Михаил Гиголашвили
Захват Московии
…и многу мятежу и нестроению в те времена быша в нашей христианьской земле, грех ради наших, государю младу сущу, а бояре на мзду уклонишася без возбранения, и много кровопролития промеж собою воздвигоша, в неправду суд держаще, и вся не о Бозе строяше, Богу сиа попущающе, а врагу действующе.
Из русской летописи
Росия – большая страна на севере. Живут тут христиане греческого исповедания. Тут много царей и свой собственный язык; народ простодушный и очень красивый; мужчины и женщины белы и белокуры.
Марко Поло «Книга о разнообразии мира», XIII век
Но каково бы ни было происхождение имени «Руссия», народ этот, говорящий на славянском языке, исповедующий веру Христову по греческому обряду, называющий себя на родном своем языке «Russi», столь умножился, что либо изгнал живущие среди него иные племена, либо заставил их жить на его лад, так что все они называются теперь одним и тем же именем «русские».
Сигизмунд фон Герберштейн «Записки о Московии», XVI век
Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох мне, скверному!.. Чему я, пес смердящий, могу учить и чему наставлять и чем просветить? Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти, во всяком злодействе… Ради Бога, святые и пре-блаженные отцы, не принуждайте меня, грешного и скверного, плакаться вам о своих грехах среди лютых треволнений этого обманчивого и преходящего мира – и так дел достаточно!
Иван ГрозныйПослание в Кирилло-Белозерский монастырь
Противно твой злобесный собацкий лай слушать. Если ты, раскрыв собачью пасть, захочешь лаять для забавы, – так то твой холопский обычай: тебе это честь, а нам, великим государям, и сноситься с тобой – бесчестие, а лай тебе писать – и того хуже, а перелаиваться с тобой – горше того не бывает на этом свете, а если хочешь перелаиваться, так ты найди себе такого же холопа, какой ты сам холоп, да с ним и перелаивайся. Отныне, сколько ты ни напишешь лая, мы тебе никакого ответа давать не будем.
Иван ГрозныйИз письма князю Курбскому
Главному редактору журнала «Пламя»
Дорогой Андрей Иванович!
Тому уже лет пять, как мы виделись на конференции (то ли в Тоскане, то ли в Провансе). Эх, давно ли в одной аудитории сидели, а время уже косится с укоризной – не запозднились ли на этом свете, пора и по домовинам!.. Пока, слава богу, живы, чего и другим желаем.
Пользуясь нашей многолетней дружбой, решил послать тебе этот текст и посоветоваться в некоем щекотливом (но, возможно, интересном для тебя) деле. Ты знаешь, что я уже 30 лет работаю в университетах Германии и всегда прошу моих студентов, которые едут на практику / учебу / стажировку в Россию, вести дневники / записки, что они и делают с похвальной немецкой тщательностью и пунктуальностью. Кто-то пишет по-немецки, кто-то по-русски. Некоторые тексты мы потом обсуждаем на семинарах. Но в данном случае все сложнее.
Дневниковые записи моего студента Манфреда Боммеля, филолога-русиста, были присланы мне по почте из полиции с припиской, что в данное время этот человек находится в тюрьме г. Мюнхен, а копии обнаруженных у него при обыске бумаг полиция пересылает мне, как их адресату (оригиналы в качестве вещдоков оставлены до суда).
Я пытаюсь сейчас через своего адвоката добиться с ним свидания. Парень отправился совершенствоваться в языке, а попал в очень опасную историю, которая неизвестно чем может для него закончиться; дневник его не дописан, прерван буквально на полуслове, а сидит он уже около месяца.
Надо сказать, что этот молодой человек, Манфред, – одаренный, способный, умный, с огоньком, с тягой к эксперименту, любознательный и, как мне кажется, совестливый, наивный и чистый, притом с сильным славянским фоном со стороны бабушки, поэтому русским языком владеет достаточно хорошо, с детства, иногда, правда, из-за отсутствия практики в разговорах не сразу находит нужные слова и путается в формах. Прослушал у меня несколько разных семинаров и в целом хорошо образован и начитан.
Меня его записи заинтересовали с точки зрения убийства сразу трех зайцев – и твоего читателя потешить, и мне пару грошей перехватить (если дашь за редактуру и перевод), но, главное, – помочь парню: я очень надеюсь, что публикация его дневника в известном российском журнале может быть учтена / взята во внимание немецким судом, как смягчающее обстоятельство и/или аргумент в пользу его благонадежности / благонамеренности (талантливый молодой автор, журналист-лингвист, поехал писать очерки, а оказался по неопытности вовлечен черт знает во что). Кстати, его дневник подтверждает, что любому иностранцу в любой стране в глаза вначале бросается негатив, и только потом, с опытом – позитив.
Хоть бедный Манфред и пытался кропать свои заметки на русском, много отрывков написано им по-немецки: очевидно, в этих местах он или был не уверен в своих силах, или спешил. Я их перевел как можно ближе к оригиналу (как учил нас милый академик Ганиевский – «к исходному тексту прижиматься нежно, но плотно, как к фемине»). А в написанных по-русски кусках и пассажах навел порядок, выправил орфографию, грамматику, но прямую речь и диалоги не трогал, оставил как есть – не до этого сейчас, надо спасать человека (однако, если возьмешь для печати, по ним тоже надобно пройтись разок).
В дневнике есть, конечно, разные лексические сбои, огрехи, тики и несуразности с точки зрения школьной грамматики, но этим-то он и интересен, как любой оригинальный текст. Начало можно было бы и сократить – активные действия начинаются, собственно, с 3-й главы, с первого ареста, но я не стал ничего менять, только для удобства разбил заметки на главы и подобрал эпиграфы ко всему тексту.
Вкратце о вставках. Дело в том, что далекий предок Манфреда по материнской линии, Генрих фон Штаден, был реальной колоритной личностью, искателем приключений, ландскнехтом, толмачом, трактирщиком, купцом, меховым маклером, а в старости даже сделал карьеру дипломата, разъезжая по европейским государям с планом захвата Московии. В числе прочего этот авантюрист служил несколько лет в опричниках у Ивана Грозного, умудрился уцелеть и написал сочинение «Страна и правление московитов», о котором несколько раз упоминает Манфред; оно относительно хорошо известно в ученом мире.
