Я положил 10 долларов. Вышли.
   – Тебе жена надо, смотрит за тобой. – Я не придумал ничего умнее.
   – Да я бы рад… А где взять-то?.. Не знаю.
   – Дискотека. Или компьютер.
   – У меня этих игрушек нету… Ни к чему они мне. Да и девушка даром не нужна. Мне б такую, которая уже все прошла, перебесилась и по хозяйству чтоб… А то эти девушки!.. Одни проблемы с ними, чтоб… Ну и пусть себе гуляет, человеку нужен выход, только пусть комната чтоб в порядке была и на кухне чтоб… Что, она – первая или последняя? А девушкам-то такой, как я, не нужен. Без денег, без квартиры, без ничего – на кой ляд я им такой? И где я этих девушек искать буду, где с ними знакомиться? Для этого ж надо куда-то ходить, где они там… плещутся… а я уж и забыл про всё это… С моей зарплатой не то чтоб ходить куда, а с голоду не подохнуть чтоб… Указов наиздавали прорву, а такого указа, как на 5000 рублей в месяц не подохнуть, нету… А баба, которая перебесилась, всё прошла, такая, может, и пойдет… Ей покой нужен. Бывалые – они понятливые, они то самое, чтоб…
   Не зная, что отвечать, я сказал:
   – Учиться не попробовал?
   – Учиться? – переспросил он. – Как же, хотел в юношестве в геологи пойти, я природу сильно люблю – с палаткой по лесам, рекам… Да жена условие поставила: или я, или геология. Я и пошел на завод. А она меня вскорости бросила: не соответствуешь, говорит, моим требованиям, мозгов у тебя мало… Теперь уж учиться трудно, голова чугунная, не варит совсем, отупел до крайности, да и возраст уже… Как-нибудь уж дотяну, чтоб…
   – Дотяну? Что? Куда? – не понял я.
   – Жизнь… До пенсии, – просто объяснил он. – 20 лет осталось, дотяну уж как-нибудь… Ну, бывай! – И скрылся в своем подъезде, я даже не успел у него спросить, как идти на улицу, где живет Виталик.
   От его рассказа стало тоскливо. И на улице неприятно стемнело, а небо как будто растянулось в красно-розовой злой улыбке.
   Когда я пришёл, в комнате никого не было. Я лег за шкафом и долго записывал, что запомнил. Но такое обилие (или изобилие?) всего!..
   …Скоро в полусне я услышал сильный шум, какие-то вскрики, вдруг из открытых дверей в комнату начинает хлестать вода, несёт куриные ножки, катит их на меня, а женский голос где-то в панике кричит: «Эй, гад-люры, спилятные хайки там швыканите!» – а мужской голос ей спокойно отвечает: «Пурсинный марасул пробит». «Блуйко кукуина юсинит, сил нет!» – надрывается женский голос, а мужчина в ответ резонирует: «Это ма-расул, болтоёбка, ма-ра-сул отсубинивает, а не кукуина!»
 
   Утром побаливала голова и как-то уныло ныло тело. Виталик и Настя ушли, сказав: «Мы отъедем ненадолго, ты тут сам». А я попытался незаметно пробраться в туалет около кухни, где какая-то особа в халате жарила яичницу. За хлипкой дверью был замшелый унитаз, на полу – пара тараканов, на стенах – старые календари и две бумажные розы, но я не смог там остаться, потому что в кухню вышла другая женщина и они начали громко разговаривать, перекрикивая жгучее шипение яичницы и стук тарелок. Надо перейти в кафе «Уют»… Заодно и кофе выпить.
