Страница:
Инжениозо возвращает Галлио к разговору о предмете его любви, и тот предлагает Инжениозо изображать его прекрасную леди ("как иногда деревянная статуя изображает богиню"), чтобы Галлио мог поупражняться в произнесении любовных, куртуазных речей. Далее идет интереснейший и чрезвычайно важный для нашего исследования диалог:
"Галлио. Прости, прекрасная леди, что теряющий рассудок Галлио обращается к тебе, как смелый кавалер.
Инжениозо (в сторону). Сейчас мы получим не иначе как чистого Шекспира и обрывки поэзии, которые он подобрал в театрах".
Итак, Галлио еще только открыл рот, но Инжениозо уже знает, что мы услышим "чистого Шекспира"! Хотя он и здесь не упускает случая показать Галлио язык за спиной, ясно, что шекспировские поэмы, которые странный шут-аристократ свободно цитирует по памяти, не могли быть "подобраны им по отрывкам" в театрах. Инжениозо просто подыгрывает Галлио, подмигивая при этом тем немногим зрителям (и читателям), которые знают, о ком и о чем здесь идет речь. Диалог продолжается:
"Галлио. Прости меня, моя возлюбленная, поскольку я - джентльмен. Луна по сравнению с твоей яркой красотой - просто шлюха, Антониева Клеопатра всего лишь черномазая доярка, а Елена Троянская - уродка.
Инжениозо. Видите - "Ромео и Джульетта"! Какой чудовищный плагиат. Пожалуй, он еще преподнесет нам целую книгу Сэмюэла Дэниела.
Галлио. О ты, кто для меня всего милей,
Цветок полей и воплощенье грезы,
Ты лучше нимф, ты краше всех людей,
Белее голубка, алее розы!
Одарена такою красотой,
Что мир погибнет, разлучась с тобой".
Как и предупреждал Инжениозо, Галлио говорит словами Шекспира - это вторая строфа из "Венеры и Адониса", лишь слегка измененная им в одном месте. И Инжениозо реагирует адекватно: "О, сладостный мистер Шекспир!" Что именно он имеет в виду? Выражает ли он удовольствие, услышав знакомые шекспировские строки, или он так обращается к Галлио? Или - и то и другое? Далее Галлио демонстрирует нешуточную начитанность в английской поэзии, цитируя строки Спенсера, Кида, Марло, объясняя восхищенному Инжениозо:
"В то время, как другие кавалеры дарят своим дамам сердца драгоценные камни и золото, я предлагаю им бриллианты моего ума, моего воображения, ценность которых воистину неизмерима". Галлио торопится на званый обед, где его ожидают друзья - некая графиня и лорды. Поэтому он поручает Инжениозо набросать для него любовное стихотворение.
"Инжениозо. Мое перо - ваш верный вассал - ждет ваших приказаний. В каком роде надо для вас написать?
Галлио. Не в одном роде... напиши в двух или трех разных родах, как у Чосера, как у Гауэра, как у Спенсера и как у мистера Шекспира. Мне бы очень понравились стихи, которые звучали бы так:
Как только диска солнечного пламя
Швырнул в пространство плачущий восход... и т.д.".
Эти строки - начало шекспировской поэмы "Венера и Адонис", а пометка "и т.д." в тексте пьесы означает, что исполнитель роли Галлио должен продекламировать всю строфу, а может быть, и более того. Но Галлио не успокаивается: "О, сладостный мистер Шекспир! Я повешу его портрет в моем кабинете при дворе!"
Похоже, что Галлио смеется: как известно, ни одного достоверного прижизненного портрета Шекспира нет и никогда не было. Где же он вознамерился раздобыть шекспировский портрет для своего кабинета при дворе?
Инжениозо декламирует стихи из "Троила и Крессиды" Чосера (с некоторыми собственными добавлениями), но Галлио бранит и его и Чосера, отвергает Спенсера и настойчиво требует поэзии "в духе мистера Шекспира". Только когда Инжениозо читает свои стихи, имитирующие шекспировские, Галлио удостаивает его похвалы: "Достаточно, я из тех, кто может судить по достоинству, как в поговорке: "Узнаю быка по когтям" {Галлио пародирует известную латинскую поговорку: "Узнаю льва по когтям.}. Хвалю тебя, в этих стихах есть подлинная искра. Пусть другие хвалят Спенсера и Чосера, я же буду поклоняться сладостному мистеру Шекспиру и, дабы почтить его, буду класть его "Венеру и Адониса" под свою подушку, как это делал, как говорят, какой-то король, который спал, положив книги Гомера в изголовье".
Галлио произносит длинные тирады со ссылками на Цицерона и Ронсара, дает свой перевод малоизвестной итальянской поговорки, свободно цитирует по памяти Вергилия, замечая при этом, что правильную латынь, такую, как у него, можно услышать только в Реймсе или в Падуе: "Это мой обычай использовать в разговоре знание латинских, греческих, французских, итальянских, испанских поэтов". Неоднократно Галлио говорит и о собственной поэзии, слава о которой, оказывается, уже разнеслась по всей стране! Но - "наши английские профаны кое в чем извратили благородный дух моей поэзии".
Хотя Инжениозо часто отпускает в сторону саркастические реплики в адрес Галлио, его поэтических занятий он не осмеивает. Более того, он выполняет распоряжение Галлио (ибо тот действительно не просит, а распоряжается) написать (набросать) для него стихи о его даме сердца и диалог между ней и Галлио. "Потом я вернусь, - говорит Галлио, - и просмотрю эти стихи, подправлю и доведу до совершенства". Вот какая интересная форма творческого содружества: один делает литературные заготовки, а другой их корректирует и доводит до совершенства. И в таких литературных подмастерьях у Галлио, судя по всему, ходит не один Инжениозо, но и другие, окружающие эксцентричного мецената, "гении и их компаньоны". Постоянные восхваления Шекспира, декламация шекспировских стихов (не так уж широко тогда распространенных) заставляют внимательно приглядеться к фигуре Галлио. Ведь таких шумных восторгов и такого знания шекспировских текстов мы больше не встретим в эту эпоху нигде! Даже Фрэнсис Мерез - тоже "университетский ум" - примерно в это же время, высоко оценивая шекспировские произведения, делает это в несомненно более сдержанной манере.
Поскольку большинство героев "парнасских" пьес явно имеют реальных протагонистов, исследователи XX века неоднократно пытались их определить; особенно хотелось им узнать, кто же скрывается за маской Галлио. Как бы он ни изощрялся, ясно, что Галлио не простой студент (или бывший студент) Кембриджа. Он - аристократ, его друзья - графы и лорды, он был недавно в других странах, в том числе в Италии, участвовал в походах Эссекса, собирается в Нидерланды, он - кемб-риджец, но у него есть кабинет и в Оксфорде и при дворе, он покровительствует бедным студентам, писателям, ученым. Мы узнаем также, что он учился в университете в Падуе и приобрел там драгоценный меч из толедской стали, что некий граф хотел бы выдать за него свою дочь. И при этом он, оказывается, известный, даже прославленный поэт, для которого университетская пишущая братия делает поэтические и драматургические заготовки! Его речи насыщены нешуточной эрудицией; и все время он сворачивает на "сладостного мистера Шекспира" - без его портрета и без его книг под подушкой Галлио прямо жить не может; и похоже, что когда он говорит все это, то как-то странно посмеивается...
Инжениозо представил молодого эксцентричного лорда как шута, и это именно такой - а может, и тот самый шут, каким хочет быть Жак-меланхолик, вельможа из окружения опального Герцога в шекспировской пьесе "Как вам это понравится":
"Я жду как чести пестрого камзола!"
Традиционный шут - слуга низшей категории, пария, почти что живая кукла, игрушка и забава для своего господина и его гостей. Но для выполнения этой функции шуту, при всей его социальной ничтожности, разрешается делать то, что не дозволяется никому другому: смеяться надо всем я говорить правду, даже неприятную. Вот этой-то единственной привилегией шута и хочет обладать Жак. Галлио, странный персонаж "парнасской" пьесы, - это Жак, осуществивший свою мечту, скрывающий свое лицо и подлинное имя под маской шута и под шутовским именем.
Высказывалось предположение, что под личиной Галлио кембриджские остроумцы вывели графа Саутгемптона, который закончил колледж св. Джона за десятилетие до того, участвовал в походах Эссекса, покровительствовал нескольким писателям (в том числе, как принято считать, - Шекспиру). Его Лесбией могла быть Елизавета Вернон, на которой он тайно женился в 1598 году. "Точки совпадения" у Саутгемптона с Галлио действительно есть, но есть и серьезные несоответствия. Это и десятилетний разрыв между временем окончания Саутгемптоном университета и временем (пусть даже приблизительным) действия пьесы, и то, что Саутгемптон никогда не был в Падуе, и то, что по своему характеру и интересам он мало был склонен к шутовству. Еще более веские возражения связаны с именем поэта Джона Уивера, о котором Галлио говорит как о своем прославившем его однокашнике. Джон Уивер учился в колледже Королевы с 1594 по 1598 год и ни по колледжу, ни по времени пребывания в Кембридже никак не может считаться однокашником Саутгемптона. Профессор Д.Б. Лейшман {6}, издавший и прокомментировавший в 1949 году "парнасские" пьесы, и другие исследователи так и не смогли назвать подходящего однокашника Уивера, который мог бы послужить прототипом Галлио.
Однако такой подходящий по всем параметрам воспитанник колледжа Королевы (и даже одногодка Джона Уивера) есть, и я могу наконец назвать его имя - это Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд.
Он занимался в Кембридже с 1587 по 1595 год, причем первые два года именно в колледже Королевы, со студентами которого продолжал поддерживать тесные связи и после перехода в другой кембриджский колледж; потом, закончив курс обучения, часто бывал в Кембридже и провел там последние месяцы своей жизни. Уивер знал Рэтленда, и это подтверждается тем, что одна из первых эпиграмм в его книге "Эпиграммы старого покроя, а также новейшей моды" {7} посвящена Рэтленду; а вообще в книге всего несколько знатных адресатов, не считая королевы Елизаветы. Зато там присутствуют Джонсон и Марстон {Которые, как читатель уже знает, позже оплачут Рэтленда в честсровском сборнике.}!
Джона Уивера мы уже упоминали ранее; это имя можно встретить почти во всех шекспировских биографиях: именно он одним из первых высоко отозвался о творениях Великого Барда в этой же самой книге эпиграмм. Причем высочайшая оценка дается как поэтическим произведениям Шекспира - "Венере и Адонису", "Лукреции", так и драматическим - "Ромео и Джульетте", "Ричарду III"; поэт намекает, что существуют и другие произведения, с которыми он еще незнаком:
"Медоточивый Шекспир, когда я увидел твои стихи,
Я поклялся, что их мог написать только сам Аполлон..."
Галлио говорит, что Уивер в своей эпиграмме восславил его. И действительно, в той же книге эпиграмм среди стихотворений, обращенных к университетским товарищам (к некоторым - под их студенческими прозвищами), мы находим "Эпитафию для покойного Галлио" {8}!
"Здесь покоится упитанный Галлио, который до небес
Дрыгался на веревке всем своим огромным весом.
Его приятели остались на Тайбурне {*}
В году тысяча пятьсот девяносто восьмом.
Ту его часть, что не успела сожрать французская болезнь,
Теперь уплетают земляные черви".
{* Тайбурн - место казней в тогдашнем Лондоне.}
Из этой "эпитафии", во-первых, ясно, что личность под кембриджской студенческой кличкой "Галлио" была Джону Уиверу хорошо известна. Во-вторых, эта бесцеремонная раблезианская шутовская эпитафия, которая вполне подходила бы для Фальстафа, никак не могла восприниматься Галлио как его прославление, разве что в издевательском смысле.
Раблезианская эпитафия - органическая часть розыгрыша, в центре которого - молодой лорд, кембриджец, однокашник Джона Уивера и собрат Жака-меланхолика; Галлио - его шутовское имя и шутовская личина, над которой посмеивается и он сам, и подыгрывающий ему Инжениозо. Но больше всего они смеются над теми непосвященными зрителями и читателями, кто принимает эту игру за чистую монету, хотя авторы и персонажи "парнасских" пьес дразнят их чуть ли не в. каждой строке.
Молодой знатный воспитанник колледжа Королевы, однокашник Джона Уивера, посвятившего ему одну из своих первых эпиграмм, - это Рэтленд, недавно вернувшийся из Падуи, где он некоторое время занимался в знаменитом университете, участвовавший в морских экспедициях и Ирландском походе Эссекса, покровительствовавший кембриджским ученым и писателям, ухаживавший как раз летом 1599 года за падчерицей графа Эссекса - и вскоре женившийся на ней; все, что рассказывает о себе Галлио, точно совпадает с тем, что известно о жизни Рэтленда в этот период. Рэтленда - и никого другого, так же однозначно, как и то, что прототипом Жака-меланхолика, одного из двух неразлучных молодых вельмож, преданно последовавших за опальным Герцогом (Эссексом) в его изгнание, мог являться только он - граф Рэтленд, падуанский студент, воин и поэт. Можно отметить еще, что языки, знание которых демонстрирует Галлио, - те самые, которыми владел Рэтленд, также к нему относится намек на больные ноги, на комнаты в Оксфорде (где он в это время сдавал экзамены для получения степени магистра искусств и этого университета). За маской и шутовским именем Галлио скрывается Рэтленд - об этом говорит множество фактов. И одновременно - это аллюзия на его живую маску, на Шакспера.
