Страница:
– Один к одному.
– Вот еще: «Халтура и лень – главная хрень, что нас кособочит и мордой вниз волочит…»
– Ха-ха… Это кто ж такое пишет?
– Мы на семинаре.
Постояли еще немного. Я чувствовал себя шатко, хоть и знал, что никакой вины за мной нет. Ну, регистрация… Ну, штраф… Дал бы этому, с серьгой – и всё… А теперь что делать Фреде?..
Я с детства был застенчив и труслив, как и многие мои товарищи, – например, в бойскаутском лагере в лесу неделю не ходил в мобильный туалет, потому что боялся пчел, роящихся у дыры, а пойти куда-нибудь в кусты – стеснялся. Живот вздулся, окаменел, я не мог спать, есть, ходить, пока не приехала мама и, узнав о моей очень большой нужде, не потащила меня к туалету, выгнав оттуда всех пчел и пообещав отгонять их, пока я буду внутри… Сейчас я чувствовал себя так же неприятно. Думая о том, что меня ожидает («человек разберётся»), я вспомнил странное имя, сказанное Антошей.
– А почему… откуда этот Мансур-дза тут, в Москве?
Слоняра усмехнулся, пуская кольца дыма (курил он почему-то дамские длинно-тонкие сигаретки), ответил вопросом:
– А почему все они сюда бегут, как у себя напакостят?.. Кого откуда взашей не погонят – к нам бегут.
– Зашей? Что зашей?
Антоша пробежался рукой по рации, по поясу, по карманам и объяснил, что уже лет двадцать назад, когда в Грузии начались всякие заварушки, этот полковник себе тут местечко присмотрел – пусть, мол, там друг друга режут, там правосудие не нужно, там бардак и анархия, лучше я тут посижу, послужу. Ну, и перевелся сюда, чин чинарём… правда, на чин ниже, но теперь уже опять полковник… Умный мужик, уважают его ребята, ушлый…
Ушлый – который ушёл?
– А куда он ушёл?
– Он? Никуда не ушёл. Наоборот, пришел. Куда ему уходить? Назад ему нельзя, там сейчас, говорят, другие порядки… Ему и здесь хорошо. Вот, дом уже купил под Москвой… Всё как у людей…
– Но вы говорите «ушлый». Это же тот, кто ушёл? – не унимался я, хотя нервы винтились всё сильнее. А когда глаза упирались в дубинку на поясе кожаного бетонника, то изнутри начинала бодаться слепая паника.
Слонище рассмеялся:
– Нет, не так. «Ушлый» говорят, если человек битый, умелый, хитрый… дотошный, дошлый…
– Дошлый – это который дошёл? Дойти до, доехать до? – Я совсем сник под струёй слов, но слоняра вдруг принял почтительный вид, а мне шепнул:
– Тсс, милиция… Быстро добрались, больших пробок еще нет…
Подъехал милицейский пикап. Из него громадным пузом вперед начал выгружаться милиционер. Вылез, встал на ноги, покачнулся. Живот двойным пластом нависал над поясом. Милиционер тучно колыхнулся и пошел, с трудом передвигая ноги в стоптанных кроссовках с выпирающими вразброд пальцами. Одет в форму, но китель расстёгнут (не мог быть застёгнут), узел галстука распущен и едва виден из-под тройного подбородка, нисползавшего сизобритыми мясными слоями на грудь.
«Вот мордохаря!.. Ряшкорожа!.. Жабоморда!» – начал я невольно находить новые слова.
– Капитан… – Отдышавшись после пяти шагов, он приложил пухлую лапу к фуражке. – Жирновский!
– Чей? – не понял я.
– Я – капитан Жирновский! Зачем, гражданин, нарушаете?
– Я не гражданин, я товарищ! И тамбовский медведь мне друг! – вспомнил я присказку.
Но капитан проигнорировал это замечание:
– До выяснений вы пока что гражданин. Если б не нарушали, нас бы не вызывали.
– Я не знаю, что я рушил… регистратура… печать… зигель[10]… штемпель…
– Да уж что-нибудь нарушили… В чем дело, Антоша? – Капитан перевел рачьи глаза на охранника, угодливо дышавшего рядом.
Антоша вытащил из-за кожаной пазухи поочередно фотоаппарат, кассеты, диктофон:
– Вот, снимал, выведывал что-то, вынюхивал… Немец, но по-русски чешет круто. Вот его паспорт! – а я успел предупредить (как Вы учили):
– Паспорт германский. Немецкий. Бундес. Дейтчланд. Джормени.
Одни пухлые пальцы спрятали мои вещи в карманы, другие пухлые пальцы начали листать паспорт:
– Так… Это что?.. Батюшки! Кения?..
– Да, на сафари, – поспешил я ответить, чувствуя себя без паспорта деморализованным.
– Хм… Денег, наверно, немерено стоит туда поехать? – Капитан уставился на меня, а я осекся, вспомнив Вашу заповедь: «всегда прибедняться – студент, сирота, в Германии ни денег, ни имущества нет и не было» – и ответил:
– Да, в ресторане… официант…
– Это что, практика, что ли, типа?
– Да, практика типа.
– А это – Австралия… Что, и в Австралии тоже работал?
– Нет, заграничный семестр. Все студенты… один семестр… быть там, где язык, – заторопился я, не успевая слепить фразу.
– Ясненько… О, Израиль… А там что?.. Работа или практика? – с язвинкой спросил капитан.
– Там боже мой рождался-родился.
– А, ну да… Туризм, значит… И все полгода туристовали? Регион-то опасный, огнеёмкий… – И он скосился на меня (поворачивать шею не мог, стоял как стоял, только глазами крутил).
Антоша вставил:
– Он в бюро всё фотковал, на диктофон писал. Выслеживает чего-то. Может, экстремал какой?
Капитан усмехнулся, похлопывая моим паспортом по своей голубой от сала ладони:
– Чего у нас выслеживать, окстись!.. – и я с тревогой увидел, как паспорт исчез во внутреннем кармане мятого кителя. – Разберёмся… Сам-то как, Антош? – спросил капитан, пытаясь оглядеться (брюхо поворачивалось за телом, как чужое полушарие, живущее собственной жизнью).
– Да так… Стоим пока тут… до лучших времён…
– Доживём ли, Антоша?.. Худшие чтоб не наступили!.. – Похлопывая себя по карманам, капитан зашевелился и сделал рукой вертящий знак в сторону машины – «заводи мотор!» – а мне сказал: – Товарищ прошёл к автотранспорту!
Я не понял:
– Какой товарищ прошёл?
– Вы. Идите. Прошу.
Антоша нам в спины тихо сказал:
– У него в карманах еще много чего реально есть, я не уточнял, права не имею, потрогал только…
– Уточним, мы на всё право имеем, – сказал капитан на ходу и, доковыляв до задней дверцы, открыл её: – Товарищ сел!
Сам он вгрузился на переднее сиденье, ногами вперед, живот втащен с помощью рук. За рулем угрюмо крючился молодой прыщавый во все щёки милиционер без звёзд на мятых погонах.
– Заводи, сержант Пьянчужников!
Сержант злоственно прошипел в ответ:
– Я Пичужников, товарищ капитан, сколько раз повторять…
– Нет, ты Пьянчужников. Запойников, Похмелицын. Как ты на Дне милиции генералу китель облевал! Как же ты не мистер Блевайло?.. Тяпунец, Пьянец… Вчера, небось, пил бормотуху с Надькой? Засадил ей в подъезде по самые ушки?
Сержант нервно завёл мотор:
– А вот это вас не касается… Ну, пил – право имею в отгул… Куда?
Капитан безмятежно зевнул:
– Вот и воняет в машине, как в хлеву… В отдел, куда еще? Наше дело – людишек свозить на правёж. А там пусть разбираются.
– Может, сразу на Лобовое место? – решил я еще раз попробовать шуткой, но капитан искоса посмотрел через плечо:
– Смотри ты!.. Лобовое… Никто палачествовать не собирается. Мобильник есть?
– Да, есть.
– Дал сюда…
– Сюда никто не дал. Это моя, я принёс…
Жирновский с натугой шевельнул корпусом:
– Принес? Ты что, через леса шёл? Может, из Прибалтики?.. Разведчик?.. Пока вы нелегально находитесь на территории России и официально не опознаны, все ваши личные вещи – это вещдоки и имущество России, ясно? Дал мобильник сюды! – Он протянул через плечо перламутровую от жира руку, куда я вложил мобильник, помня наш семинар по ЧК: органы в России нельзя злить, сердить, нервировать, огорчать или возбуждать, потому что это может плохо кончиться, так как органы правопорядка всегда правы… Даже если собаку пихнуть палкой, то она укусит, а чего удивляться, если волк загрызёт?.. Лучше сразу делать, что они говорят, и пытаться дать кому-нибудь знать, где вы, чтобы вас могли спасти… Но как дать знать?.. Куда звонить?.. Папе Клеменсу в Мюнхен?.. Папа скажет: «Пойди в полицию…» – что еще может сказать честный бюргер?.. В посольство?.. И как звонить – телефон забрали…
Капитан, чуть поворачивая шеей под тройным оплывшим затылком, разглядывал мой мобильник и, увидев в зеркальце мой расстроенный вид, сказал потеплее:
– Да вы не переживайте. Правило такое. Ничего вашего не пропадёт. Человек разберётся, слово скажет… Вы ж не преступник, не мафия?
– Нет, какое там, – встревожился я. – Я лингвист, антифашист, языковедский… нет, не мафиист, не наркотист…
– Ну ить а я чего говорю?.. А зачем записи пишете? Что фиксируете?
– Слова, диалектизмы, идиомы…
– Аха, ебиомы всякие, хе… Ну, Майсурадзе во всём сечёт и волокёт. – Он понятливо мотнул головой и сунул мобильник в другой внутренний карман.
– Да вы ему человеческим языком объясните, он же инстранец, он вашего воровского жаргона не понимает! Или другой язык забыли? – вдруг раздраженно подал голос сержант, а в мою сторону пояснил: – Капитан говорит, что Майсурадзе всё понимает, во всем разбирается.
– А, ну да, извиняюсь. – Капитан виновато двинул потным загривком. – Тут с урками мать родную забудешь, не то что язык… Ты, Пьянчужка, к главному входу не сворачивай, там видео-шмидео сейчас понатыкано… нам этого не надо… останови у черного…
От этой реплики меня обдало холодком: почему не хотят?
– Почему не видео-шмидео? – решился я спросить, вспоминая «думу-шмуму».
Капитан хмыкнул:
– Так же лучше – никто не увидит. А вдруг ты шпион? Завтра все газеты напечатают.
– Как? Это же тайна?
– Тайн нет – от бабла всех пучит, что угодно куда угодно продадут… А так – никто не входил, никто не выходил… если всё еще миром уладится…
– А как еще? – полностью всполошился я.
– Ну, я не следователь, подробностей не знаю… что там и как… Так, с бухты-барахты, сказать не могу… Давай-давай, Пьянчужка, урежь перед тем шпингалетом, не видит, что ли, что милиция едет? Нет уважения к форме, правильно говорит полковник… Вышли все! – указал он мне плечом на дверцу, а сам начал процесс выволакивания брюха на свет божий (которого оно, кажется, стыдилось и не желало вылезать).
Сержант запер машину, угрюмо прочапал к зданию и распахнул разболтанную дверь, капитан двумя руками внёс туда свое пузо. За ним, самым последним и крайним, шёл я, думая, что такое барахта бухты?
Пахнуло табачным дымом и казармой (где я был раз в жизни, когда отказывался от военной службы в пользу цивильной, в госпитале санитаром, за что папа Клеменс называл меня «альтернативный немец», а дедушка Людвиг ругал трусом и саботёром).
На черной лестнице – людно и оживленно: кого-то куда-то вели, кто-то дробно бежал по ступеням, кого-то звали:
– Олежка! Олег! Ордера не забудь, захвати, у меня кончились!
На второй площадке в кружок курили какие-то люди в одежде панков, с красными и зелёными хохлатыми гребешками и гремящими браслетами.
– Что, перекур? – спросил у них, отдуваясь после каждой ступени, капитан.
– Отбегались на сегодня. Отчет писанём – и всё… А ты кого поймал? Аль-Капона?
– Вроде того. – Капитан, переваливаясь, как корабль в бурю, пыхтя и упираясь руками в колени, одолел последние ступеньки и косолапо двинулся по коридору; сержант тащился рядом со мной, я чувствовал спёртый запах алкоголя. – Вон, сам стоять изволит…
И капитан сбавил темп до почтительного минимума, хотя и так полз, как разлапистая черепаха. Он попытался чуть склониться, но живот не позволял лишних движений: только вперед и по инерции.
Около кабинета стоял улыбчивый светлоглазый человек лет шестидесяти, седой, подтянутый и ширококостный, в штатском, хорошо сшитом костюме. В руках он держал расчерченные бумаги, похожие на ведомости или анкеты.
– Кого ведёшь? Куда? – спросил он, а я уловил какой-то странный акцент (реализация «е» как «е»-открытого, слабая палатализация).
– К вам, Гурам Ильич, куда ж еще? Вот, из бюро цынканули – иностранец, мол, с регистрацией опоздал, листка нет, всё на плёнку снимает, записывает…
Полковник засмеялся:
– Что же он может в этом гадюшнике записывать?.. Этих бездельников-лоботрясов?.. Здравия желаю, Егор Павлович, как рыбалка прошла? Успешно? Господь миловал, не было дождя? – Это он перенес свое внимание на бодрого старика в форме, спешившего с папками; тот на ходу ответил:
– Да как по маслу, вашими молитвами.
– И слава богу. Ну а дальше что? – Полковник перевёл глаза на Жирновского, меня между делом прорезав взглядом насквозь и наискось.
– Вот, вещдоков полные штаны, – указал капитан на оттопыренные карманы своего кителя.
– Главный вещдок – вот он, никуда не спрячешь. – Полковник указал на его брюхо. – В поте живота своего добываю хлеб свой с колбасой… Кстати, говорят, скоро толстяков будут сокращать и увольнять за ненадобностью… по профнепригодности…
– Да ить ну ерунда ж, половину уволить надо, все брюхатые. – И капитан захлопал воловьими глазами.