   Я быстро нашёл кафе. У молодой кельнерши было усталое лицо. И это – в начале рабочего дня!.. У нас бы сразу с работы уволили. Папа рассказывал, у них на работе кто-то попросил начальника за какую-то женщину: «Ей нужен отпуск! У нее дома проблемы!» А начальник отвечает: «Вот-вот, а я что говорю? Кто дома не может наладить дело, тот и на работе имеет проблемы!» И уволил женщину. А тут, видно, не так, люди человечные!.. Недаром Бабаня говорила: «В России люди хорошие, а всё остальное дерьмо, а в Германии всё хорошее, да люди дерьмо»…
   Я спросил, как она себя чувствует. Она несколько раз тяжело вздохнула, сказав что-то вроде «охоху-шеньки» или «охухошеньки», отчего я насторожился (зная из Вашего семинара по русским сакральным словам, что дифтонг «ху» ничего хорошего не предвещает и его лучше в разговорах избегать, как и лексем с корневыми сочленениями «ёб-еб», «жо» и «пи»). Но все-таки уточнил, почему она вздыхает. Она бесхитростно сказала, что много проблем: мать больна, нужны деньги, дочь в детский садик «без лапы» не берут, электричество дорожает, обувь… продукты… муж нервный стал – куда ни глянь, кризис, такая жизнь…
   Что было отвечать-ответить?
   – Надо подумать позитивно, – не нашелся я.
   – Да уж думаю, думаю… Сколько можно?.. Чего-то всё этого позитива не видно, опаздывает… Кому я в сорок нужна?
   Тут целый комплекс проблем, понял я и тактично замолчал.
   И мне было приятно, что кельнерша так запросто рассказала мне свою грустную историю. Что-то очень человеческое проскользнуло между нами. Я запомнил её терпеливые, добрые, усталые глаза. Если бы я мог помогать всем, кому надо!.. Но это утопия, надо рассуждать реально.
   Когда я вернулся, Виталик и Настя были уже дома, лихорадочно куда-то звонили и со мной в Эрмитаж идти не могли. Виталик объяснил, что у них фирма-однодневка, надо сидеть на телефоне, отзваниваться. Внимательно осмотрел меня и вздохнул:
   – Да, выглядишь очень не по-нашему как-то… Эти бачки, волосы как-то глупо лежат, пиджак в клетку… Нет, не пойдет! – И предложил мне свою студенческую робу, чтобы в кассах Эрмитажа меня приняли за местного, а то иностранцев заставляют платить за вход втрое дороже, чем своих. – Почему? А потому, что у нас каждый умник – иностранец, а каждый иностранец – умник… Вот пусть и платит. Ты надень робу, капюшон накинь. Не брейся сегодня, не улыбайся, говори сквозь зубы, смотри волком…
   – Но зачем волк? – удивлялся я.
   – Не зачемкай, так надо. Страна такая… Так лучше понимают…
   Потом Виталик стал предупреждать, что ходить по улицам надо осторожно и ни с кем разговоров не заводить, сейчас много разного мусора шляется – и левые, и правые, и наци, и скины, и милитари, и лимоновцы:
   – Ты, это, на улицах в балабол не вступай… И ни в коем случае не трынди, что из Прибалтики, – сейчас прибалтов больше не любят, лучше уж фашист, чем прибалт… Если что – кричи: я дипломат, дайте позвонить в посольство… Хотя для отморозков что дипломат, что папа римский… А так много всяких экзотов развелось. Готы, месси… Зацеперы… Йоганутые… Кришнаиты… Харадзюки… Сектанты… Нацболы… Просто болваны…
   Настя волнистым движением руки откинула с лица водоросли волос:
   – Даже вампиры есть, сестра рассказывала. Соберутся на квартире, пригласят какого-нибудь здоровяка-спортсмена, за 200—300 долларов спустят у него крови литра полтора и давай её пить!..
   – Зачем? – не поняли мы с Виталиком.
   – А так, организм требует, вроде мела… Выпьют по стаканяке и кто куда разбегаются по своим делам.
   Мы покачали головами. Виталик, шмыгая туда-сюда глазами по столу, сообщил, что недавно в универе познакомился с парнем из новой партии – граммар-наци, это значит: «партия национал-лингвистов», этот парень на экономическом учится, но в философии сильно сечёт. И главный лозунг у них ништяк: «Чем больше убитых безграмотных, тем вольнее дышать».
   – Хвалился, что недавно в прессе заметка была, как их радикальное крыло в Москве акцию сделало, кого-то избило… Сейчас декрет об отмене глаголов готовят…
   Я удивился:
   – Не может… Какая это глупость? Как можно… глаголы?
