Страница:
Она добежала до озера раньше, чем успела это осознать, ее колени подогнулись, и она полетела с утеса головой вниз, вытянув перед собой руки. Вода сомкнулась над ней. В тот же миг шум ветра стих и наступила оглушительная тишина. Пыль и песок разом отстали от ее тела, вода обернулась вокруг нее в прохладе, и она поплыла с закрытыми глазами, а настойчивое пение у нее в голове сменилось приглушенным бормотанием. «О Амон, Отец мой», – блаженно подумала она. Она почувствовала, как он приближается к ней, ее дыхание замедлилось, и она поплыла, отдавшись на волю волн. Ветер срывал клочья пены с озерных волн, и ее тело плавно покачивалось под этой рябью, точно она сама превратилась в священную барку, ожидающую, когда бог вступит в нее и начнет свое путешествие. Медленно выдыхая, она целиком погрузилась под воду, оставив на поверхности только лицо. «Я могла бы плавать здесь хоть всю жизнь и никогда не возвращалась бы», – подумала она. Ей вдруг вспомнился недавний сон, и она снова заплакала, на этот раз негромко, не только о своем будущем одиночестве, но и о самой Неферу, о пронизанных солнечным светом, навсегда потерянных годах счастья.
В следующий миг она почувствовала, как сильные руки схватили ее за плечи. Раскрыв рот, она тут же пошла ко дну, нахлебалась воды и, кашляя, вынырнула снова. Она забилась, но чужая хватка только окрепла, и так, отплевываясь и сопротивляясь, она неумолимо приближалась к берегу. Там она почувствовала, как кто-то обхватил ее двумя руками и без долгих церемоний швырнул на траву. Наконец переведя дух, она задрожала. Не видя в темноте напавшего, она собиралась с силами, чтобы вскочить и убежать, но тут сильные пальцы снова сомкнулись на ее плече и человек заговорил:
– Знаешь, что было бы с тобой, найди тебя в священном озере жрецы? Что ты там делала?
Она видела лишь его расплывчатый темный силуэт на фоне более глубоких теней облачного неба и черной громады храма. Голос у него был молодой, но суровый. Ей стало страшно, и она вырвала руку из его хватки. Повернулась, чтобы бежать, но он снова схватил девочку и перебросил через плечо, чем несказанно ее ошеломил.
– Нет, – сказал он.
Когда способность соображать наконец вернулась к ней, он уже шагал к западному крылу храма, подбрасывая ее на плече, точно мешок зерна.
Они обогнули озеро, и скоро Хатшепсут перестала понимать, куда они движутся. Она никогда еще не была позади храма, в лабиринте жилищ для прислуга, кухонь, зернохранилищ и кладовых; так что теперь, когда ее тащили вниз головой между деревьев, по аллее, проталкивались с ней в узкие дверные проемы, она совсем запуталась. Судя по тому, что трава под ногами похитителя сменилась сначала мощеной, а потом и земляной тропой, а также по тому, что ветер сначала пропал, а потом вдруг набросился на нее снова, она догадалась, что их путь лежит между какими-то зданиями. Один раз под ней с головокружительной скоростью промелькнули раскрашенные каменные плиты, которые показались ей знакомыми. Когда он наконец поставил ее на ноги в узком темном коридоре, куда открывалось множество дверей, она чувствовала себя совершенно запутавшейся, ее трясло от страха и последствий недавней дремы. Похититель взял ее за руку и, ни разу не споткнувшись в темном коридоре, быстро куда-то повел. Толчком открыл какую-то дверь в конце, вошел внутрь, втянул за собой ее, так же быстро закрыл дверь и заперся изнутри. Там он отпустил ее руку, и она услышала его возню. Тут же вспыхнул свет, и ее глазам открылась маленькая комнатенка с белеными стенами, соломенной подстилкой на полу, грубо сколоченным стулом и сундуком, который, очевидно, служил по совместительству столом, потому что похититель поставил на него лампу.
Он повернулся к ней, и она тоже уставилась на него, чувствуя, как улетучивается страх. Он оказался не мужчиной, по крайней мере не взрослым мужчиной, а совсем молодым, примерно одного возраста с Неферу, человеком с сильными, правильными чертами лица и проницательным взглядом. Его бритая голова сказала ей о многом, а мокрый, весь в пятнах ила калазирис, облепивший его длинные ноги, поведал об остальном. Перед ней молодой жрец, значит, сама она где-то на территории храма. Ей полегчало. Нет ничего приятного, когда тебя выдергивают из привычного окружения и швыряют в незнакомый и грозный мир грубых рук и неуважительных речей, да еще в такую ночь, которая и сама по себе страшна и похожа на дурной сон, не говоря уже об опасности заблудиться.
– Ты все еще дрожишь, – сказал он, его голос вибрировал низкими нотками полуосознанного возмужания. – Воздух очень горяч, но от этого ветра можно простыть насмерть.
Он взял с кровати обтрепавшееся по краям шерстяное одеяло и, прежде чем она успела возразить, опустился перед ней на одно колено и начал растирать ее так же энергично, как это делала Нозме.
Потрясение, вызванное бесцеремонным и деловитым обращением, помогло Хатшепсут окончательно стряхнуть остатки сна. Когда ее кожа зарделась от тепла, а зубы перестали стучать, она смогла наконец взглянуть на события последних часов ясно, а не сквозь пелену милосердного сна наяву, который привел ее сначала к постели Неферу, а потом выгнал в бурную ночь. Неферу умирала. Неферу, может быть, уже умерла, и Хатшепсут, безвольно стоявшая, пока этот удивительный юноша возвращал ее конечностям жизнь, заглянула в черную, зияющую дыру будущего. Одновременно с уверенностью в смерти Неферу ее посетила еще одна мрачная мысль. Она даже вздрогнула от неожиданности, так что юноша замер и посмотрел на нее. Теперь она, Хатшепсут, была единственной царской дочерью. Истинный смысл этого обстоятельства еще ускользал от ее незрелого ума, но она помнила терпеливые объяснения матери: «В нас, царских женах, течет кровь бога… Ни один мужчина не станет фараоном, пока не женится на дочери царя». Слова Неферу, сказанные совсем недавно, еще метались в сознании девочки, но ей вспоминалось простенькое личико, сведенное судорогой боли, большие глаза, и непрошеные слезы снова потекли по ее щекам.
Сенмут ласково прикрыл вздрагивающие плечи девочки одеялом и толкнул ее на подстилку.
– Ну вот, – сказал он, пододвинул стул и сел так, что свет лампы падал ему на лицо, освещая черты, по которым, пока он говорил, метались изменчивые тени. – Не бойся. Расскажи мне, что ты делала у озера, да и вообще на территории храма, если на то пошло. Ты упала в воду случайно?
Она не отвечала, а неподвижно сидела, не отрывая глаз от иола; из коричневого одеяла выглядывало лишь ее залитое слезами лицо. Сенмут с нетерпением и жалостью глядел на нее.
– Ну, давай же. Ты должна мне все рассказать. Если ты не расскажешь мне, как ты оказалась в водах озера могучего Амона в такую гнусную ночь, тебе придется говорить с мастером таинств, и ты навлечешь на себя и свою семью позор, а то и что похуже. Если ты забрела туда случайно, я провожу тебя домой и никому ни слова не скажу, хотя ума не приложу, как ты умудрилась пройти мимо стражников, которые понатыканы отсюда до самого города. Ну, ты будешь говорить? Или мне послать за филархом? Это была случайность?
Хатшепсут не могла унять слез, из носа у нее тоже текло. Нагнув голову, она промокнула лицо старым одеялом и высморкалась. Потом снова заплакала, не в силах отвечать. Юноша ждал.
– Тебе нечего бояться, – повторил он. – Ничего плохого я тебе не сделаю. Ради Сета, прекрати плакать!
Было в ней что-то такое, хотя он и сам не знал, что именно, отчего ему делалось неловко. Это точеное личико с упрямым квадратным подбородком, широкий лоб, узкий, аристократический нос кого-то ему напоминали – не столько сами черты, сколько манера девочки поворачивать голову на длинной тонкой шее и поднимать подбородок, с важностью глядя на него. «Странный ребенок», – подумал он. Быть может, она и правда не собиралась топиться. Он приподнял подол мокрого одеяния, облепивший ноги, и вдруг вспомнил про фляжку вина, которую позавчера ночью стянул с кухни. Возблагодарив про себя богов, он снял с сундука лампу, порылся в нем и нашел грубо вырезанную деревянную чашку. Поставил лампу на место, сунул руку за стул, вытащил вино, наполнил чашку и протянул ее девочке:
– На, выпей вина. Легче станет.
Девочка перестала хлюпать носом и протянула руку за чашкой. Без единого слова благодарности она схватила ее, отпила, вздохнула и сморщила нос. Отдала чашку обратно.
– Это дешевое вино. Оно горчит.
– А, так ты, значит, говорить можешь?
Она еще раз вытерла лицо и выпрямилась, прижимая одеяло к подбородку.
– В последний раз спрашиваю тебя, малышка, ты упала в озеро случайно?
– Да! Нет! Я не знаю.
– Какому дому ты служишь? Твои родители – рабы в городе?
– Нет, конечно! Я живу во дворце.
– Значит, ты работаешь на кухнях? Или в гареме доброго бога?
Черные глаза под припухшими веками возмущенно вспыхнули.
– Как ты смеешь так со мной, говорить? Если мне захотелось выкупаться в водах озера моего отца посреди ночи, тебя это не касается, жрец! Да и вообще, сам-то ты что там делал?
Вообще-то Сенмут возвращался к себе в келью после очередного визита на кухни, где разжился куском холодной говядины и парой медовых лепешек, которые съел, укрывшись от ветра за оградой внешнего храмового двора. Чтобы не столкнуться со стражей, он решил пойти назад берегом озера. И только по чистой случайности услышал всплеск. Он пристально поглядел на девочку, ужасное подозрение зарождалось у него в мозгу. Только теперь он заметил растрепанный детский локон на ее бритой голове, в который были вплетены белые и голубые ленты, цвета императорской фамилии. Он закрыл глаза.
– О милосердная Исида, нет, – вырвалось у него. – Пожалуйста, только не это.
Маленький рот был плотно сжат, когда он снова открыл глаза.
– Ты разве не знаешь, кто я? Он медленно покачал головой.
– Я думал, ты тонешь. Я думал, что ты рабыня, которая забрела куда не следует. Я только хотел избавить тебя от позора.
Внезапно она улыбнулась, и все ее лицо просияло. Это была заразительная улыбка, веселая и дружелюбная, но он не ответил на нее. Быть может, она улыбается, предвкушая его казнь. Он наложил святотатственную руку на члена царской семьи и должен поплатиться за это жизнью.
– Как это мило, – с издевкой заговорила она. – Маленький жрец-вииб хотел избавить меня, царевну Хатшепсут, от позора.
Откинувшись назад, она прислонилась к стене и смотрела на него сверкающими глазами.
– Восхитительно! Так ты и правда думал, что я тону? Юноша сглотнул.
– Да, ваше высочество.
– Тогда я тебя прощаю.
Она грациозно взмахнула рукой:
– Ты истинный сын Маат.
И тут же озорно прищурилась:
– А что ты собираешься делать со мной теперь? Стражники наверняка меня ищут, они ведь знают, что я убежала. Отец в бешенстве, а Нозме рыдает, потому что ее за это выпорют, хотя она не виновата. Я вылезла из постели, когда она спала.
Сердце Сенмута совсем ушло в пятки. «Так вот чем суждено было завершиться долгому пути в священный город, который мы проделали вместе, о отец мой, – подумал он. – Позорной смертью для меня и бесчестьем для тебя». Вслух он сказал:
– Ваше высочество, позволено ли мне будет задать один вопрос?
– Удивительно, – ядовито заметила она, – что после того, как ты силком выволок меня из озера, взвалил на плечо, протащил головой вниз через весь храм с пристройками, а потом чуть не спустил с меня шкуру своим старым шершавым одеялом, ты еще спрашиваешь разрешения задать мне какой-то вопрос. Правда, – закончила она сердито, – плечи у тебя и правда сильные.
Тут она вспомнила:
– Я убежала потому… потому что моя милая Неферу… – И она, отвернув лицо, снова беззвучно заплакала, а Сенмут смотрел на нее в беспомощной тревоге. – Моя любимая Неферу умирает.
