дрогнуло в ее лице и тогда, когда ей воздали почести солдаты. Они ждали у дверей храма, чтобы поклониться воину, который привел их в Куш и обратно, домой. Потом она снова забралась на колесницу и поехала назад, во дворец.
Перед началом пира Хатшепсут села на трон Гора, положив на колени крюк и плеть, а ее люди собрались вокруг. Из чистого злорадства она позвала Тутмоса и велела ему сесть на ступени трона у ее ног. Он повиновался, но его чрезмерно прямая спина и пылающая гневом мордашка все время не давали ей покоя.
Храм в долине был окончен. Последние набранные для его строительства крестьяне разошлись по фермам и деревням. Мусор вокруг убрали, глиняные лачуги рабочих снесли. Прекрасное, плавных пропорций здание засияло, искрясь в горячей каменной чаше и ожидая, когда же ступни Священного отметят своим прикосновением его золотые и серебряные полы. Хатшепсут велела задумчивому Тахути соорудить еще одно святилище в его стенах – нубийское святилище из таинственного черного дерева, названное так в честь ее победы. Внутренние двери из кедра и бронзы тоже были сделаны им, но лучше всего Тахути показал, на что способен, создав могучие входные врата. Они были из черной меди, торжественные и немного страшноватые, предназначенные для того, чтобы вселять трепет в сердца тех, кто в будущем придет в этот храм с чем-нибудь, кроме любви в сердце. Створки были искусно выложены электрумом, сплавом золота и серебра, столь любимым Хатшепсут. Сейчас они стояли распахнутыми, впитывая свет солнца и превращая его в длинные тускло-золотые стрелы, которые пронзали деревья, и Хатшепсут думала о них, стоя на балконе утром в день посвящения.
Жрецы выбрали для этой церемонии двадцать девятый день месяца как самый благоприятный. Хатшепсут стояла, оглядывая сад и произнося утреннюю молитву. У нее за спиной, в спальне, служанки готовили короткую набедренную повязку, складки которой были расшиты золотом, искрившимся при каждом шаге, церемониальный парик из золотых и синих косичек и пояс из завязанной узлами золотой веревки, усеянный крохотными сердоликовыми анхами. Царица наблюдала за жрецами, которые собрались во внутреннем дворе перед первым высоким пилоном и теперь толпились в его тени; их белые одежды вспыхивали на солнце. И хотя среди них она разглядела Менену, узнав его по свисающей леопардовой шкуре, хвала богу не перестала литься с ее уст.
Ощущение близости перемен, предчувствие, что ее судьба изменится сегодня еще раз, не покидало Хатшепсут в то утро. Она чувствовала, как ее наполняет сила, смешиваясь с бегущей по жилам кровью. Стоя надо всем миром, нагая, благословленная солнцем, свет которого беспрестанно лился с неба, пропитывая ее медово-золотистую кожу, она была уверена в своем бессмертии. Даже деревья, казалось, склоняли перед ней верхушки в знак почтения, когда слова молитвы срывались с ее уст и уносились с ветром. Наконец Хатшепсут закончила. Оглядев напоследок сад, реку и некрополь за ней, танцующий на волнах жары, она шагнула в прохладную тень спальни, где женщины уже ждали ее, чтобы одеть.
Она стояла неподвижно, пока на нее надевали набедренную повязку, затягивали пояс и, опустив ей на грудь тяжелый драгоценный воротник, осторожно застегивали его. Вытянув вперед руки, Хатшепсут ждала, пока на них нанижут браслеты и обручи, однако мысли ее были далеко: она думала о годах ожидания, проходивших, пока день за днем вырубали из камня колонны и блоки, шлифовали их и ставили на место, и о том, сколько раз она с Сенмутом и Тутмосом стояла и наблюдала, как обретают форму террасы. С гордостью она вспомнила обо всех тех чудесах, которые повидала с отцом.
«Вот мой ответ вам, боги долины. Я дарю вам свой памятник – творение, равных которому мне не доводилось видеть. Я удовлетворена».
Хатшепсут села, положив руки ладонями вверх, чтобы рабыни покрасили их красной хной. Пока они сохли, она подняла ноги, и ей покрасили подошвы и ногти. Потом на нее надели позолоченные сандалии, яшма на которых уже жадно впитывала в себя весь свет, который был в комнате, и выбрасывала его назад красными, как бьющая из раны кровь, лучами. Накрасив ей лицо, рабыни обсыпали его золотой пудрой, приставшей к губам, ресницам и жирным черным линиями, которыми были обведены ее глаза. Глядя на сверкающее отражение в зеркале, она снова вспомнила о своем надменном ка. Женщина улыбнулась, вспомнив, как он лениво заглядывал ей через плечо, пока на нее надевали парик и укрепляли в нем корону с коброй. Превращение в богиню – золотой сияющий символ золотой сияющей страны – было завершено.
