Страница:
Гвардейцы, прихватив пять пушек, двинулись к Бастилии. Толпа, естественно, не отставала. Вскоре по крепости был открыт орудийный огонь, из-за неопытности «артиллеристов» поражавший еще и окрестные дома, что потом дало основание писать о том, что гарнизон Бастилии обстреливал из пушек чуть ли не весь Париж.
Вот тогда-то комендант и принял решение открыть ворота и сдать крепость агрессорам в обмен на обещание швейцарца Юлена и командира одной из гвардейских рот обеспечить безопасность гарнизона. Когда же это было сделано, толпа поступила по-своему. После добровольной сдачи Бастилии ее коменданту маркизу Делоне отсекли голову мясницким ножом. Та же участь постигла его адъютанта, майора, лейтенанта и трех солдат-инвалидов. Затем начался грабеж всего, что находилось внутри крепости.
Об узниках, «жертвах деспотизма», вспомнили лишь через довольно длительное время. Их освободили и вывели на площадь, где на них уже никто не обращал внимания. Из семерых «жертв» один оказался серийным убийцей, двое — сумасшедшими и четверо — фальсификаторами ценных бумаг. Потом их торжественно провели по улицам города. Во главе процессии шел субъект, который на острие пики нес голову маркиза Делоне, так и не успевшего осознать то, что толпа — это не только не народ, но еще и не люди…
Легенда о штурме Бастилии была опровергнута вскоре после своего возникновения, еще в том же 1789 году, когда были опубликованы материалы деятельности специальной комиссии, которая пришла к такому выводу: «Бастилию не взяли штурмом; ее ворота открыл сам гарнизон. Эти факты истинны и не могут быть подвергнуты сомнению».
Вот что празднуют французы 14 июля каждого года.
Собственно, чему удивляться?
Революция — это всегда идиотизм, всегда преступление и всегда — ложь, противоречащая не только истине, но и элементарной логике.
После парижских событий революция прокатилась огненным смерчем по всей Франции, сея хаос, но не решая никаких насущных проблем, для чего она, собственно, была затеяна, если верить ее поджигателям.
Но им верить нельзя.
В ходе революции они не торопятся выйти на сцену, предоставляя эту неблаговидную и достаточно опасную роль несостоявшимся интеллектуалам, комплекс неполноценности и азартное честолюбие которых надежно гасят инстинкт самосохранения.
А маховик революции раскручивался все сильнее и сильнее, угрожая выйти из-под какого бы то ни было контроля.
Людовик XVI опустился до заискивания перед депутатами Учредительного собрания, а 17 июля того же рокового года он появился среди массы бунтующей черни, всячески пытаясь выдать себя за «своего парня». Когда он вернулся в Версаль с трехцветной революционной кокардой на шапке, Мария Антуанетта воскликнула в гневе: «Я никогда не думала, что вышла замуж за мещанина!»
Между прочим, граф Мирабо, один из «отцов» революции, так сказал о королеве: «Среди приближенных короля есть только один мужчина и этот мужчина — его жена!»
Если кто-то из членов королевского двора и сохранял элементарное человеческое достоинство, то это была, бесспорно, Мария Антуанетта.
26 августа Учредительное собрание приняло эпохальнуюДекларацию прав человека и гражданина, которая провозглашала нацию единственным источником власти. Объявленная конституционная монархия была, согласно Декларации, исполнительницей воли народа, не более того. Сословные привилегии отменялись, хотя на деле разрослась буйным цветом привилегия черни, а это было гораздо опаснее привилегий дворянства и духовенства.
И — всяческие свободы: слова, мысли, совести, печати, вероисповедания и т.п.
Свобода, равенство, братство.
Слова, слова, слова.
Свобода — это не беспредел вольницы, а осознанная необходимость, то, что абсолютно неприемлемо для отребья.
Равенство — это жалкая попытка проигнорировать законы Природы, исключающей это самое равенство.
Братство — очередная попытка несостоявшихся, порочных и морально слабых паразитировать за счет достойных, только и всего.
Декларация, конечно, имела определенный успех, но его, как говорится, на хлеб не намажешь, а осенью 1789 года продовольственная проблема дала о себе знать со всей жесткостью.
5 октября огромная колонна черни двинулась на Версаль. Отстранив короля от власти, «народ», тем не менее, именно на него возлагал вину за хаос в стране. После перестрелки с королевской охраной толпа ворвалась во дворец. Людовик XVI дал согласие на переезд в Париж королевского двора и Учредительного собрания.
Как будто это могло что-то изменить…
Франция погрузилась в пучину анархии, когда все хотели повелевать и никто не хотел исполнять повеления.
Множество аристократов да и вообще здравомыслящих людей эмигрировало в Австрию, Россию и немецкие государства.
В Учредительном собрании развернулась ожесточенная борьба политических группировок. