Страница:
«О, Фролушка! Исидорушка!» – умилился я суффиксам и вспомнил:
– Вот Виталик… Вы декреты, чтобы глаголы… решить?..
Исидор согласно кивнул:
– Да, хотим переделать кое-что…
– Еще можно вот про суффиксы… декрет, чтобы свободу, совсем…
Исидор почему-то насупился:
– Это какие же суффиксы имеются в виду?
– Ну, всякие… стеклянный-оловянный-деревянный… всякие – нька, – онька, – ушка, – юшка… Я их обожаюсь… Я от них млею… или мелею?… омлеты…
– Так они ж и так свободны, насколько мне известно?
– Нет – чтобы совсем, до конца! – Я не знал, какой пример привести, но тут осенило: – Ну… Ну, например, нельзя же сказать «Исидорочка»…
Исидор мрачно усмехнулся, а Фрол льстиво произнес:
– Сказать-то можно, да вот говорить никому не советую…
– Вот! Это я хотел! Чтоб свобода! Декрет! Это даст краски… О, я люблю русского языка!.. Такие суффиксов нигде в мире!.. Я специально осмотрел… – разволновался я.
Исидор что-то записал поверх моего диктанта:
– А что, можно подумать, идея здравая… Чем больше свободы – тем лучше!
Я с воодушевлением поддержал его:
– Да. Полно свободы! Свободище! – и стал доказывать, что всегда должно быть место для импровизации, а то сейчас что выходит: если ты муттершпрахлер[3], тебе всё позволено, у тебя есть право говорить, как ты хочешь, а если ты иностранец, то должен говорить «правильно», «по правилам», а где грань между ошибкой и импровизацией?.. Всё время слышно: «Так нельзя сказать-говорить», – а если мне так больше нравится и если я считаю, что мои когнитивные процессы так будут выражены в полном объеме?..
– Во чешет! – покачал Фрол уважительно головой. – Молоток! – а Виталик приосанился:
– Я же говорил, кентяра мой – магистр! Скоро бакалавр!
– Вот, кентяра, суффикс «ара-яра»! – обрадовался я, а Фрол повторил:
– А, бычара, котяра… Понятно!
Чтобы сделать приятное Исидору, я напоследок сообщил, что древнее имя Исидор восходит к богине земледелия Исиде, на что он удовлетворенно поправил фуражку:
– Конечно, это тот, кто ниву пашет, почву возделывает. Землепашец!
– Нивопашец! – подтвердил я.
– А по-нашему Сидор, – некстати вставил Фрол. – Взял сидор – да и пошел!
Исидор окатил его брызгами неприязненного взгляда:
– Но-но!.. А что, сильно! Нивопашец! – и стал напевать: – Пашет ниву языка… Видит всё издалека… В плен берет «языка»… Нет, два раза слово «язык» плохо, хоть и с кавычками второй раз… Да, Фролушка, с кавычками, точками с запятой и прочей дребеденью тоже бы разобраться следовало… Кстати, за отсутствие тире наши радикалы в Москве одного так отделали, что три месяца в больнице провалялся…
– Чурку? – Виталик не удивился. – Чебурека?
– Да нет, в том-то и дело, что не чурку, а своего, русского нациста, представь себе… Он на стене написал «россия для русских», а наш патруль его застукал и отмутузил за милую душу за то, что «Россия» с маленькой буквы написал, тире в составном сказуемом не поставил и восклицательный знак забыл. Так что эти точки-тире дорогого могут стоить… Нам всё равно, кто безграмотен, – всех на плаху уложить надо!.. Ну да ладно, дел много еще впереди!.. С вами, господин магистр, всё ясно – приняты в ряды граммар-наци! Прошу заплатить сто долларов, годовой взнос, и получить мандат и памятки!
Сто долларов!.. Я в растерянности посмотрел на Виталика, но он только как-то повёл плечами. Видя мое замешательство, Фрол начал меня успокаивать:
– Да эти деньги не пропащие, за них будешь корочку путёвую и новые вести от нас иметь, в курсах будешь, что к чему… на наш веб-сайт ходить, вот – www.grammar-nazi.ru, тут пин-код, чтоб тайные страницы смотреть…
– Вебсайт? Пин-код? – вдруг окрысился на него Исидор.
Фрол сдал назад:
– Извини, с языка слетело… страница в Сети… тайное слово… Вот еще листовки, памятки, устав, призывы, списки запрещенных слов… – Он стал брать из пачек по листу и складывать в плотный коричневый конверт. – Вот значки, нашивка на куртку, – он подвинул мне очередного орла со свастичным пауком:
Делать нечего. Я вытащил из бумажника пятьдесят долларов:
– Вот, больше с собой нету.
Фрол схватил купюру:
– Отлично, остальное потом отдадите. Теперь мы вместе! – а Исидор поинтересовался:
– Вы куда теперь?
– Я?.. В Москву.
– А, в столицу… И мы скоро там будем… там дела завариваются, акции… действа… Где жить будете?..
Я, помня о Вашем совете никому ничего конкретно не говорить, помялся:
– Точно не помню… не памятую… – но Виталик счел должным помочь мне:
– Ты говорил – гостиница «Центральная», – и мне ничего не оставалось, как кивнуть.
В кафе прибавилось народу, шум нарастал. Исидор с Фролом заспорили: можно ли делать скидки, если ошибки в диктанте допускает иностранец, или все, кто гадит язык, должны быть наказаны. «Все!» – считал Фрол, но Исидор качал головой:
– Несправедливо! Должны быть скидки… Есть смягчающие и отягчающие обстоятельства… Например, отягчающие – серийность ошибок, упорство в ереси, отказ от признания вины… А смягчающие – признание, раскаяние или если ошибки допущены в сложных словах…
Через штрафы решать, если словесных шприцрутенов не хватит…
– Чего? Рутенов? – вылупился на него Фрол.
Исидор искоса посмотрел на него:
– Это слово специальное… то есть особое… Такие палки, чем наказывают! Достоевского били… Вот, умные немцы выдумали! Они на такие вещи мастаки!
Мне было очень неприятно, что немцы опять выходят фашистами, но я всё-таки объяснил, что это слово значит «палочная дорога», от Spieß – копье, и Rute – путь, что раньше в прусской армии солдата, кто виноват, гнали-гоняли, а другие должны его бить-ударять…
Исидор внимательно выслушал:
– Это типа «крестный путь» выходит?.. Понятно… В любом случае штрафы для партии лучше… Как же без податей?