С языка Галлио не сходят безмерные дифирамбы в адрес Шекспира, само его имя повторяется неоднократно. Но Галлио, говоря, что Уивер прославил его в своей книге эпиграмм, почему-то ни словом не касается того, что в другой эпиграмме, в той же книге, Уивер прославил - действительно прославил Шекспира!
Галлио - вернее, тот, кто прячется за этой личиной, - имеет какое-то отношение к Шекспиру. Недаром Инжениозо предупреждает, что, внимая Галлио, мы слышим "чистого Шекспира", - и действительно, Галлио говорит строками Шекспира! Когда он обещает обзавестись портретом Шекспира в своем кабинете при дворе, он не может не смеяться; и не только потому, что портретов Шекспира тогда еще не существовало. Чтобы увидеть главного автора шекспировских поэм и пьес, Рэтленду достаточно было повесить в своем кабинете зеркало. Или положить на стол миниатюру Оливера - молодой лорд, сидящий в раздумье под могучим деревом, придерживая рукой свой меч (не тот ли самый, толедский, который Галлио приобрел в Падуе?).
"Эпитафия для покойного Галлио", написанная Уивером, вероятней всего, намекает на шекспировского Фальстафа, которого - вместе с его дружками и собутыльниками - принц Гарри, став королем, отдает в руки правосудия. С этим согласуется и переданный одним современником Шекспира слух о том, что именно Шекспиру принадлежит кличка "сэр Джон Фальстаф". Фальстаф - ипостась Галлио.
За что же признателен Галлио поэту Джону Уиверу? За то, что тот в своей эпиграмме-эпитафии заживо похоронил его, отправил на виселицу, обозвал сифилитиком? Нет, за это он Уивера благодарить никак не мог, и имеет он в виду другую эпиграмму, помещенную Уивером в той же книге, - ту, что прославляет творения Уильяма Шекспира. Как я уже говорил, Галлио, без устали повторяющий имя Шекспира, напрямую, открыто об этой важной эпиграмме, соседствующей с адресованной ему издевательской "эпитафией", никак не упоминает, хотя не заметить ее, не обратить на нее внимание он не мог. Но благодарит он Уивера именно за нее, за высочайшую оценку появившихся под именем Уильяма Шекспира произведений - больше ему Уивера благодарить не за что! Ибо "парнасский" персонаж Галлио знает, что эта высочайшая оценка, это прославление относятся к тому, кто выступает - и всегда будет выступать под шутовской личиной и именем-кличкой, одна из которых - "Галлио из Кембриджа".
Неоднократно в пьесе Галлио подчеркивает собственные поэтические занятия, говорит о своих сонетах, называет имена античных и современных ему английских поэтов. Многих поэтов и писателей перечисляют и другие герои "парнасских" пьес, отзываясь о них иногда весьма нелицеприятно. Эти же имена мы встречаем и в книге эпиграмм Уивера (кстати, она не регистрировалась и, несмотря на дату 1598 год на титульном листе, вышла в свет, по ряду признаков, в 1599-м - не раньше): он обращается к Бену Джонсону, Марстону, Дрейтону, Дэниелу - к тем, кто именно в этот период образует поэтическое окружение Рэтлендов. А кроме Рэтленда среди однокашников Уивера по колледжу Королевы в книге эпиграмм упомянут и его учитель Уильям Ковел - тот самый, что еще в 1595 году включил Шекспира в число поэтов и писателей воспитанников университета. Без большого преувеличения можно сказать, что воспитанники и преподаватели кембриджского колледжа Королевы были первыми, кто заметил и приветствовал появление в литературе имени Потрясающего Копьем.
Конечно, Галлио мог благодарить Уивера и за эпиграмму, которую тот адресовал своему однокашнику по колледжу и одногодке, графу Рэтленду. Это стихотворение почтительно, комплиментарно - так и надлежит обращаться бедному стихотворцу-сайзеру {Сайзер - бедный студент, получавший от университета стипендию и за это выполнявший разные хозяйственные работы и поручения.} к молодому графу, случайно оказавшемуся в одном с ним колледже. При этом Уивер обыгрывает смысловое значение его имени и титула и называет "корнем страны" ("root of Land"). Что же касается эпиграммы, восхваляющей произведения Шекспира, то из слов Галлио видно: его однокашник по колледжу порекомендовал Уиверу не лезть больше сюда со своими восторгами. Ибо граф Рэтленд избегает любопытных - пусть и восторженных - глаз; он предпочитает держать свои литературные и театральные занятия, свои хитроумные игры в тайне. К миру же всегда будут обращены его маски, его игровые ипостаси.
Поэт Джон Уивер, его книга эпиграмм, его связь с героями "Возвращения с Парнаса", особенно с Галлио - Рэтлендом - важнейший литературный факт, который до сих пор оставался неисследованным и непонятым. Между тем его значение для открытия Шекспира трудно переоценить, так же как значение честеровского сборника и других удивительных книг, о которых мы будем говорить дальше.
В "Возвращении с Парнаса" есть еще одна аллюзия, направленная, как полагают исследователи, в сторону Шекспира. Когда Галлио, наговорившись, уже ушел, Инжениозо пускает ему вслед (для зрителей и читателей): "Прощай, мужлан, обернутый в атласные одеяния!" Д. Лейшман и другие исследователи "парнасских" пьес не могли не увидеть здесь перекличку со знаменитой метафорой из третьей части "Генриха VI" - "сердце тигра, завернутое в шкуру женщины", перефразированной Грином ("сердце тигра в шкуре актера, ворона-выскочка, украшенная нашими перьями") и направленной, как считается, против Шекспира (то есть Шакспера). Однако каким образом Галлио связан с Шекспиром, этим шекспироведам (ничего о Рэтленде не знающим) понять трудно, и вопрос остается для них открытым. Только понимание того, что Галлио - это дружеский, хотя и не безобидный шарж {Шарж, но не портрет (не портреты).} и на Рэтленда, и на его живую маску, проясняет смысл этой реплики Инжениозо и ставит все на свои места.
Часто можно слышать мнение, что идентификация реальных прототипов героев драматических произведений - дело неблагодарное, и ее результаты не всегда надежны; с этим можно согласиться. Но в "парнасских" пьесах, написанных для очень узкой кембриджской аудитории, почти все герои имеют конкретных прототипов, которых аудитория узнавала так же, как она понимала многочисленные рассеянные в тексте намеки (хотя, вероятно, далеко не всем было понятно все). Не забудем также, что Галлио появляется только в первой части "Возвращения с Парнаса", которая не печаталась и, судя по всему, вообще мало кому была известна.
Теперь еще раз вчитаемся в сцену встречи студентов с Бербеджем и Кемпом - актерами труппы лорда-камергера, пайщиком которой был и Шакспер. Актеры невежественны и жадны, они хотят задешево нанять голодных студентов. Кемп не верит в их способности - однажды он видел, как они разыгрывали в Кембридже какую-то комедию и делали это плохо: "... они не умеют говорить на ходу, а только стоя на одном месте". Бербедж надеется, что их можно будет подучить, а кроме того, они смогут написать для актеров пьесу. Но Кемп настаивает на своем: "Мало кто из университетских перьев умеет писать хорошие пьесы, они слишком пропахли этим писателем Овидием и этим писателем Метаморфозием и слишком много болтают о Прозерпине и Юпитере. Наш друг (fellow {О различных значениях этого слова читатель уже знает.}) Шекспир всех их побивает, и Бена Джонсона в придачу. О, этот Бен Джонсон - зловредный тип. Он вывел на сцене Горация, который дает поэтам пилюли {От недержания слов.}, но наш друг (fellow) Шекспир устроил ему самому такую чистку, что он потерял всякое доверие". Невежество клоуна и танцора Кемпа, принимающего название знаменитой античной книги за имя автора, проявляется и в других его высказываниях перед студентами. Что касается "университетских перьев", чьи писания "пропахли" латинской классикой, то подсчитано, что Шекспир в своих произведениях упоминает Юпитера 30 раз, Диану - 50, Аполлона - 42, Венеру 17, а запомнившуюся Кемпу Прозерпину (жену Плутона, богиню подземного мира) - 6 раз. Следовательно, танцор Кемп имел все основания относить насквозь "пропахшего" классикой и именами античных богов Шекспира к "университетским перьям".
Конечно, пьесу - в том числе и вторую часть "Возвращения с Парнаса", писали не Бербедж и Кемп, а кто-то из "университетских умов и перьев"; актеры же могли вообще не знать, что кембриджские остряки "вставили" их в пьесу.
Нет никаких документальных указаний на то, что кто-то из актеров труппы считал Шакспера при его жизни писателем, драматургом. Впервые несколько пьес с именем Шекспира на титульных листах были напечатаны лишь в 1598 году, в списках же для разучивания ролей актерами имя автора тем более не указывалось и рядовых актеров вообще вряд ли интересовало. И не только актеров. "Ричард II" игрался на лондонских сценах неоднократно, но печатали пьесу без имени автора, и даже через несколько лет, при расследовании на самом высоком уровне дела Эссекса, где злоумышленная постановка этой пьесы инкриминировалась заговорщикам, именем автора никто даже не поинтересовался.
Как я уже говорил, не исключено (но и ничем не доказывается), что в отдельных случаях пьесы попадали в труппу через Шакспера, от него требовалось лишь помалкивать о своих доверителях, за что он получал время от времени кошелек с золотыми монетами, которые предприимчивый стратфордец расчетливо пускал в оборот. Но это еще не значит - в любом случае, - что хорошо его знавшие сотоварищи по труппе принимали его за писателя и драматурга. В какой-то степени об игре вокруг сходства имени Потрясающего Копьем и Шакспера мог быть осведомлен Ричард Бербедж, знакомый Рэтленду, Саутгемптону и Пембруку и пользовавшийся их доверием (недаром после смерти Рэтлендов именно Бербедж появляется в Бельвуаре вместе с Шакспером накануне окончательного выдворения последнего из Лондона).
Но кембриджские авторы "Возвращения с Парнаса", судя по сочиненным ими откровениям Галлио и речам Кемпа, знали и о тайне шекспировского псевдонима, и о роли, отведенной в этой игре Шаксперу из Стратфорда, и не упустили случая потешиться на этот счет. Они продолжают потешаться над своими учеными толкователями и сегодня.
Исследователями XIX и XX веков были высказаны различные предположения о том, кто мог быть авторами "парнасских" пьес (все три явно написаны не одной и той же рукой), но вопрос остается открытым. В прологе к первой части "Возвращения" есть прозрачная аллюзия на имя автора, которое-де напоминает о сыре, изготовляемом в Чешире (то есть возможно это имя - Честер или Чешир). Студента с таким подходящим именем в университетских списках второй половины 90-х годов XVI века найти не удалось. Но ведь автор (один из авторов) мог учиться в Кембридже и раньше, сохранив связи с университетом и после его окончания (случай совсем не редкий). Тогда нам следует вспомнить о главном авторе честеровского сборника "Жертва Любви" - о самом Роберте Честере. Он учился в Кембридже (в колледже св. Троицы) в середине 1580-х годов. Его имение в Ройстоне находилось в нескольких милях от Кембриджа, и поддерживать связь с университетской публикой и после завершения курса обучения было для него несложно. В 1600 году его имя значится в списках студентов Миддл Темпл, тесно связанной с Грейс Инн, где занимался Рэтленд;
в начале февраля 1602 года в Миддл Темпл была исполнена шекспировская "Двенадцатая ночь". Честеровская поэма в "Жертве Любви" свидетельствует о том, что Честер знал тайну своего молодого знатного родственника Рэтленда и его супруги и вполне мог быть автором хотя бы одной из частей "Возвращения с Парнаса". Впрочем, это лишь предположение, требующее дальнейших изысканий. Тем более, что сравнительно недавно английскими учеными Ф.Хантли и Е.Хонигманом {9} на роль автора первой парнасской пьесы ("Паломничество на Парнас") выдвинута кандидатура поэта Джона Уивера. Имя "Уивер" (Weever) совпадает с названием самой большой реки в Чешире, и сам поэт в одной из своих поэм подчеркивал это. Совпадают и некоторые другие факты и обстоятельства, кроме такой бесспорной связи имени поэта-сатириста с Чеширом, делающие гипотезу об его авторстве убедительной.
Но однокашник Рэтленда Джон Уивер связан с Великим Бардом еще одним интригующим звеном. Долгое время ученые считали, что надпись на стратфордском настенном памятнике Шаксперу впервые в общих чертах была зафиксирована Дагдейлом в 1656 году. Но оказалось, что эта надпись содержится в сохранившейся рукописи Уивера, датируемой тремя десятилетиями раньше! Хонигман считает, что Уивер переписал эту надпись со стратфордского памятника вскоре после его сооружения. Однако в тексте, написанном рукой Уивера, мы видим некоторое различие с текстом на памятнике. Например, у Уивера отсутствует орфо графическая ошибка, бросающаяся в глаза на памятнике. Хонигман предполагает, что Уивер, копируя текст, исправил ошибку каменщика; возможно, так оно и было. Но вот другое различие объяснить подобным образом гораздо труднее. Дата смерти Шакспера в тексте Уивера - 24 апреля 1616 года, в то время как на памятнике - 23 апреля. Вряд ли Уивер мог допустить такую ошибку, списывая текст с памятника; дело, скорей всего, обстояло иначе. Уивер не списывал текст, он был его автором, а рабочий (мастер), перенося текст на камень, не только допустил орфографические' искажения, но и исправил дату смерти Шакспера (по совету священника или кого-то другого, знавшего точную дату - 23 апреля). Таким образом, есть серьезные основания считать, что Джон Уивер был не только первым поэтом, приветствовавшим Шекспира, но и первым, кто через десять лет после смерти Рэтленда почтил память Шакспера, отождествив его при этом с Уильямом Потрясающим Копьем.
"Галлио. Прости, прекрасная леди, что теряющий рассудок Галлио обращается к тебе, как смелый кавалер.
Инжениозо (в сторону). Сейчас мы получим не иначе как чистого Шекспира и обрывки поэзии, которые он подобрал в театрах".
Итак, Галлио еще только открыл рот, но Инжениозо уже знает, что мы услышим "чистого Шекспира"! Хотя он и здесь не упускает случая показать Галлио язык за спиной, ясно, что шекспировские поэмы, которые странный шут-аристократ свободно цитирует по памяти, не могли быть "подобраны им по отрывкам" в театрах. Инжениозо просто подыгрывает Галлио, подмигивая при этом тем немногим зрителям (и читателям), которые знают, о ком и о чем здесь идет речь. Диалог продолжается:
"Галлио. Прости меня, моя возлюбленная, поскольку я - джентльмен. Луна по сравнению с твоей яркой красотой - просто шлюха, Антониева Клеопатра всего лишь черномазая доярка, а Елена Троянская - уродка.
Инжениозо. Видите - "Ромео и Джульетта"! Какой чудовищный плагиат. Пожалуй, он еще преподнесет нам целую книгу Сэмюэла Дэниела.
Галлио. О ты, кто для меня всего милей,
Цветок полей и воплощенье грезы,
Ты лучше нимф, ты краше всех людей,
Белее голубка, алее розы!
Одарена такою красотой,
Что мир погибнет, разлучась с тобой".
Как и предупреждал Инжениозо, Галлио говорит словами Шекспира - это вторая строфа из "Венеры и Адониса", лишь слегка измененная им в одном месте. И Инжениозо реагирует адекватно: "О, сладостный мистер Шекспир!" Что именно он имеет в виду? Выражает ли он удовольствие, услышав знакомые шекспировские строки, или он так обращается к Галлио? Или - и то и другое? Далее Галлио демонстрирует нешуточную начитанность в английской поэзии, цитируя строки Спенсера, Кида, Марло, объясняя восхищенному Инжениозо:
"В то время, как другие кавалеры дарят своим дамам сердца драгоценные камни и золото, я предлагаю им бриллианты моего ума, моего воображения, ценность которых воистину неизмерима". Галлио торопится на званый обед, где его ожидают друзья - некая графиня и лорды. Поэтому он поручает Инжениозо набросать для него любовное стихотворение.
"Инжениозо. Мое перо - ваш верный вассал - ждет ваших приказаний. В каком роде надо для вас написать?
Галлио. Не в одном роде... напиши в двух или трех разных родах, как у Чосера, как у Гауэра, как у Спенсера и как у мистера Шекспира. Мне бы очень понравились стихи, которые звучали бы так:
Как только диска солнечного пламя
Швырнул в пространство плачущий восход... и т.д.".
Эти строки - начало шекспировской поэмы "Венера и Адонис", а пометка "и т.д." в тексте пьесы означает, что исполнитель роли Галлио должен продекламировать всю строфу, а может быть, и более того. Но Галлио не успокаивается: "О, сладостный мистер Шекспир! Я повешу его портрет в моем кабинете при дворе!"
Похоже, что Галлио смеется: как известно, ни одного достоверного прижизненного портрета Шекспира нет и никогда не было. Где же он вознамерился раздобыть шекспировский портрет для своего кабинета при дворе?
Инжениозо декламирует стихи из "Троила и Крессиды" Чосера (с некоторыми собственными добавлениями), но Галлио бранит и его и Чосера, отвергает Спенсера и настойчиво требует поэзии "в духе мистера Шекспира". Только когда Инжениозо читает свои стихи, имитирующие шекспировские, Галлио удостаивает его похвалы: "Достаточно, я из тех, кто может судить по достоинству, как в поговорке: "Узнаю быка по когтям" {Галлио пародирует известную латинскую поговорку: "Узнаю льва по когтям.}. Хвалю тебя, в этих стихах есть подлинная искра. Пусть другие хвалят Спенсера и Чосера, я же буду поклоняться сладостному мистеру Шекспиру и, дабы почтить его, буду класть его "Венеру и Адониса" под свою подушку, как это делал, как говорят, какой-то король, который спал, положив книги Гомера в изголовье".
Галлио произносит длинные тирады со ссылками на Цицерона и Ронсара, дает свой перевод малоизвестной итальянской поговорки, свободно цитирует по памяти Вергилия, замечая при этом, что правильную латынь, такую, как у него, можно услышать только в Реймсе или в Падуе: "Это мой обычай использовать в разговоре знание латинских, греческих, французских, итальянских, испанских поэтов". Неоднократно Галлио говорит и о собственной поэзии, слава о которой, оказывается, уже разнеслась по всей стране! Но - "наши английские профаны кое в чем извратили благородный дух моей поэзии".
Хотя Инжениозо часто отпускает в сторону саркастические реплики в адрес Галлио, его поэтических занятий он не осмеивает. Более того, он выполняет распоряжение Галлио (ибо тот действительно не просит, а распоряжается) написать (набросать) для него стихи о его даме сердца и диалог между ней и Галлио. "Потом я вернусь, - говорит Галлио, - и просмотрю эти стихи, подправлю и доведу до совершенства". Вот какая интересная форма творческого содружества: один делает литературные заготовки, а другой их корректирует и доводит до совершенства. И в таких литературных подмастерьях у Галлио, судя по всему, ходит не один Инжениозо, но и другие, окружающие эксцентричного мецената, "гении и их компаньоны". Постоянные восхваления Шекспира, декламация шекспировских стихов (не так уж широко тогда распространенных) заставляют внимательно приглядеться к фигуре Галлио. Ведь таких шумных восторгов и такого знания шекспировских текстов мы больше не встретим в эту эпоху нигде! Даже Фрэнсис Мерез - тоже "университетский ум" - примерно в это же время, высоко оценивая шекспировские произведения, делает это в несомненно более сдержанной манере.
Поскольку большинство героев "парнасских" пьес явно имеют реальных протагонистов, исследователи XX века неоднократно пытались их определить; особенно хотелось им узнать, кто же скрывается за маской Галлио. Как бы он ни изощрялся, ясно, что Галлио не простой студент (или бывший студент) Кембриджа. Он - аристократ, его друзья - графы и лорды, он был недавно в других странах, в том числе в Италии, участвовал в походах Эссекса, собирается в Нидерланды, он - кемб-риджец, но у него есть кабинет и в Оксфорде и при дворе, он покровительствует бедным студентам, писателям, ученым. Мы узнаем также, что он учился в университете в Падуе и приобрел там драгоценный меч из толедской стали, что некий граф хотел бы выдать за него свою дочь. И при этом он, оказывается, известный, даже прославленный поэт, для которого университетская пишущая братия делает поэтические и драматургические заготовки! Его речи насыщены нешуточной эрудицией; и все время он сворачивает на "сладостного мистера Шекспира" - без его портрета и без его книг под подушкой Галлио прямо жить не может; и похоже, что когда он говорит все это, то как-то странно посмеивается...
