– И преподаватели не всё – ох, не всё – знают… Ну да ладно. Этот Патрик потом уезжать не захотел, так ему наш борщ по душе пришелся. Женился на русской бабе, трескал каждый день борщ и свою песенку напевал: «Айн шусс – айн русс, айн штос – айн францоз, айн тритт – айн бритт»[7]… И шустрый был по бабам – слепой-слепой, а дырки нашаривать мастак первый сорт! Бабы от него только ахали…
   – Известно, после войны мужиков не было, бабы на всякое зарились, хоть на слепое, хоть на ползающее, лишь бы корень был, – подтвердил божий одуванчик, прихорашивая своей лапонью легкие волосёнки на черепе.
   Зарились? Заря? Зарево?.. Корневые чередование «зар-зор»?.. В голове уже всё мешалось, морщилось и мялось, с шелестом начали остывать мозги. Приближался ступор. Я успел сказать:
   – Моего деду… тут не было… он там… Франция…
   – А, ну-ну… Франкрайх! А так – завалили мы всё-таки немца! – с удовольствием констатировал Павел Иванович, трясанув утвердительно жировиками.
   – Завалили? Куда? – не понял я (мысли отяжелели, русские и немецкие слова чередовались, как мясная начинка в слоёном пироге, который по праздникам делала Бабаня… Разломни пирога!).
   – Куда? В могилу, – усмехнулся Павел Иванович.
   – А я кто?.. Я живой!
   – Ты? Новый немец. Видно, что хороший парень, добрый, с душой. – Он сощурился, а одуванчик спросил:
   – Вот почему новые немцы такие хорошие вышли, а новые русские – такие падлы все?..
   Павел Иванович объяснил коротко и веско:
   – У нас планида такая… кривая.. не успели коммунизм построить – давай опять капитализм строй… То туда, то сюда… – Он веско переложил шляпу со стола на шахматную доску: – Качает нас маятником, из одного тупика в другой… Всё перестраиваемся с великих князей, всё никак не уляжемся, всё велосипед выдумываем, хотя другие давно на машинах шуруют… Страна такая, ничего не попишешь… А знаешь, Фредя, почему Сталин войну выиграл?
   – Нет, Фредя не знает.
   – А потому, что ваш Гитлер хотел хорошее только для немцев – «Дейчланд юбер аллес»! А наш Сталин – для всех народов, «коммунизмус юбер аллес»! Наш лозунг был справедливый, интернациональный, а ваш – эгоистический, узконациональный!
   – Да, это настояще правильно.
   Мне было радостно, что я мог так долго поддерживать разговор. Но голова стала ныть, болеть. Не до интернет-кафе сейчас, лишь бы до постели добраться. Нашел в кармане карту, где была обозначена гостиница.
   – Пора! Значит, такси там? – спросил я, пожимая одуванчику лапонь, которой он зарезал сотню немцев.
   – Такси не знаю, а машины – вон они! Удачи, Фредя! – И одуванчик записал на кромке карты свой номер телефона: – Заходи, гостем будешь, поговорим. Нам с немцем всегда хорошо поговорить, мы как братья после той войны стали!
   – Да… Круто… Я тоже… про дядю… как у Ивана Страшливого послуживал-прослужиловал… нет, заслужёвывал?..
   – Да ты чего?.. У Грозного? Ну, лады. Звони, заходи, мы или здесь, или там. – Одуванчик неопределенно указал куда-то в сторону.
   – Понятно всем. Спасибо. До свидания желаю.
   Дойдя до угла, возле машин я увидел стаю людей. «Джихад-такси», сказали ветераны.
   – Кута, друк? – спросил невысокий худяк с очень узкими глазами и очень широкими скулами. Тюбетейка шита-вышита золотом. Я назвал адрес. – Сатис, етем. – (Он говорил так, как у нас говорят турки, – много спирантов, придыхательных, сонантов.)