Я нашел это сочинение в Интернете (в русском переводе 1925 года[1]) и вставил его между главами дневника, настолько интересной и поучительной показалась мне жизнь и судьба этого плута и флибустьера (кому лень или неохота читать, может эти отрывки пропустить). Исходный текст фон Штадена я немного сокращал и стягивал (в частности, убрал детали в «Плане захвата Московии», чтобы ни у кого не возникло бредового желания этим планом воспользоваться), озаглавил отрывки, чтобы было легче ориентироваться в том месиве жизни, которое будто сползло с картин Брейгеля-старшего или даже самого Иеронима Босха.
А по ходу работы много чего в голову лезло… Ведь мы, как ни крути, дети красной империи, и нам совсем небезразлично, что творится сейчас в ее развалах и отвалах. Ну и что из того, что я треть жизни провел в Германии, а ты редактируешь журнал, не вылезая из Америки?.. Родом-то мы все равно оттуда, из нашей молодости, это просто Интернет уничтожил время и пространство…
Вот такая история. В общем, смотри и решай сам. Я свое сделал. Если возьмешь для печати – название придумай сам. Не возьмешь – отправлю в журнал «Старый свет», там точно возьмут – они любят такие плутовские романы.
Обнимаю, твой однокашник, друг и давний подписчик —
доктор филологии N,
профессор славистики,
Германия / 2009
Тому уже лет пять, как мы виделись на конференции (то ли в Тоскане, то ли в Провансе). Эх, давно ли в одной аудитории сидели, а время уже косится с укоризной – не запозднились ли на этом свете, пора и по домовинам!.. Пока, слава богу, живы, чего и другим желаем.
Пользуясь нашей многолетней дружбой, решил послать тебе этот текст и посоветоваться в некоем щекотливом (но, возможно, интересном для тебя) деле. Ты знаешь, что я уже 30 лет работаю в университетах Германии и всегда прошу моих студентов, которые едут на практику / учебу / стажировку в Россию, вести дневники / записки, что они и делают с похвальной немецкой тщательностью и пунктуальностью. Кто-то пишет по-немецки, кто-то по-русски. Некоторые тексты мы потом обсуждаем на семинарах. Но в данном случае все сложнее.
Дневниковые записи моего студента Манфреда Боммеля, филолога-русиста, были присланы мне по почте из полиции с припиской, что в данное время этот человек находится в тюрьме г. Мюнхен, а копии обнаруженных у него при обыске бумаг полиция пересылает мне, как их адресату (оригиналы в качестве вещдоков оставлены до суда).
Я пытаюсь сейчас через своего адвоката добиться с ним свидания. Парень отправился совершенствоваться в языке, а попал в очень опасную историю, которая неизвестно чем может для него закончиться; дневник его не дописан, прерван буквально на полуслове, а сидит он уже около месяца.
Надо сказать, что этот молодой человек, Манфред, – одаренный, способный, умный, с огоньком, с тягой к эксперименту, любознательный и, как мне кажется, совестливый, наивный и чистый, притом с сильным славянским фоном со стороны бабушки, поэтому русским языком владеет достаточно хорошо, с детства, иногда, правда, из-за отсутствия практики в разговорах не сразу находит нужные слова и путается в формах. Прослушал у меня несколько разных семинаров и в целом хорошо образован и начитан.
Меня его записи заинтересовали с точки зрения убийства сразу трех зайцев – и твоего читателя потешить, и мне пару грошей перехватить (если дашь за редактуру и перевод), но, главное, – помочь парню: я очень надеюсь, что публикация его дневника в известном российском журнале может быть учтена / взята во внимание немецким судом, как смягчающее обстоятельство и/или аргумент в пользу его благонадежности / благонамеренности (талантливый молодой автор, журналист-лингвист, поехал писать очерки, а оказался по неопытности вовлечен черт знает во что). Кстати, его дневник подтверждает, что любому иностранцу в любой стране в глаза вначале бросается негатив, и только потом, с опытом – позитив.
Хоть бедный Манфред и пытался кропать свои заметки на русском, много отрывков написано им по-немецки: очевидно, в этих местах он или был не уверен в своих силах, или спешил. Я их перевел как можно ближе к оригиналу (как учил нас милый академик Ганиевский – «к исходному тексту прижиматься нежно, но плотно, как к фемине»). А в написанных по-русски кусках и пассажах навел порядок, выправил орфографию, грамматику, но прямую речь и диалоги не трогал, оставил как есть – не до этого сейчас, надо спасать человека (однако, если возьмешь для печати, по ним тоже надобно пройтись разок).
В дневнике есть, конечно, разные лексические сбои, огрехи, тики и несуразности с точки зрения школьной грамматики, но этим-то он и интересен, как любой оригинальный текст. Начало можно было бы и сократить – активные действия начинаются, собственно, с 3-й главы, с первого ареста, но я не стал ничего менять, только для удобства разбил заметки на главы и подобрал эпиграфы ко всему тексту.
Вкратце о вставках. Дело в том, что далекий предок Манфреда по материнской линии, Генрих фон Штаден, был реальной колоритной личностью, искателем приключений, ландскнехтом, толмачом, трактирщиком, купцом, меховым маклером, а в старости даже сделал карьеру дипломата, разъезжая по европейским государям с планом захвата Московии. В числе прочего этот авантюрист служил несколько лет в опричниках у Ивана Грозного, умудрился уцелеть и написал сочинение «Страна и правление московитов», о котором несколько раз упоминает Манфред; оно относительно хорошо известно в ученом мире.
Я нашел это сочинение в Интернете (в русском переводе 1925 года[1]) и вставил его между главами дневника, настолько интересной и поучительной показалась мне жизнь и судьба этого плута и флибустьера (кому лень или неохота читать, может эти отрывки пропустить). Исходный текст фон Штадена я немного сокращал и стягивал (в частности, убрал детали в «Плане захвата Московии», чтобы ни у кого не возникло бредового желания этим планом воспользоваться), озаглавил отрывки, чтобы было легче ориентироваться в том месиве жизни, которое будто сползло с картин Брейгеля-старшего или даже самого Иеронима Босха.
А по ходу работы много чего в голову лезло… Ведь мы, как ни крути, дети красной империи, и нам совсем небезразлично, что творится сейчас в ее развалах и отвалах. Ну и что из того, что я треть жизни провел в Германии, а ты редактируешь журнал, не вылезая из Америки?.. Родом-то мы все равно оттуда, из нашей молодости, это просто Интернет уничтожил время и пространство…
Вот такая история. В общем, смотри и решай сам. Я свое сделал. Если возьмешь для печати – название придумай сам. Не возьмешь – отправлю в журнал «Старый свет», там точно возьмут – они любят такие плутовские романы.