В предчувствии того, что он сейчас услышит, его охватил ужас, мурашки, точно мягкие мохнатые лапы ядовитых пауков, забегали по его спине. Пальцы впились в подлокотники. Значит, свершилось. И так скоро. А он ничего не сделал, только прятал голову в песок собственной безопасности, как глупый нубийский страус, и вот теперь в бело-золотой чистоте дворца задыхается девушка, истерзанная ядом, который он, Сенмут, можно сказать, поднес ей собственной рукой. «Как справедлив твой суд, всемогущий Амон, – подумал он. – Мне суждено быть казненным, и меня казнят, но не за то преступление, в котором будут обвинять меня люди». Он с трудом подавил приступ истерического смеха.
Маленькая царевна вжалась в стену, уткнулась лицом в ладони и всхлипывала не таясь, как будто слезами можно было смыть весь ужас произошедшего.
– Она позвала меня… во сне… и я пришла, а ей было так плохо… Она умрет… О Неферу, Неферу…
Вдруг она выпрямилась и протянула к нему обе руки:
– Пожалуйста, жрец, подержи меня за руку. Мне так страшно, и никто меня не понимает, никто.
«Какая теперь разница? – угрюмо подумал он, соскальзывая со стула и опускаясь рядом с ней на солому. – Все равно я уже прикасался к ней, значит, я мертвец». Он обнял ее обеими руками и привлек к себе, успокаивая, чувствуя, как ее плечики, хрупкие, точно крылья птицы, сотрясаются от рыданий. Она уткнулась мокрым лицом ему в шею и прильнула к нему так тесно, словно и впрямь тонула, а он был ее единственной надеждой на спасение.
– Тише, маленькая царевна, – шептал он, поглаживая ее по спине. – Жизнь продолжается. Мы живем, и мы умираем, и только боги знают, когда каждому из нас наступит срок. Выплачь свои слезы.
Он вдруг почувствовал иронию, скрытую в собственных словах, и умолк.
Наконец она уснула, положив голову ему на плечо, а он сидел и смотрел, как трепещут на загорелой щеке длинные ресницы. Час спустя он легонько потряс ее за плечо, и она со стоном пошевелилась.
– Вставайте, ваша светлость, пора. Ветер стихает, завтра может быть погожий солнечный день.
Он поставил ее на ноги и дал ей еще вина, которое она выпила без единого слова, слегка покачиваясь от усталости.
– Я отведу вас к отцу. Наверное, вам лучше не снимать одеяло.
Он затянул потуже пояс и провел ладонью по бритой голове, но, повернувшись, чтобы идти, натолкнулся на устремленный на него вдумчивый взгляд. Тусклый предутренний свет уже пробрался в келью, и в его бледных рассеянных лучах девочка выглядела опустошенной и повзрослевшей, точно ее детство навсегда утекло со слезами минувшей ночи.
– Как твое имя? – спросила она.
– Сенмут, ваше высочество.
– Сенмут. Сенмут, я вернусь одна, как и ушла, и одеяло твое не возьму. Думаешь, я не знаю, что сделает с тобой мой отец, как только услышит, что ты натворил этой ночью? Проводи меня только до озера, а там я сама найду дорогу. И не бойся. Отец учил меня не болтать без нужды, и, по-моему, я начинаю понимать, что он имел в виду. Я никому про тебя не расскажу.
– Царевна, будет справедливо, если Единый услышит все сейчас, из моих собственных уст, а не в виде сплетен и пересудов.
– Чепуха! Сплетни рождаются из фактов, как говорит моя мать, а факты известны только тебе и мне. Я никому ничего не скажу, обещаю. Ты сомневаешься в моем слове?
Нет, он не сомневался. Она излучала бессознательное высокомерие царственности, когда распахнула покрывало, в которое была завернута, и оно соскользнуло на пол. Он поклонился, и, не говоря ни слова, оба вышли из комнаты.
Снаружи было тихо. Предсмертные вздохи утихающего ветра еще щекотали им колени, пока они в молчании пересекали двор и сворачивали в тень, за зернохранилище, но небо над их головами было молочно-белым в первых лучах зари и совершенно чистым. Даже легкая дымка не скрывала обелисков и башен храма, пока двое торопливо шли по тропинке между деревьев, выведшей их наконец на поросший травой берег священного озера, чьи воды не тревожила даже легкая рябь в эти часы утреннего затишья.
Они остановились и посмотрели друг на друга. Грудь Хатшепсут высоко поднималась и опускалась.
– Хамсин прошел. Он дул по ней, по Неферу, и забрал ее с собой. Я знаю. Спасибо тебе, Сенмут, за то, что рискнул ради меня своей жизнью. Я знаю, что именно так оно и было, а когда ты узнал, кто я такая, то не струсил, а утешал меня, как брат. Я никогда этого не забуду.
Ему было нисколько не смешно, когда он глядел в ее серьезное маленькое личико. Напротив, он опустился на колени и поцеловал траву у ее ног.
– Ваше высочество, – сказал он, – вы самая храбрая и самая мудрая госпожа из всех, кого я когда-либо встречал. Да живете вы долго!
Она рассмеялась.
– Встань, встань! Твое поклонение выглядит куда благороднее, чем дерзость глупого Юсер-Амона. Ну а теперь я побегу, пока отец не приказал казнить всех стражников без разбора!
Один взмах руки, и она сорвалась с места, точно олень, помчавшись к деревьям по ту сторону аллеи сфинксов и сверкая наготой в солнечных лучах.
Глава 5
В следующий миг она почувствовала, как сильные руки схватили ее за плечи. Раскрыв рот, она тут же пошла ко дну, нахлебалась воды и, кашляя, вынырнула снова. Она забилась, но чужая хватка только окрепла, и так, отплевываясь и сопротивляясь, она неумолимо приближалась к берегу. Там она почувствовала, как кто-то обхватил ее двумя руками и без долгих церемоний швырнул на траву. Наконец переведя дух, она задрожала. Не видя в темноте напавшего, она собиралась с силами, чтобы вскочить и убежать, но тут сильные пальцы снова сомкнулись на ее плече и человек заговорил:
– Знаешь, что было бы с тобой, найди тебя в священном озере жрецы? Что ты там делала?
Она видела лишь его расплывчатый темный силуэт на фоне более глубоких теней облачного неба и черной громады храма. Голос у него был молодой, но суровый. Ей стало страшно, и она вырвала руку из его хватки. Повернулась, чтобы бежать, но он снова схватил девочку и перебросил через плечо, чем несказанно ее ошеломил.