   По дороге он, метко оглядев меня, поинтересовался, понимаю ли я по-русски, и тут же, с ходу, начал жаловаться, почему люди такие злые:
   – Вот ти как челафек кафаришь, я как челафек кафарю, а они… Один, слюши, сел и втрук по шея утарил: «Впириёт симотри, чуркан чумаз!» – а сам анаша в сикарет напивает… И чурка я, и чурбан, и места мой – чулан…
   Я в душе возразил, что ему-то, с его раскосыми глазами, надо молчать – ведь, как мне известно из Вашего семинара «Родовая травма великоросса», монголо-татарское иго было той первой генной, системной психотравмой, которая стала причиной всех бед и зол, пока на неё не наложилась вторая – византийщина, после чего дело пошло совсем швах…
   Я не хотел с ним спорить, сказал только, что сам я немец, фашист и поэтому должен вообще молчать в трубочку, и что сейчас я очень душевно беседовал с русскими ветеранами и пил с ними водку, и они очень хорошие люди, хоть и убили много немцев одной рукой.
   – А, немесь… Ваш Гитлер для простой челафек хороши хател, дароки строил, а эти шито?..
   «Да, здесь тоже, видно, как немца увидят – так сразу Гитлера вспоминают, – подумалось мне. – И как-то так по-доброму, по-свойски вспоминают, как своего дядю… Или уважение гостю хотят показать?..»
   А монгол в тюбетейке, крутя плоской мордочкой и увёртываясь от машин, продолжал чесать своё:
   – Пьяны, сятут, бап сзади лапают, мине кричат: «Выполняй, чума!» Ну, чурка телает, а чего телать?.. – Он ловко вырулил ко входу и, давая сдачу, после каждой купюры поднимал на меня свои чёрные прорези, ожидая слов «хватит, остальное – тебе».
   Но я ему оставил мало. Во-первых, мне претит всякая агрессия, в том числе и речевая, во-вторых, я могу себя отождествить с русскими, но с монголо-татарами я себя отождествить не могу, хоть я не расист, а только русист.
   В вестибюле было людно, в вольных позах сидели длинноногие девушки, бритые ребята ходили между колонн. Один целиком бритый овчара – даже брови сбриты, проходя мимо, тихо сказал на таком английском, что я едва понял его:
   – Hello, bundes, how are you? Do you want very beautiful girl? Night – 500 dol lars, hour – 100.[8]
   – Тёлочка?.. – «У телочки – вымя, у бычка – семя», – вспомнилось откуда-то из семинара.
   – О, понимаете по-русски! Часто у нас бываете? – оживился он.
   – Да, чисто часто.
   – Вот и хорошо, мы бундесу всегда рады! Так как насчет девочки?
   – Но спасибо, не сегодня будет, – вежливо закончил я, думая, откуда ему известно, что я «бундес».
   Хотя о чем думать – вон стоит портье, худой, в бриолине, похожий на кистеухую свинку, которую я видел на сафари в Кении – такая симпатичная мордушка, а на ушеньках – маленькие кистяйки. Вот он и сообщил ему, что я «бундес». Наверно, все тут заодно. Лучше идти отдыхать.
   Я уже двинулся в номер, но портье сделал знак, чтобы сообщить, что все иностранцы, которые остаются в столице нашей родины на срок более чем три дня, должны зарегистрироваться, и это надо завтра же сделать, потому что вы уже четвертый день в России, а в участке до сих пор не были, и что без этой печати вас могут из России не выпустить, или «столько бабла с вас срубить, что мало не покажется».
   Оба эти выражения были мне, к сожалению, очень известны из «Жлобского словаря».
   – А точно надо? – без надежды спросил я, хотя и раньше слышал от Хорстовича, несколько раз летавшего-летевшего в Москву и обратно, что эта операция может быть достаточно стрессовой: очереди из китайцев и негров, духота, неразбериха, злые чиновники (если они не на обеде и не на перерыве), каких-то бумаг и печатей всегда не хватает, а в конце всё равно придется платить это самое «бабло» (по-немецки «Schmiergeld», «пачкающие деньги»).