– Нет, не ерунда – вот анкеты, новые, анонимные, прислали. – Полковник потряс бумагами, но, когда капитан потянулся к ним, он не дал ему их, а наставительно продолжил: – Тучных лентяев и жирных лежебок уволят, оборотней в погонах изведут, милицию переименуют в полицию – и всё будет в порядке!.. С меня пример бери, – похлопал он себя по плоскому животу и приветливо спросил у проходящего мимо молодого человека с кобурой под мышкой: – Витя, решил проблему?
– Как будто вырисовывается…
– Ну, бог в помощь, я всегда, чем могу…
– Да я знаю, Гурам Ильич, спасибо…
Полковник проводил его задумчивым взглядом и вернулся к теме:
– Диета, Жирновский, диета и еще раз диета, как учил нас товарищ Сталин…
– Да я уж и так, тоже… на ей сижу… булочек почти не ем, про пельмешки забыл, вкус не помню, от всяких там спагеттей и тортелиней отказался, чего ещё?.. Ни ватрушечек, ни пампушек, ни сдобочек всяких, ни пончика там, ни тортика…
(«Вот они, суффиксы!» – пронеслось ликование, и я, не к месту и времени, не мог не вспомнить Ваши слова о непреодолимой тяге русских обозначать продукты питания исключительно через ласково-уменьшительные формы, что является прямым следствием перманентного голода в этом суровом климате.)
– Да, и что-то не по форме одеты, товарищ капитан. – Пропуская мимо ушей «сдобочки и пирожки», полковник покосился на капитановы уродливые кроссовки, на вылезшие из-под ремня углы голубой рубахи. – Где сапоги и сухпаек на двое суток?
– Да ить ведь… Ноги опухают, пухнут, вода…
– Будут опухать, когда им такой вес носить приходится, – сказал полковник и холодновато-серьезно присовокупил на «вы»: – Как преступника преследовать будете, когда вы по лестнице выше второго подняться не в силах? А? Что? Вон, до сих пор отдышаться не можете…
Жирновский беспомощно разлапил рот:
– Так… Куда ж он уйдет? Предупредительный, в воздух…
– А если нарушитель не остановится?.. Тогда на поражение стрелять? А может, он глухой?.. Или от испуга бежит?.. Или пьяный, не слышит, как с сыном генерала Блюдоплахова случилось… Нет, не годится так… – И, не обращая внимания на испуганное бульканье капитана, улыбчиво приложил руку к виску в полупоклоне, когда вдали прошествовал какой-то, очевидно, большой начальник, не менее объемистый, чем Жирновский, но более вальяжный, задумчивый и спокойный; за ним рьяной рысцой следовала группка людей, как стая гиен – за львом (чему я был свидетель на сафари в Кении). – В общем, бегать надо по утрам, бегать… Положи вещ-доки на стол! – Полковник посторонился, распахнув дверь с табличкой:
– Геноссе, битте! Шпрехен зи дейч?
– О, ja, ja! А вы говорите? – обрадовался я.
– Нет, в школе учил… мало что помнится… Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч? И каждый вечер в этот час он открывает васисдас… у нас немцев уважают…
А откуда он знает, что я немец? Капитан ему этого, кажется, не говорил…
В кабинете капитан, со свистом одышливо пыхтя и урча, стал выволакивать из карманов «вещдоки». Я стоял у стола. Полковник не спешил войти и серьезно говорил кому-то, мне из кабинета не видному:
– Да, не вышло у тебя, не успел, что делать… волка погоны кормят… в следующий раз будешь умнее… нет, если так – оставь себе, мальчишкам на молочишко… хорошо, сдай ведомость в хозчасть, я подпишу потом… Так, ты сейчас куда? – обратился он к капитану, войдя в кабинет.
Тот, с треском задрав рукав, с трудом нашел часы (на них с двух сторон налезало складчатое сало):
– Да ить… Полдень… Обедать пора… Ну и сержанту… чего-нибудь горячего, он совсем скис, вчера на дне рождения где-то, сегодня сам не свой…
– Да вы за себя говорите, товарищ капитан. Я очень даже свой, – подал из коридора голос сержант.
– Ну, давайте – вы своё дело знаете. – И полковник, пропустив в дверь шумного капитана, закрыл её. Взял со стола паспорт и, взмахнув рукой, открыл его на лету: – Боммель. Манфред. Германия, Мюнхен… Хм… Бавария, значит… Зетцен зи, битте!
– Да. Бавария, Байерн, – подтвердил я, садясь. – Фредя зовут.
– Виза на две недели, до 29 сентября… Всё честь честью, всё в порядке. Чего же этим хищникам надо? – Он не отпускал глазами моих глаз, пока усаживался в кресло; с недоумением и раздельно, как на уроке фонетики, спросил: – Что? Им? Надо?
– Регистрация… зачем, если виза?..
Полковник жестом подтвердил:
– Ну скажите на милость, зачем? Зачем нужна еще и регистрация, когда есть уже виза? Зачем так затруднять въезд в страну?.. Чтобы давать набивать карманы этим гадам?.. Даже в Зимбабве нет никакой регистрации, а у нас – пожалуйста, бегай немец по бюро, шнелль, шнелль, партизанен… Правильно говорят: серп и молот – смерть и голод! Совсем обнаглели…
А я вдруг начал проникаться к нему доверием – он так по-человечески спрашивает, по-доброму смотрит, шутит, такой ничего плохого сделать не может… Или сможет?..
– Вот да, давай-давай, туда-сюда… Штраф плати…
Полковник заинтересованно стал вслушиваться:
– Это он вам говорит – штраф плати? В бюро? Такой высокий, прилизанный, с серьгой? То ли Оболдихин, то ли Облепихин?.. Интересно! – И он что-то пометил в календаре. – Так прямо штраф и плати ему? Не в кассу, а ему в руки? Наличными? Или карточку тоже берёт?
По этим вопросам я понял, что лучше молчать:
– Да так… Нет, он не говорит… Да, штраф за нерегистрацию… Я не понял…
– И сколько?
– Там правило на стене, написано… Но я не платил, нет.
– Ах, у него еще и правила написаны на стене? Интересно!.. Ну, об этом потом. Что еще видели-слышали?
– С ветеранами водку-пиво пил-выпил… Хорошие ребятиши… старичайки… давай-давай… всё про вермахт знают… – Мне вдруг захотелось рассказать ему об этом, так заинтересованно и участливо склонил он голову:
– Что вы говорите! Отлично! А что вам надо было у фронтовиков? Вы вообще из какой организации? По какому делу приехали, Фредя? Из какого фонда?
Нет, Фредя не из фонда:
– Я – турист. Лингвотур делаю… Маша пригласила, но я её искать не могу… найти… Был, смотрел герой-город на Неве, сейчас Московия… Москау… Компьютерный лингвистик, маленький лингвистик, больше никто…
Участливо качая головой, он закрыл паспорт и оставил его у себя под ладонью:
– О, трудная профессия, наверно? Вы отлично говорите по-русски, лучше меня, наверно… А как в финансовом плане? Что это дает?