Инжениозо представил молодого эксцентричного лорда как шута, и это именно такой - а может, и тот самый шут, каким хочет быть Жак-меланхолик, вельможа из окружения опального Герцога в шекспировской пьесе "Как вам это понравится":
"Я жду как чести пестрого камзола!"
Традиционный шут - слуга низшей категории, пария, почти что живая кукла, игрушка и забава для своего господина и его гостей. Но для выполнения этой функции шуту, при всей его социальной ничтожности, разрешается делать то, что не дозволяется никому другому: смеяться надо всем я говорить правду, даже неприятную. Вот этой-то единственной привилегией шута и хочет обладать Жак. Галлио, странный персонаж "парнасской" пьесы, - это Жак, осуществивший свою мечту, скрывающий свое лицо и подлинное имя под маской шута и под шутовским именем.
Высказывалось предположение, что под личиной Галлио кембриджские остроумцы вывели графа Саутгемптона, который закончил колледж св. Джона за десятилетие до того, участвовал в походах Эссекса, покровительствовал нескольким писателям (в том числе, как принято считать, - Шекспиру). Его Лесбией могла быть Елизавета Вернон, на которой он тайно женился в 1598 году. "Точки совпадения" у Саутгемптона с Галлио действительно есть, но есть и серьезные несоответствия. Это и десятилетний разрыв между временем окончания Саутгемптоном университета и временем (пусть даже приблизительным) действия пьесы, и то, что Саутгемптон никогда не был в Падуе, и то, что по своему характеру и интересам он мало был склонен к шутовству. Еще более веские возражения связаны с именем поэта Джона Уивера, о котором Галлио говорит как о своем прославившем его однокашнике. Джон Уивер учился в колледже Королевы с 1594 по 1598 год и ни по колледжу, ни по времени пребывания в Кембридже никак не может считаться однокашником Саутгемптона. Профессор Д.Б. Лейшман {6}, издавший и прокомментировавший в 1949 году "парнасские" пьесы, и другие исследователи так и не смогли назвать подходящего однокашника Уивера, который мог бы послужить прототипом Галлио.
Однако такой подходящий по всем параметрам воспитанник колледжа Королевы (и даже одногодка Джона Уивера) есть, и я могу наконец назвать его имя - это Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд.
Он занимался в Кембридже с 1587 по 1595 год, причем первые два года именно в колледже Королевы, со студентами которого продолжал поддерживать тесные связи и после перехода в другой кембриджский колледж; потом, закончив курс обучения, часто бывал в Кембридже и провел там последние месяцы своей жизни. Уивер знал Рэтленда, и это подтверждается тем, что одна из первых эпиграмм в его книге "Эпиграммы старого покроя, а также новейшей моды" {7} посвящена Рэтленду; а вообще в книге всего несколько знатных адресатов, не считая королевы Елизаветы. Зато там присутствуют Джонсон и Марстон {Которые, как читатель уже знает, позже оплачут Рэтленда в честсровском сборнике.}!
Джона Уивера мы уже упоминали ранее; это имя можно встретить почти во всех шекспировских биографиях: именно он одним из первых высоко отозвался о творениях Великого Барда в этой же самой книге эпиграмм. Причем высочайшая оценка дается как поэтическим произведениям Шекспира - "Венере и Адонису", "Лукреции", так и драматическим - "Ромео и Джульетте", "Ричарду III"; поэт намекает, что существуют и другие произведения, с которыми он еще незнаком:
"Медоточивый Шекспир, когда я увидел твои стихи,
Я поклялся, что их мог написать только сам Аполлон..."
Галлио говорит, что Уивер в своей эпиграмме восславил его. И действительно, в той же книге эпиграмм среди стихотворений, обращенных к университетским товарищам (к некоторым - под их студенческими прозвищами), мы находим "Эпитафию для покойного Галлио" {8}!
"Здесь покоится упитанный Галлио, который до небес
Дрыгался на веревке всем своим огромным весом.
Его приятели остались на Тайбурне {*}
В году тысяча пятьсот девяносто восьмом.
Ту его часть, что не успела сожрать французская болезнь,
Теперь уплетают земляные черви".
{* Тайбурн - место казней в тогдашнем Лондоне.}
Из этой "эпитафии", во-первых, ясно, что личность под кембриджской студенческой кличкой "Галлио" была Джону Уиверу хорошо известна. Во-вторых, эта бесцеремонная раблезианская шутовская эпитафия, которая вполне подходила бы для Фальстафа, никак не могла восприниматься Галлио как его прославление, разве что в издевательском смысле.
Раблезианская эпитафия - органическая часть розыгрыша, в центре которого - молодой лорд, кембриджец, однокашник Джона Уивера и собрат Жака-меланхолика; Галлио - его шутовское имя и шутовская личина, над которой посмеивается и он сам, и подыгрывающий ему Инжениозо. Но больше всего они смеются над теми непосвященными зрителями и читателями, кто принимает эту игру за чистую монету, хотя авторы и персонажи "парнасских" пьес дразнят их чуть ли не в. каждой строке.
Молодой знатный воспитанник колледжа Королевы, однокашник Джона Уивера, посвятившего ему одну из своих первых эпиграмм, - это Рэтленд, недавно вернувшийся из Падуи, где он некоторое время занимался в знаменитом университете, участвовавший в морских экспедициях и Ирландском походе Эссекса, покровительствовавший кембриджским ученым и писателям, ухаживавший как раз летом 1599 года за падчерицей графа Эссекса - и вскоре женившийся на ней; все, что рассказывает о себе Галлио, точно совпадает с тем, что известно о жизни Рэтленда в этот период. Рэтленда - и никого другого, так же однозначно, как и то, что прототипом Жака-меланхолика, одного из двух неразлучных молодых вельмож, преданно последовавших за опальным Герцогом (Эссексом) в его изгнание, мог являться только он - граф Рэтленд, падуанский студент, воин и поэт. Можно отметить еще, что языки, знание которых демонстрирует Галлио, - те самые, которыми владел Рэтленд, также к нему относится намек на больные ноги, на комнаты в Оксфорде (где он в это время сдавал экзамены для получения степени магистра искусств и этого университета). За маской и шутовским именем Галлио скрывается Рэтленд - об этом говорит множество фактов. И одновременно - это аллюзия на его живую маску, на Шакспера.
С языка Галлио не сходят безмерные дифирамбы в адрес Шекспира, само его имя повторяется неоднократно. Но Галлио, говоря, что Уивер прославил его в своей книге эпиграмм, почему-то ни словом не касается того, что в другой эпиграмме, в той же книге, Уивер прославил - действительно прославил Шекспира!