   – Где это надо делать-сделать?
   – Тут, недалеко, два квартала пройти, паспортный стол, бюро по миграции. Они с утра еще на месте, потом уже не поймать, разбегаются, – с явной завистью сказал портье (ему-то тут стоять весь день, как пень-пеньской, а они хвосты завернули – и пошли).
   К нам приблизился бритый коняра, недовольно посмотрел на меня и, ничего не заказывая, вкинул деньги в пустую ячейку для ключей. По нервным бликам фрачной крысы я понял, что тут какой-то гешефт, о котором мне знать не нужно, и развернулся к коридору. Если уже даже коридор зевает, то и Фреде пора в постель.
   В номере скинул ботинки и лег на постель. Этого еще не хватало! С утра идти в бюро! А если там очередь?.. А Большой театр?.. А кремлёвский Мавзолей?.. Мавзолейный Кремль?.. А широкие улицы и большие проспекты?.. Матушка-пушка и Батюшка-колокол?.. А Пинин и Можарский? Театры и музеи? Tretjakowka?.. Но все это я хотел посмотреть с Машей. Надежды найти её я не теряю.
   Как мне советовал психоаналитик (у которого я взял пару сеансов перед поездкой), при первой встрече с Машей надо искать точки соприкосновения, нащупывать общие интересы, отмечать в ней – в виде комплиментов или намёков – всё то хорошее, за что можно уцепиться (улыбка, глаза, фигура) и что не будет звучать явной ложью. Еще он сказал, чтоб я был осторожен: в Ост-Блоке многие женщины хотят выйти замуж за иностранцев, поэтому стали психически латентны, гибки, непритязательны, умеют терпеть, покорны, способны перенимать повадки и манеры и быстро всему учиться, в том числе и языкам, что очень важно для интеграции.
   Потом я стал вспоминать красавиц, которых видел в вестибюле… Да, Хорстовича понять можно… На такой или женись, или много плати, а он хитро устроился – «dewki» сами к нему в номер шли… Как мы пели на Ваших практических «Посиделках»?.. «Не ходите, девки, в сад, ой, берегите пышный зад, ой, попадёте в зоосад, ой, не избегнете засад, будет хуже, чем в Моссад, ой-ой-ой»… И каждому студенту – стопку водки и солёный огурец!.. И каждый должен сказать тост. Первая – колом… Вторая? Как же, человек на двух стопах стоит… Адам с Евой… Потом бог троицу любит-полюбит… Ну, и стол на четырех ногах не качается… За пятое колесо!.. Шесть – круглое число… Семь раз отмерь, налей, выпей… У восьминожки много ног… Девятеро одного не ждут, а водку жрут. Палочка с нулем – уже десять… Потом – две палочки бьют тревогу: пить-пора, пить-пора!.. За двенадцать!.. Апостолы, столы, колы… Тут обычно занятие подходило к концу и мы хором пели нашу любимую печально-величальную песнь «Россияне осиянны»:
 
То с монголом не поладит,
то князей всех пересадит,
то царя вон скинет с трона,
до последнего патрона…
 
   …Потом всплыл злобный монгол в тюбетейке… Я не помню, были ли Вы на том докладе в Мюнхене, где приезжий генетик из Москвы, профессор Барыгин, утверждал, что геномные установки формируются за гораздо меньший срок, чем существовало на Руси татарское иго, а само иго, по его мнению, длилось не 300, а все 500 лет, потому что иго следует делить на «активное», с XIII по XV век, когда татары сидели у власти, и на «пассивное», «окольцовывающее», век до и век после «активного», когда татары делали набеги для устрашения и разбоев. Значит, с XII века и вплоть XVI, до Ивана Грозного, а при нем уже опричнина появилась, на том же набеговом принципе работающая и все татарские навыки перенявшая. Так что народ жил в постоянном подавленном страхе, что хуже всего влияет на подкорку народного менталитета и обычно получает выход во всевозможном негативе – бунтах, погромах и разбое…
   Кстати, согласны ли Вы с такой гипотезой одного германского русиста, Уве фон Клейста, что слово «иго» возникло из звукоподражательного «иго-го» лошадей, на которых являлись татары?.. «Иго-го!» – предупреждали мужики, заслышав ржание татарских коней, крестясь и пряча жен и девок в подпол, чтоб не платить живой ясак. У меня лично подозрение, что междометия «охо-хо» (в значении «плохо, тяжко») и «ого-го» (в значении «много») тоже могут быть протомонгольского происхождения. Хотя Вы, наверно, не будете с этим согласны – ведь Вы утверждали на семинаре, что слово «иго» появилось только в XV веке и впервые употреблено польским хронистом Яном Длугошем – «iugum barbarum».