– Кто где как…
– А, ну да, ну да… – Он покачал приветливо головой. – Это всюду так… Кто как, кто где, что почём… Да, жизнь своё берёт… – добавил он как-то задумчиво и невзначай указал глазами на кассеты: – Это что?
– Записываю эдакие слова, фразеологизмы, диалектизмы… еще лекции записаны, можно слушать. – Я поймал себя на том, что за сегодня уже в третий раз оправдываюсь и говорю одно и то же.
– Зачем, позвольте спросить?
– Чтобы язык учить, учиться.
– Какой?
– Русский.
– Зачем вам учить – вы и так прекрасно говорите. Где вас обучали?
– Дома, Бабаня…
– Бабаня – это что, кличка?
– Нет, баба Аня.
– Вот как… А зачем сюда ездить? По книгам учить нельзя разве?
Я даже удивился этому вопросу:
– По книгам – это пассив, теория, первый этап, а в стране – актив, практикум, второй этап…
– С этапами поосторожней… Хотя вы правы – теория и практика едины, как учил нас Сталин, Иосэб Бэссаринович…
– Иосэб? Почему? Я знаю – Иосиф. Или Йозеф. Или Йожеф.
Полковник подмигнул:
– Это по-русски. А по-нашему правильно будет «Иосэб». Можете тоже записать и гонорар прислать, когда статья выйдет… О, я о Сосо много знаю!
– Сосо? Что это?
– Имя. Мужское.
Я сказал ему, что мне это имя кажется очень странным: для женщины еще куда ни шло, но для мужчины?..
Полковник погрозил пальцем:
– Вы с этим именем не шутите! Сосо – это сокращенное от «Иосиф»… Это была кличка Сталина… А меня, кстати, отец вообще хотел назвать Ибест…
Я удивился еще больше (всем известно, что «еб-иб» – опасный корень):
– А это… От «бест» – лучший?
– Нет, это от имени Сталина – И-осиф Бе-ссарионо-вич Ст-алин… многие так детей называли… Грузины брали имена прямо в Шумере, у хеттов… Бэс – какой-то бог у них там был… Поэтому Сталин – Бэссарионович, сын бога… А ваш Гитлер, кстати, совсем не Гитлер, а Гидлер.
– Откуда знаете? – изумился я (да, действительно, чиновник вписал в паспорт ошибочно «Гитлер» вместо правильного «Гидлер» – об этом только единицы знают, а мне рассказал дед Людвиг, который дружил с сестрой Клары Пёльцль, матери Адольфа Гитлера). – Дедушка Людвиг бывал знаком с теткой Гитлера…
– Хорошие знакомства у вашего дедушки, как я посмотрю. Хотел бы и я с ним познакомиться лично, – удовлетворенно, даже ласково заметил полковник, что меня обрадовало.
Тут зазвонил телефон. И полковник, послушав в трубку, стал говорить на языке, который я никогда не слышал и не смог идентифицировать – было много абруптивов, гортанно-смычных, щелевых:
– Сад хар? Харахура сад арис? Каи, мовал![11] – вот что я успел запомнить (у меня сильная звуковая память, Вы еще отмечали этот факт). Странное слово «харахура» напомнило мне «харакири». И эта странное окончание фамилии полковника – «дзе»…
Раздосадованно бросив и тут же подняв трубку, полковник набрал короткий номер:
– Жирный, сержант здесь еще?.. Нужен мне. Пусть к черному входу срочно едет… Ничего, потом пообедает, я ему дам бабки на опохмелку… Мне надо по делу отъехать, человеку помочь, кое-куда на «канарейке» подскочить, да… Жду… – Потом вытащил из ящика целлофановый пакет, сложил в него предметы со стола и спросил, почему-то шепотом: – Что еще есть? Дайте сами, не хочу вас унижать обыском. Гебен зи битте!
Я подал ему электронный переводчик со словарём Ожегова.
– Бумажник?
– Зачем?
– Уверяю вас, так будет лучше… Ничего не пропадёт… Здесь будет надёжнее… Нихт паник махен.
Я отдал и бумажник. Хоть я был в бессильном волнении, я всё-таки не забыл:
– На каком языке вы сейчас говорили? Очень красиво так… журжит…
Полковник мечтательно потянулся:
– Понравился?.. Это грузинский, язык богов… – и бросил, не глядя, бумажник в пакет: – Всё? Я ознакомлюсь с материалами дела. Прошу простить, срочный вызов, прошу немного подождать, геноссе. Как думаете, встречались Сталин и Гитлер? Говорят, была тайная встреча?
– Не умею знать такое. – («Опять без Гитлера не обходится…»)
– Да. Говорят, была встреча, где-то в горах, с немецкой стороны – Гитлер, Дениц, Роммель и Кальтенбрун-нер, а с нашей – Сталин, Молотов, Берия и Каганович. Каганович здоровый был, его для испугу взяли… Не слышали, нет? – Он нащелкал трехзначный номер на белом телефоне без диска, но с кнопками и сказал: – Эй, спите там? Пятая свободна у вас?.. Вы что, всех дворняжек с улицы сажаете?.. А третья?.. А, ничего, они его не обидят… Да, подержите, я скоро буду, – а мне бросил: – Еще раз прошу извинить, майн герр, цайт, цайт!
И спешно вышел, спрятав мешок.
А я остался думать, ошарашенный. Материалы дела?.. Свободна?.. Может, я свободен? А паспорт, бумажник, телефон? Что им вообще надо?.. И почему я не попросил этого улыбчивого полковника позвонить в германское посольство?.. Там бы подняли анкеты… Он спрашивал, из какого я фонда… Кажется, кто-то из студентов говорил, что сейчас в России опасаются всяких фондов… Может, милиция думает, что я из фонда Макартура или Сороса?.. Конечно, они Сороса не любят, Сорос говорил, что, когда рушится империя, наступает дележ остатков, и сильные берут себе брутальное брутто, а народу кидают пустое нетто, и кто начал есть, тот не остановится…
Да, хорошо было шутить на семинаре – а тут сидеть?.. Я Вас не упрекаю, не Вы меня сюда посылали… Вы, наоборот, предупреждали, что в России может случиться что угодно, ибо страна непредсказуема…
В двери возник белобрысый паренек в синейформе.
– Задержанный Буммель?
– Да, Боммель.
– Ну. Манфред? Год рождения? – Он сверился с бумажкой. – Встал, пошёл со мной.
– Кто пошёл? – Я с трудом поднялся на затёкшие ноги (тело ломило, я был словно обожжен на солнце, ли хо радило).
– Кто? Вы, кто ещё? – он посторонился, давая мне пройти. – Вперед и вниз, по ступеням.
На черной лестнице было пусто, пахло опилками и бензином. В самом низу, в подвале, у поворота в коридор, сидел человек в погонах и ел пирожок. Перед ним на бумаге лежало еще несколько. Выглядели они столь аппетитно, что я, несмотря на стресс, наверно, облизнулся – человек в погонах заметил это и, уточнив:
– Вот еще: «Халтура и лень – главная хрень, что нас кособочит и мордой вниз волочит…»
– Ха-ха… Это кто ж такое пишет?