Галлио - вернее, тот, кто прячется за этой личиной, - имеет какое-то отношение к Шекспиру. Недаром Инжениозо предупреждает, что, внимая Галлио, мы слышим "чистого Шекспира", - и действительно, Галлио говорит строками Шекспира! Когда он обещает обзавестись портретом Шекспира в своем кабинете при дворе, он не может не смеяться; и не только потому, что портретов Шекспира тогда еще не существовало. Чтобы увидеть главного автора шекспировских поэм и пьес, Рэтленду достаточно было повесить в своем кабинете зеркало. Или положить на стол миниатюру Оливера - молодой лорд, сидящий в раздумье под могучим деревом, придерживая рукой свой меч (не тот ли самый, толедский, который Галлио приобрел в Падуе?).
"Эпитафия для покойного Галлио", написанная Уивером, вероятней всего, намекает на шекспировского Фальстафа, которого - вместе с его дружками и собутыльниками - принц Гарри, став королем, отдает в руки правосудия. С этим согласуется и переданный одним современником Шекспира слух о том, что именно Шекспиру принадлежит кличка "сэр Джон Фальстаф". Фальстаф - ипостась Галлио.
За что же признателен Галлио поэту Джону Уиверу? За то, что тот в своей эпиграмме-эпитафии заживо похоронил его, отправил на виселицу, обозвал сифилитиком? Нет, за это он Уивера благодарить никак не мог, и имеет он в виду другую эпиграмму, помещенную Уивером в той же книге, - ту, что прославляет творения Уильяма Шекспира. Как я уже говорил, Галлио, без устали повторяющий имя Шекспира, напрямую, открыто об этой важной эпиграмме, соседствующей с адресованной ему издевательской "эпитафией", никак не упоминает, хотя не заметить ее, не обратить на нее внимание он не мог. Но благодарит он Уивера именно за нее, за высочайшую оценку появившихся под именем Уильяма Шекспира произведений - больше ему Уивера благодарить не за что! Ибо "парнасский" персонаж Галлио знает, что эта высочайшая оценка, это прославление относятся к тому, кто выступает - и всегда будет выступать под шутовской личиной и именем-кличкой, одна из которых - "Галлио из Кембриджа".
Неоднократно в пьесе Галлио подчеркивает собственные поэтические занятия, говорит о своих сонетах, называет имена античных и современных ему английских поэтов. Многих поэтов и писателей перечисляют и другие герои "парнасских" пьес, отзываясь о них иногда весьма нелицеприятно. Эти же имена мы встречаем и в книге эпиграмм Уивера (кстати, она не регистрировалась и, несмотря на дату 1598 год на титульном листе, вышла в свет, по ряду признаков, в 1599-м - не раньше): он обращается к Бену Джонсону, Марстону, Дрейтону, Дэниелу - к тем, кто именно в этот период образует поэтическое окружение Рэтлендов. А кроме Рэтленда среди однокашников Уивера по колледжу Королевы в книге эпиграмм упомянут и его учитель Уильям Ковел - тот самый, что еще в 1595 году включил Шекспира в число поэтов и писателей воспитанников университета. Без большого преувеличения можно сказать, что воспитанники и преподаватели кембриджского колледжа Королевы были первыми, кто заметил и приветствовал появление в литературе имени Потрясающего Копьем.
Конечно, Галлио мог благодарить Уивера и за эпиграмму, которую тот адресовал своему однокашнику по колледжу и одногодке, графу Рэтленду. Это стихотворение почтительно, комплиментарно - так и надлежит обращаться бедному стихотворцу-сайзеру {Сайзер - бедный студент, получавший от университета стипендию и за это выполнявший разные хозяйственные работы и поручения.} к молодому графу, случайно оказавшемуся в одном с ним колледже. При этом Уивер обыгрывает смысловое значение его имени и титула и называет "корнем страны" ("root of Land"). Что же касается эпиграммы, восхваляющей произведения Шекспира, то из слов Галлио видно: его однокашник по колледжу порекомендовал Уиверу не лезть больше сюда со своими восторгами. Ибо граф Рэтленд избегает любопытных - пусть и восторженных - глаз; он предпочитает держать свои литературные и театральные занятия, свои хитроумные игры в тайне. К миру же всегда будут обращены его маски, его игровые ипостаси.
Поэт Джон Уивер, его книга эпиграмм, его связь с героями "Возвращения с Парнаса", особенно с Галлио - Рэтлендом - важнейший литературный факт, который до сих пор оставался неисследованным и непонятым. Между тем его значение для открытия Шекспира трудно переоценить, так же как значение честеровского сборника и других удивительных книг, о которых мы будем говорить дальше.
В "Возвращении с Парнаса" есть еще одна аллюзия, направленная, как полагают исследователи, в сторону Шекспира. Когда Галлио, наговорившись, уже ушел, Инжениозо пускает ему вслед (для зрителей и читателей): "Прощай, мужлан, обернутый в атласные одеяния!" Д. Лейшман и другие исследователи "парнасских" пьес не могли не увидеть здесь перекличку со знаменитой метафорой из третьей части "Генриха VI" - "сердце тигра, завернутое в шкуру женщины", перефразированной Грином ("сердце тигра в шкуре актера, ворона-выскочка, украшенная нашими перьями") и направленной, как считается, против Шекспира (то есть Шакспера). Однако каким образом Галлио связан с Шекспиром, этим шекспироведам (ничего о Рэтленде не знающим) понять трудно, и вопрос остается для них открытым. Только понимание того, что Галлио - это дружеский, хотя и не безобидный шарж {Шарж, но не портрет (не портреты).} и на Рэтленда, и на его живую маску, проясняет смысл этой реплики Инжениозо и ставит все на свои места.
Часто можно слышать мнение, что идентификация реальных прототипов героев драматических произведений - дело неблагодарное, и ее результаты не всегда надежны; с этим можно согласиться. Но в "парнасских" пьесах, написанных для очень узкой кембриджской аудитории, почти все герои имеют конкретных прототипов, которых аудитория узнавала так же, как она понимала многочисленные рассеянные в тексте намеки (хотя, вероятно, далеко не всем было понятно все). Не забудем также, что Галлио появляется только в первой части "Возвращения с Парнаса", которая не печаталась и, судя по всему, вообще мало кому была известна.