   Знаю, что Вы не охотно встречаетесь с коллегами, называя их в шутку «преподловательским составом», но Ваше мнение мне всегда интересно.
   Кстати, мне очень интересна Ваша теория, что имя руссов можно вывести из арамейского Resissaia или Res-saia, что обозначает «разбрызгивание» и указывает на «разбросанность» народа по бескрайним просторам. А может, правы те, кто считает, что слово было изначально «Расея» – от «рассеять-рассеивать», и «рассияне» – это те, кто рассеяны среди степей и лесов?..
   На ночь я еще раз просмотрел Ваш «Словарик», кое-что добавил в него. Он мне очень помогает, я его всегда ношу с собой. Вы хоть и предупреждали, что слова эти отвратительны, как грязное белье, но признавали, что они очень полезны в обиходе, ими можно охватить все сферы жизни, поэтому я намереваюсь проверить их на практике.
   СЛОВАРИК ЖЛОБСКОГО ЯЗЫКА
   в натуре отъехать, отойти
   делать бабки пафосный
   жесть по-любому
   жизнь удалась проплачивать-проплатить
   зажигать работаем, работаем
   зацени расслабься
   как тузик грелку реально
   какие люди решить вопрос
   классно состоялся
   круто супер-пупер
   мало не покажется уколбашиваться-уколбаситься
   накрыть поляну успешный
   не напрягай чисто
   не переживай чума
   не проблема шибко умный
   опаньки я тебя урою
   отзвонить
   …Сквозь сон я слышал, как перед гостиницей кто-то не очень отчетливо ругается и стучит железом о железо, а женский голос повторяет одну и ту же лексему: то ли «точно», то ли «тошно». Мне не лень было удивиться. Что это могло быть?.. Надо высунуться, послушать ночную живую речь, но нет сил…
   …Ночью я опять проснулся от шумных движений на улице – кого-то громко то ли высаживали из машины, то ли выталкивали из дверей под женский визг и мужские крики:
   – Вали отсюда, падла, пока охрана не подъехала! Чтоб десятой дорогой обходила, не то худо будет! Пошла вон!
   Рот пересох, голова болела.
   Две занавески под ветром изгибаются, как живые, – поводят боками, шевелят плечами и пышными зыбкими задами, бесстыдно касаются друг друга тюлевыми лапками, припадают друг к другу – и вдруг отлетают… зыбучие зады, тягучие плоды, кипучие лады… А где-то кто-то грубым голосом приказывает:
   – А ну, подляры шарашобные, взяли свои овда и суреньте отсюда, не то отсвастуем по первое число!.. Чего пигуна давишь?.. Не видишь – клутно здесь!..
   «И чего клутного там, в пигунах? – обстоятельно думалось мне. – Овда где? В Караганде! Конь в пальто еще не валялся, но уже отзвонил…»
   • ПРИКАЗЫ•
 
   В Русской земле на Москве у великого князя было много фюрстов, или князей, у которых были особые, им выделенные области, города, дворы и деревни. А именно: князь Иван Дмитриевич Бельский, князь Михаил Воротынский, князь Никита Одоевский, князь Андрей Курбский, князь Василий Темкин, князь Петр Шуйский и еще много других князей; еще Иван Шереметьев, а также Турунтай, Алексей и его сын Федор Басмановы, Иван Мстиславский и много других таких же начальников высокого чина.
   Как эти начальники, так и другие, им подобные, бывали правителями, воеводами или наместниками в особых областях с городами – «уездах» и сменялись каждые два года. И все их прегрешения, преступления, постыдные дела, всякое людодерство и насилие – все, что причинили они купцам и мужикам да и забыли! – все это выносили наружу те, кто приходил им на смену.
   У них были писаные судебники, по которым они должны были судить. Но это забывалось! Были затем бояре высоких родов, которые судили, сидя в Москве; в своих руках они держали все управление. В каждом судном приказе и во всех других приказах сидел тот или иной князь или боярин, и что приказывал он дьяку писать, тот так и писал. Иван Петрович Челяднин был первым боярином и судьей на Москве в отсутствие великого князя. Он один имел обыкновение судить праведно, почему простой люд был к нему расположен.
   На Казенном дворе сидели Микита Фурников, дьяк Тютин и дьяк Григорий Локуров. Они получали все деньги – доходы страны – из других приказов и опять пускали их из казны, каждый по своему усмотрению. Всячески утягивали они от простонародья третью деньгу и хорошо набили свою мошну. Однако отчеты представляли великому князю в полном порядке.
   Микита Романович сидел в Приказе подклетных сел: это те села, которые служили для содержания дворца. Как он там хозяйничал, о том не толковали. Причина тому – он был шурином великого князя.
   В Поместном приказе сидели Путило Михайлович и Данила Степанович. Оба они хорошо набили свою мошну, ибо им одним была приказана раздача поместий; половину нужно было у них выкупать, а кто не имел, что дать, тот ничего и не получал.
   Иван Григорьевич был в Разряде. Те князья и бояре, которые давали денег в этот приказ, не записывались в воинские смотренные списки, а кто не мог дать денег, тот должен был отправляться в поход, даже если ничего, кроме палки, не мог принести на смотр. В этом приказе ведались и все польские дела.
   Иван Булгаков сидел в Приказе Большой казны. Деньги, поступавшие из других городов и уездов, здесь уплачивались и взвешивались так, что всякий раз пятидесятая часть оказывалась в утечке еще до записки. При выплате же из приказа не хватало уже десятой части.
   В Разбойном приказе сидел Григорий Шапкин. Если где-либо в стране – по уездам, городам, деревням и по большим дорогам – словят убийцу, так тут же его подстрекали, чтобы он оговаривал торговых людей и богатых крестьян, будто и они ему помогали грабить и убивать, а с тех потом сдирали три шкуры батогами до тех пор, пока не приносились деньги или золото. Так эти «великие господа» добывали себе богатства.
   В общей Судной избе сидели Иван Долгоруков и Иван Мятлев. Сюда приводились на суд все те, кого пьяными находили и хватали ночью по улицам. Штраф был в 10 алтын, что составляет 30 мариенгрошей. Если где-нибудь в тайных корчмах находили пиво, мед или вино, все это отбиралось и доставлялось на этот Судный двор. Виновный должен был выплатить тогда штраф в 2 рубля, что составляет 6 талеров, и к тому же бывал бит публично на торгу батогами. Было много приказчиков или чиновников, которые за этим надзирали. И прежде чем приведут они кого-нибудь на Земский двор, еще на улице могут они дело неправое сделать правым, а правое, наоборот, неправым. К кому из купцов или торговых людей эти приказные не были расположены, к тем в дом подсылали они бродягу, который как бы по дружбе приносил стопочку вина. За ним тотчас же являлись приказные с целовальниками и в присутствии целовальников хватали парня вместе с хозяином, хозяйкой и всей челядью. Хозяину приходилось тогда растрясать свою мошну, коли он хотел сохранить свою шкуру.
   Было также много недельщиков, которые всякого высылали на суд за деньги, причем сумма определялась в зависимости от расстояния. Они ставили на суд всякого в стране. Обвиняемому назначался первый срок явки соразмерно с тем, жил ли тот далеко или близко. Недельщик же, придя на место, брал с собой с ближайшей таможни, но не с поместий и не с уездов, двух или трех целовальников и бросал «память» в дом или во двор обвиняемому. Так повторялось до третьего раза. Если обвиняемый давал деньги, то он выигрывал дело, даже если действительно был виноват. Если же он не приходил, то жалобщик мог, словив и связав его, взять и бить на торгу публично до тех пор, пока тот не заплатит. Можно было также, по желанию истца, сделать человека холопом, если только у него не было защиты: нужно было либо уплатить все с процентами, либо всю свою жизнь вертеть ручную мельницу. Иного лихого человека подговаривали, чтобы он оговорил напрасно богатого купца или крестьянина в уезде: кривду все равно делали правдой. Так добывали эти ребята деньги.
   В Ямском приказе обычно, когда приказывали отправлять грамоты, устраивали так: копили ребята все грамоты вместе и отправляли их на ямских все зараз. А затем представляли полный счет – сколько раз и когда лошади будто бы были наняты, и оставляли себе деньги, которые должны бы лежать в казне.
   В приказе, где прочитывались все челобитья, пожалованные и подписанные великим князем, получал свою, подписную челобитную тот, у кого были деньги. А если какой-нибудь посадский или простой человек не имел денег, то не мог он найти и управы прежде, чем не заплатит. Только тогда челобитья подписывались и вычитывались. Рука руку моет.
   В Казанском и Астраханском приказах они изрядно набили себе мошну. В Рязанском приказе они хозяйничали столь же бессовестно. Но теперь им это запрещено. Причина: крымский царь управлялся с этой землей так, как великий князь с Лифляндией.
   Андрей Васильевич сидел в Посольском приказе. Здесь ведались все немецкие и татарские дела и сюда же поступали сборы с Карельской земли. Там повседневно бывали толмачи различных народов. У них были поместья, и они же получали годовое жалованье. Здесь проделывались такие же штуки, как и в других приказах.
   На дворе, где все иноземцы получают изо дня в день свои кормовые деньги, сидел Иван Тарасович Соймонов и один дьяк. Ежели кто из иноземцев не брал своего меда и кормовых денег за 10, 20 или 30 дней, с того постоянно удерживали десятую часть, когда потом он хотел их получить. Каждый иноземец имел на руках «память»: она была так искусно изготовлена, что никто не мог, подделав почерк, незаметно что-либо в ней приписать.
   Из погребов мед приносился теми, кто был к тому приставлен. Они отмеривали мед в погребе по своему желанию и потом уже выносили его наружу и наливали иноземцу в его бочку. Соглашался тот его принять – хорошо, а коли нет, то не получал ничего. Варился хороший и плохой мед, и на этом сберегалась третья часть меда-сырца. А если иноземец одаривал этих ребят, то сам мог идти в погреб и цедить мед на пробу изо всех бочек. Какой мед более других приходился ему по вкусу, того он и приказывал тогда нацедить и получал, конечно, свою полную меру. Если иноземец умирал или его убивали, то эти куманьки целый год все продолжали заносить в отчет полностью все «выдачи»!
   Таковы, коротко говоря, были знатнейшие приказы. В других дело шло тем же порядком.