Сенмут и остальные ждали ее на ступенях причала. Сотни лодок, украшенных лентами и флагами, покачивались на воде, дожидаясь придворных и жрецов, чтобы перевезти их через реку. Сенмут был одет, как подобает князю, которым он стал. Его шлем из белой кожи был расшит золотом. Браслеты и обручи со знаками должностей резко выделялись на темно-коричневой коже, плечи, шею и спину покрывала большая пектораль из переплетенных золотых цепей, удерживающих бирюзового скарабея. На широкой выпуклой груди покоилась эмблема князей Эрпаха, наследственных владык Египта. Перед Сенмутом выступал его жезлоносец, держа в руке палку с золотым набалдашником. Та-кха'ет с другими женщинами стояла в стороне, на руках у нее сидела все та же кошка, только теперь с ошейником из горного хрусталя. Девушка была одета в прозрачное платье голубого льна. Только когда лодка уже оттолкнулась от берега, Сенмут вдруг с удивлением понял, что она одета в траур в такой радостный день.
Одна за другой лодки переплывали Нил, теперь превратившийся в быструю прозрачную реку, уровень воды в которой будет падать до середины лета, пока не достигнет минимума. На противоположном берегу толпы прибывших начали выстраиваться в процессию, люди весело болтали и смеялись, стоя под огромными балдахинами и флагами, которые украшали дорогу, бывшую некогда всего лишь тропой. Хатшепсут встала во главе. Она решила идти пешком, так что остальным тоже пришлось оставить свои носилки на берегу. Увидев, что Сенмут собирается занять место рядом с Хапусенебом, Менхом и прочими блестяще одетыми министрами, она поманила его к себе. Быстрыми шагами он пробрался к началу колонны, в его подведенных черной краской глазах застыл вопрос.
– Где Неферура?
– Она идет с женщинами, ваше величество, в окружении телохранителей его величества, а Нехези шагает рядом с ней. Малышку несут в носилках. Я подумал, что ей лучше ехать.
Она кивнула:
– Хорошо.
Мериет-Хатшепсут исполнилось три года, и такая прогулка, пусть даже медленная, была бы ей не по силам. Хатшепсут подвинулась, улыбаясь.
– Сегодня и твой день, благородный, а не только мой. Я решила поделиться с тобой славой. Можешь идти рядом со мной.
Потрясенный, он занял место около нее. Она дала горнам знак начинать.
– Вне всякого сомнения, – продолжала царица, когда они тронулись, – твоя рука видна в этом храме не меньше, чем моя. Я подумала над этим, Сенмут, и хочу, чтобы ты написал в освященных стенах этого храма и свое имя, дабы люди знали, как высоко я тебя ценю и как сильно уважаю.
Сенмут повернулся к ней и поклонился. Они продолжали идти, но в мозгу у него все кипело. Такая честь даровалась так редко, что, как он ни старался, больше одного примера не вспомнил: в Саккаре царь Джосер позволил богу Имхотепу подписать величественные сооружения собственным именем. Это был дар, ценность которого выходила за пределы земного мира, ибо теперь боги увидят его имя там, где начертаны лишь имена царей. Они будут судить его наравне с царями. Он уже знал, где напишет свое имя, историю своей жизни и титулы – за дверью, ведущей во внутреннее святилище, где его не увидит никто, кроме богов и членов царской семьи, которым одним дозволялось не только входить во внутреннее святилище, но и закрывать за собой дверь – привилегия, которой были лишены даже жрецы.
– Вы и впрямь оказали мне огромную честь, ваше величество, – сказал он.
Хатшепсут засмеялась, поворачивая свою золотую голову, чтобы поймать его взгляд.
– Я еще не закончила с вами, гордый и могущественный князь!