– Нет, – сказал он.
Когда способность соображать наконец вернулась к ней, он уже шагал к западному крылу храма, подбрасывая ее на плече, точно мешок зерна.
Они обогнули озеро, и скоро Хатшепсут перестала понимать, куда они движутся. Она никогда еще не была позади храма, в лабиринте жилищ для прислуга, кухонь, зернохранилищ и кладовых; так что теперь, когда ее тащили вниз головой между деревьев, по аллее, проталкивались с ней в узкие дверные проемы, она совсем запуталась. Судя по тому, что трава под ногами похитителя сменилась сначала мощеной, а потом и земляной тропой, а также по тому, что ветер сначала пропал, а потом вдруг набросился на нее снова, она догадалась, что их путь лежит между какими-то зданиями. Один раз под ней с головокружительной скоростью промелькнули раскрашенные каменные плиты, которые показались ей знакомыми. Когда он наконец поставил ее на ноги в узком темном коридоре, куда открывалось множество дверей, она чувствовала себя совершенно запутавшейся, ее трясло от страха и последствий недавней дремы. Похититель взял ее за руку и, ни разу не споткнувшись в темном коридоре, быстро куда-то повел. Толчком открыл какую-то дверь в конце, вошел внутрь, втянул за собой ее, так же быстро закрыл дверь и заперся изнутри. Там он отпустил ее руку, и она услышала его возню. Тут же вспыхнул свет, и ее глазам открылась маленькая комнатенка с белеными стенами, соломенной подстилкой на полу, грубо сколоченным стулом и сундуком, который, очевидно, служил по совместительству столом, потому что похититель поставил на него лампу.
Он повернулся к ней, и она тоже уставилась на него, чувствуя, как улетучивается страх. Он оказался не мужчиной, по крайней мере не взрослым мужчиной, а совсем молодым, примерно одного возраста с Неферу, человеком с сильными, правильными чертами лица и проницательным взглядом. Его бритая голова сказала ей о многом, а мокрый, весь в пятнах ила калазирис, облепивший его длинные ноги, поведал об остальном. Перед ней молодой жрец, значит, сама она где-то на территории храма. Ей полегчало. Нет ничего приятного, когда тебя выдергивают из привычного окружения и швыряют в незнакомый и грозный мир грубых рук и неуважительных речей, да еще в такую ночь, которая и сама по себе страшна и похожа на дурной сон, не говоря уже об опасности заблудиться.
– Ты все еще дрожишь, – сказал он, его голос вибрировал низкими нотками полуосознанного возмужания. – Воздух очень горяч, но от этого ветра можно простыть насмерть.
Он взял с кровати обтрепавшееся по краям шерстяное одеяло и, прежде чем она успела возразить, опустился перед ней на одно колено и начал растирать ее так же энергично, как это делала Нозме.
Потрясение, вызванное бесцеремонным и деловитым обращением, помогло Хатшепсут окончательно стряхнуть остатки сна. Когда ее кожа зарделась от тепла, а зубы перестали стучать, она смогла наконец взглянуть на события последних часов ясно, а не сквозь пелену милосердного сна наяву, который привел ее сначала к постели Неферу, а потом выгнал в бурную ночь. Неферу умирала. Неферу, может быть, уже умерла, и Хатшепсут, безвольно стоявшая, пока этот удивительный юноша возвращал ее конечностям жизнь, заглянула в черную, зияющую дыру будущего. Одновременно с уверенностью в смерти Неферу ее посетила еще одна мрачная мысль. Она даже вздрогнула от неожиданности, так что юноша замер и посмотрел на нее. Теперь она, Хатшепсут, была единственной царской дочерью. Истинный смысл этого обстоятельства еще ускользал от ее незрелого ума, но она помнила терпеливые объяснения матери: «В нас, царских женах, течет кровь бога… Ни один мужчина не станет фараоном, пока не женится на дочери царя». Слова Неферу, сказанные совсем недавно, еще метались в сознании девочки, но ей вспоминалось простенькое личико, сведенное судорогой боли, большие глаза, и непрошеные слезы снова потекли по ее щекам.
Сенмут ласково прикрыл вздрагивающие плечи девочки одеялом и толкнул ее на подстилку.
– Ну вот, – сказал он, пододвинул стул и сел так, что свет лампы падал ему на лицо, освещая черты, по которым, пока он говорил, метались изменчивые тени. – Не бойся. Расскажи мне, что ты делала у озера, да и вообще на территории храма, если на то пошло. Ты упала в воду случайно?
Она не отвечала, а неподвижно сидела, не отрывая глаз от иола; из коричневого одеяла выглядывало лишь ее залитое слезами лицо. Сенмут с нетерпением и жалостью глядел на нее.
– Ну, давай же. Ты должна мне все рассказать. Если ты не расскажешь мне, как ты оказалась в водах озера могучего Амона в такую гнусную ночь, тебе придется говорить с мастером таинств, и ты навлечешь на себя и свою семью позор, а то и что похуже. Если ты забрела туда случайно, я провожу тебя домой и никому ни слова не скажу, хотя ума не приложу, как ты умудрилась пройти мимо стражников, которые понатыканы отсюда до самого города. Ну, ты будешь говорить? Или мне послать за филархом? Это была случайность?
Хатшепсут не могла унять слез, из носа у нее тоже текло. Нагнув голову, она промокнула лицо старым одеялом и высморкалась. Потом снова заплакала, не в силах отвечать. Юноша ждал.
– Тебе нечего бояться, – повторил он. – Ничего плохого я тебе не сделаю. Ради Сета, прекрати плакать!
Было в ней что-то такое, хотя он и сам не знал, что именно, отчего ему делалось неловко. Это точеное личико с упрямым квадратным подбородком, широкий лоб, узкий, аристократический нос кого-то ему напоминали – не столько сами черты, сколько манера девочки поворачивать голову на длинной тонкой шее и поднимать подбородок, с важностью глядя на него. «Странный ребенок», – подумал он. Быть может, она и правда не собиралась топиться. Он приподнял подол мокрого одеяния, облепивший ноги, и вдруг вспомнил про фляжку вина, которую позавчера ночью стянул с кухни. Возблагодарив про себя богов, он снял с сундука лампу, порылся в нем и нашел грубо вырезанную деревянную чашку. Поставил лампу на место, сунул руку за стул, вытащил вино, наполнил чашку и протянул ее девочке:
– На, выпей вина. Легче станет.