Обнимаю, твой однокашник, друг и давний подписчик —
доктор филологии N,
профессор славистики,
Германия / 2009
1. 19—20 сентября 2009 г.
Приезд в Петербург. Виталик и Настя. 1-я встреча с граммар-наци. Дело Хорстовича
Начало
Полет из Мюнхена в Пулково прошел отлично. Под визги младенцев и смех пьющей компании я думал о том, как пройдет (будет проходить) наша встреча с Машей. С этой симпатичной девушкой я познакомился в Интернете – по Вашему совету, что язык лучше всего учится в постели. Но пока пару дней проживу в Петербурге, у знакомого студента Виталика Иванова (помните, он был у нас по обмену, делал доклад по синонимам?). Он согласен меня принять. А потом поеду в Москву. И буду, конечно, стараться всё записывать в дневник, как и обещал Вам на последнем занятии.
Когда мы сели, было далеко за полдень. В аэропорту треть зала завалена чемоданами, сумками, баулами, ящиками вдоль стен. На каждом – листок с текстом. Слово длинное, трудное… «Не-вос-тре-бо-ван-ный багаж» – и номер рейса.
Что это? Почему столько забыли? Почему не уносят куда-нибудь? Их же могут украсть? Они мешают ждать багаж… Или «ждать багажа»?.. Ох, эти формы генитива!
На паспортном контроле я не знал, куда идти, – значка Евросоюза нигде не было. Я отстоял очередь, и, к счастью, всё прошло хорошо: девушка в пилотке выстукала мои данные в компьютере и, прижимая телефонную трубку плечом и говоря вполголоса что-то про рыбку и зайку, щелкнула штемпелем и лукавым взглядом лаконично приказала уходить.
Когда я вышел наружу, с чемоданом, сумкой и открытым паспортом, один таксист сказал другому вполголоса:
– Вон лох голландский! Возьмешь?
– Не голландский, а германский! – бодро отозвался я, как Вы учили («всё обращать в шутку, ибо русские смешливы и непосредственны, как дети; смех – их врач, шутка – медсестра»).Конечно, он шутит – разве я похож на лох-несс-монстра?..
– Да ты спец! Тебе б на стрёме стоять! – похвалили они меня.
Я поехал, но был все время начеку, размышляя, что такое «на стрёме». Не из того ли набора, о котором Вы говорили, что в нём – вся эволюция рода человеческого, мы ещё учили его хором наизусть: «Из времени родилось пламя, из пламени – семя, из семени – племя, из племени – имя, имя встало на знамя, всем – на бремя…»Но я на всякий случай был настороже – наобум ничего не говорил (помня из семинара, что «за наобум бывает бум-бум»).
Пока ехали, шофер долго и фонетически отчетливо ругал правительство, я почти всё понимал, а кое-что даже успевал записывать в мой электронный словарик (простые двухтактные лексемы вроде «моль из подворотни», «сука цветная»), уточнял:
– Это шутки народа?
– Да, шутки-прибаутки…
– Прибаютки? От «баю-баю», спать?
– Вроде того…
И я пару раз повторил в уме «прибаютка», потому что очень люблю сразу осваивать и пускать в ход новые лексемы и идиомы, хотя, конечно, иногда делаю ошибки, но тот не ошибается, кто ничего не говорит.
Когда шофер узнал точнее, где живет Виталик, то сказал:
– Да это же у чёрта на рогах! Ты вначале один проспект говорил, а теперь совсем другое… Туда стольник баксов тянет! Кризис! – что мне не очень пришлось по душе: и чёрт, и рога – оба слова ругательные, да еще вместе со «столиком» и «тянуть»… Вы же знаете, у нас говорят: «jemanden über den Tisch ziehen» – «перетянуть через стол» в значении «обмануть»… Но я промолчал.
Потом шофер спросил:
– Ты откуда, с Прибалтики?.. Хорошо по-русски говоришь… У вас дороги не такие хреновые, небось?
– Я не боюсь, – ответил я.
– Чего?.. Хотели было дороги ремонтировать, да кризис пришёл… Вот скажи мне, что у нас за страна такая – всё через задницу делать?.. У вас, небось, под дождем асфальт не кладут?
– Я не боюсь. Не кладуют, нет.
– А у нас как дождь – так асфальт класть…
– Почему?
– А скажи?.. – Он даже отпустил руки от руля.
– Что сказать? – опешил я (внутри себя я всё понимаю быстро, но, когда волнуюсь, не сразу могу искать и ловить нужные слова). – У вас дождь часто ходит?
– Где?.. А… Идёт… Да нет. Тут дело не в дожде. Что плохо сделано – часто чинить надо, правильно?.. А на починку что нужно? Правильно: бабло…
– Бабло? – на всякий случай переспросил я (в Вашем «Словарике жлобского языка» было слово «бабки» – наверное, то же самое). Ну да, вот он объяснил:
– Значит – деньги, бабки… капусту из бюджета выписывают, а потом распиливают…
– От «пилить-распилить»? Капуста? Пилой? – Я уже всерьез забеспокоился, правильно ли понимаю его речь.
Он засмеялся:
– Зачем пилой – ручкой! Вот я строитель, должен дорогу отремонтировать, а ты – инспектор, должен меня проверить. Я пишу отчет, что я всё сделал, а ты подписываешь, что да, проверено, всё сделано честь честью. А деньги за всю эту бодягу мы делим пополам, хотя ничего не сделано или сделано тяп-ляп… Вот и всё. Потому это «пилить бабло» называется… А там, наверху, в кабинетах, большой калым от перестроек и ремонтов капает. А если они хорошую дорогу сделают, с-под чего им потом бабки тянуть?..
Я хотел уточнить, что такое «бодяга», но он стал спрашивать про цены в Германии на битые машины и автобусы. К сожалению, я мало разбираюсь в машинах, тем более в битых, несмотря на то что мой папа Клеменс работает на заводе «BMW». Когда я сообщил об этом шоферу, он очень обрадовался:
– Да ты чего, в натуре?.. – (Вот и первые слова из Вашей «Памятки»!) – На самом заводе?.. Вот здорово!.. Дай телефон, приеду к вам, будем битую машину закупать, а тут чинить и продавать – у меня шурин автосервис открыл. Тут всё сбагрим, как два пальца… Тебя в долю посажу, ты на месте машины искать будешь… Пятнадцать процентов тебе хватит?.. Посмотри, есть там блокнотик? – Он перегнулся и долго искал бумагу, ведя машину вслепую.
Я хотел сказать, что я не хочу помогать ему покупать-купить битую машину, но решил не отказывать и написал в блокнотике свой домашний телефон, специально пропустив одну цифру (как Вы советовали поступать в тех случаях, когда лучше не обострять: «не отказывать, но и не соглашаться»). Он оживленно стал прятать блокнотик в карман:
– Похоже, где-то тут хоромы твоего Виталика. Ну, до встречи в Мюнхене! Удачи! Ладно, полтинника хватит!
Вот подъезд № 4. У входа сидят бабушки в платках, какие носила русская кормилица моей матери, баба Аня, Бабаня.
Она была из остарбайтеров, попала служанкой в нашу семью, вырастила и выходила мою больную с детства мать, а после войны осталась, потому что ехать ей было некуда и не к кому. Она была женщина простая и добрая, немцев всегда ругала, но так заботилась о маме, что соседи приводили её всем в пример. Свою родину Россию жалела, вздыхала: «Глупая, всем всё дает, а сама без исподнего… душа нараспашку и карман распорот: сколько туда вечером ни сунь – утром ничего не останется…» С мамой (а потом и со мной) Бабаня говорила только по-русски, меня называла Фредя. Помогала делать уроки русского, который я выбрал в гимназии как второй язык (чему все были рады, особенно безрукий дед Адольф, считавший, что войны между Россией и Германией никогда больше не будет, и не потому, что Россия такая хорошая, а потому, что Германия получила от неё такой урок, который навечно застрял в её генном мозгу). И я давно мечтаю проверить себя на деле, в стране языка, где никогда не был!
В подъезде под лестницей сидела старушка в платке (похожая на мышку-норушку из сказки, что мы прорабатывали в прошлом семестре). Она отставила кружку, вытерла рот углом платка и строго спросила:
– К кому? Откудова такой? – и потребовала паспорт.
Долго сверяла мое лицо со снимком, говоря:
– Надо же, скажите пожалуйста… Немець… Откуда? Не из-под Нюрнберга, чай?
– Чай? – не понял я, но на всякий случай подтвердил, что да, хочу пить чай с моим товарищем. Нет, не из Нюрнберга, из Мюнхена. Виталик Иванов меня в гости звал-позвал (я часто употребляю обе формы глагола, потому что не знаю, какая будет правильной).
– Вас всех и не углядишь, – неприязненно сказала она, вписала что-то в свою тетрадь, неохотно отдала паспорт и вернулась к кружке свинцового цвета. – Можете идти. Свободны.
Я пошел по лестнице наверх, думая о том, что похожая кружка, только со вмятиной от пули, хранилась у нас в семье. Она – единственная – осталась от дяди Пауля, когда он, наконец, умер в нашем подвале, где просидел после войны десять лет, пока ловили бывших эсэсовцев (а он был офицер дивизии СС «Мёртвая голова»). Моя мать должна была каждое утро опускать на веревке в подвал корзину с хлебом, колбасой и бутылкой шнапса, а взамен поднимать ведро с нечистотами. Пауль в подвале свихнулся и целый день в голос молился, отчего мама иногда в истерике кричала: «Я больше не могу, я схожу с ума – в нашем доме поселилось огромное насекомое! И оно жужжит, жужжит, жужжит!… Лучше бы он застрелился тогда!» (намекая на тот грузовик, где перед приходом Советской армии застреливались по очереди офицеры СС: один стрелялся, пистолет выпадал из руки, другой брал пистолет, стрелялся, третий брал… А вот дядя Пауль был последним и не застрелился, а явился ночью в наш дом и залез в подвал).
Сам я этого всего не помню, я поздний ребенок. Моя мать, Клара фон Штаден, с детства была чахлой и слабой, часто болела, поздно вышла замуж и родила меня, когда ей было за сорок, а при родах чуть не умерла вместе со мной. Бабаня рассказывала, что я трудно рождался, не хотел вылезать на этот свет, врачи уже спрашивали отца, кого оставить в живых – мать или плод, оба не выживут, уже хотели резать плод по кускам, но приехал старый врач и выдернул меня щипцами из нирваны, хотя я лично его об этом не просил, о чем и говорил потом не раз моему психотерапевту… Бабаня еще говорила, что я родился такой белый, что меня носили по палатам и говорили: «Посмотрите, какой белый ребенок появился!»
Если бы не Бабаня, я бы много не знал… что, например, дядя Пауль умер в тот день, когда решил выйти сдаться: она была в кухне и видела, как он вылез, выпрямился, постоял так минуты две, шатаясь и скуля по-собачьи, потерял равновесие и рухнул обратно в подвал, сломав при этом себе спину… И хоронить пришлось ночью, в углу сада, куда никто после этого никогда не ходил. Мама потом объяснила мне, что дядя Пауль был очень грешен перед русскими, за что и лишился рассудка.
А подвал, сколько ни мыли и ни дезинфицировали, всё равно пропах чем-то противно-горьким, так что я всегда боялся спускаться туда, а мать не раз заводила разговор о продаже дома.
Виталик встретил меня по-дружески, познакомил с длинноногой, будто складной, по-рыбьи медленной в движениях подругой Настей, пригласил выпить пива.
Комната была большая, перегорожена шкафами, со старой мебелью. Спать мне было постелено на полу, на тонком матрасе.
Было еще не поздно, я хотел выйти погулять, но Виталик был занят – ждал важного звонка. Когда я решил прогуляться один, он стал наставлять и предупреждать:
– Фредя, с едой на улице поосторожней, всякие там пирожки с ливером, шашлыки, гриль, шаверма… чтоб не отравиться. И выпивку в ларьках не покупай – всё палёное.
– Что это – палёное?
– Ну, не настоящее, люди сами химичат… – А Настя добавила:
– И чем больше на бутылке всяких блямб и пломб, тем опаснее…
Я сказал, что это странно, что у нас в Баварии чем красивее бутылки, тем содержимое лучше.
– А у нас – наоборот… – объяснила членистоногая девица (руки и ноги у неё были складчатые, как у богомола, которых я ловил летом у деда Людвига в Альпах). – Ну, у нас страна такая, всё наоборот, не как у людей… Тяпландия называется. Страна Шалтай-Болтай… Какни-будия…
Выпивку я покупать не собирался, но совет принял и попросил Виталика объяснить суть проблемы.
– Проще пареной репы. Где-нибудь в подвале, гараже или ауле люди разливают по бутылкам спирт пополам с водой, лепят этикетки, всякую мишуру, акцизные марки… Поналепят – и готово, в магазине такая бутылка стоит пятьсот – тысячу рублей, а ему она обошлась в пятьдесят…
– Если не в пятнадцать. – Волоокая Настя опять подалась вперед. – Магазинщики с ними в сговоре… Некоторые, совсем наглые, чаю в спирт намешают, в бутылки из-под «Хеннесси» разольют и по сто евриков через самые дорогие магазины толкают. И все в доле.
– А где эти блямбы, пломбы берут-найти?
Виталик равнодушно пожал плечами:
– Да где угодно. Воруют. Cами печатают, ксерят. Или вообще покупают прямо там, где их печатают… Короче, кому как удобно.
Я был удивлён. Если про все эти махинации знают Виталик и Настя – значит, и милиция должна знать?
– А как же? Милиция всё это дело крышует… – Виталик поднял руки над головой. – Менты сверху всё видят, всё слышат, всё знают, всё покрывают – за бабки, разумеется… Как же без них?
Я не поверил ему, хотя на наших семинарах Вы неоднократно то ли в шутку, то ли всерьез говорили, что милиция – это наиболее опасный сегмент российского социума, от неё лучше держаться подальше и что сам министр МВД по ТВ недавно говорил, что пусть граждане сами защищаются от милиции, как могут, а еще лучше, если гражданин, завидев милиционеров, сразу, но не ускоряя шага и не привлекая внимания, перейдет на другую сторону улицы, юркнет в подъезд и переждёт с полчаса…
Виталик еще обронил, что такая история, как с алкоголем, вполне может быть и с другими продуктами – чем они лучше (или хуже):
– Особенно с икрой и рыбой осторожнее будь. Вот Настя недавно кило осетрины за тысячу двести рублей купила, а когда дома сняли целлофан, рыба развалилась в пыль…
– Верно! – подтвердила многочленная Настя, вспомнив, что недавно по ящику показывали, как эти нелюди старую рыбу моют в физрастворе, пожилую ветчину покрывают лаком, бывшие свежие фрукты опрыскивают живой водой, вялые овощи обмывают, как покойников, химией, в мясо десятилетней давности шприцами вводят фосфаты, а на продуктах, у которых в прошлом веке срок годности закончился, перебивают бирки-цены и толкают, как свежие. – Типа того, что народ всё схавает и не подавится.
– У нас при советской власти животы ко всякой дряни привыкли, а вот у тебя желудок точно накроется, ты поосторожнее, – предупредил Виталик.
– Куда накроется? Чем?
– К ебене фене, медным тазом…
Я пошел погулять, но ничего особого не увидел: рабочий район, дома облезлые, трубы дымят. Молодые люди в спортивных штанах и капюшонах сидят на корточках, пьют пиво. И мне пора что-нибудь поесть. У Виталика было неудобно спрашивать. Но что? И где? На улице, он сказал, не надо. Значит, надо войти внутрь.
Скоро встретилось кафе «Уют». Нет, не ларёк. На сто ле даже хлеб уже лежит, порезан. Несколько человек у окна. Рядом за столиком – мужчина невеселого вида за кружкой пива. Приблизилась официантка.
– Я слушаю вас. – Она со вздохом вытащила карандаш.
– Что есть тут? – вежливо спросил я.
– Кухня уже закрыта, поздно. В меню смотрите закуски… – глядя на меня, как на тяжелобольного, терпеливо ответила она.
– Так, балык, икра… Ну а есть-поесть что-то?..
– Поесть? – удивилась она. – Кура гриль. Но я лично вам не советую. Вон, разбираются из-за курей, – прибавила она свистящим шепотом, кивнув в угол зала, где двое мужчин что-то тихо доказывали друг другу.
Я читал дальше:
– Бульон с гренками есть?
– Бульон… Тёплый… Да он из-под тех же курей, так что не переживайте.
– Вот, еще: ветчина с хреном.
– Жирная очень. Да уж закрываемся, поздно…
– Ясно. А что есть поесть? Чай с каким-нибудь?
– Это можно, – встрепенулась она и занесла карандаш над блокнотом. – Пирожные хорошие.
– И бутерброд, тут написанный.
– Хорошо, с сыром.
Мужчина, не вставая из-за своего столика, спросил у меня негромко:
– Уважаемый, магнитофон не нужен? Купить не желаете?
– Я? Что это? Рекордер? Нет, совсем нет, не необходимо. А почему? – удивился я.
– Разрешите? – И он пересел ко мне. – Обстоятельства. Деньги нужны.
– Да, нужны, – ответил я (как Вы учили отвечать в неясных моментах – повторять последние слова партнёра по диалогу с улыбкой и кивком) и добавил, на всякий случай, что я немец-турист.
– Ну ничего… – с некоторой жалостью успокоил он меня.
Мужчина был лет сорока, вида простого, рубашка мя тая, старая, лицо не очень брито. Он покрутил кружку, я отпил чай, предложил ему бутерброд, он взял, сказав, что знает: слово «бутерброд» вышло из немецких слов «масло» и «хлеб» – только не знает, какое из них «масло», а какое – «хлеб».
Я всегда рад объяснить, если могу:
– «Буттер» – масло, а «брот» – хлеб. С «т» на конце.
– А, ну да, с «т», – понял он. – С «д» – другой коленкор: брод… Не зная броду… Да, вот такой бутерброт… В жизни-то не так всё, как в кино…
И он, хотя я ни о чем не спрашивал, сообщил, что работает на фабрике, встает в семь утра, возвращается в семь вечера, питается вареной картошкой и колбасой, смотрит что попало по ящику и после программы «Время» засыпает. На мой осторожный вопрос о семье ответил:
– Родные умерли, с женой в разводе, детей нет… Была и у меня трехкомнатная квартира, и жена, коза мочёная… Когда с женой разошелся, раздербанили хату на две коммуналки. Мать скоро умерла. Жена ушла. Даже бабу привести стыдно: у одного соседа Васи вечный запой, у другого Васи – понос… – Он махнул рукой. – Так-то жизнь крутит. Вот, штаны последние три года ношу, теперь порвались, а что делать – не знаю. Пару бутылок купил – и вся получка.
Чай и пиво были выпиты. Я не знал, сколько и кому платить, но мужик сказал:
– Оставь ей на столе, она сейчас занята. – (Официантка сидела широкой спиной к нам и тоже что-то объясняла мужчинам в углу.)
Когда мы сели, было далеко за полдень. В аэропорту треть зала завалена чемоданами, сумками, баулами, ящиками вдоль стен. На каждом – листок с текстом. Слово длинное, трудное… «Не-вос-тре-бо-ван-ный багаж» – и номер рейса.
Что это? Почему столько забыли? Почему не уносят куда-нибудь? Их же могут украсть? Они мешают ждать багаж… Или «ждать багажа»?.. Ох, эти формы генитива!
На паспортном контроле я не знал, куда идти, – значка Евросоюза нигде не было. Я отстоял очередь, и, к счастью, всё прошло хорошо: девушка в пилотке выстукала мои данные в компьютере и, прижимая телефонную трубку плечом и говоря вполголоса что-то про рыбку и зайку, щелкнула штемпелем и лукавым взглядом лаконично приказала уходить.
Когда я вышел наружу, с чемоданом, сумкой и открытым паспортом, один таксист сказал другому вполголоса:
– Вон лох голландский! Возьмешь?
– Не голландский, а германский! – бодро отозвался я, как Вы учили («всё обращать в шутку, ибо русские смешливы и непосредственны, как дети; смех – их врач, шутка – медсестра»).Конечно, он шутит – разве я похож на лох-несс-монстра?..
– Да ты спец! Тебе б на стрёме стоять! – похвалили они меня.
Я поехал, но был все время начеку, размышляя, что такое «на стрёме». Не из того ли набора, о котором Вы говорили, что в нём – вся эволюция рода человеческого, мы ещё учили его хором наизусть: «Из времени родилось пламя, из пламени – семя, из семени – племя, из племени – имя, имя встало на знамя, всем – на бремя…»Но я на всякий случай был настороже – наобум ничего не говорил (помня из семинара, что «за наобум бывает бум-бум»).
Пока ехали, шофер долго и фонетически отчетливо ругал правительство, я почти всё понимал, а кое-что даже успевал записывать в мой электронный словарик (простые двухтактные лексемы вроде «моль из подворотни», «сука цветная»), уточнял:
– Это шутки народа?
– Да, шутки-прибаутки…
– Прибаютки? От «баю-баю», спать?
– Вроде того…
И я пару раз повторил в уме «прибаютка», потому что очень люблю сразу осваивать и пускать в ход новые лексемы и идиомы, хотя, конечно, иногда делаю ошибки, но тот не ошибается, кто ничего не говорит.
Когда шофер узнал точнее, где живет Виталик, то сказал:
– Да это же у чёрта на рогах! Ты вначале один проспект говорил, а теперь совсем другое… Туда стольник баксов тянет! Кризис! – что мне не очень пришлось по душе: и чёрт, и рога – оба слова ругательные, да еще вместе со «столиком» и «тянуть»… Вы же знаете, у нас говорят: «jemanden über den Tisch ziehen» – «перетянуть через стол» в значении «обмануть»… Но я промолчал.
Потом шофер спросил:
– Ты откуда, с Прибалтики?.. Хорошо по-русски говоришь… У вас дороги не такие хреновые, небось?
– Я не боюсь, – ответил я.
– Чего?.. Хотели было дороги ремонтировать, да кризис пришёл… Вот скажи мне, что у нас за страна такая – всё через задницу делать?.. У вас, небось, под дождем асфальт не кладут?
– Я не боюсь. Не кладуют, нет.
– А у нас как дождь – так асфальт класть…
– Почему?
– А скажи?.. – Он даже отпустил руки от руля.
– Что сказать? – опешил я (внутри себя я всё понимаю быстро, но, когда волнуюсь, не сразу могу искать и ловить нужные слова). – У вас дождь часто ходит?
– Где?.. А… Идёт… Да нет. Тут дело не в дожде. Что плохо сделано – часто чинить надо, правильно?.. А на починку что нужно? Правильно: бабло…
– Бабло? – на всякий случай переспросил я (в Вашем «Словарике жлобского языка» было слово «бабки» – наверное, то же самое). Ну да, вот он объяснил:
– Значит – деньги, бабки… капусту из бюджета выписывают, а потом распиливают…
– От «пилить-распилить»? Капуста? Пилой? – Я уже всерьез забеспокоился, правильно ли понимаю его речь.
Он засмеялся:
– Зачем пилой – ручкой! Вот я строитель, должен дорогу отремонтировать, а ты – инспектор, должен меня проверить. Я пишу отчет, что я всё сделал, а ты подписываешь, что да, проверено, всё сделано честь честью. А деньги за всю эту бодягу мы делим пополам, хотя ничего не сделано или сделано тяп-ляп… Вот и всё. Потому это «пилить бабло» называется… А там, наверху, в кабинетах, большой калым от перестроек и ремонтов капает. А если они хорошую дорогу сделают, с-под чего им потом бабки тянуть?..
Я хотел уточнить, что такое «бодяга», но он стал спрашивать про цены в Германии на битые машины и автобусы. К сожалению, я мало разбираюсь в машинах, тем более в битых, несмотря на то что мой папа Клеменс работает на заводе «BMW». Когда я сообщил об этом шоферу, он очень обрадовался:
– Да ты чего, в натуре?.. – (Вот и первые слова из Вашей «Памятки»!) – На самом заводе?.. Вот здорово!.. Дай телефон, приеду к вам, будем битую машину закупать, а тут чинить и продавать – у меня шурин автосервис открыл. Тут всё сбагрим, как два пальца… Тебя в долю посажу, ты на месте машины искать будешь… Пятнадцать процентов тебе хватит?.. Посмотри, есть там блокнотик? – Он перегнулся и долго искал бумагу, ведя машину вслепую.