Так, обмениваясь шутками и остротами, они дошли до первого и единственного пилона ее храма и прошли под ним. Она замерла, впивая в себя свой шедевр жадными обожающими глазами, и вся процессия остановилась за ними. Еще сотня шагов – и открылся первый пологий скат, ведущий на крышу нижней террасы. Под ним с каждой стороны стояли аккуратными рядами колонны, сквозь них в гигантскую пасть первого зала потоками лился свет. Еще пятьдесят шагов – и они дошли до подножия второго ската. Его вершина снова уперлась в крышу другой террасы со сверкающими белыми колоннами. Следуя за его плавным подъемом, взгляд достигал рядов колонн, венчающих святилища, а оттуда переходил к вершине холма, словно и храм, и долина, и утес были одно – могущественная и нежная гармония естественного камня и музыки, сотворенной руками человека.
Сады вокруг храма еще не были заложены. Аллея, которая, по замыслу Хатшепсут, должна была соединить храм с берегом реки, существовала пока только в ее воображении, но скала и камни храма в своей первородной простоте не нуждались ни в каких добавлениях – их мощные и плавные линии и без того были прекрасны. Довольная, женщина порывисто вздохнула. С собой она принесла золотую статую Амона, которую должны были поставить бок о бок с ее собственным изображением в центральном святилище, и теперь сделала знак носилкам со статуей бога следовать впереди нее. Жрецы приблизились, сгибаясь под тяжкой ношей. Маленькому Тутмосу поручено было идти подле статуи с кадильницей в руках. Процессия снова тронулась, Хатшепсут шагала, не сводя глаз с упитанных ножонок мальчика, которые мелькали под набедренной повязкой. Постепенно они достигли первого ската, где остановились помолиться. Затем процессия плавно перетекла ко второму скату, где молитва повторилась, низкий певучий голос Менены был слышен даже в последних рядах, эхом отражаясь от пропитанных солнцем утесов. Хатшепсут вошла под сень своего святилища в серьезном расположении духа, вспоминая, как они с братом мечтали вместе насладиться этим днем. Но теперь он взирает на все через магические глаза своего гроба, и она уже никогда не узнает, что он думает о прекраснейшем строении, когда-либо виденном в Египте.
Амона водрузили на высокий трон, который ждал его подле гигантской, покрытой золотыми пластинами статуи Хатшепсут; отсюда его взгляд, казалось, пронизывал все пространство храма вплоть до самых дальних уголков. Малыш Тутмос поставил кадильницу с ладаном на высокую медную подставку с одной стороны трона, второй служка сделал то же самое с другой. Затем все, кого допустили в святая святых, пали ниц на новенький серебряный пол, поклоняясь двум богам, от которых зависела вся их жизнь. Менена прошел меж простертых тел, встал рядом с Амоном, и церемония посвящения началась. Жрецы толпились на солнце, на крыше нижней террасы, вслушивались в пение и рокот систрумов и менитов и разжигая кадильницы, которые держали в руках. Под ними, молча окружив первый скат, тянули шеи придворные, наблюдая, как дым устремляется вверх, а потом, завиваясь спиралями, стелется к вершинам утесов.
Когда все кончилось и Хатшепсут торжественно прошла по каждому сантиметру пола своей осуществившейся мечты, она снова опустилась на колени перед Амоном и прочла последнюю молитву с таким ощущением, будто ее ждет что-то еще. Солнце изменило свое положение на небе, его длинные шелковистые пальцы шарили по полу святилища, исследовали внутренние колонны, тянулись к статуям, стоявшим внутри. Те, кто стоял рядом с Хатшепсут, увидели ее такой, какой не видели никогда: ее золотая голова, присыпанная золотой пудрой кожа, вытянутые вперед унизанные золотом руки вдруг вспыхнули, окруженные огненным нимбом. Наступила тишина. Тутмос поклонился Амону и снова наполнил кадильницу ладаном. Менена поднял свой жезл, и придворные, шаркая ногами, потянулись прочь, предвкушая торжественный обед, чувствуя, как пересохли от пения глотки. Но Хатшепсут продолжала молиться и ждать, безошибочно зная, что что-то должно произойти. Когда она пала ниц в последний раз, раздался чистый звонкий голос, и с губ идола сорвались слова, от которых все оцепенели.
– Встань и иди, возлюбленный царь Египта! – сказал он.
В потрясенной тишине Хатшепсут запрокинула голову. Воспоминания, честолюбивые планы, провалы и мечты всей жизни нахлынули на нее и прорвались наружу громким торжествующим криком. Она вскочила и закружилась, вскинув над головой руки.
– Он сказал! – кричала она, и каждый нерв в ее теле гудел предчувствием победы. Внизу, во дворе, тревожно переглядывались услышавшие шум люди.
– Я объявляю себя фараоном!