– Мы на семинаре.
Постояли еще немного. Я чувствовал себя шатко, хоть и знал, что никакой вины за мной нет. Ну, регистрация… Ну, штраф… Дал бы этому, с серьгой – и всё… А теперь что делать Фреде?..
Я с детства был застенчив и труслив, как и многие мои товарищи, – например, в бойскаутском лагере в лесу неделю не ходил в мобильный туалет, потому что боялся пчел, роящихся у дыры, а пойти куда-нибудь в кусты – стеснялся. Живот вздулся, окаменел, я не мог спать, есть, ходить, пока не приехала мама и, узнав о моей очень большой нужде, не потащила меня к туалету, выгнав оттуда всех пчел и пообещав отгонять их, пока я буду внутри… Сейчас я чувствовал себя так же неприятно. Думая о том, что меня ожидает («человек разберётся»), я вспомнил странное имя, сказанное Антошей.
– А почему… откуда этот Мансур-дза тут, в Москве?
Слоняра усмехнулся, пуская кольца дыма (курил он почему-то дамские длинно-тонкие сигаретки), ответил вопросом:
– А почему все они сюда бегут, как у себя напакостят?.. Кого откуда взашей не погонят – к нам бегут.
– Зашей? Что зашей?
Антоша пробежался рукой по рации, по поясу, по карманам и объяснил, что уже лет двадцать назад, когда в Грузии начались всякие заварушки, этот полковник себе тут местечко присмотрел – пусть, мол, там друг друга режут, там правосудие не нужно, там бардак и анархия, лучше я тут посижу, послужу. Ну, и перевелся сюда, чин чинарём… правда, на чин ниже, но теперь уже опять полковник… Умный мужик, уважают его ребята, ушлый…
Ушлый – который ушёл?
– А куда он ушёл?
– Он? Никуда не ушёл. Наоборот, пришел. Куда ему уходить? Назад ему нельзя, там сейчас, говорят, другие порядки… Ему и здесь хорошо. Вот, дом уже купил под Москвой… Всё как у людей…
– Но вы говорите «ушлый». Это же тот, кто ушёл? – не унимался я, хотя нервы винтились всё сильнее. А когда глаза упирались в дубинку на поясе кожаного бетонника, то изнутри начинала бодаться слепая паника.
Слонище рассмеялся:
– Нет, не так. «Ушлый» говорят, если человек битый, умелый, хитрый… дотошный, дошлый…
– Дошлый – это который дошёл? Дойти до, доехать до? – Я совсем сник под струёй слов, но слоняра вдруг принял почтительный вид, а мне шепнул:
– Тсс, милиция… Быстро добрались, больших пробок еще нет…
Подъехал милицейский пикап. Из него громадным пузом вперед начал выгружаться милиционер. Вылез, встал на ноги, покачнулся. Живот двойным пластом нависал над поясом. Милиционер тучно колыхнулся и пошел, с трудом передвигая ноги в стоптанных кроссовках с выпирающими вразброд пальцами. Одет в форму, но китель расстёгнут (не мог быть застёгнут), узел галстука распущен и едва виден из-под тройного подбородка, нисползавшего сизобритыми мясными слоями на грудь.
«Вот мордохаря!.. Ряшкорожа!.. Жабоморда!» – начал я невольно находить новые слова.
– Капитан… – Отдышавшись после пяти шагов, он приложил пухлую лапу к фуражке. – Жирновский!
– Чей? – не понял я.
– Я – капитан Жирновский! Зачем, гражданин, нарушаете?
– Я не гражданин, я товарищ! И тамбовский медведь мне друг! – вспомнил я присказку.
Но капитан проигнорировал это замечание:
– До выяснений вы пока что гражданин. Если б не нарушали, нас бы не вызывали.
– Я не знаю, что я рушил… регистратура… печать… зигель[10]… штемпель…
– Да уж что-нибудь нарушили… В чем дело, Антоша? – Капитан перевел рачьи глаза на охранника, угодливо дышавшего рядом.
Антоша вытащил из-за кожаной пазухи поочередно фотоаппарат, кассеты, диктофон:
– Вот, снимал, выведывал что-то, вынюхивал… Немец, но по-русски чешет круто. Вот его паспорт! – а я успел предупредить (как Вы учили):
– Паспорт германский. Немецкий. Бундес. Дейтчланд. Джормени.
Одни пухлые пальцы спрятали мои вещи в карманы, другие пухлые пальцы начали листать паспорт:
– Так… Это что?.. Батюшки! Кения?..
– Да, на сафари, – поспешил я ответить, чувствуя себя без паспорта деморализованным.
– Хм… Денег, наверно, немерено стоит туда поехать? – Капитан уставился на меня, а я осекся, вспомнив Вашу заповедь: «всегда прибедняться – студент, сирота, в Германии ни денег, ни имущества нет и не было» – и ответил:
– Да, в ресторане… официант…
– Это что, практика, что ли, типа?
– Да, практика типа.
– А это – Австралия… Что, и в Австралии тоже работал?
– Нет, заграничный семестр. Все студенты… один семестр… быть там, где язык, – заторопился я, не успевая слепить фразу.
– Ясненько… О, Израиль… А там что?.. Работа или практика? – с язвинкой спросил капитан.
– Там боже мой рождался-родился.
– А, ну да… Туризм, значит… И все полгода туристовали? Регион-то опасный, огнеёмкий… – И он скосился на меня (поворачивать шею не мог, стоял как стоял, только глазами крутил).
Антоша вставил:
– Он в бюро всё фотковал, на диктофон писал. Выслеживает чего-то. Может, экстремал какой?
Капитан усмехнулся, похлопывая моим паспортом по своей голубой от сала ладони:
– Чего у нас выслеживать, окстись!.. – и я с тревогой увидел, как паспорт исчез во внутреннем кармане мятого кителя. – Разберёмся… Сам-то как, Антош? – спросил капитан, пытаясь оглядеться (брюхо поворачивалось за телом, как чужое полушарие, живущее собственной жизнью).
– Да так… Стоим пока тут… до лучших времён…
– Доживём ли, Антоша?.. Худшие чтоб не наступили!.. – Похлопывая себя по карманам, капитан зашевелился и сделал рукой вертящий знак в сторону машины – «заводи мотор!» – а мне сказал: – Товарищ прошёл к автотранспорту!
Я не понял:
– Какой товарищ прошёл?
– Вы. Идите. Прошу.
Антоша нам в спины тихо сказал:
– У него в карманах еще много чего реально есть, я не уточнял, права не имею, потрогал только…
– Уточним, мы на всё право имеем, – сказал капитан на ходу и, доковыляв до задней дверцы, открыл её: – Товарищ сел!
Сам он вгрузился на переднее сиденье, ногами вперед, живот втащен с помощью рук. За рулем угрюмо крючился молодой прыщавый во все щёки милиционер без звёзд на мятых погонах.
– Заводи, сержант Пьянчужников!