Девочка перестала хлюпать носом и протянула руку за чашкой. Без единого слова благодарности она схватила ее, отпила, вздохнула и сморщила нос. Отдала чашку обратно.
– Это дешевое вино. Оно горчит.
– А, так ты, значит, говорить можешь?
Она еще раз вытерла лицо и выпрямилась, прижимая одеяло к подбородку.
– В последний раз спрашиваю тебя, малышка, ты упала в озеро случайно?
– Да! Нет! Я не знаю.
– Какому дому ты служишь? Твои родители – рабы в городе?
– Нет, конечно! Я живу во дворце.
– Значит, ты работаешь на кухнях? Или в гареме доброго бога?
Черные глаза под припухшими веками возмущенно вспыхнули.
– Как ты смеешь так со мной, говорить? Если мне захотелось выкупаться в водах озера моего отца посреди ночи, тебя это не касается, жрец! Да и вообще, сам-то ты что там делал?
Вообще-то Сенмут возвращался к себе в келью после очередного визита на кухни, где разжился куском холодной говядины и парой медовых лепешек, которые съел, укрывшись от ветра за оградой внешнего храмового двора. Чтобы не столкнуться со стражей, он решил пойти назад берегом озера. И только по чистой случайности услышал всплеск. Он пристально поглядел на девочку, ужасное подозрение зарождалось у него в мозгу. Только теперь он заметил растрепанный детский локон на ее бритой голове, в который были вплетены белые и голубые ленты, цвета императорской фамилии. Он закрыл глаза.
– О милосердная Исида, нет, – вырвалось у него. – Пожалуйста, только не это.
Маленький рот был плотно сжат, когда он снова открыл глаза.
– Ты разве не знаешь, кто я? Он медленно покачал головой.
– Я думал, ты тонешь. Я думал, что ты рабыня, которая забрела куда не следует. Я только хотел избавить тебя от позора.
Внезапно она улыбнулась, и все ее лицо просияло. Это была заразительная улыбка, веселая и дружелюбная, но он не ответил на нее. Быть может, она улыбается, предвкушая его казнь. Он наложил святотатственную руку на члена царской семьи и должен поплатиться за это жизнью.
– Как это мило, – с издевкой заговорила она. – Маленький жрец-вииб хотел избавить меня, царевну Хатшепсут, от позора.
Откинувшись назад, она прислонилась к стене и смотрела на него сверкающими глазами.
– Восхитительно! Так ты и правда думал, что я тону? Юноша сглотнул.
– Да, ваше высочество.
– Тогда я тебя прощаю.
Она грациозно взмахнула рукой:
– Ты истинный сын Маат.
И тут же озорно прищурилась:
– А что ты собираешься делать со мной теперь? Стражники наверняка меня ищут, они ведь знают, что я убежала. Отец в бешенстве, а Нозме рыдает, потому что ее за это выпорют, хотя она не виновата. Я вылезла из постели, когда она спала.
Сердце Сенмута совсем ушло в пятки. «Так вот чем суждено было завершиться долгому пути в священный город, который мы проделали вместе, о отец мой, – подумал он. – Позорной смертью для меня и бесчестьем для тебя». Вслух он сказал:
– Ваше высочество, позволено ли мне будет задать один вопрос?
– Удивительно, – ядовито заметила она, – что после того, как ты силком выволок меня из озера, взвалил на плечо, протащил головой вниз через весь храм с пристройками, а потом чуть не спустил с меня шкуру своим старым шершавым одеялом, ты еще спрашиваешь разрешения задать мне какой-то вопрос. Правда, – закончила она сердито, – плечи у тебя и правда сильные.
Тут она вспомнила:
– Я убежала потому… потому что моя милая Неферу… – И она, отвернув лицо, снова беззвучно заплакала, а Сенмут смотрел на нее в беспомощной тревоге. – Моя любимая Неферу умирает.
В предчувствии того, что он сейчас услышит, его охватил ужас, мурашки, точно мягкие мохнатые лапы ядовитых пауков, забегали по его спине. Пальцы впились в подлокотники. Значит, свершилось. И так скоро. А он ничего не сделал, только прятал голову в песок собственной безопасности, как глупый нубийский страус, и вот теперь в бело-золотой чистоте дворца задыхается девушка, истерзанная ядом, который он, Сенмут, можно сказать, поднес ей собственной рукой. «Как справедлив твой суд, всемогущий Амон, – подумал он. – Мне суждено быть казненным, и меня казнят, но не за то преступление, в котором будут обвинять меня люди». Он с трудом подавил приступ истерического смеха.
Маленькая царевна вжалась в стену, уткнулась лицом в ладони и всхлипывала не таясь, как будто слезами можно было смыть весь ужас произошедшего.
– Она позвала меня… во сне… и я пришла, а ей было так плохо… Она умрет… О Неферу, Неферу…
Вдруг она выпрямилась и протянула к нему обе руки:
– Пожалуйста, жрец, подержи меня за руку. Мне так страшно, и никто меня не понимает, никто.
«Какая теперь разница? – угрюмо подумал он, соскальзывая со стула и опускаясь рядом с ней на солому. – Все равно я уже прикасался к ней, значит, я мертвец». Он обнял ее обеими руками и привлек к себе, успокаивая, чувствуя, как ее плечики, хрупкие, точно крылья птицы, сотрясаются от рыданий. Она уткнулась мокрым лицом ему в шею и прильнула к нему так тесно, словно и впрямь тонула, а он был ее единственной надеждой на спасение.
– Тише, маленькая царевна, – шептал он, поглаживая ее по спине. – Жизнь продолжается. Мы живем, и мы умираем, и только боги знают, когда каждому из нас наступит срок. Выплачь свои слезы.
Он вдруг почувствовал иронию, скрытую в собственных словах, и умолк.
Наконец она уснула, положив голову ему на плечо, а он сидел и смотрел, как трепещут на загорелой щеке длинные ресницы. Час спустя он легонько потряс ее за плечо, и она со стоном пошевелилась.
– Вставайте, ваша светлость, пора. Ветер стихает, завтра может быть погожий солнечный день.
Он поставил ее на ноги и дал ей еще вина, которое она выпила без единого слова, слегка покачиваясь от усталости.