   – А междометиями заменить: вместо «нырять» – «бултых», вместо купаться – «чупи-чупи», вместо «включить» – «щёлк», вместо «целовать» – «чмок», вместо «трахаться» – «шпок» или «чих-пых»!..
   – А что, клёво! – весело всполошилась Настя. – Давай «чмоки-шпоки» делать! Чихи-пыхи!
   Виталик тоже развеселился:
   – Ну, такие вот черти. Я, кстати, с ними должен встретиться, просили софт им сделать, а у меня брат дока… Если интересно, пошли вместе.
   – Да, хочу. Национал-лингвисты!.. – Отмена русских глаголов! Было бы очень хорошо!
   – Они сейчас деньги собирают, хотят место в Думе купить, чтобы потом там шороху навести, всех депутатов на чистоту языка проверить…
 
   До Эрмитажа пешком идти было далеко, на метро я не умел. Какой-то старичок повёз меня на злокачественном для экологии «опеле», каких в Германии уже давно нет.
   Но женщина в кассах Эрмитаже тут же поняла, что я иностранец. А когда я не поленился спросить, как она узнала, услышал, что в очереди я не суетился, стоял смирно, и взгляд у меня чересчур спокойный.
   – А у других какой? – спросил я. – Сутулый?.. Сугрюмый?
   – Да уж не такой, как у вас.
   Это меня так удивило, что в музее я смотрел больше на глаза людей, чем на стены. И, скоро устав от картин и жары, вышел наружу, стал ходить по улицам.
   На Невском скорая толпа шелестела мимо. И все говорили по-русски!… Это была русская река! Она шевелилась и жила, я понимал смысл фраз – вот, пожалуйста: «я ему сказала, что он в корне…», «ну, у них так принято…», «чего в натуре старое полоскать…». И я чувствовал единение с этой рекой!…
   Много кокетливых женских лиц. Молодые милиционеры переминаются с ноги на ногу, помахивают жезлами. У входа в магазины – водовороты, диффузия. Около витрины сидит черный ньюфаундленд, похожий на огромного спаниеля, и смотрит не отрываясь, на хозяина, а хозяин закутан в шарф и громко говорит в никуда:
   – Ничего!.. Напьются на том свете смолы, закусят угольями!.. Для всех уже сковороды приготовлены, котлы начищены!.. Скоро буди сие, скоро, скоро буди!..
   Монах?.. Мормон?..
   Как будто кто-то включил над городом слабый неон – за каждым домом, особняком, дворцом – низкое, плотное, словно на крупнозернистом холсте, отечное, одутловатое небо. Напряженно стоят чугунные львы, недоверчиво щупают лапами ядра земных шаров, проверяя их на прочность. На задворках старушка приличного вида в шляпке украдкой ворошит зонтиком мусор в баке, чёрные джипы аккуратно объезжают её.
   Гуляя по каналам, я думал о том, что заставило царя Петра Большого предпринять такое строительство. Почему на самом углу империи?.. Ведь опасно?.. Почему на болотах?.. Ведь трудно строить, когда нет почвы?.. Через каких-нибудь пятьсот лет город может исчезнуть, как Венеция. Наверно, все тираны лишены здравого смысла, иначе бы не строили городовна воде и пирамид в пустыне, забывая, что люди – не рыбы и не жуки. Но зато потомкам есть чем любоваться.
   Покупая на Невском мороженое, я спросил румяного пожилого продавца:
   – Здравствуйте. Мое имя Манфред, можно Фредя. Я турист. Нравится город. Но почему Петр Большой строил город тут, где сыро, мокро, газы?… Разве сухое не хорошо?..
   Продавец – в колпаке и белом переднике с медвежонком – вопросу не удивился:
   – А на сухом месте воды нет, потому.
   – Ну не надо!
   – Это вам не надо, а ему надо было. Стоит же Амстердам?.. Ну и Петербург будет стоять – мы что, хуже?.. Вот что он думал.
   – Но ведь волнения воды?.. Колдунцы смотрели-посмотрели череп, где змея… Сказали, что плохо, опасно?