Сержант злоственно прошипел в ответ:
– Я Пичужников, товарищ капитан, сколько раз повторять…
– Нет, ты Пьянчужников. Запойников, Похмелицын. Как ты на Дне милиции генералу китель облевал! Как же ты не мистер Блевайло?.. Тяпунец, Пьянец… Вчера, небось, пил бормотуху с Надькой? Засадил ей в подъезде по самые ушки?
Сержант нервно завёл мотор:
– А вот это вас не касается… Ну, пил – право имею в отгул… Куда?
Капитан безмятежно зевнул:
– Вот и воняет в машине, как в хлеву… В отдел, куда еще? Наше дело – людишек свозить на правёж. А там пусть разбираются.
– Может, сразу на Лобовое место? – решил я еще раз попробовать шуткой, но капитан искоса посмотрел через плечо:
– Смотри ты!.. Лобовое… Никто палачествовать не собирается. Мобильник есть?
– Да, есть.
– Дал сюда…
– Сюда никто не дал. Это моя, я принёс…
Жирновский с натугой шевельнул корпусом:
– Принес? Ты что, через леса шёл? Может, из Прибалтики?.. Разведчик?.. Пока вы нелегально находитесь на территории России и официально не опознаны, все ваши личные вещи – это вещдоки и имущество России, ясно? Дал мобильник сюды! – Он протянул через плечо перламутровую от жира руку, куда я вложил мобильник, помня наш семинар по ЧК: органы в России нельзя злить, сердить, нервировать, огорчать или возбуждать, потому что это может плохо кончиться, так как органы правопорядка всегда правы… Даже если собаку пихнуть палкой, то она укусит, а чего удивляться, если волк загрызёт?.. Лучше сразу делать, что они говорят, и пытаться дать кому-нибудь знать, где вы, чтобы вас могли спасти… Но как дать знать?.. Куда звонить?.. Папе Клеменсу в Мюнхен?.. Папа скажет: «Пойди в полицию…» – что еще может сказать честный бюргер?.. В посольство?.. И как звонить – телефон забрали…
Капитан, чуть поворачивая шеей под тройным оплывшим затылком, разглядывал мой мобильник и, увидев в зеркальце мой расстроенный вид, сказал потеплее:
– Да вы не переживайте. Правило такое. Ничего вашего не пропадёт. Человек разберётся, слово скажет… Вы ж не преступник, не мафия?
– Нет, какое там, – встревожился я. – Я лингвист, антифашист, языковедский… нет, не мафиист, не наркотист…
– Ну ить а я чего говорю?.. А зачем записи пишете? Что фиксируете?
– Слова, диалектизмы, идиомы…
– Аха, ебиомы всякие, хе… Ну, Майсурадзе во всём сечёт и волокёт. – Он понятливо мотнул головой и сунул мобильник в другой внутренний карман.
– Да вы ему человеческим языком объясните, он же инстранец, он вашего воровского жаргона не понимает! Или другой язык забыли? – вдруг раздраженно подал голос сержант, а в мою сторону пояснил: – Капитан говорит, что Майсурадзе всё понимает, во всем разбирается.
– А, ну да, извиняюсь. – Капитан виновато двинул потным загривком. – Тут с урками мать родную забудешь, не то что язык… Ты, Пьянчужка, к главному входу не сворачивай, там видео-шмидео сейчас понатыкано… нам этого не надо… останови у черного…
От этой реплики меня обдало холодком: почему не хотят?
– Почему не видео-шмидео? – решился я спросить, вспоминая «думу-шмуму».
Капитан хмыкнул:
– Так же лучше – никто не увидит. А вдруг ты шпион? Завтра все газеты напечатают.
– Как? Это же тайна?
– Тайн нет – от бабла всех пучит, что угодно куда угодно продадут… А так – никто не входил, никто не выходил… если всё еще миром уладится…
– А как еще? – полностью всполошился я.
– Ну, я не следователь, подробностей не знаю… что там и как… Так, с бухты-барахты, сказать не могу… Давай-давай, Пьянчужка, урежь перед тем шпингалетом, не видит, что ли, что милиция едет? Нет уважения к форме, правильно говорит полковник… Вышли все! – указал он мне плечом на дверцу, а сам начал процесс выволакивания брюха на свет божий (которого оно, кажется, стыдилось и не желало вылезать).
Сержант запер машину, угрюмо прочапал к зданию и распахнул разболтанную дверь, капитан двумя руками внёс туда свое пузо. За ним, самым последним и крайним, шёл я, думая, что такое барахта бухты?
Пахнуло табачным дымом и казармой (где я был раз в жизни, когда отказывался от военной службы в пользу цивильной, в госпитале санитаром, за что папа Клеменс называл меня «альтернативный немец», а дедушка Людвиг ругал трусом и саботёром).
На черной лестнице – людно и оживленно: кого-то куда-то вели, кто-то дробно бежал по ступеням, кого-то звали:
– Олежка! Олег! Ордера не забудь, захвати, у меня кончились!
На второй площадке в кружок курили какие-то люди в одежде панков, с красными и зелёными хохлатыми гребешками и гремящими браслетами.
– Что, перекур? – спросил у них, отдуваясь после каждой ступени, капитан.
– Отбегались на сегодня. Отчет писанём – и всё… А ты кого поймал? Аль-Капона?
– Вроде того. – Капитан, переваливаясь, как корабль в бурю, пыхтя и упираясь руками в колени, одолел последние ступеньки и косолапо двинулся по коридору; сержант тащился рядом со мной, я чувствовал спёртый запах алкоголя. – Вон, сам стоять изволит…
И капитан сбавил темп до почтительного минимума, хотя и так полз, как разлапистая черепаха. Он попытался чуть склониться, но живот не позволял лишних движений: только вперед и по инерции.
Около кабинета стоял улыбчивый светлоглазый человек лет шестидесяти, седой, подтянутый и ширококостный, в штатском, хорошо сшитом костюме. В руках он держал расчерченные бумаги, похожие на ведомости или анкеты.
– Кого ведёшь? Куда? – спросил он, а я уловил какой-то странный акцент (реализация «е» как «е»-открытого, слабая палатализация).
– К вам, Гурам Ильич, куда ж еще? Вот, из бюро цынканули – иностранец, мол, с регистрацией опоздал, листка нет, всё на плёнку снимает, записывает…
Полковник засмеялся:
– Что же он может в этом гадюшнике записывать?.. Этих бездельников-лоботрясов?.. Здравия желаю, Егор Павлович, как рыбалка прошла? Успешно? Господь миловал, не было дождя? – Это он перенес свое внимание на бодрого старика в форме, спешившего с папками; тот на ходу ответил:
– Да как по маслу, вашими молитвами.
– И слава богу. Ну а дальше что? – Полковник перевёл глаза на Жирновского, меня между делом прорезав взглядом насквозь и наискось.
– Вот, вещдоков полные штаны, – указал капитан на оттопыренные карманы своего кителя.
– Главный вещдок – вот он, никуда не спрячешь. – Полковник указал на его брюхо. – В поте живота своего добываю хлеб свой с колбасой… Кстати, говорят, скоро толстяков будут сокращать и увольнять за ненадобностью… по профнепригодности…
– Да ить ну ерунда ж, половину уволить надо, все брюхатые. – И капитан захлопал воловьими глазами.