– Я отведу вас к отцу. Наверное, вам лучше не снимать одеяло.
Он затянул потуже пояс и провел ладонью по бритой голове, но, повернувшись, чтобы идти, натолкнулся на устремленный на него вдумчивый взгляд. Тусклый предутренний свет уже пробрался в келью, и в его бледных рассеянных лучах девочка выглядела опустошенной и повзрослевшей, точно ее детство навсегда утекло со слезами минувшей ночи.
– Как твое имя? – спросила она.
– Сенмут, ваше высочество.
– Сенмут. Сенмут, я вернусь одна, как и ушла, и одеяло твое не возьму. Думаешь, я не знаю, что сделает с тобой мой отец, как только услышит, что ты натворил этой ночью? Проводи меня только до озера, а там я сама найду дорогу. И не бойся. Отец учил меня не болтать без нужды, и, по-моему, я начинаю понимать, что он имел в виду. Я никому про тебя не расскажу.
– Царевна, будет справедливо, если Единый услышит все сейчас, из моих собственных уст, а не в виде сплетен и пересудов.
– Чепуха! Сплетни рождаются из фактов, как говорит моя мать, а факты известны только тебе и мне. Я никому ничего не скажу, обещаю. Ты сомневаешься в моем слове?
Нет, он не сомневался. Она излучала бессознательное высокомерие царственности, когда распахнула покрывало, в которое была завернута, и оно соскользнуло на пол. Он поклонился, и, не говоря ни слова, оба вышли из комнаты.
Снаружи было тихо. Предсмертные вздохи утихающего ветра еще щекотали им колени, пока они в молчании пересекали двор и сворачивали в тень, за зернохранилище, но небо над их головами было молочно-белым в первых лучах зари и совершенно чистым. Даже легкая дымка не скрывала обелисков и башен храма, пока двое торопливо шли по тропинке между деревьев, выведшей их наконец на поросший травой берег священного озера, чьи воды не тревожила даже легкая рябь в эти часы утреннего затишья.
Они остановились и посмотрели друг на друга. Грудь Хатшепсут высоко поднималась и опускалась.
– Хамсин прошел. Он дул по ней, по Неферу, и забрал ее с собой. Я знаю. Спасибо тебе, Сенмут, за то, что рискнул ради меня своей жизнью. Я знаю, что именно так оно и было, а когда ты узнал, кто я такая, то не струсил, а утешал меня, как брат. Я никогда этого не забуду.
Ему было нисколько не смешно, когда он глядел в ее серьезное маленькое личико. Напротив, он опустился на колени и поцеловал траву у ее ног.
– Ваше высочество, – сказал он, – вы самая храбрая и самая мудрая госпожа из всех, кого я когда-либо встречал. Да живете вы долго!
Она рассмеялась.
– Встань, встань! Твое поклонение выглядит куда благороднее, чем дерзость глупого Юсер-Амона. Ну а теперь я побегу, пока отец не приказал казнить всех стражников без разбора!
Один взмах руки, и она сорвалась с места, точно олень, помчавшись к деревьям по ту сторону аллеи сфинксов и сверкая наготой в солнечных лучах.
Глава 5
Девочку заметили, когда она бежала по траве к западным воротам дворца, и когда она влетела в свои покои, отец ждал ее там, один. Рабы уже принялись за работу, они выметали дорожки и холмики песка, которые надул повсюду ветер, но никто из них не пел, и бодрствующие обитатели дворца соблюдали тишину. Во всем чувствовалась какая-то обреченность, хотя лучи Ра танцевали на золотистых пылинках, поднятых метельщиками, скользя по мозаичным полам среди белых колонн. Хатшепсут уловила это состояние подавленности, не успев преклонить колени перед Тутмосом в знак того, что просит прощения, и ощутить на себе его холодный взгляд.
Он искупался и облачился в одежду из желтого льна. Одна золотая пластина со вставками «из голубого фаянса – пара соколов, охраняющих глаз Гора, – украшала его грудь, голову покрывал кожаный плат в черную и желтую полоску, концы которого спускались ему на плечи, а спереди, над массивным лбом, сверкала на золотом обруче вздыбившаяся царственная кобра-урей. Он не спал и не ел, а потому выглядел как старик, и даже свежая черная краска не могла скрыть воспаленные веки и красные глаза. Он не дал дочери разрешения подняться; она так и стояла перед ним на четвереньках, уткнувшись носом в пол, и пыталась отдышаться. Он принялся мерить комнату шагами.
– Где ты была?
– Бродила по саду, отец.
– Неужели? Целых четыре часа?
– Да, могучий Гор.
– В темноте? Когда ветер нес песок?
У рей – древнеегипетское украшение в виде змеи, носившееся на лбу.
– Да.
– Ты лжешь, – сказал он так легко, точно перебрасывался на утренней прогулке репликами с женой. – С тех пор как я видел тебя в последний раз, сады прочесали неоднократно, и, поскольку тебя там не нашли, капитана дворцовой стражи ждет порка. А теперь отвечай! – Его голос стал более жестким. – Я твой отец, но я еще и фараон. По моему приказу и ты можешь отведать кнута, Хатшепсут. Где ты была?
Она увидела, как его ноги приблизились и замерли по обе стороны от ее лица. От неудобной позы у нее заломило шею, к тому же в комнате витал запах свежего хлеба, напоминая ей, как она проголодалась, и все же она не шелохнулась.
– Я правда была в саду, отец, а потом побежала дальше, в храм.
Царственная ступня у ее левого уха начала нетерпеливо постукивать об пол.
– Да? А тебе не кажется странным, что стражи, которыми храм кишит и днем и ночью, как муравейник муравьями, до сих пор тебя не нашли?
– Я правда была в храме, отец, только внутрь не заходила. Я побежала… я побежала туда, где стоит священная барка, забралась в нее по трапу и легла на дно, подальше от ветра.
Вот когда она порадовалась, что отец не видит ее лица. Лгать не моргнув глазом она еще не научилась.
– Вот как? И зачем же ты это сделала?
– Я хотела побыть ближе к Отцу. Мне нужно было подумать о… о милой Неферу.
Тутмос неожиданно притих. Он поспешно отошел от нее и опустился в низенькое детское кресло.