   Продавец усмехнулся:
   – Колдунцы!… Тут одним черепом не обошлось… Кто знает, что этот инквизитор думал… Кому он отчеты давал?.. Может, доказать хотел Европе, что и мы можем, не хуже их… Пломбир? «Магнум»? – уточнил он у девочки, дал ей брикетик. – Вы голландец, немец?
   – Да, зарубежец. – (Язык не повернулся сказать, что немец.)
   Продавец навел порядок на лотке:
   – Вы нашей жизни не знаете. Так повелось, что наш царь был хозяин всей земли, а весь народ эту землю у него как бы арендовал. Царь делал что хотел. Потом Сталин делал что хотел. А куда денешься?.. Всё это из Византии пришло, – заключил продавец, передавая толстому мальчику два пломбира. – Не только двуглавого орла, купола и иконы, а всю систему переняли…
   – Византия? Бизанц? А вы откуда… так хорошо?.. – удивился я (у нас продавцы мороженого не знают, как соседний городок называется).
   – Как же не знать?.. Я учитель истории. На пенсию вышел, вот подрабатываю… – («Работать-подработать-подрабатывать, работать-переработать-перерабатывать», – застучал в голове мотор, который иногда целыми днями не даёт покоя.) – Сыну ремонт нужно делать, а цены кусаются, надо как-то вертеться, – искренне ответил он. – Каждый день всё дорожает. У вас в Европе тоже после кризиса цены так повысились?
   Когда я объяснил, что у нас после кризиса цены по-снизились и не кусают, он не поверил:
   – Как же так?.. Что же это? Всюду дешевеет, а у нас дорожает! Есть кризис – дорожает. Нет кризиса – дорожает еще больше!..
   – А почему говорите про Петра – Инквизитор? Он же хорошее для России делал-сделал? Романов-царь?
   Продавец вытер руки о фартук, достал портсигар, подмигнул мне:
   – Трофейный! Отец с войны привёз, – закурил и объяснил, что назвал он его Инквизитором потому, что Петр с бухты-барахты скинул русский народ с насиженного места, заставил его чему-то подражать, что-то копировать, копошиться не в своей тарелке, а после царя всё окончательно стало плохо, хуже некуда:
   – Верхи оказались в раю, стали жить, есть, пить и говорить по-другому, слушать другую музыку, одеваться по-европейски, а низы попали к ним в полное рабство. И реформы все пошли крахом. Даже флот его хвалёный сгнил, из-за которого он пол-России сгноил… Такая страна… И что вообще осталось от Романовых? Только Петербург. Да и никаких Романовых на самом деле нет, были Захарьины-Юрьевы…
   – Как?
   Он не успел ответить – к лотку подошли туристы, и я, забрав ещё один «Магнум», отправился дальше, думая о том, что все произносят эту магическую формулу – «такая страна»… И как это – нет Романовых?.. А кто есть?.. И кто такие эти Юрьены?..
 
   Я ходил по городу, а стыд грыз меня. Петербург – это молчаливый позорный срамный шрам на лице Германии (которой и помимо этого есть за что стыдиться). Я антифашист, мы объездили все концлагеря. Когда я стоял в Аушвице перед черными печами, мне было до бешенства стыдно, что я принадлежу к этому преступному племени. И я поклялся перед печами, что буду полной противоположностью своих предков… Надо целовать камни этого блокадного города, как это сделал Раскольников, о котором Вы нам рассказывали с такой теплотой…Конечно, не в центре, чтобы не повели в милицию… Лучше всего в садике или на кладбище… Есть, говорят, специальное…
   И что вообще нам было надо в России?.. Неужели ни один генерал не осмелился развернуть перед Гитлером карту и сказать, что да, мой фюрер, до Урала мы еще кое-как доберёмся, людей и бараньих тулупов хватит, но за Уралом открывается сибирская бездна. И воевать в России можно только с мая по октябрь. А зимы?.. А провиант, логистика, подвоз снарядов по бездорожью в тундру?.. А плачевный опыт Наполеона, Чингисхана, Карла и прочих?.. Ничего нельзя сделать со страной, которая сама с собой ничего сделать не может!.. Анархия лежит в сердцевине русской души, её не подавить порядком… Поэтому, мой фюрер, не лучше ли заняться тем, что поблизости, под рукой, и оставить Московию в покое?.. Есть же Польша, Чехия, Прибалтика… Посылал же геноссе граф Шуленбург из Москвы отчаянные телеграммы о том, что вторжение в Россию будет гибельным и губительным для Рейха, приводил четыре пункта доказательств: безграничные просторы, неисчерпаемые ресурсы, мощь Красной армии и стойкость советского народа?.. Говорил же фон Риббентроп, что Кремль лучше держать в сторонниках, нужно только поласковее обращаться с ним, не дразнить, а задабривать уступками и дарами, как других восточных владык?.. Не лучше ли, великий фюрер, начать прополку с нашей картошки, а звезды оставить в покое?.. Ведь Московия – это недосягаемая звезда, смутный мираж, мутный миф без конца и начала… Разве миф можно победить? Разве мираж подвластен разуму?