– Она не посмеет! – бросил Яму-Нефру другу, пока они ждали в тени, его обычное ледяное безразличие как ветром сдуло.
Внезапно придворные начали аплодировать. Хлопки легкой рябью пробежали по святилище и превратились в лавину звуков. Все вскочили на ноги, радостно кричали, выкликали ее имя. Она продвигалась через толпу, сияющая, с протянутыми вперед руками, Нехези и Сенмут шли по обе стороны от нее. Когда они вышли на открытое пространство, приветственные восклицания превратились в рев, так как все, кто был снаружи, подхватили его и бросились к ней. Храм уподобился кипящему котлу, полному одетых в белое людей.
– Я объявляю себя фараоном! – снова прокричала она. Ее возглас вибрировал в долине, отзываясь эхом эха, стократно умноженный голосами толпы.
– Фараоном! Фараоном! Фараоном! – вопили люди. Неферура изумленно смотрела, как ее мать посадили на те самые носилки, в которых еще так недавно покачивалась статуя бога, и подняли высоко над запрокинутыми головами. Асет с Тутмосом отошли в сторону; мать мальчика была поражена и раздавлена. Возбужденная толпа захватила их и понесла, так что они оказались позади носилок, в окружении телохранителей его величества. Шум и крики нарастали по мере приближения Хатшепсут к реке. Она сорвала с головы венец с коброй и размахивала им в воздухе; затем одним стремительным движением наклонилась и сунула его в протянутые руки Неферуры. Потом выпрямилась, улыбаясь, и ее внесли на борт царской барки, которая понесла ее во дворец, к новому началу.
Накануне коронации, стоя одна в темноте на балконе своей комнаты, Хатшепсут думала: «Годы труда, забот и ожидания принесли свои плоды. Наконец я становлюсь тем, для чего предназначил меня отец. В целом Египте нет никого, кто мог бы противостоять мне. Тутмос мертв. Асет и Менена проиграли. Моя судьба исполнилась. Я сильнее, чем когда бы то ни было, прекраснее и могущественнее, чем когда бы то ни было, первая женщина, достойная стать фараоном». Она вспомнила о Неферуре, которая крепко спала на своем маленьком ложе, не выпуская из рук корону с коброй, и о молодом Тутмосе, чья мечта о короне потускнела в лучах ее блистательного присутствия, несравненной мощи и полноты власти. Сегодня все, кроме нее и ее бога, перестали существовать. Они разговаривали в ночи, вспоминая все события, приведшие к сегодняшнему дню. Она не устала. Внутри нее бил глубокий, нетронутый родник энергии, которая ждала только коронации, чтобы вырваться наружу. Она чувствовала себя столь же бессмертной, как звезды, которые сияли над ней, и земля, что спала перед ней. Хатшепсут провела на балконе большую часть ночи, время от времени делая глоток холодного вина, наблюдая за стражниками, которые охраняли ее сады, замечая редкие звездочки огней, быстро бегущие среди деревьев, – это какой-нибудь жрец спешил в храм исполнить свои обязанности. Когда ночное небо стало светлеть, она вернулась на ложе, где лежала с открытыми глазами, глядя в синий с серебряными звездами потолок, размышляя обо всем, что еще предстоит сделать.
Утром пришел брадобрей с острыми ножами. Она неподвижно сидела, пока он срезал ее прекрасные черные волосы, и они падали вокруг нее на пол, устилая его, точно мягкий ковер. Пока Нофрет тщательно собирала все до последнего волоска, Хатшепсут разглядывала себя в зеркале. Брадобрей наточил свои бритвы и приступил к бритью головы. Он был ловок и молчалив и ни разу не порезал ее. Она следила за тем, как преображается в его руках ее лицо. Лысая голова сделала ее бесполой, сильные лицевые кости выдались вперед, глаза, казалось, сделались еще больше и заблестели еще ярче, чем раньше, рот стал высокомерным, неулыбчивым. Когда брадобрей ушел, Нофрет надела на Хатшепсут кожаный шлем, который ей предстояло снять только перед тем, как ее коронуют двойным венцом. Его крылья распростерлись по плечам Хатшепсут, а ободок врезался в лоб, придав лицу простоту и жестокость, которых в нем не было раньше. На ее груди Нофрет укрепила царский глаз Гора; он тяжело повис, закрывая собой груди. Привратник открыл дверь и впустил Сенмута, снова одетого, как подобает князю. Он держал за руку Неферуру. Девочка была богато наряжена в золото и ляпис-лазурь. На голову она водрузила корону с коброй, но детский локон мешал надеть ее как следует, так что она сидела набекрень. Когда они с Сенмутом простерлись ниц перед Хатшепсут, корона на голове девочки угрожающе качнулась. Улыбаясь, Хатшепсут велела им встать.