– Встань, Хатшепсут, и подойди ко мне, – сказал он мягко. – Прошлой ночью я очень волновался за тебя и потому изливал свой гнев на слуг и солдат без разбора. И когда ты только научишься благоразумию? Ты голодна?
Она немедленно вскочила на ноги и подбежала к столу, с которого ее отец сдернул льняную салфетку, открыв свежий, еще горячий хлеб, копченую рыбу и влажный зеленый салат, пахнувший луком и молодыми побегами папируса, так что у нее слюнки потекли от запаха.
– Ну так ешь.
Он не стал звать рабыню с водой для омовения рук, но его дочь не расстроилась. «Я с головы до ног омылась водами Отца моего», – подумала она и виновато взглянула на Тутмоса, опускаясь со скрещенными ногами на подушку и тут же нетерпеливой рукой разламывая лепешку. Он спокойно ждал, пока она доест последний кусочек рыбы и допьет последний глоток молока. Когда девочка покончила с едой, он тихо сказал:
– Неферу умерла, Хатшепсут.
Повесив голову, девочка едва заметно кивнула:
– Знаю, отец мой. Она боялась, еще до прошлой ночи. Ей снились такие ужасные сны. Ну почему это должно было случиться именно с ней? – Она взглянула ему в лицо. – Ведь она просто хотела счастья.
– Все мы умрем, Хатшепсут, одни раньше, другие позже, но все в конце концов будут у ног Осириса. Неферу не была счастлива при жизни.
– Но могла бы быть. Если бы ты не решил, что она должна выйти замуж за Тутмоса. Если бы она не была первой дочерью…
– Ты, кажется, хочешь отменить неотменимое, дочь моя? – мягко упрекнул ее отец. – Она была первой дочерью. И у меня нет другого сына, который унаследован бы корону после меня. Разве ты хотела бы, чтобы я избавил Неферу от ее судьбы и обошел Тутмоса?
– Но ты не избавил ее от ее судьбы, – ответила Хатшепсут. – Ей было суждено умереть.
Вздрогнув, Тутмос поглядел в ее спокойные, ясные глаза и уловил в их глубине какую-то перемену. Проницательность всегда была присуща ему, а бремя власти, которое он нес долгие годы, еще обострило его чувствительность. Обстоятельства смерти Неферу приводили его к одному выводу, который одновременно приносил облегчение и волновал его сверх всякой меры. За то время, что он провел на престоле, ему не раз случалось видеть, как люди умирают насильственной смертью, и действие яда он не перепутал бы ни с чем. Кроме того, он до мелочей знал, чем живут и дышат все влиятельные царедворцы, и ему не однажды доводилось уходить из искусно расставленных сетей тех, кто хотел превратить его в марионетку. У него не было ни малейших сомнений в том, что кто-то из жрецов или высокопоставленных чиновников снова пытается подчинить себе его волю или утолить свое ненасытное честолюбие, и эта уверенность разожгла в нем гнев, который будет медленно тлеть до тех пор, пока он не узнает все. Но в то же время он испытывал облегчение – ведь ответственность за решение, которое давалось ему с таким трудом, была на время снята с его плеч, а значит, с ним можно подождать. Несмотря на то что Неферу была второй женщиной в Египте, его царственным отпрыском, он никогда не понимал ее и потому страшился обнародовать свой выбор, который оставит возлюбленную им страну в руках бестолкового юнца, рыхлого, как непропеченная лепешка, и угрюмой, бесхарактерной девчонки. Не для того он столько раз ставил свою жизнь на карту, плел заговоры и помогал за других людей расставаться с телами. Ему почти хотелось, чтобы правда о смерти его дочери осталась нераскрытой, настолько она отвечала его целям. Но коварный замысел, стоявший за этой смертью, чьи-то далеко идущие планы, которые в будущем могли угрожать всей его династии, – вот что не давало ему покоя, вот ради чего он был готов выслеживать и вынюхивать до конца, хотя, скорее всего, обвинение никогда не будет предъявлено и преступник не предстанет перед судом. И он шепнул про себя призрачной тени, что поднесла зловещую чашу к губам Неферу: «Я тебе напомню, кто правит в Египте. Я – Маат, и моя воля – воля бога». К тому же теперь, когда первой дочерью стала его любимица Хатшепсут, он может наконец вздохнуть свободно. И в его мозгу возник план, пока еще неясный, но быстро обретающий четкость.
– Нет, – сказал он, глядя в покорное лицо дочери. – Ее судьба была в том, чтобы стать божественной супругой, но она противилась этому. И она сама передала эту судьбу тебе, помнишь, Хатшепсут? «Я не просила такой судьбы. Я ее не хотела… возьми…»
Она вспомнила, и у нее тут же засосало под ложечкой.
– «Возьми… и воспользуйся ею», – закончила она. – Но я по-прежнему не понимаю. Неферу часто говорила такие вещи, которые я не могла понять, как ни старалась.
Тутмос переставил на другое место стол, который стоял между ними, и посадил девочку к себе на колени.
– Неферу унесли в дом мертвых два часа тому назад, – сказал он тихо, – и это очень важно для тебя, малышка. Теперь ты последняя царская дочь, оставшаяся в живых.
Он искупался и облачился в одежду из желтого льна. Одна золотая пластина со вставками «из голубого фаянса – пара соколов, охраняющих глаз Гора, – украшала его грудь, голову покрывал кожаный плат в черную и желтую полоску, концы которого спускались ему на плечи, а спереди, над массивным лбом, сверкала на золотом обруче вздыбившаяся царственная кобра-урей. Он не спал и не ел, а потому выглядел как старик, и даже свежая черная краска не могла скрыть воспаленные веки и красные глаза. Он не дал дочери разрешения подняться; она так и стояла перед ним на четвереньках, уткнувшись носом в пол, и пыталась отдышаться. Он принялся мерить комнату шагами.
– Где ты была?
– Бродила по саду, отец.
– Неужели? Целых четыре часа?
– Да, могучий Гор.
– В темноте? Когда ветер нес песок?
У рей – древнеегипетское украшение в виде змеи, носившееся на лбу.
– Да.
– Ты лжешь, – сказал он так легко, точно перебрасывался на утренней прогулке репликами с женой. – С тех пор как я видел тебя в последний раз, сады прочесали неоднократно, и, поскольку тебя там не нашли, капитана дворцовой стражи ждет порка. А теперь отвечай! – Его голос стал более жестким. – Я твой отец, но я еще и фараон. По моему приказу и ты можешь отведать кнута, Хатшепсут. Где ты была?