   И поделом было нам потом, после войны. Отец рассказывал, как в поствоенной Европе, узнав, что немец, – плевали, били газетами, а то и кулаками по лицу, пинками изгоняли из кафе, из отелей, отнимали деньги и кошельки; отец сносил всё, но думал про себя: «Я же ничего не сделал, я, лично… меня за что?..» Обида, унижение, покорность… Заслуженно.
   Кое-как добравшись на такси до Виталика, я застал их на диване – они в четыре мобильных телефона звонили по каким-то фиктивным номерам. Подушки валялись на полу, в комнате крепко пахло потом и чем-то сладковатым. Я открыл окно и угостил их пивом, купленным в ларьке возле дома, о чем и предупредил, но Виталик махнул рукой:
   – Пиво закрытое, баночное, авось не подделано… Или только если у вас в Германии не заёршили… где-нибудь в Карлсруэ… Помнишь, мы смеялись на семинаре, как правильно говорить – Клалсруэ или Сралс-клуэ?.. Ну, как в Эрмитаже было? Узнали, что не наш?.. Ну да, у них глаз-алмаз… Вот покажи, как ты будешь брать билеты на поезд в Москву, – там, кажется, такая же история, для иностранцев дороже! Что будешь говорить?.. Вот подошел к кассе, говори!
   Я сосредоточился:
   – Добрый день, будьте уже добры, пожалуйста, одна карта 2-й класс до Москвы, на одну сторону… – на что Виталик стал смеяться, а Настя проделала волнообразные движения:
   – Нет, дружок, такие сопли не канают. Скажешь без всяких прибамбасов: «Один до столицы». И цыкнешь так… зубом… Как мужики после мяса делают… И хватит.
   Потом мы начали заниматься мелкими делами – Виталик и Настя вернулись к телефонам, а мне надо было зарядить мобильник, переложить кое-что в багаже, записать впечатления, диалоги и новые слова. Да и полежать неплохо – ноги нудели после прогулок…
   Настя не могла куда-то дозвониться, волнообразно, словно под водой, грозила кому-то трубкой, Виталик допил со мной пиво, спрашивая, что я видел и с кем говорил. Я отвечал, что с таксистами: они все говорят про бабло и ругают власти и дороги, и у нас в Германии тоже таксисты всё ругают, на что Виталик заметил, что «вам до нас далеко, тут бабло пилится безжалостно, до крови», и вспомнил притчу, которую мы вместе с ним учили на Вашем семинаре по сакралу о квазиумном мужике, который – вместо того, чтобы убрать огромный камень, который лежал посреди площади и мешал езде по городу, – предложил выкопать рядом с камнем большую яму и свалить камень туда, с глаз (сглаз?) долой, закопать. И все были поражены его смекалкой, кричали: «Знай наших! Можем, если захотим!» Тут же первым делом устроили пир на весь мир, наградились медалями, три дня плясали и пели, мужика посадили на высокое крыльцо, выдали туесок монет, бурдюк водки и фамилию Умнов. Но скоро пошли дожди, земля над похороненным камнем начала мокнуть, мякнуть, мяукать под шагами, проседать и мешать теперь уже не только езде, но и ходьбе по городу. И надо было снова раскапывать землю, вытаскивать камень… А где этот мужик Умнов?.. А он к тому времени свой бурдюк опустошил и в ус не дует – что с него взять?.. Наказали тем, что высекли и переиначили в Тупицына, потом нашли другого умника и начали пилить бабло по новой…
   Потом Виталик сказал, что он должен сегодня встретиться с граммар-наци в 10 часов на Невском и мне при желании можно будет познакомиться с этими людьми, а в 12 часов уехать в Москву на последнем поезде. Так и решили. Виталик с Настей заперлись в ванной, а я уложился на лежачий матрас и затих на пару часов.