Я хотел сказать, что я не хочу помогать ему покупать-купить битую машину, но решил не отказывать и написал в блокнотике свой домашний телефон, специально пропустив одну цифру (как Вы советовали поступать в тех случаях, когда лучше не обострять: «не отказывать, но и не соглашаться»). Он оживленно стал прятать блокнотик в карман:
– Похоже, где-то тут хоромы твоего Виталика. Ну, до встречи в Мюнхене! Удачи! Ладно, полтинника хватит!
Вот подъезд № 4. У входа сидят бабушки в платках, какие носила русская кормилица моей матери, баба Аня, Бабаня.
Она была из остарбайтеров, попала служанкой в нашу семью, вырастила и выходила мою больную с детства мать, а после войны осталась, потому что ехать ей было некуда и не к кому. Она была женщина простая и добрая, немцев всегда ругала, но так заботилась о маме, что соседи приводили её всем в пример. Свою родину Россию жалела, вздыхала: «Глупая, всем всё дает, а сама без исподнего… душа нараспашку и карман распорот: сколько туда вечером ни сунь – утром ничего не останется…» С мамой (а потом и со мной) Бабаня говорила только по-русски, меня называла Фредя. Помогала делать уроки русского, который я выбрал в гимназии как второй язык (чему все были рады, особенно безрукий дед Адольф, считавший, что войны между Россией и Германией никогда больше не будет, и не потому, что Россия такая хорошая, а потому, что Германия получила от неё такой урок, который навечно застрял в её генном мозгу). И я давно мечтаю проверить себя на деле, в стране языка, где никогда не был!
В подъезде под лестницей сидела старушка в платке (похожая на мышку-норушку из сказки, что мы прорабатывали в прошлом семестре). Она отставила кружку, вытерла рот углом платка и строго спросила:
– К кому? Откудова такой? – и потребовала паспорт.
Долго сверяла мое лицо со снимком, говоря:
– Надо же, скажите пожалуйста… Немець… Откуда? Не из-под Нюрнберга, чай?
– Чай? – не понял я, но на всякий случай подтвердил, что да, хочу пить чай с моим товарищем. Нет, не из Нюрнберга, из Мюнхена. Виталик Иванов меня в гости звал-позвал (я часто употребляю обе формы глагола, потому что не знаю, какая будет правильной).
– Вас всех и не углядишь, – неприязненно сказала она, вписала что-то в свою тетрадь, неохотно отдала паспорт и вернулась к кружке свинцового цвета. – Можете идти. Свободны.
Я пошел по лестнице наверх, думая о том, что похожая кружка, только со вмятиной от пули, хранилась у нас в семье. Она – единственная – осталась от дяди Пауля, когда он, наконец, умер в нашем подвале, где просидел после войны десять лет, пока ловили бывших эсэсовцев (а он был офицер дивизии СС «Мёртвая голова»). Моя мать должна была каждое утро опускать на веревке в подвал корзину с хлебом, колбасой и бутылкой шнапса, а взамен поднимать ведро с нечистотами. Пауль в подвале свихнулся и целый день в голос молился, отчего мама иногда в истерике кричала: «Я больше не могу, я схожу с ума – в нашем доме поселилось огромное насекомое! И оно жужжит, жужжит, жужжит!… Лучше бы он застрелился тогда!» (намекая на тот грузовик, где перед приходом Советской армии застреливались по очереди офицеры СС: один стрелялся, пистолет выпадал из руки, другой брал пистолет, стрелялся, третий брал… А вот дядя Пауль был последним и не застрелился, а явился ночью в наш дом и залез в подвал).
Сам я этого всего не помню, я поздний ребенок. Моя мать, Клара фон Штаден, с детства была чахлой и слабой, часто болела, поздно вышла замуж и родила меня, когда ей было за сорок, а при родах чуть не умерла вместе со мной. Бабаня рассказывала, что я трудно рождался, не хотел вылезать на этот свет, врачи уже спрашивали отца, кого оставить в живых – мать или плод, оба не выживут, уже хотели резать плод по кускам, но приехал старый врач и выдернул меня щипцами из нирваны, хотя я лично его об этом не просил, о чем и говорил потом не раз моему психотерапевту… Бабаня еще говорила, что я родился такой белый, что меня носили по палатам и говорили: «Посмотрите, какой белый ребенок появился!»
Если бы не Бабаня, я бы много не знал… что, например, дядя Пауль умер в тот день, когда решил выйти сдаться: она была в кухне и видела, как он вылез, выпрямился, постоял так минуты две, шатаясь и скуля по-собачьи, потерял равновесие и рухнул обратно в подвал, сломав при этом себе спину… И хоронить пришлось ночью, в углу сада, куда никто после этого никогда не ходил. Мама потом объяснила мне, что дядя Пауль был очень грешен перед русскими, за что и лишился рассудка.
А подвал, сколько ни мыли и ни дезинфицировали, всё равно пропах чем-то противно-горьким, так что я всегда боялся спускаться туда, а мать не раз заводила разговор о продаже дома.
Виталик встретил меня по-дружески, познакомил с длинноногой, будто складной, по-рыбьи медленной в движениях подругой Настей, пригласил выпить пива.
Комната была большая, перегорожена шкафами, со старой мебелью. Спать мне было постелено на полу, на тонком матрасе.
Было еще не поздно, я хотел выйти погулять, но Виталик был занят – ждал важного звонка. Когда я решил прогуляться один, он стал наставлять и предупреждать:
– Фредя, с едой на улице поосторожней, всякие там пирожки с ливером, шашлыки, гриль, шаверма… чтоб не отравиться. И выпивку в ларьках не покупай – всё палёное.
– Что это – палёное?
– Ну, не настоящее, люди сами химичат… – А Настя добавила:
– И чем больше на бутылке всяких блямб и пломб, тем опаснее…
Я сказал, что это странно, что у нас в Баварии чем красивее бутылки, тем содержимое лучше.
– А у нас – наоборот… – объяснила членистоногая девица (руки и ноги у неё были складчатые, как у богомола, которых я ловил летом у деда Людвига в Альпах). – Ну, у нас страна такая, всё наоборот, не как у людей… Тяпландия называется. Страна Шалтай-Болтай… Какни-будия…
Выпивку я покупать не собирался, но совет принял и попросил Виталика объяснить суть проблемы.