– Нет, дорогая, – нежно сказала она Неферуре, – ты еще не царица. Когда-нибудь я надеюсь сделать тебя царем, но все равно носить кобру тебе пока рано.
– А можно я оставлю ее в своей комнате и буду любоваться на нее иногда? – спросила девочка, снимая корону.
– Если пообещаешь, что никогда не будешь выносить ее наружу и не дашь Мериет играть с ней. Ну что, жрец, мы готовы? »•
Сенмут поглядел на высокого улыбающегося юношу, на мужской шлем, на глаз Гора и прочие царские принадлежности. Низко поклонился.
– Готовы. Ваши знамена ждут вас снаружи, флаги высоко развеваются. Весь путь запружен народом.
– А моя колесница? Он улыбнулся:
– Во дворе, ваше величество, и Менху уже не терпится ехать.
– Ему вечно не терпится! Ну что ж, значит, поехали.
Снаружи жарко светило солнце. Она вскочила на колесницу рядом с Менхом, расставила ноги и ухватилась руками за золотые борта; тут раздались приветственные крики. Возница взмахнул кнутом, и лошади пошли рысью. Но двигались они неспешно, поскольку Хатшепсут решила проехать через город так, чтобы дать всем рассмотреть себя. Сверкающая процессия медленно змеилась по улицам. Дети бросали цветы, а их родители целовали каменные плиты под ногами бога, который, казалось, стряхнул с себя женственность и стал высоким и стройным, точно юноша.
В храме, когда пришло время, Хатшепсут сама сняла шлем и протянула руки за короной, взяв ее у богов, которые протянули ее ей. Увидев ее бритую голову, Сенмут на мгновение испугался. Почему-то это зрелище впервые убедило его в том, что внутри она и впрямь не имеет ни пола, ни возраста. Когда женщина медленно возложила себе на голову гладкий красный с белым двойной венец и взяла из рук Менены плеть и золотой крюк, огненный урей, кобра и гриф, символы царской власти, вновь вознеслись над лицом, которое, вне всякого сомнения, было лицом фараона. Вокруг нее запахнули тяжелую, расшитую драгоценными камнями мантию.
Когда Менена провел ее вокруг святилища во второй раз, она повернулась к собравшимся лицом.
– Я беру себе все титулы моего отца, – сказала она. – Глашатай!
Дуваенене выступил вперед и стал читать:
– Гор, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, тот, кто коронован огненным уреем, великий двойной силы, золотой Гор, прекрасный годами, дарующий сердцам жизнь, царь Севера и Юга, Хатшепсет, живущий вечно.
Сенмут отметил про себя, что Могучего Быка Маат Дуваенене пропустил, и улыбнулся.
Хатшепсут продолжала, высоко вскинув подбородок:
– А еще я беру себе титулы, дарованные мне Амоном при первой коронации. Я – Маат Ка-Ра, сын Солнца, дитя утра. Юсерт-Кау – мое тронное имя, и я решила, что Хатшепсет – неподходящее имя для царя. Отныне я буду называться Хатшепсу, первый среди могущественных и почтенных благородных людей царства.
Это проявление чисто женского тщеславия вновь позабавило Сенмута. Его царь не совсем еще превратился в мужчину.
К ее подбородку прикрепили бороду фараона. Вместо того чтобы вызвать смех, бородка странным образом подчеркнула ее силу, как не смогла бы подчеркнуть силу мужчины. Хатшепсу I, царь Египта, медленно вышел из Карнака на весеннее солнце, ее прекрасное лицо было гладким и невозмутимым, точно мраморное. Ничто не дрогнуло в ее лице и тогда, когда ей воздали почести солдаты. Они ждали у дверей храма, чтобы поклониться воину, который привел их в Куш и обратно, домой. Потом она снова забралась на колесницу и поехала назад, во дворец.
Перед началом пира Хатшепсут села на трон Гора, положив на колени крюк и плеть, а ее люди собрались вокруг. Из чистого злорадства она позвала Тутмоса и велела ему сесть на ступени трона у ее ног. Он повиновался, но его чрезмерно прямая спина и пылающая гневом мордашка все время не давали ей покоя.