 
   В кафе на ул. Рубинштейна Виталик направился в угол, где сидели два молодых человека. На голове у одного – фуражка, из-под которой вызмеивался конский хвостик, другой – с бритым черепом. На столе – два бокала: один – с желтым соком, другой – с бесцветной жидкостью.
   Пока шли, Виталик коротко пояснил:
   – Этот, в фуражке – у них главный, а другой – писарь или типа того…
   Около стола он дружественно сказал:
   – Хайль! Вот, привел вам еще одного члена, интернационального! Манфред Боммель, германец! – Так я был представлен типу в фуражке, с недвижным холодным лицом в родинках, одет в плащ-накидку без рукавов, но с нашивкой:
 
 
   Высунув из прорези плаща руку, он подал влажную длинную ладонь и буркнул, высокомерно приоткрыв векастые глаза:
   – Многим благодарны. Исидор Пещеристый, регионный гауляйтер, прошу покорно садиться.
   Писарь с узкими губами, оставив бумаги, воткнулся в меня глазами:
   – Мы хорошим людям рады, тем более германцам! Читать-писать по-русски умеем?
   Виталик, опередив меня, поспешил заверить:
   – Еще бы! Магистр! Бакалавр! По-русски так шпарит – нам не угнаться.
   Писарь покивал:
   – Грамматик махт фрай!.. Я Фрол Ванюкин, штурмбанн. – У него были белесые глаза и какой-то переплюснутый, слоистый, узкий лоб. Рядом на стуле строго разложены пачки бумаг. – К нам вступать будешь?
   – Это да. Виталик говорил-сказал, вы глаголы… это… ликвидовать… – Я растерялся, вдруг не понимая, всерьез это всё или так, шутка, и хотел для верности еще добавить, что мой предок Генрих фон Штаден служил у Грозного в опричниках, а потом сбежал и написал книгу «Записки о Московии» (о чём я знал со слов мамы, а та – от своей бабушки), но решил воздержаться пока от этого.
   Исидор подергал плечами, поправляя всякие хлястики с железными пуговицами (пальцы у него были длинные, аккуратные), снисходительно спросил:
   – Откуда вам известен наш великий язык?
   – От бабушки… Бабаня… В гимназии учил… Потом еще учил… От ученья светло…
   – Ученье – свет! – поправил Фрол, но Исидор остановил его:
   – Не мешай, боец, тут кадр интересный…
   – А, кадр, вот и сказали!.. «Кадр» – это разве русское слово?.. – довольно заулыбался Фрол, а нам объяснил: – Мы поклялись чужестранные слова не говорить, не то плати подать! – с чем Исидор соизволил согласиться:
   – Ну ладно, виноват, сорвалось… Экземпляр… Хм… Тип?.. Субъект?.. Нет, тоже оттуда… из-за бугра… Черт, куда ни сунься, чужие словеса. – (Фрол с некоторым злорадством следил за начальником.) – А, вот, нашел – «существо»! Или «личность»! Лады, с меня стольник в кассу… А дай-ка нашему магистру письменный испыт, пусть напишет диктовку…
   – Диктат? – уточнил я.
   Исидор внимательно, почти угрожающе посмотрел на меня:
   – Нет, диктант! Диктат – это из другой оперы, этим мы потом займемся… – а Фрол пододвинул мне лист:
   – Ну, мил-человек, бери, пиши… Готов?.. – и стал очень напористо читать: – Ти-шэ… шээ… мы-шы… шыы… кот… кот… на кры… шы…
   Я автоматически начал писать, от волнения вдруг позабыв все правила – так со мной бывает: когда волнуюсь, вдруг оказываюсь в ступоре – ничего не могу вспомнить: белый лист тёмным покрыт… как скатерть-самооборонка… И слова в голове двоятся на слоги, не поймать… Хорошо, что наша учительница фрау Фриш заставляла нас в гимназии писать со слуха, говоря, что это вводит детей в транс… А всё равно правильно говорить «диктат»…
   А Фрол долбил дальше:
   – …а ко-ко… тя-тя…та… ешш…ешшо… вы-ы-шэ-э…
   Я сумел кое-как написать это предложение. И дальше, про объёмистую свинью, которая съела под елью съедобные объёмные объедки съестного, и про жирных ежей и мышей, которые с раннего утра шуршат в тихой глуши, возле межи, где камыши и ужи…
   Исидор, тихо поговорив по делу с Виталиком (краем уха я отметил, что разговор состоял только из запрещенных слов – «плата», «карта», «мемори-диск», «интензо», «корпус»), теперь, брезгливо прикрыв один глаз, следил за мной, тихо напевая:
   – М-м-м… Разряди заряды гнева, заряди наряды ласки… чтобы сразу, без указки… словно в сказке…
   – Гимн для партии сочиняет, – шепотнул мне Виталик.
   Но когда Фрол начал диктовать: «Пачка чёрного чая упала чисто реально нечаянно навзничь» – Исидор, открыв второй глаз, сквозь зубы спросил:
   – А ты уверен в этом предложении, боец? – на что Фрол бодро откликнулся:
   – А чего?.. Эти, как их… наречия проверяем, оптом, скопом!
   – Ну-ну… м-м-м… заряди заряды риска… чтоб потом из списка…
 
   Когда я закончил, Исидор развернул к себе бумагу, прошёлся по ней взглядом, кое-что исправил, но был в целом доволен:
   – Ничего, сойдёт… Это же надо – немец, а так хорошо пишете! Весьма похвально! Вас надо на акции брать, чтобы ущербные чурки видели пример…
   А Фрол решил проверить меня еще и устно:
   – Ну-ка, разгадай-ка загадку, кто это: «Идёт в баню чёрен, а выходит красен»?
   Я решил, что это – русский мужик: жизнь заела до черноты, идёт в баню, выпьет крепко – и выходит красен. Виталик предположил, что это может быть какой-нибудь депутат: во власть идёт с чёрным налом, а обратно выходит с красным капиталом.
   – Какой же это красный капитал? – ехидно спросил Фрол. – С кровью, что ли?
   – Ну, народное добро, красное…
   – Глубоко копаешь. – Исидор улыбнулся поощрительно, углами губ, как паралитик, и решил мне помочь: – Ну, не угадали?.. Что люди с пивом любят?
   Я растерялся:
   – Что?.. Солёные брецели[2]… то есть пруники… нет, куржики… бубулики…
   – Это у вас там, в Европиях. А у нас?
   – Водка?
   – Это само собой…
   – Ну, такое, с большими лапами, по реке ползает, – подсунулся Фрол, чем привел меня в полный испуг:
   – По воде ползает?.. Только Езус Кристус… Христос… Христоса с пивом любят? Поэтому «дай бог» говорят? – (Я вспомнил какой-то русский фильм, где всё время на берегу реки чокались стаканами и говорили: «дай бог», «не дай бог», «с богом», «под богом», «перед богом» – и дальше, по всей парадигме.)
   Исидор колыхнулся, приподнял фуражку, вытер рукой волосы (черно-золотая кокарда блеснула и погасла), сказал Фролу:
   – Видишь, где недоработки у тебя, боец?.. Надо сказать «по дну реки»… И какие у рака, скажи на милость, лапы?.. А?..
   – Это я так сказал, чтобы иностранцу понятнее было, «клешни» он знать не может…
   – Ага, Фролушка, как раз он понял – зверь с лапами по реке ползает… Ты еще ему Афанасия Никитина процитируй, про землю Ебипет, где в Нильской реке крокобилы злючи, горбаты и зубаты, он сразу поймет…