– Нет, не ерунда – вот анкеты, новые, анонимные, прислали. – Полковник потряс бумагами, но, когда капитан потянулся к ним, он не дал ему их, а наставительно продолжил: – Тучных лентяев и жирных лежебок уволят, оборотней в погонах изведут, милицию переименуют в полицию – и всё будет в порядке!.. С меня пример бери, – похлопал он себя по плоскому животу и приветливо спросил у проходящего мимо молодого человека с кобурой под мышкой: – Витя, решил проблему?
– Как будто вырисовывается…
– Ну, бог в помощь, я всегда, чем могу…
– Да я знаю, Гурам Ильич, спасибо…
Полковник проводил его задумчивым взглядом и вернулся к теме:
– Диета, Жирновский, диета и еще раз диета, как учил нас товарищ Сталин…
– Да я уж и так, тоже… на ей сижу… булочек почти не ем, про пельмешки забыл, вкус не помню, от всяких там спагеттей и тортелиней отказался, чего ещё?.. Ни ватрушечек, ни пампушек, ни сдобочек всяких, ни пончика там, ни тортика…
(«Вот они, суффиксы!» – пронеслось ликование, и я, не к месту и времени, не мог не вспомнить Ваши слова о непреодолимой тяге русских обозначать продукты питания исключительно через ласково-уменьшительные формы, что является прямым следствием перманентного голода в этом суровом климате.)
– Да, и что-то не по форме одеты, товарищ капитан. – Пропуская мимо ушей «сдобочки и пирожки», полковник покосился на капитановы уродливые кроссовки, на вылезшие из-под ремня углы голубой рубахи. – Где сапоги и сухпаек на двое суток?
– Да ить ведь… Ноги опухают, пухнут, вода…
– Будут опухать, когда им такой вес носить приходится, – сказал полковник и холодновато-серьезно присовокупил на «вы»: – Как преступника преследовать будете, когда вы по лестнице выше второго подняться не в силах? А? Что? Вон, до сих пор отдышаться не можете…
Жирновский беспомощно разлапил рот:
– Так… Куда ж он уйдет? Предупредительный, в воздух…
– А если нарушитель не остановится?.. Тогда на поражение стрелять? А может, он глухой?.. Или от испуга бежит?.. Или пьяный, не слышит, как с сыном генерала Блюдоплахова случилось… Нет, не годится так… – И, не обращая внимания на испуганное бульканье капитана, улыбчиво приложил руку к виску в полупоклоне, когда вдали прошествовал какой-то, очевидно, большой начальник, не менее объемистый, чем Жирновский, но более вальяжный, задумчивый и спокойный; за ним рьяной рысцой следовала группка людей, как стая гиен – за львом (чему я был свидетель на сафари в Кении). – В общем, бегать надо по утрам, бегать… Положи вещ-доки на стол! – Полковник посторонился, распахнув дверь с табличкой:
МАЙСУРАДЗЕКапитан виновато внёс внутрь свое брюхо. Полковник корректно указал мне ладонью на открытую дверь:
Гурам Ильич
Начальник 3-го отделения
– Геноссе, битте! Шпрехен зи дейч?
– О, ja, ja! А вы говорите? – обрадовался я.
– Нет, в школе учил… мало что помнится… Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч? И каждый вечер в этот час он открывает васисдас… у нас немцев уважают…
А откуда он знает, что я немец? Капитан ему этого, кажется, не говорил…
В кабинете капитан, со свистом одышливо пыхтя и урча, стал выволакивать из карманов «вещдоки». Я стоял у стола. Полковник не спешил войти и серьезно говорил кому-то, мне из кабинета не видному:
– Да, не вышло у тебя, не успел, что делать… волка погоны кормят… в следующий раз будешь умнее… нет, если так – оставь себе, мальчишкам на молочишко… хорошо, сдай ведомость в хозчасть, я подпишу потом… Так, ты сейчас куда? – обратился он к капитану, войдя в кабинет.
Тот, с треском задрав рукав, с трудом нашел часы (на них с двух сторон налезало складчатое сало):
– Да ить… Полдень… Обедать пора… Ну и сержанту… чего-нибудь горячего, он совсем скис, вчера на дне рождения где-то, сегодня сам не свой…
– Да вы за себя говорите, товарищ капитан. Я очень даже свой, – подал из коридора голос сержант.
– Ну, давайте – вы своё дело знаете. – И полковник, пропустив в дверь шумного капитана, закрыл её. Взял со стола паспорт и, взмахнув рукой, открыл его на лету: – Боммель. Манфред. Германия, Мюнхен… Хм… Бавария, значит… Зетцен зи, битте!
– Да. Бавария, Байерн, – подтвердил я, садясь. – Фредя зовут.
– Виза на две недели, до 29 сентября… Всё честь честью, всё в порядке. Чего же этим хищникам надо? – Он не отпускал глазами моих глаз, пока усаживался в кресло; с недоумением и раздельно, как на уроке фонетики, спросил: – Что? Им? Надо?
– Регистрация… зачем, если виза?..
Полковник жестом подтвердил:
– Ну скажите на милость, зачем? Зачем нужна еще и регистрация, когда есть уже виза? Зачем так затруднять въезд в страну?.. Чтобы давать набивать карманы этим гадам?.. Даже в Зимбабве нет никакой регистрации, а у нас – пожалуйста, бегай немец по бюро, шнелль, шнелль, партизанен… Правильно говорят: серп и молот – смерть и голод! Совсем обнаглели…
А я вдруг начал проникаться к нему доверием – он так по-человечески спрашивает, по-доброму смотрит, шутит, такой ничего плохого сделать не может… Или сможет?..
– Вот да, давай-давай, туда-сюда… Штраф плати…
Полковник заинтересованно стал вслушиваться:
– Это он вам говорит – штраф плати? В бюро? Такой высокий, прилизанный, с серьгой? То ли Оболдихин, то ли Облепихин?.. Интересно! – И он что-то пометил в календаре. – Так прямо штраф и плати ему? Не в кассу, а ему в руки? Наличными? Или карточку тоже берёт?
По этим вопросам я понял, что лучше молчать:
– Да так… Нет, он не говорит… Да, штраф за нерегистрацию… Я не понял…
– И сколько?
– Там правило на стене, написано… Но я не платил, нет.
– Ах, у него еще и правила написаны на стене? Интересно!.. Ну, об этом потом. Что еще видели-слышали?
– С ветеранами водку-пиво пил-выпил… Хорошие ребятиши… старичайки… давай-давай… всё про вермахт знают… – Мне вдруг захотелось рассказать ему об этом, так заинтересованно и участливо склонил он голову:
– Что вы говорите! Отлично! А что вам надо было у фронтовиков? Вы вообще из какой организации? По какому делу приехали, Фредя? Из какого фонда?
Нет, Фредя не из фонда:
– Я – турист. Лингвотур делаю… Маша пригласила, но я её искать не могу… найти… Был, смотрел герой-город на Неве, сейчас Московия… Москау… Компьютерный лингвистик, маленький лингвистик, больше никто…
Участливо качая головой, он закрыл паспорт и оставил его у себя под ладонью:
– О, трудная профессия, наверно? Вы отлично говорите по-русски, лучше меня, наверно… А как в финансовом плане? Что это дает?