– Проще пареной репы. Где-нибудь в подвале, гараже или ауле люди разливают по бутылкам спирт пополам с водой, лепят этикетки, всякую мишуру, акцизные марки… Поналепят – и готово, в магазине такая бутылка стоит пятьсот – тысячу рублей, а ему она обошлась в пятьдесят…
– Если не в пятнадцать. – Волоокая Настя опять подалась вперед. – Магазинщики с ними в сговоре… Некоторые, совсем наглые, чаю в спирт намешают, в бутылки из-под «Хеннесси» разольют и по сто евриков через самые дорогие магазины толкают. И все в доле.
– А где эти блямбы, пломбы берут-найти?
Виталик равнодушно пожал плечами:
– Да где угодно. Воруют. Cами печатают, ксерят. Или вообще покупают прямо там, где их печатают… Короче, кому как удобно.
Я был удивлён. Если про все эти махинации знают Виталик и Настя – значит, и милиция должна знать?
– А как же? Милиция всё это дело крышует… – Виталик поднял руки над головой. – Менты сверху всё видят, всё слышат, всё знают, всё покрывают – за бабки, разумеется… Как же без них?
Я не поверил ему, хотя на наших семинарах Вы неоднократно то ли в шутку, то ли всерьез говорили, что милиция – это наиболее опасный сегмент российского социума, от неё лучше держаться подальше и что сам министр МВД по ТВ недавно говорил, что пусть граждане сами защищаются от милиции, как могут, а еще лучше, если гражданин, завидев милиционеров, сразу, но не ускоряя шага и не привлекая внимания, перейдет на другую сторону улицы, юркнет в подъезд и переждёт с полчаса…
Виталик еще обронил, что такая история, как с алкоголем, вполне может быть и с другими продуктами – чем они лучше (или хуже):
– Особенно с икрой и рыбой осторожнее будь. Вот Настя недавно кило осетрины за тысячу двести рублей купила, а когда дома сняли целлофан, рыба развалилась в пыль…
– Верно! – подтвердила многочленная Настя, вспомнив, что недавно по ящику показывали, как эти нелюди старую рыбу моют в физрастворе, пожилую ветчину покрывают лаком, бывшие свежие фрукты опрыскивают живой водой, вялые овощи обмывают, как покойников, химией, в мясо десятилетней давности шприцами вводят фосфаты, а на продуктах, у которых в прошлом веке срок годности закончился, перебивают бирки-цены и толкают, как свежие. – Типа того, что народ всё схавает и не подавится.
– У нас при советской власти животы ко всякой дряни привыкли, а вот у тебя желудок точно накроется, ты поосторожнее, – предупредил Виталик.
– Куда накроется? Чем?
– К ебене фене, медным тазом…
Я пошел погулять, но ничего особого не увидел: рабочий район, дома облезлые, трубы дымят. Молодые люди в спортивных штанах и капюшонах сидят на корточках, пьют пиво. И мне пора что-нибудь поесть. У Виталика было неудобно спрашивать. Но что? И где? На улице, он сказал, не надо. Значит, надо войти внутрь.
Скоро встретилось кафе «Уют». Нет, не ларёк. На сто ле даже хлеб уже лежит, порезан. Несколько человек у окна. Рядом за столиком – мужчина невеселого вида за кружкой пива. Приблизилась официантка.
– Я слушаю вас. – Она со вздохом вытащила карандаш.
– Что есть тут? – вежливо спросил я.
– Кухня уже закрыта, поздно. В меню смотрите закуски… – глядя на меня, как на тяжелобольного, терпеливо ответила она.
– Так, балык, икра… Ну а есть-поесть что-то?..
– Поесть? – удивилась она. – Кура гриль. Но я лично вам не советую. Вон, разбираются из-за курей, – прибавила она свистящим шепотом, кивнув в угол зала, где двое мужчин что-то тихо доказывали друг другу.
Я читал дальше:
– Бульон с гренками есть?
– Бульон… Тёплый… Да он из-под тех же курей, так что не переживайте.
– Вот, еще: ветчина с хреном.
– Жирная очень. Да уж закрываемся, поздно…
– Ясно. А что есть поесть? Чай с каким-нибудь?
– Это можно, – встрепенулась она и занесла карандаш над блокнотом. – Пирожные хорошие.
– И бутерброд, тут написанный.
– Хорошо, с сыром.
Мужчина, не вставая из-за своего столика, спросил у меня негромко:
– Уважаемый, магнитофон не нужен? Купить не желаете?
– Я? Что это? Рекордер? Нет, совсем нет, не необходимо. А почему? – удивился я.
– Разрешите? – И он пересел ко мне. – Обстоятельства. Деньги нужны.
– Да, нужны, – ответил я (как Вы учили отвечать в неясных моментах – повторять последние слова партнёра по диалогу с улыбкой и кивком) и добавил, на всякий случай, что я немец-турист.
– Ну ничего… – с некоторой жалостью успокоил он меня.
Мужчина был лет сорока, вида простого, рубашка мя тая, старая, лицо не очень брито. Он покрутил кружку, я отпил чай, предложил ему бутерброд, он взял, сказав, что знает: слово «бутерброд» вышло из немецких слов «масло» и «хлеб» – только не знает, какое из них «масло», а какое – «хлеб».
Я всегда рад объяснить, если могу:
– «Буттер» – масло, а «брот» – хлеб. С «т» на конце.
– А, ну да, с «т», – понял он. – С «д» – другой коленкор: брод… Не зная броду… Да, вот такой бутерброт… В жизни-то не так всё, как в кино…
И он, хотя я ни о чем не спрашивал, сообщил, что работает на фабрике, встает в семь утра, возвращается в семь вечера, питается вареной картошкой и колбасой, смотрит что попало по ящику и после программы «Время» засыпает. На мой осторожный вопрос о семье ответил:
– Родные умерли, с женой в разводе, детей нет… Была и у меня трехкомнатная квартира, и жена, коза мочёная… Когда с женой разошелся, раздербанили хату на две коммуналки. Мать скоро умерла. Жена ушла. Даже бабу привести стыдно: у одного соседа Васи вечный запой, у другого Васи – понос… – Он махнул рукой. – Так-то жизнь крутит. Вот, штаны последние три года ношу, теперь порвались, а что делать – не знаю. Пару бутылок купил – и вся получка.
Чай и пиво были выпиты. Я не знал, сколько и кому платить, но мужик сказал:
– Оставь ей на столе, она сейчас занята. – (Официантка сидела широкой спиной к нам и тоже что-то объясняла мужчинам в углу.)