Она увидела, как его ноги приблизились и замерли по обе стороны от ее лица. От неудобной позы у нее заломило шею, к тому же в комнате витал запах свежего хлеба, напоминая ей, как она проголодалась, и все же она не шелохнулась.
– Я правда была в саду, отец, а потом побежала дальше, в храм.
Царственная ступня у ее левого уха начала нетерпеливо постукивать об пол.
– Да? А тебе не кажется странным, что стражи, которыми храм кишит и днем и ночью, как муравейник муравьями, до сих пор тебя не нашли?
– Я правда была в храме, отец, только внутрь не заходила. Я побежала… я побежала туда, где стоит священная барка, забралась в нее по трапу и легла на дно, подальше от ветра.
Вот когда она порадовалась, что отец не видит ее лица. Лгать не моргнув глазом она еще не научилась.
– Вот как? И зачем же ты это сделала?
– Я хотела побыть ближе к Отцу. Мне нужно было подумать о… о милой Неферу.
Тутмос неожиданно притих. Он поспешно отошел от нее и опустился в низенькое детское кресло.
– Встань, Хатшепсут, и подойди ко мне, – сказал он мягко. – Прошлой ночью я очень волновался за тебя и потому изливал свой гнев на слуг и солдат без разбора. И когда ты только научишься благоразумию? Ты голодна?
Она немедленно вскочила на ноги и подбежала к столу, с которого ее отец сдернул льняную салфетку, открыв свежий, еще горячий хлеб, копченую рыбу и влажный зеленый салат, пахнувший луком и молодыми побегами папируса, так что у нее слюнки потекли от запаха.
– Ну так ешь.
Он не стал звать рабыню с водой для омовения рук, но его дочь не расстроилась. «Я с головы до ног омылась водами Отца моего», – подумала она и виновато взглянула на Тутмоса, опускаясь со скрещенными ногами на подушку и тут же нетерпеливой рукой разламывая лепешку. Он спокойно ждал, пока она доест последний кусочек рыбы и допьет последний глоток молока. Когда девочка покончила с едой, он тихо сказал:
– Неферу умерла, Хатшепсут.
Повесив голову, девочка едва заметно кивнула:
– Знаю, отец мой. Она боялась, еще до прошлой ночи. Ей снились такие ужасные сны. Ну почему это должно было случиться именно с ней? – Она взглянула ему в лицо. – Ведь она просто хотела счастья.
– Все мы умрем, Хатшепсут, одни раньше, другие позже, но все в конце концов будут у ног Осириса. Неферу не была счастлива при жизни.
– Но могла бы быть. Если бы ты не решил, что она должна выйти замуж за Тутмоса. Если бы она не была первой дочерью…
– Ты, кажется, хочешь отменить неотменимое, дочь моя? – мягко упрекнул ее отец. – Она была первой дочерью. И у меня нет другого сына, который унаследован бы корону после меня. Разве ты хотела бы, чтобы я избавил Неферу от ее судьбы и обошел Тутмоса?
– Но ты не избавил ее от ее судьбы, – ответила Хатшепсут. – Ей было суждено умереть.
Вздрогнув, Тутмос поглядел в ее спокойные, ясные глаза и уловил в их глубине какую-то перемену. Проницательность всегда была присуща ему, а бремя власти, которое он нес долгие годы, еще обострило его чувствительность. Обстоятельства смерти Неферу приводили его к одному выводу, который одновременно приносил облегчение и волновал его сверх всякой меры. За то время, что он провел на престоле, ему не раз случалось видеть, как люди умирают насильственной смертью, и действие яда он не перепутал бы ни с чем. Кроме того, он до мелочей знал, чем живут и дышат все влиятельные царедворцы, и ему не однажды доводилось уходить из искусно расставленных сетей тех, кто хотел превратить его в марионетку. У него не было ни малейших сомнений в том, что кто-то из жрецов или высокопоставленных чиновников снова пытается подчинить себе его волю или утолить свое ненасытное честолюбие, и эта уверенность разожгла в нем гнев, который будет медленно тлеть до тех пор, пока он не узнает все. Но в то же время он испытывал облегчение – ведь ответственность за решение, которое давалось ему с таким трудом, была на время снята с его плеч, а значит, с ним можно подождать. Несмотря на то что Неферу была второй женщиной в Египте, его царственным отпрыском, он никогда не понимал ее и потому страшился обнародовать свой выбор, который оставит возлюбленную им страну в руках бестолкового юнца, рыхлого, как непропеченная лепешка, и угрюмой, бесхарактерной девчонки. Не для того он столько раз ставил свою жизнь на карту, плел заговоры и помогал за других людей расставаться с телами. Ему почти хотелось, чтобы правда о смерти его дочери осталась нераскрытой, настолько она отвечала его целям. Но коварный замысел, стоявший за этой смертью, чьи-то далеко идущие планы, которые в будущем могли угрожать всей его династии, – вот что не давало ему покоя, вот ради чего он был готов выслеживать и вынюхивать до конца, хотя, скорее всего, обвинение никогда не будет предъявлено и преступник не предстанет перед судом. И он шепнул про себя призрачной тени, что поднесла зловещую чашу к губам Неферу: «Я тебе напомню, кто правит в Египте. Я – Маат, и моя воля – воля бога». К тому же теперь, когда первой дочерью стала его любимица Хатшепсут, он может наконец вздохнуть свободно. И в его мозгу возник план, пока еще неясный, но быстро обретающий четкость.
– Нет, – сказал он, глядя в покорное лицо дочери. – Ее судьба была в том, чтобы стать божественной супругой, но она противилась этому. И она сама передала эту судьбу тебе, помнишь, Хатшепсут? «Я не просила такой судьбы. Я ее не хотела… возьми…»
Она вспомнила, и у нее тут же засосало под ложечкой.
– «Возьми… и воспользуйся ею», – закончила она. – Но я по-прежнему не понимаю. Неферу часто говорила такие вещи, которые я не могла понять, как ни старалась.
Тутмос переставил на другое место стол, который стоял между ними, и посадил девочку к себе на колени.
– Неферу унесли в дом мертвых два часа тому назад, – сказал он тихо, – и это очень важно для тебя, малышка. Теперь ты последняя царская дочь, оставшаяся в живых.