Теперь еще раз вчитаемся в сцену встречи студентов с Бербеджем и Кемпом - актерами труппы лорда-камергера, пайщиком которой был и Шакспер. Актеры невежественны и жадны, они хотят задешево нанять голодных студентов. Кемп не верит в их способности - однажды он видел, как они разыгрывали в Кембридже какую-то комедию и делали это плохо: "... они не умеют говорить на ходу, а только стоя на одном месте". Бербедж надеется, что их можно будет подучить, а кроме того, они смогут написать для актеров пьесу. Но Кемп настаивает на своем: "Мало кто из университетских перьев умеет писать хорошие пьесы, они слишком пропахли этим писателем Овидием и этим писателем Метаморфозием и слишком много болтают о Прозерпине и Юпитере. Наш друг (fellow {О различных значениях этого слова читатель уже знает.}) Шекспир всех их побивает, и Бена Джонсона в придачу. О, этот Бен Джонсон - зловредный тип. Он вывел на сцене Горация, который дает поэтам пилюли {От недержания слов.}, но наш друг (fellow) Шекспир устроил ему самому такую чистку, что он потерял всякое доверие". Невежество клоуна и танцора Кемпа, принимающего название знаменитой античной книги за имя автора, проявляется и в других его высказываниях перед студентами. Что касается "университетских перьев", чьи писания "пропахли" латинской классикой, то подсчитано, что Шекспир в своих произведениях упоминает Юпитера 30 раз, Диану - 50, Аполлона - 42, Венеру 17, а запомнившуюся Кемпу Прозерпину (жену Плутона, богиню подземного мира) - 6 раз. Следовательно, танцор Кемп имел все основания относить насквозь "пропахшего" классикой и именами античных богов Шекспира к "университетским перьям".
Конечно, пьесу - в том числе и вторую часть "Возвращения с Парнаса", писали не Бербедж и Кемп, а кто-то из "университетских умов и перьев"; актеры же могли вообще не знать, что кембриджские остряки "вставили" их в пьесу.
Нет никаких документальных указаний на то, что кто-то из актеров труппы считал Шакспера при его жизни писателем, драматургом. Впервые несколько пьес с именем Шекспира на титульных листах были напечатаны лишь в 1598 году, в списках же для разучивания ролей актерами имя автора тем более не указывалось и рядовых актеров вообще вряд ли интересовало. И не только актеров. "Ричард II" игрался на лондонских сценах неоднократно, но печатали пьесу без имени автора, и даже через несколько лет, при расследовании на самом высоком уровне дела Эссекса, где злоумышленная постановка этой пьесы инкриминировалась заговорщикам, именем автора никто даже не поинтересовался.
Как я уже говорил, не исключено (но и ничем не доказывается), что в отдельных случаях пьесы попадали в труппу через Шакспера, от него требовалось лишь помалкивать о своих доверителях, за что он получал время от времени кошелек с золотыми монетами, которые предприимчивый стратфордец расчетливо пускал в оборот. Но это еще не значит - в любом случае, - что хорошо его знавшие сотоварищи по труппе принимали его за писателя и драматурга. В какой-то степени об игре вокруг сходства имени Потрясающего Копьем и Шакспера мог быть осведомлен Ричард Бербедж, знакомый Рэтленду, Саутгемптону и Пембруку и пользовавшийся их доверием (недаром после смерти Рэтлендов именно Бербедж появляется в Бельвуаре вместе с Шакспером накануне окончательного выдворения последнего из Лондона).
Но кембриджские авторы "Возвращения с Парнаса", судя по сочиненным ими откровениям Галлио и речам Кемпа, знали и о тайне шекспировского псевдонима, и о роли, отведенной в этой игре Шаксперу из Стратфорда, и не упустили случая потешиться на этот счет. Они продолжают потешаться над своими учеными толкователями и сегодня.
Исследователями XIX и XX веков были высказаны различные предположения о том, кто мог быть авторами "парнасских" пьес (все три явно написаны не одной и той же рукой), но вопрос остается открытым. В прологе к первой части "Возвращения" есть прозрачная аллюзия на имя автора, которое-де напоминает о сыре, изготовляемом в Чешире (то есть возможно это имя - Честер или Чешир). Студента с таким подходящим именем в университетских списках второй половины 90-х годов XVI века найти не удалось. Но ведь автор (один из авторов) мог учиться в Кембридже и раньше, сохранив связи с университетом и после его окончания (случай совсем не редкий). Тогда нам следует вспомнить о главном авторе честеровского сборника "Жертва Любви" - о самом Роберте Честере. Он учился в Кембридже (в колледже св. Троицы) в середине 1580-х годов. Его имение в Ройстоне находилось в нескольких милях от Кембриджа, и поддерживать связь с университетской публикой и после завершения курса обучения было для него несложно. В 1600 году его имя значится в списках студентов Миддл Темпл, тесно связанной с Грейс Инн, где занимался Рэтленд;
в начале февраля 1602 года в Миддл Темпл была исполнена шекспировская "Двенадцатая ночь". Честеровская поэма в "Жертве Любви" свидетельствует о том, что Честер знал тайну своего молодого знатного родственника Рэтленда и его супруги и вполне мог быть автором хотя бы одной из частей "Возвращения с Парнаса". Впрочем, это лишь предположение, требующее дальнейших изысканий. Тем более, что сравнительно недавно английскими учеными Ф.Хантли и Е.Хонигманом {9} на роль автора первой парнасской пьесы ("Паломничество на Парнас") выдвинута кандидатура поэта Джона Уивера. Имя "Уивер" (Weever) совпадает с названием самой большой реки в Чешире, и сам поэт в одной из своих поэм подчеркивал это. Совпадают и некоторые другие факты и обстоятельства, кроме такой бесспорной связи имени поэта-сатириста с Чеширом, делающие гипотезу об его авторстве убедительной.
Но однокашник Рэтленда Джон Уивер связан с Великим Бардом еще одним интригующим звеном. Долгое время ученые считали, что надпись на стратфордском настенном памятнике Шаксперу впервые в общих чертах была зафиксирована Дагдейлом в 1656 году. Но оказалось, что эта надпись содержится в сохранившейся рукописи Уивера, датируемой тремя десятилетиями раньше! Хонигман считает, что Уивер переписал эту надпись со стратфордского памятника вскоре после его сооружения. Однако в тексте, написанном рукой Уивера, мы видим некоторое различие с текстом на памятнике. Например, у Уивера отсутствует орфо графическая ошибка, бросающаяся в глаза на памятнике. Хонигман предполагает, что Уивер, копируя текст, исправил ошибку каменщика; возможно, так оно и было. Но вот другое различие объяснить подобным образом гораздо труднее. Дата смерти Шакспера в тексте Уивера - 24 апреля 1616 года, в то время как на памятнике - 23 апреля. Вряд ли Уивер мог допустить такую ошибку, списывая текст с памятника; дело, скорей всего, обстояло иначе. Уивер не списывал текст, он был его автором, а рабочий (мастер), перенося текст на камень, не только допустил орфографические' искажения, но и исправил дату смерти Шакспера (по совету священника или кого-то другого, знавшего точную дату - 23 апреля). Таким образом, есть серьезные основания считать, что Джон Уивер был не только первым поэтом, приветствовавшим Шекспира, но и первым, кто через десять лет после смерти Рэтленда почтил память Шакспера, отождествив его при этом с Уильямом Потрясающим Копьем.