Копаясь с бумагами, я незаметно включил в кармане диктофон, чтобы потом проанализировать их дебаты, которые становились все жарче: Фрол горячился в том плане, что уничтожать надо всех неучей, рубить невежество в зародыше, как учил гроссадмирал Ломоносов, а Исидор надменно водил головой:
– Не язынь… Рано еще… Не время… Не окрепли мы… Пока маскироваться… До столетия… До 17-го года само созреет… А пока брать на заметку, составлять списки… Зарядить заряды гнева… Потом враз накроем… Пойдём в полный отвяз…
Нет, настаивал Фрол, надо делать акции, громкие и крепкие – вот после московского погрома около двух сотен новых членов вписалось, – но Исидор был твёрд – сотни и тысячи будут потом, пока рано для большого, пока надо подготовиться, задача стоит шире – надо всю голову отрубить сразу, а не гадить по мелочам, как нацболы, которые не дают людям спокойно жить, а после их идиотских акций менты активничают, хватают всех подряд… нет, надо всё разом, одним ударом поднять на воздух, а пока хачиков чихвостить да азеров трясти – так, для тренировки, это рутина, каждодневка, быт…
Я шепотом спросил у Виталика:
– Они что взрывать? Кремль? Мавзолей? – но тот отмахнулся:
– Да нет… Так, разговоры, базары… чурок прессовать хотят…
Тут Исидор, закончив беседу («ладно, это всё потом, в рабочем порядке»), обратился ко мне:
– Скажите, господин магистр, как будет правильно – «die Grammatik macht frei» или просто «Grammatik macht frei», без die… не знаю даже, как по-русски слово «артикль»…
Я воодушевился – это-то я знаю! И объяснил, что слово «артикль» произошло от латинского «artus», что значит «сустав», где кости вместе сходятся, есть даже болезнь – «артрит».
– А, знаю, конечно, у моей бабушки… артрит или артроз… Значит, можно употреблять без сустава?.. А то мы спорили вчера, один читака утверждал, что надо обязательно с «die».
– Читака? Это много читает? Какое хорошее! – понравилось мне. – Видите, продуктивный суффикс «ака»! Можно еще читальщик, читулька…
Это всех развеселило, стали предлагать версии: «Читайка! Читаец! Читайчонок!» – так что с других столов уже стали посматривать на наш чирикающий стол.
Стало еще веселее, когда Исидор сказал, что этот его знакомый читака ругался на артикли и говорил, что лично он плевать хотел на все эти «der-die-das», что это просто глупые довески, которые засоряют речь, можно прекрасно обходиться без них, поэтому он положил на артикли с большим прибором.
– Как глупые подвески? Большой пробор? Артикли – это как по-русски концы слов, они слова свяживают так-так, zusammen[4], – показал я руками, забыв от возмущения русское слово. – У вас сколько их?.. Всегда окончания! Никто помнить не может… В школу, в школе, обо школе, в школой…
– Ну и ты положи с прибором на эти окончания, не переживай, – успокоил меня Фрол, но я не успокаивался:
– Без артикля сказать-говорить – это лингвистичное неряхство, да… Если эта читайка так положила свои подвески, то я тоже… ложить-положить-покласть…
Тут в зале появились ребята с нашивками «GN», подошли к нам, обступили, стали что-то шептать на ухо Исидору, передали мятые деньги, тут же исчезнувшие под плащом. У одного парня рука была обмотана платком в крови, на куртке другого я заметил пару свежих блестящих неприятных пятен. От ребят пахло то ли пылью, то ли асфальтом.
Подходило время отъезда, надо еще взять билет.
– Ну, нам пора! До встречи! Удачи! – Мы подняли руки, они ответили короткими косыми взмахами – «хайль!» – что меня испугало, я оглянулся – но никто не обратил внимания.
– Ребята умные, образованные, перспективные, – не очень уверенно говорил Виталик, провожая меня до вокзала (ему явно было неловко из-за этих долларов). – Скоро в Думе место выкупят, тебя не забудут. У себя в Германии отделение партии откроешь…
– Какое? У нас такая символика – нет, нельзя!
– А что такого? Нашивка и нашивка! Видишь, с каким они уважением к тебе… Всю вашу наци-структуру переняли, названия…
– Чью – вашу? Чью – вашу? – вспылил я (хотя пора бы привыкнуть, что всюду как только увидят немца – так сразу фашизм вспоминают). – Это не мое! Я борюсь с этим!
Виталик примирительно и как-то даже смирительно обнял меня:
– Ну, не кипятись! Удачи! Вот тут короткая дорога на вокзал, отсюда иди! До встречи!
Я пошел между пустыми ларьками и в темноте наткнулся на кого-то у стены. Небритый человек недобро посмотрел из-под шапки:
– Чего на людей наступаешь?.. Чего зенки выкатил? Сволочуга волосатая! Пошёл на хуй!
– Укусывай за хую! – вспомнил я правильный ответ из тех, которые мы отрабатывали на Ваших практических занятиях по отводу сомнительных преамбул и посылов, и, пока искал кассы, в голове выскакивали эти вопросы-ответы из нашей «Памятки» («кто? – конь в пальто!», «где? – в Караганде!», «куда? – на кудыкину гору!», «откуда? – от верблюда!», «почему? – по кочану!», «дай? – уехал в Китай!»).
Около кассы я вспомнил наставления Виталика, но опять промахнулся: не успел подойти к окошечку и сказать «Один билет…» – как кассирша приветливо улыбнулась мне:
– А, иностранец! – а на мой вопрос, как она узнала, ответила: – Так сразу же видно – подходишь и улыбаешься. И по дороге в урну так аккуратно плюнул. Наши по-другому подходят… И зубы больно ровные, блестящие! – А на мое немое удивление засмеялась: – Шучу! Ну, акцент, конечно, чувствуется, а я в этом деле битая, зять у меня из Баку, всего наслушалась… А ты? Из Риги?.. Но здесь касса для льготников, ты льготник? Нет? Плохо… Ну хорошо, хочешь, выпишу билет, чтоб тебе в кассах не толкаться? Видишь, сколько там народу? По-быстрому, без чека?..
– Да, хочу, – не понял я. – Сколько заплачивать?
– Ты какой хочешь? Люкс?
– Нет, простой…
– Ну, вот есть за 2790, повышенной комфортности, тебе дам за 1500… Идёт?
– Ну, можно.
– Для хороших людей не жалко.
Получив билет (который она оторвала от связки, вынутой из кармана кофты и спрятанной туда же, а деньги сунула в другой карман), я был доволен тем, что начал как будто понимать, что к чему. Правил много, но их можно нарушить, если дать-давать деньги. Это, очевидно, главное правило, которое тащит за собой все остальные, это надо понимать-понять!
Около вагона в голову опять начали лезть лексемы из Вашей памятки, типа «не подмажешь – не поедешь», «жалко? – у пчёлки в попке!», «чижик-пыжик, где ты был?», «стой, попалась, птичка, пой!»… И даже такие недозволенные корневые сочленения, как «а ху-ху не хо-хо?» – вставали поперек головы и чуть не выскочили в ответ на вопрос проводницы, не хочу ли я чаю.
Я боялся, что в купе мне попадется кто-нибудь, кто будет пить водку и петь цыганские песни, как это было с одной моей знакомой ирландкой, которую еле откачали наутро. Но всё было отлично: чай – крепким, а попутчик Олег Васильевич – любезным и молчаливым: строгий молодой человек в хорошем костюме, окончил пединститут, бывал в Европе, занимается бизнесом. У него была бутылка коньяка с разными блямбами, поэтому выпил я совсем мало. Мы поговорили по-немецки обо всем и ни о чем, тары-бары-разбазары и всякие шутки-прибаютки, он интересовался, как после кризиса дела на бирже, я отвечал, что ничего, идут, наверно.
Он, оказалось, работает в какой-то инспекции, и на мой понимающий вопрос, что такое «распил бабла», о котором все говорят, объяснил на салфетке, что это делается легко и просто – предположим, в реале три таджика врыли за час в землю десять труб, а мастер с ревизором пишут: «затрачена тысяча человеко-часов, уложено сто труб, ушло десять тонн стройматериалов», после чего бабло за виртуальные трубы, человеко-часы и стройматериалы для воздушных замков делятся вполне реально, всем по куску:
– Даже новое слово для этого выдумали: «освоить средства»…
– От «свой», моё? Моё сделать?
– Ну… У всех же один принцип: если трахать – так королеву, воровать – так миллион, вот и осуществляют непреклонно… – Он пристукнул по газете, которую читал: – А чего вы хотите? Вот, – зачитал он, – пишут, что Россия плотно сидит в десятке стран с самыми опасными условиями ведения бизнеса, а по уровню коррупции заняла 154-е место в мире, на двадцать позиций хуже Зимбабве…
– Почему такое?
– По-русски читаете? Есть такой журналист-камикадзе, Пионтковский – вот он пишет, прочтите заключение… – И Олег Васильевич развернул ко мне газету, указав на абзац, где я хоть и медленно, но прочитал про себя: – «…отсталая сырьевая экономика, которую и экономикой-то назвать нельзя – одни взятки да откаты, системная коррупция, пылающий Кавказ, вымирающее от алкоголизма и наркомании население, больная и неразвитая политическая система, эклектичная внешняя политика, движимая разными комплексами и бизнес-интересами и т. д. – это Россия сегодня, страна-деградант…»
Всё это я, к сожалению, понял и затих – сказать было нечего, только спросить:
– А почему всё такое?
Он объяснил:
– А потому, что совок 70 лет в клетке сидел, света божьего не видел. А как выпустили его из клетки – так и кинулся на деньги и роскошь, как голодный волк на мясо… Самые шустрые стали пожирать всё вокруг, ну а народ только ушами хлопал и про демократию сказки слушал… – Он помолчал, стал со вздохом собирать газетные листы: – Поэтому богатеи своих детей и внуков к вам отправляют, а тут только бабло рубят, средства осваивают… Никто ни во что уже не верит, после перестройки был всплеск, а сейчас – опять болото, только теперь уже на много лет вперед… Кстати, вот тут написано, что с будущего года вводятся новые правила для немцев, чтобы въехать в Россию, – читали, нет?
– Не читали, нет. А что?
Он зачитал с последней страницы:
– С 1 ноября 2010 года гражданам Германии для получения визы в Российскую Федерацию надо представить в посольство РФ и Германии выписку с банковского счета – раз, справку о доходах – два, документ о регистрации фирмы – три, если пенсионер – справку о размере пенсии, это четыре, свидетельство о наличии и стоимости собственности – пять… Вот наши мудаки! Вместо того чтобы пошире открывать двери, они их запирают!.. Я немцев знаю: они даже своим папам и мамам не говорят, какая у них зарплата, – что, в посольстве писать будут? Больше им делать нечего! Кто же поедет, когда всю подноготную о тебе выспрашивают?
На мой вопрос, правильно ли я понимаю слово «подноготная» – это то, что под ногами, на чём стоишь, что имеешь? – Олег Васильевич жёстко ответил:
– Нет, что под ногтями… куда гвозди загоняли… – и на мое непонимание, при чём тут ногти, гвозди и виза, объяснил, что в русском языке полно таких словечек из старых пыточных времён: – Ну, типа, тянуть жилы, гнуть в три погибели… согнуть в дугу… стоять как вкопанный… Вот говорят – «подлинная правда»… Значит, настоящая, главная, да?.. А от чего это слово идёт, знаете?
– Нет, не знаете. От «длинная»? Большая правда? Гросс?
– «Длинники» во времена Грозного – это такие просмоленные кнуты с кусочками свинца, еще от татар остались… И что человек под этими кнутами говорил, то и была главная правда… Чему удивляться? Россия всегда была большим Косово…
Где-то у него в карманах зазвонил телефон, он устроился на долгий разговор, а я лег на свою полку, хотел записать в дневник новые лексемы, но задремал под нервный тик колёс и сквозь сон слышал, как он тихо, стараясь не шуметь, подключил ноутбук, надел наушники и допоздна вкрадчиво клацал по клавишам, побуркивая в микрофон что-то вроде:
– Вот сучка… Не идет из-подо льда… Сколько же проектов можно сожрать зараз… а не подавишься ли… если что, у нас с этим строго… никаким кризисом не отговориться…
Сквозь сон начало думаться о встрече с Машей… Я даже не успел ей позвонить… Ничего, завтра. Как это будет?.. Что?.. Где?.. Не опасно ли?.. Вот случилась же неприятность с Хорстовичем, моим приятелем. Хорошо, жив остался…
Этого парня я знаю с детства – мой папа и его отец, Хорст, вместе работают на заводе, поэтому мы называем его Берндт Хорстович. Раньше он служил в одном турбюро в Мюнхене. Его хобби были русские красавицы: стены увешаны их снимками, все фото строго пронумерованы, а в папках хранились досье – письма красавиц, его ответы, новые послания.
Это была его картотека, которую он начал вести после того, как один раз был в Москве по льготной турпутевке и дал, по совету знакомых, ради шутки, объявление в «Учительскую газету», куда было дешевле всего: «Немец приятной наружности ищет русскую женщину для серьезного совместного будущего». После того как число писем за неделю дошло до сотни, он начал составлять картотеку.
Он нумеровал письма, раскладывал по группам, клеил фотографии. В список А попадают те женщины, с которыми он переспал бы с большим удовольствием. Их фото он подолгу рассматривал, а ответы писал длинные и обстоятельные. Русского языка Хорстович не знал, но у него был помощник – казахстанский немец-переселенец из Джезказгана, раньше Евгений-Женя, а сейчас Ойген, который брал по 3 евро за письмо. Хотя многие и утверждают, что русские немцы вобрали в себя худшие черты обоих народов, этот Ойген был милый парень без претензий и притязаний, хоть и весьма ограниченный, если не сказать – туповатый (один раз, например, удумал резать на Пасху барана в детской песочнице в центре Мюнхена при детях, отчего детей в истерике увезли на «скорой помощи», а полицейским он объяснил, что кровь уйдет в песок – и всё путём, они в Казахстане всегда так делали, с чего шум и гам, он не понимает). Список В – для женщин, с которыми Берндт Хорстович переспал бы охотно. Им писалось покороче (один евро за письмо). Самые уродливые попадали в список С, и цена им: стандартный отказ всегда одной и той же фразой: «Я чувствую, что мы не сойдемся характерами».
Письма претенденток были разные, но все содержали один и тот же мотив: вырваться, бежать! Женщины изо всех сил расписывали свои хобби и плюсы, причем очень красочно, с литературными сравнениями: Катерина, Анна Каренина, Татьяна… Были рассказы о карельских реках и берёзах, о соблазнительных таежных ночевках с ухой и грибами, о сибирской тайге (хотя слова «Tajga» и «Sibirien» для Хорстовича обозначали полный конец света, и он, бывало, смеялся в душе над дурочкой, которая верила, что он может вот так просто взять и поехать жить на край света, где, говорят, вечный лед и снег, а люди от голода едят ягоды, коренья и насекомых). Кто-то пытался заманить на Алтай, когда цветёт женьшень. Какая-то учительница немецкого языка признавалась, что с детства мечтала поцеловать порог дома, где родился Генрих Гейне, другая предлагала все свои знания и силы великой Германии, где покой и порядок в отличие от Кемеровской области, где страшно не только самой по улицам ходить, но и собаку выпускать: поймают и шапку сделают, а мясо корейцам продадут. А какая-то пожилая бухгалтер из Мордовии (сразу непоправимо попавшая в список С) страстно желала только одного: увидеть Париж – и умереть.
Хорстович не особо вникал во все эти тонкости, брал несколько раз в году отпуск и льготным тарифом летел в Москву, где в гостинице производил осмотр и отсев претенденток. Заранее, из Германии, он извещал группу А и выборочно группу В (про запас) о своем приезде. И женщины ехали к нему из разных городов, заранее зная, что он – очень занятой человек и больше, чем нескольких часов, уделить не сможет.
Он тщательно брился и спускался в вестибюль. Дальше бывало по-разному: одни скоро уходили (по правде сказать, Хорстович – не красавец, и слова о приятной наружности – больше преувеличение, стандартный фразеологизм, чем реальность), но другие застревали, причем всем без исключения Хорстович читал по бумажке одну и ту же фразу: «Ti mne otschen’ nravischsja, ja shenjus’ na tebe». Иногда ночь делилась между двумя или тремя претендентками. Наутро он аккуратно записывал данные для визы, говорил жестами и междометиями, что надо подумать, но что он уже близок к тому, чтобы жениться именно на ней. Для большинства на этом всё заканчивалось, а он шел принимать ванну и готовиться к завтраку с очередной дамой – день был расписан плотно.
Пропустив за неделю-другую пару дюжин женщин, он улетал домой, в свой городок под Мюнхеном, где подробно и охотно, обстоятельно сверяясь с дневником и показывая фотографии, рассказывал собутыльникам о русских красавицах, на что молодые смеялись и просили взять с собой в поездку, азартно крича за пивом: «Alle Slaven sind Sklaven!»[5], пожилые качали седыми головами, а Ойген злился и грозился: «Вот был бы жив Сталин, Иосиф Виссарионыч, он бы показал тебе, как русских баб портить!» – других защитников у него не было.
Всё это длилось до тех пор, пока однажды Хорстовича не опоили каким-то зельем и не обобрали, причем за грабежом последовала пара страшных дней в милиции (пока разобрались, что к чему, немецкий паспорт тоже был украден). Именно эти дни Хорстович вспоминал с самым большим ужасом – в полусне, под каким-то препаратом, он лежал в углу «obesjannikа» вместе с вонючими алкоголиками, которые обшаривали его карманы и заставляли кому-нибудь – «да хоть Гитлеру» – позвонить, чтобы привезли денег. Он просил врача, но слышал в ответ, что в трупохранилище его обязательно осмотрят…
После этого Хорстович перестал ездить в Москву.
Я его, честно говоря, не очень понимаю. Как можно за неделю переспать с двумя дюжинами женщин?.. И, главное, – зачем?.. Или я слишком застенчив, как многие немцы?.. Или мне просто не надо такого обилия-изобилия?.. Тошнить же будет!.. Много женщин вместе всегда производят гнетущее впечатление… Это как с собаками: одна молчаливая псина – хорошо, а стая шавок – уже противно…
…И чудилось под перестук колёс, что лают собаки на ночных станциях, поезд скрипит тормозами, а я, один, давно уже сижу в вагоне-ресторане, где на столы бесстыдно, как подолы у шлюх, задраны скатерти, из-под них выглядывают странные существа, похожие на улыбчивых панд; где-то уныло шлёпают лопасти вентилятора, нудно ссорятся два кельнера: «Куда нести чириш, блин?» – «А где, на хер, врулибное спурильце с алаевой такой черепёлкой?» – а буфетчица их понукает: «Скорее, мозгоклюи, свастовать потом будете, рухинный кретень ждет».
• НАЧАЛО •
В этой и последующих частях можно узнать, как я, Генрих фон Штаден, прибыл в Лифляндию, а из Лифляндии в Москву, как я пребывал там у великого князя и как милосердый Бог избавил меня из рук и из-под власти этих нехристей и опять вернул в Германию.
Я, Генрих Штаден, сын бюргера, родился в Аалене, который лежит в округе Мюнстер, в одной миле от Бекума, в трех милях от Мюнстера, в одной миле от Гамма и в двух – от Варендорфа. В Аалене и других окрестных городах живет много моих родных, из рода фон Штаденов.
Мой отец был хорошим, благочестивым, честным человеком; звали его – Вальтер Штаден Старый, ибо мой двоюродный брат, теперешний бургомистр в Аалене, носит имя Вальтера Штадена Молодого. Мой отец скончался тихо в мире с бодрой уверенной улыбкой и радостным взором, обращенным ко всемогущему Богу. Имя моей матери Катерина Оссенбах; она умерла во время чумы.
Родители мои жили около восточных ворот, в первом доме по правую руку, если итти в город; там три дома пристроены один к другому; в них-то и жили мои покойные родители, как и подобает благочестивым супругам-христианам. Теперь в том доме живет моя сестра вместе со своим мужем дворянином Иоганном Галеном. Мой брат, Штаден Бернгард, служит пастором в Уэнтропе и викарием в Аалене.
Когда в Аалене я настолько выучился, что мог подумать о выборе профессии и намеревался стать пастором, разразилось неожиданное несчастье: меня оклеветали, будто я ранил в школе одного ученика в руку шилом, из-за чего родители наши друг на друга подали в суд.
– Вот Виталик… Вы декреты, чтобы глаголы… решить?..
Исидор согласно кивнул:
– Да, хотим переделать кое-что…
– Еще можно вот про суффиксы… декрет, чтобы свободу, совсем…
Исидор почему-то насупился:
– Это какие же суффиксы имеются в виду?
– Ну, всякие… стеклянный-оловянный-деревянный… всякие – нька, – онька, – ушка, – юшка… Я их обожаюсь… Я от них млею… или мелею?… омлеты…
– Так они ж и так свободны, насколько мне известно?
– Нет – чтобы совсем, до конца! – Я не знал, какой пример привести, но тут осенило: – Ну… Ну, например, нельзя же сказать «Исидорочка»…
Исидор мрачно усмехнулся, а Фрол льстиво произнес:
– Сказать-то можно, да вот говорить никому не советую…
– Вот! Это я хотел! Чтоб свобода! Декрет! Это даст краски… О, я люблю русского языка!.. Такие суффиксов нигде в мире!.. Я специально осмотрел… – разволновался я.
Исидор что-то записал поверх моего диктанта:
– А что, можно подумать, идея здравая… Чем больше свободы – тем лучше!
Я с воодушевлением поддержал его:
– Да. Полно свободы! Свободище! – и стал доказывать, что всегда должно быть место для импровизации, а то сейчас что выходит: если ты муттершпрахлер[3], тебе всё позволено, у тебя есть право говорить, как ты хочешь, а если ты иностранец, то должен говорить «правильно», «по правилам», а где грань между ошибкой и импровизацией?.. Всё время слышно: «Так нельзя сказать-говорить», – а если мне так больше нравится и если я считаю, что мои когнитивные процессы так будут выражены в полном объеме?..
– Во чешет! – покачал Фрол уважительно головой. – Молоток! – а Виталик приосанился:
– Я же говорил, кентяра мой – магистр! Скоро бакалавр!
– Вот, кентяра, суффикс «ара-яра»! – обрадовался я, а Фрол повторил:
– А, бычара, котяра… Понятно!
Чтобы сделать приятное Исидору, я напоследок сообщил, что древнее имя Исидор восходит к богине земледелия Исиде, на что он удовлетворенно поправил фуражку:
– Конечно, это тот, кто ниву пашет, почву возделывает. Землепашец!
– Нивопашец! – подтвердил я.
– А по-нашему Сидор, – некстати вставил Фрол. – Взял сидор – да и пошел!
Исидор окатил его брызгами неприязненного взгляда:
– Но-но!.. А что, сильно! Нивопашец! – и стал напевать: – Пашет ниву языка… Видит всё издалека… В плен берет «языка»… Нет, два раза слово «язык» плохо, хоть и с кавычками второй раз… Да, Фролушка, с кавычками, точками с запятой и прочей дребеденью тоже бы разобраться следовало… Кстати, за отсутствие тире наши радикалы в Москве одного так отделали, что три месяца в больнице провалялся…
– Чурку? – Виталик не удивился. – Чебурека?
– Да нет, в том-то и дело, что не чурку, а своего, русского нациста, представь себе… Он на стене написал «россия для русских», а наш патруль его застукал и отмутузил за милую душу за то, что «Россия» с маленькой буквы написал, тире в составном сказуемом не поставил и восклицательный знак забыл. Так что эти точки-тире дорогого могут стоить… Нам всё равно, кто безграмотен, – всех на плаху уложить надо!.. Ну да ладно, дел много еще впереди!.. С вами, господин магистр, всё ясно – приняты в ряды граммар-наци! Прошу заплатить сто долларов, годовой взнос, и получить мандат и памятки!
Сто долларов!.. Я в растерянности посмотрел на Виталика, но он только как-то повёл плечами. Видя мое замешательство, Фрол начал меня успокаивать:
– Да эти деньги не пропащие, за них будешь корочку путёвую и новые вести от нас иметь, в курсах будешь, что к чему… на наш веб-сайт ходить, вот – www.grammar-nazi.ru, тут пин-код, чтоб тайные страницы смотреть…
– Вебсайт? Пин-код? – вдруг окрысился на него Исидор.
Фрол сдал назад:
– Извини, с языка слетело… страница в Сети… тайное слово… Вот еще листовки, памятки, устав, призывы, списки запрещенных слов… – Он стал брать из пачек по листу и складывать в плотный коричневый конверт. – Вот значки, нашивка на куртку, – он подвинул мне очередного орла со свастичным пауком:
Делать нечего. Я вытащил из бумажника пятьдесят долларов:
– Вот, больше с собой нету.
Фрол схватил купюру:
– Отлично, остальное потом отдадите. Теперь мы вместе! – а Исидор поинтересовался:
– Вы куда теперь?
– Я?.. В Москву.
– А, в столицу… И мы скоро там будем… там дела завариваются, акции… действа… Где жить будете?..
Я, помня о Вашем совете никому ничего конкретно не говорить, помялся:
– Точно не помню… не памятую… – но Виталик счел должным помочь мне:
– Ты говорил – гостиница «Центральная», – и мне ничего не оставалось, как кивнуть.
В кафе прибавилось народу, шум нарастал. Исидор с Фролом заспорили: можно ли делать скидки, если ошибки в диктанте допускает иностранец, или все, кто гадит язык, должны быть наказаны. «Все!» – считал Фрол, но Исидор качал головой:
– Несправедливо! Должны быть скидки… Есть смягчающие и отягчающие обстоятельства… Например, отягчающие – серийность ошибок, упорство в ереси, отказ от признания вины… А смягчающие – признание, раскаяние или если ошибки допущены в сложных словах…
Через штрафы решать, если словесных шприцрутенов не хватит…
– Чего? Рутенов? – вылупился на него Фрол.
Исидор искоса посмотрел на него:
– Это слово специальное… то есть особое… Такие палки, чем наказывают! Достоевского били… Вот, умные немцы выдумали! Они на такие вещи мастаки!
Мне было очень неприятно, что немцы опять выходят фашистами, но я всё-таки объяснил, что это слово значит «палочная дорога», от Spieß – копье, и Rute – путь, что раньше в прусской армии солдата, кто виноват, гнали-гоняли, а другие должны его бить-ударять…
Исидор внимательно выслушал:
– Это типа «крестный путь» выходит?.. Понятно… В любом случае штрафы для партии лучше… Как же без податей?
Копаясь с бумагами, я незаметно включил в кармане диктофон, чтобы потом проанализировать их дебаты, которые становились все жарче: Фрол горячился в том плане, что уничтожать надо всех неучей, рубить невежество в зародыше, как учил гроссадмирал Ломоносов, а Исидор надменно водил головой:
– Не язынь… Рано еще… Не время… Не окрепли мы… Пока маскироваться… До столетия… До 17-го года само созреет… А пока брать на заметку, составлять списки… Зарядить заряды гнева… Потом враз накроем… Пойдём в полный отвяз…
Нет, настаивал Фрол, надо делать акции, громкие и крепкие – вот после московского погрома около двух сотен новых членов вписалось, – но Исидор был твёрд – сотни и тысячи будут потом, пока рано для большого, пока надо подготовиться, задача стоит шире – надо всю голову отрубить сразу, а не гадить по мелочам, как нацболы, которые не дают людям спокойно жить, а после их идиотских акций менты активничают, хватают всех подряд… нет, надо всё разом, одним ударом поднять на воздух, а пока хачиков чихвостить да азеров трясти – так, для тренировки, это рутина, каждодневка, быт…
Я шепотом спросил у Виталика:
– Они что взрывать? Кремль? Мавзолей? – но тот отмахнулся:
– Да нет… Так, разговоры, базары… чурок прессовать хотят…
Тут Исидор, закончив беседу («ладно, это всё потом, в рабочем порядке»), обратился ко мне:
– Скажите, господин магистр, как будет правильно – «die Grammatik macht frei» или просто «Grammatik macht frei», без die… не знаю даже, как по-русски слово «артикль»…
Я воодушевился – это-то я знаю! И объяснил, что слово «артикль» произошло от латинского «artus», что значит «сустав», где кости вместе сходятся, есть даже болезнь – «артрит».
– А, знаю, конечно, у моей бабушки… артрит или артроз… Значит, можно употреблять без сустава?.. А то мы спорили вчера, один читака утверждал, что надо обязательно с «die».
– Читака? Это много читает? Какое хорошее! – понравилось мне. – Видите, продуктивный суффикс «ака»! Можно еще читальщик, читулька…
Это всех развеселило, стали предлагать версии: «Читайка! Читаец! Читайчонок!» – так что с других столов уже стали посматривать на наш чирикающий стол.
Стало еще веселее, когда Исидор сказал, что этот его знакомый читака ругался на артикли и говорил, что лично он плевать хотел на все эти «der-die-das», что это просто глупые довески, которые засоряют речь, можно прекрасно обходиться без них, поэтому он положил на артикли с большим прибором.
– Как глупые подвески? Большой пробор? Артикли – это как по-русски концы слов, они слова свяживают так-так, zusammen[4], – показал я руками, забыв от возмущения русское слово. – У вас сколько их?.. Всегда окончания! Никто помнить не может… В школу, в школе, обо школе, в школой…
– Ну и ты положи с прибором на эти окончания, не переживай, – успокоил меня Фрол, но я не успокаивался:
– Без артикля сказать-говорить – это лингвистичное неряхство, да… Если эта читайка так положила свои подвески, то я тоже… ложить-положить-покласть…
Тут в зале появились ребята с нашивками «GN», подошли к нам, обступили, стали что-то шептать на ухо Исидору, передали мятые деньги, тут же исчезнувшие под плащом. У одного парня рука была обмотана платком в крови, на куртке другого я заметил пару свежих блестящих неприятных пятен. От ребят пахло то ли пылью, то ли асфальтом.
Подходило время отъезда, надо еще взять билет.
– Ну, нам пора! До встречи! Удачи! – Мы подняли руки, они ответили короткими косыми взмахами – «хайль!» – что меня испугало, я оглянулся – но никто не обратил внимания.
– Ребята умные, образованные, перспективные, – не очень уверенно говорил Виталик, провожая меня до вокзала (ему явно было неловко из-за этих долларов). – Скоро в Думе место выкупят, тебя не забудут. У себя в Германии отделение партии откроешь…
– Какое? У нас такая символика – нет, нельзя!
– А что такого? Нашивка и нашивка! Видишь, с каким они уважением к тебе… Всю вашу наци-структуру переняли, названия…
– Чью – вашу? Чью – вашу? – вспылил я (хотя пора бы привыкнуть, что всюду как только увидят немца – так сразу фашизм вспоминают). – Это не мое! Я борюсь с этим!
Виталик примирительно и как-то даже смирительно обнял меня:
– Ну, не кипятись! Удачи! Вот тут короткая дорога на вокзал, отсюда иди! До встречи!
Я пошел между пустыми ларьками и в темноте наткнулся на кого-то у стены. Небритый человек недобро посмотрел из-под шапки:
– Чего на людей наступаешь?.. Чего зенки выкатил? Сволочуга волосатая! Пошёл на хуй!
– Укусывай за хую! – вспомнил я правильный ответ из тех, которые мы отрабатывали на Ваших практических занятиях по отводу сомнительных преамбул и посылов, и, пока искал кассы, в голове выскакивали эти вопросы-ответы из нашей «Памятки» («кто? – конь в пальто!», «где? – в Караганде!», «куда? – на кудыкину гору!», «откуда? – от верблюда!», «почему? – по кочану!», «дай? – уехал в Китай!»).
Около кассы я вспомнил наставления Виталика, но опять промахнулся: не успел подойти к окошечку и сказать «Один билет…» – как кассирша приветливо улыбнулась мне:
– А, иностранец! – а на мой вопрос, как она узнала, ответила: – Так сразу же видно – подходишь и улыбаешься. И по дороге в урну так аккуратно плюнул. Наши по-другому подходят… И зубы больно ровные, блестящие! – А на мое немое удивление засмеялась: – Шучу! Ну, акцент, конечно, чувствуется, а я в этом деле битая, зять у меня из Баку, всего наслушалась… А ты? Из Риги?.. Но здесь касса для льготников, ты льготник? Нет? Плохо… Ну хорошо, хочешь, выпишу билет, чтоб тебе в кассах не толкаться? Видишь, сколько там народу? По-быстрому, без чека?..
– Да, хочу, – не понял я. – Сколько заплачивать?
– Ты какой хочешь? Люкс?
– Нет, простой…
– Ну, вот есть за 2790, повышенной комфортности, тебе дам за 1500… Идёт?
– Ну, можно.
– Для хороших людей не жалко.
Получив билет (который она оторвала от связки, вынутой из кармана кофты и спрятанной туда же, а деньги сунула в другой карман), я был доволен тем, что начал как будто понимать, что к чему. Правил много, но их можно нарушить, если дать-давать деньги. Это, очевидно, главное правило, которое тащит за собой все остальные, это надо понимать-понять!
Около вагона в голову опять начали лезть лексемы из Вашей памятки, типа «не подмажешь – не поедешь», «жалко? – у пчёлки в попке!», «чижик-пыжик, где ты был?», «стой, попалась, птичка, пой!»… И даже такие недозволенные корневые сочленения, как «а ху-ху не хо-хо?» – вставали поперек головы и чуть не выскочили в ответ на вопрос проводницы, не хочу ли я чаю.
Я боялся, что в купе мне попадется кто-нибудь, кто будет пить водку и петь цыганские песни, как это было с одной моей знакомой ирландкой, которую еле откачали наутро. Но всё было отлично: чай – крепким, а попутчик Олег Васильевич – любезным и молчаливым: строгий молодой человек в хорошем костюме, окончил пединститут, бывал в Европе, занимается бизнесом. У него была бутылка коньяка с разными блямбами, поэтому выпил я совсем мало. Мы поговорили по-немецки обо всем и ни о чем, тары-бары-разбазары и всякие шутки-прибаютки, он интересовался, как после кризиса дела на бирже, я отвечал, что ничего, идут, наверно.
Он, оказалось, работает в какой-то инспекции, и на мой понимающий вопрос, что такое «распил бабла», о котором все говорят, объяснил на салфетке, что это делается легко и просто – предположим, в реале три таджика врыли за час в землю десять труб, а мастер с ревизором пишут: «затрачена тысяча человеко-часов, уложено сто труб, ушло десять тонн стройматериалов», после чего бабло за виртуальные трубы, человеко-часы и стройматериалы для воздушных замков делятся вполне реально, всем по куску:
– Даже новое слово для этого выдумали: «освоить средства»…
– От «свой», моё? Моё сделать?
– Ну… У всех же один принцип: если трахать – так королеву, воровать – так миллион, вот и осуществляют непреклонно… – Он пристукнул по газете, которую читал: – А чего вы хотите? Вот, – зачитал он, – пишут, что Россия плотно сидит в десятке стран с самыми опасными условиями ведения бизнеса, а по уровню коррупции заняла 154-е место в мире, на двадцать позиций хуже Зимбабве…
– Почему такое?
– По-русски читаете? Есть такой журналист-камикадзе, Пионтковский – вот он пишет, прочтите заключение… – И Олег Васильевич развернул ко мне газету, указав на абзац, где я хоть и медленно, но прочитал про себя: – «…отсталая сырьевая экономика, которую и экономикой-то назвать нельзя – одни взятки да откаты, системная коррупция, пылающий Кавказ, вымирающее от алкоголизма и наркомании население, больная и неразвитая политическая система, эклектичная внешняя политика, движимая разными комплексами и бизнес-интересами и т. д. – это Россия сегодня, страна-деградант…»
Всё это я, к сожалению, понял и затих – сказать было нечего, только спросить:
– А почему всё такое?
Он объяснил:
– А потому, что совок 70 лет в клетке сидел, света божьего не видел. А как выпустили его из клетки – так и кинулся на деньги и роскошь, как голодный волк на мясо… Самые шустрые стали пожирать всё вокруг, ну а народ только ушами хлопал и про демократию сказки слушал… – Он помолчал, стал со вздохом собирать газетные листы: – Поэтому богатеи своих детей и внуков к вам отправляют, а тут только бабло рубят, средства осваивают… Никто ни во что уже не верит, после перестройки был всплеск, а сейчас – опять болото, только теперь уже на много лет вперед… Кстати, вот тут написано, что с будущего года вводятся новые правила для немцев, чтобы въехать в Россию, – читали, нет?
– Не читали, нет. А что?
Он зачитал с последней страницы:
– С 1 ноября 2010 года гражданам Германии для получения визы в Российскую Федерацию надо представить в посольство РФ и Германии выписку с банковского счета – раз, справку о доходах – два, документ о регистрации фирмы – три, если пенсионер – справку о размере пенсии, это четыре, свидетельство о наличии и стоимости собственности – пять… Вот наши мудаки! Вместо того чтобы пошире открывать двери, они их запирают!.. Я немцев знаю: они даже своим папам и мамам не говорят, какая у них зарплата, – что, в посольстве писать будут? Больше им делать нечего! Кто же поедет, когда всю подноготную о тебе выспрашивают?
На мой вопрос, правильно ли я понимаю слово «подноготная» – это то, что под ногами, на чём стоишь, что имеешь? – Олег Васильевич жёстко ответил:
– Нет, что под ногтями… куда гвозди загоняли… – и на мое непонимание, при чём тут ногти, гвозди и виза, объяснил, что в русском языке полно таких словечек из старых пыточных времён: – Ну, типа, тянуть жилы, гнуть в три погибели… согнуть в дугу… стоять как вкопанный… Вот говорят – «подлинная правда»… Значит, настоящая, главная, да?.. А от чего это слово идёт, знаете?
– Нет, не знаете. От «длинная»? Большая правда? Гросс?
– «Длинники» во времена Грозного – это такие просмоленные кнуты с кусочками свинца, еще от татар остались… И что человек под этими кнутами говорил, то и была главная правда… Чему удивляться? Россия всегда была большим Косово…
Где-то у него в карманах зазвонил телефон, он устроился на долгий разговор, а я лег на свою полку, хотел записать в дневник новые лексемы, но задремал под нервный тик колёс и сквозь сон слышал, как он тихо, стараясь не шуметь, подключил ноутбук, надел наушники и допоздна вкрадчиво клацал по клавишам, побуркивая в микрофон что-то вроде:
– Вот сучка… Не идет из-подо льда… Сколько же проектов можно сожрать зараз… а не подавишься ли… если что, у нас с этим строго… никаким кризисом не отговориться…
Сквозь сон начало думаться о встрече с Машей… Я даже не успел ей позвонить… Ничего, завтра. Как это будет?.. Что?.. Где?.. Не опасно ли?.. Вот случилась же неприятность с Хорстовичем, моим приятелем. Хорошо, жив остался…
Этого парня я знаю с детства – мой папа и его отец, Хорст, вместе работают на заводе, поэтому мы называем его Берндт Хорстович. Раньше он служил в одном турбюро в Мюнхене. Его хобби были русские красавицы: стены увешаны их снимками, все фото строго пронумерованы, а в папках хранились досье – письма красавиц, его ответы, новые послания.
Это была его картотека, которую он начал вести после того, как один раз был в Москве по льготной турпутевке и дал, по совету знакомых, ради шутки, объявление в «Учительскую газету», куда было дешевле всего: «Немец приятной наружности ищет русскую женщину для серьезного совместного будущего». После того как число писем за неделю дошло до сотни, он начал составлять картотеку.
Он нумеровал письма, раскладывал по группам, клеил фотографии. В список А попадают те женщины, с которыми он переспал бы с большим удовольствием. Их фото он подолгу рассматривал, а ответы писал длинные и обстоятельные. Русского языка Хорстович не знал, но у него был помощник – казахстанский немец-переселенец из Джезказгана, раньше Евгений-Женя, а сейчас Ойген, который брал по 3 евро за письмо. Хотя многие и утверждают, что русские немцы вобрали в себя худшие черты обоих народов, этот Ойген был милый парень без претензий и притязаний, хоть и весьма ограниченный, если не сказать – туповатый (один раз, например, удумал резать на Пасху барана в детской песочнице в центре Мюнхена при детях, отчего детей в истерике увезли на «скорой помощи», а полицейским он объяснил, что кровь уйдет в песок – и всё путём, они в Казахстане всегда так делали, с чего шум и гам, он не понимает). Список В – для женщин, с которыми Берндт Хорстович переспал бы охотно. Им писалось покороче (один евро за письмо). Самые уродливые попадали в список С, и цена им: стандартный отказ всегда одной и той же фразой: «Я чувствую, что мы не сойдемся характерами».
Письма претенденток были разные, но все содержали один и тот же мотив: вырваться, бежать! Женщины изо всех сил расписывали свои хобби и плюсы, причем очень красочно, с литературными сравнениями: Катерина, Анна Каренина, Татьяна… Были рассказы о карельских реках и берёзах, о соблазнительных таежных ночевках с ухой и грибами, о сибирской тайге (хотя слова «Tajga» и «Sibirien» для Хорстовича обозначали полный конец света, и он, бывало, смеялся в душе над дурочкой, которая верила, что он может вот так просто взять и поехать жить на край света, где, говорят, вечный лед и снег, а люди от голода едят ягоды, коренья и насекомых). Кто-то пытался заманить на Алтай, когда цветёт женьшень. Какая-то учительница немецкого языка признавалась, что с детства мечтала поцеловать порог дома, где родился Генрих Гейне, другая предлагала все свои знания и силы великой Германии, где покой и порядок в отличие от Кемеровской области, где страшно не только самой по улицам ходить, но и собаку выпускать: поймают и шапку сделают, а мясо корейцам продадут. А какая-то пожилая бухгалтер из Мордовии (сразу непоправимо попавшая в список С) страстно желала только одного: увидеть Париж – и умереть.
Хорстович не особо вникал во все эти тонкости, брал несколько раз в году отпуск и льготным тарифом летел в Москву, где в гостинице производил осмотр и отсев претенденток. Заранее, из Германии, он извещал группу А и выборочно группу В (про запас) о своем приезде. И женщины ехали к нему из разных городов, заранее зная, что он – очень занятой человек и больше, чем нескольких часов, уделить не сможет.
Он тщательно брился и спускался в вестибюль. Дальше бывало по-разному: одни скоро уходили (по правде сказать, Хорстович – не красавец, и слова о приятной наружности – больше преувеличение, стандартный фразеологизм, чем реальность), но другие застревали, причем всем без исключения Хорстович читал по бумажке одну и ту же фразу: «Ti mne otschen’ nravischsja, ja shenjus’ na tebe». Иногда ночь делилась между двумя или тремя претендентками. Наутро он аккуратно записывал данные для визы, говорил жестами и междометиями, что надо подумать, но что он уже близок к тому, чтобы жениться именно на ней. Для большинства на этом всё заканчивалось, а он шел принимать ванну и готовиться к завтраку с очередной дамой – день был расписан плотно.
Пропустив за неделю-другую пару дюжин женщин, он улетал домой, в свой городок под Мюнхеном, где подробно и охотно, обстоятельно сверяясь с дневником и показывая фотографии, рассказывал собутыльникам о русских красавицах, на что молодые смеялись и просили взять с собой в поездку, азартно крича за пивом: «Alle Slaven sind Sklaven!»[5], пожилые качали седыми головами, а Ойген злился и грозился: «Вот был бы жив Сталин, Иосиф Виссарионыч, он бы показал тебе, как русских баб портить!» – других защитников у него не было.
Всё это длилось до тех пор, пока однажды Хорстовича не опоили каким-то зельем и не обобрали, причем за грабежом последовала пара страшных дней в милиции (пока разобрались, что к чему, немецкий паспорт тоже был украден). Именно эти дни Хорстович вспоминал с самым большим ужасом – в полусне, под каким-то препаратом, он лежал в углу «obesjannikа» вместе с вонючими алкоголиками, которые обшаривали его карманы и заставляли кому-нибудь – «да хоть Гитлеру» – позвонить, чтобы привезли денег. Он просил врача, но слышал в ответ, что в трупохранилище его обязательно осмотрят…
После этого Хорстович перестал ездить в Москву.
Я его, честно говоря, не очень понимаю. Как можно за неделю переспать с двумя дюжинами женщин?.. И, главное, – зачем?.. Или я слишком застенчив, как многие немцы?.. Или мне просто не надо такого обилия-изобилия?.. Тошнить же будет!.. Много женщин вместе всегда производят гнетущее впечатление… Это как с собаками: одна молчаливая псина – хорошо, а стая шавок – уже противно…
…И чудилось под перестук колёс, что лают собаки на ночных станциях, поезд скрипит тормозами, а я, один, давно уже сижу в вагоне-ресторане, где на столы бесстыдно, как подолы у шлюх, задраны скатерти, из-под них выглядывают странные существа, похожие на улыбчивых панд; где-то уныло шлёпают лопасти вентилятора, нудно ссорятся два кельнера: «Куда нести чириш, блин?» – «А где, на хер, врулибное спурильце с алаевой такой черепёлкой?» – а буфетчица их понукает: «Скорее, мозгоклюи, свастовать потом будете, рухинный кретень ждет».
• НАЧАЛО •
В этой и последующих частях можно узнать, как я, Генрих фон Штаден, прибыл в Лифляндию, а из Лифляндии в Москву, как я пребывал там у великого князя и как милосердый Бог избавил меня из рук и из-под власти этих нехристей и опять вернул в Германию.
Я, Генрих Штаден, сын бюргера, родился в Аалене, который лежит в округе Мюнстер, в одной миле от Бекума, в трех милях от Мюнстера, в одной миле от Гамма и в двух – от Варендорфа. В Аалене и других окрестных городах живет много моих родных, из рода фон Штаденов.
Мой отец был хорошим, благочестивым, честным человеком; звали его – Вальтер Штаден Старый, ибо мой двоюродный брат, теперешний бургомистр в Аалене, носит имя Вальтера Штадена Молодого. Мой отец скончался тихо в мире с бодрой уверенной улыбкой и радостным взором, обращенным ко всемогущему Богу. Имя моей матери Катерина Оссенбах; она умерла во время чумы.
Родители мои жили около восточных ворот, в первом доме по правую руку, если итти в город; там три дома пристроены один к другому; в них-то и жили мои покойные родители, как и подобает благочестивым супругам-христианам. Теперь в том доме живет моя сестра вместе со своим мужем дворянином Иоганном Галеном. Мой брат, Штаден Бернгард, служит пастором в Уэнтропе и викарием в Аалене.
Когда в Аалене я настолько выучился, что мог подумать о выборе профессии и намеревался стать пастором, разразилось неожиданное несчастье: меня оклеветали, будто я ранил в школе одного ученика в руку шилом, из-за чего родители наши друг на друга подали в суд.