   Денежные сборы с государства распределялись так, что в каждый приказ поступали деньги; в том же приказе производился и суд соответственной области страны. Из приказа в приказ деньги не передавались; один получал тогда от другого подписную память, которая подписывалась дьяком. «Памяти» склеивались вместе и наматывались в «столпцы».
   В каждом приказе или судных избах были два сторожа. Они открывали двери тем, кто давал деньги, а кому нечего было дать, перед тем двери закрывались. Кто хотел влезть насильно, того сильно били по голове палкой в локоть длиной. Не щадили никого! У кого же не было денег, тот стучался и говорил: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных». В ответ на эти слова сторож открывал ему дверь; тот входил и многократно бил челом князьям, боярам или дьяку. Если он бывал недостаточно смел, то боярин ударял или отталкивал его посохом и говорил: «Недосуг! Подожди!» Многие так и ждали до самой смерти. Все князья, бояре и дьяки и в приказах, и в церкви постоянно имели при себе посох.
   Во всех приказах все дела – малые и большие – записывались в книги. В приказах были еще сливяные и вишневые косточки, при помощи которых производился счет.
   По всем приказам были подьячие – помощники дьяков – в числе 20, 30, 40, 50, то больше, то меньше. Они переписывали грамоты набело. Дьяк брал грамоту в левую руку и под числом писал свое имя мелким шрифтом. Потом он оборачивал грамоту и писал там на всех местах, где приходились сставы, так что половинки букв бывали на обоих концах бумаги. Никто не мог подделать грамоты и не мог приписать в ней что-нибудь еще. Так скреплялась грамота. Потом наверху на обратной стороне, на первой склейке грамоты, дьяк писал от себя титул великого князя крупными буквами так, чтобы каждый мог видеть: «Царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси». Перед дьяком на столе стояла чернильница с перьями. Помощники дьяков, или подьячие, держали свои чернильницы с перьями и бумагой в левой руке и на коленке переписывали грамоту набело.
   Летом по приказам ходит много парней, или «малых», с деревянными чашками и каменными кувшинами; в них лежит лед. Если кто-нибудь пожелает пить, тот дважды или трижды может напиться за один чешский пфенниг. Ходят еще по приказам с продажным питьем, которое называется сладкий морс. Изготовляется он так: берут из ручья свежую проточную воду и можжевеловую ягоду и кладут ее в эту воду; оттого вода становится кислой. Затем берут мед, подмешивают его в воду и процеживают сквозь волосяное сито. Вода делается тогда сладкой. Сколько кто захочет выпить, столько и должен заплатить.
   Если кто-нибудь в стране или по городам Московского государства не найдет управы, то он идет в тот или иной приказ. Когда сойдутся две стороны и правый поцелует крест, то он выигрывает дело и получает деньги. Но виноватый мог, не выплачивая долг, вызвать правого на бой, даже и после присяги. На Москве было много бойцов, которые за деньги бились за каждого. И кто выигрывал дело под присягой, а противная сторона судебным решением была недовольна, тот должен был биться на бою со своим соперником или же нанять за себя бойца. Постоянно так и бывало, что тот, кто был прав и присягал, тот оказывался затем неправым. Если у неправого было больше денег, чем у правого, – и пусть он действительно неправ, – он все же оказывался, благодаря деньгам, правым, а правый неправым. Когда бились бойцы, то тот, который получал большую сумму денег от противника, падал во всем своем вооружении ниц перед своим соперником и говорил: «Виноват, казни!» Вследствие этих слов правый нередко проигрывал и неправый выигрывал, ибо неправый мог дать больше, чем правый.
   Кто получал свою подписную грамоту, должен был идти к Ивану Висковатому, который хранил печать. Человек он гордый, и счастливым мог почитать себя тот, кто получал от него свою грамоту в течение месяца. Висковатый был не прочь, чтобы крымский хан забрал Русскую землю, потому что он был расположен ко всем татарам и помогал им. К христианам же он был очень враждебен.