– Кто где как…
– А, ну да, ну да… – Он покачал приветливо головой. – Это всюду так… Кто как, кто где, что почём… Да, жизнь своё берёт… – добавил он как-то задумчиво и невзначай указал глазами на кассеты: – Это что?
– Записываю эдакие слова, фразеологизмы, диалектизмы… еще лекции записаны, можно слушать. – Я поймал себя на том, что за сегодня уже в третий раз оправдываюсь и говорю одно и то же.
– Зачем, позвольте спросить?
– Чтобы язык учить, учиться.
– Какой?
– Русский.
– Зачем вам учить – вы и так прекрасно говорите. Где вас обучали?
– Дома, Бабаня…
– Бабаня – это что, кличка?
– Нет, баба Аня.
– Вот как… А зачем сюда ездить? По книгам учить нельзя разве?
Я даже удивился этому вопросу:
– По книгам – это пассив, теория, первый этап, а в стране – актив, практикум, второй этап…
– С этапами поосторожней… Хотя вы правы – теория и практика едины, как учил нас Сталин, Иосэб Бэссаринович…
– Иосэб? Почему? Я знаю – Иосиф. Или Йозеф. Или Йожеф.
Полковник подмигнул:
– Это по-русски. А по-нашему правильно будет «Иосэб». Можете тоже записать и гонорар прислать, когда статья выйдет… О, я о Сосо много знаю!
– Сосо? Что это?
– Имя. Мужское.
Я сказал ему, что мне это имя кажется очень странным: для женщины еще куда ни шло, но для мужчины?..
Полковник погрозил пальцем:
– Вы с этим именем не шутите! Сосо – это сокращенное от «Иосиф»… Это была кличка Сталина… А меня, кстати, отец вообще хотел назвать Ибест…
Я удивился еще больше (всем известно, что «еб-иб» – опасный корень):
– А это… От «бест» – лучший?
– Нет, это от имени Сталина – И-осиф Бе-ссарионо-вич Ст-алин… многие так детей называли… Грузины брали имена прямо в Шумере, у хеттов… Бэс – какой-то бог у них там был… Поэтому Сталин – Бэссарионович, сын бога… А ваш Гитлер, кстати, совсем не Гитлер, а Гидлер.
– Откуда знаете? – изумился я (да, действительно, чиновник вписал в паспорт ошибочно «Гитлер» вместо правильного «Гидлер» – об этом только единицы знают, а мне рассказал дед Людвиг, который дружил с сестрой Клары Пёльцль, матери Адольфа Гитлера). – Дедушка Людвиг бывал знаком с теткой Гитлера…
– Хорошие знакомства у вашего дедушки, как я посмотрю. Хотел бы и я с ним познакомиться лично, – удовлетворенно, даже ласково заметил полковник, что меня обрадовало.
Тут зазвонил телефон. И полковник, послушав в трубку, стал говорить на языке, который я никогда не слышал и не смог идентифицировать – было много абруптивов, гортанно-смычных, щелевых:
– Сад хар? Харахура сад арис? Каи, мовал![11] – вот что я успел запомнить (у меня сильная звуковая память, Вы еще отмечали этот факт). Странное слово «харахура» напомнило мне «харакири». И эта странное окончание фамилии полковника – «дзе»…
Раздосадованно бросив и тут же подняв трубку, полковник набрал короткий номер:
– Жирный, сержант здесь еще?.. Нужен мне. Пусть к черному входу срочно едет… Ничего, потом пообедает, я ему дам бабки на опохмелку… Мне надо по делу отъехать, человеку помочь, кое-куда на «канарейке» подскочить, да… Жду… – Потом вытащил из ящика целлофановый пакет, сложил в него предметы со стола и спросил, почему-то шепотом: – Что еще есть? Дайте сами, не хочу вас унижать обыском. Гебен зи битте!
Я подал ему электронный переводчик со словарём Ожегова.
– Бумажник?
– Зачем?
– Уверяю вас, так будет лучше… Ничего не пропадёт… Здесь будет надёжнее… Нихт паник махен.
Я отдал и бумажник. Хоть я был в бессильном волнении, я всё-таки не забыл:
– На каком языке вы сейчас говорили? Очень красиво так… журжит…
Полковник мечтательно потянулся:
– Понравился?.. Это грузинский, язык богов… – и бросил, не глядя, бумажник в пакет: – Всё? Я ознакомлюсь с материалами дела. Прошу простить, срочный вызов, прошу немного подождать, геноссе. Как думаете, встречались Сталин и Гитлер? Говорят, была тайная встреча?
– Не умею знать такое. – («Опять без Гитлера не обходится…»)
– Да. Говорят, была встреча, где-то в горах, с немецкой стороны – Гитлер, Дениц, Роммель и Кальтенбрун-нер, а с нашей – Сталин, Молотов, Берия и Каганович. Каганович здоровый был, его для испугу взяли… Не слышали, нет? – Он нащелкал трехзначный номер на белом телефоне без диска, но с кнопками и сказал: – Эй, спите там? Пятая свободна у вас?.. Вы что, всех дворняжек с улицы сажаете?.. А третья?.. А, ничего, они его не обидят… Да, подержите, я скоро буду, – а мне бросил: – Еще раз прошу извинить, майн герр, цайт, цайт!
И спешно вышел, спрятав мешок.
А я остался думать, ошарашенный. Материалы дела?.. Свободна?.. Может, я свободен? А паспорт, бумажник, телефон? Что им вообще надо?.. И почему я не попросил этого улыбчивого полковника позвонить в германское посольство?.. Там бы подняли анкеты… Он спрашивал, из какого я фонда… Кажется, кто-то из студентов говорил, что сейчас в России опасаются всяких фондов… Может, милиция думает, что я из фонда Макартура или Сороса?.. Конечно, они Сороса не любят, Сорос говорил, что, когда рушится империя, наступает дележ остатков, и сильные берут себе брутальное брутто, а народу кидают пустое нетто, и кто начал есть, тот не остановится…
Да, хорошо было шутить на семинаре – а тут сидеть?.. Я Вас не упрекаю, не Вы меня сюда посылали… Вы, наоборот, предупреждали, что в России может случиться что угодно, ибо страна непредсказуема…
В двери возник белобрысый паренек в синейформе.
– Задержанный Буммель?
– Да, Боммель.
– Ну. Манфред? Год рождения? – Он сверился с бумажкой. – Встал, пошёл со мной.
– Кто пошёл? – Я с трудом поднялся на затёкшие ноги (тело ломило, я был словно обожжен на солнце, ли хо радило).
– Кто? Вы, кто ещё? – он посторонился, давая мне пройти. – Вперед и вниз, по ступеням.
На черной лестнице было пусто, пахло опилками и бензином. В самом низу, в подвале, у поворота в коридор, сидел человек в погонах и ел пирожок. Перед ним на бумаге лежало еще несколько. Выглядели они столь аппетитно, что я, несмотря на стресс, наверно, облизнулся – человек в погонах заметил это и, уточнив: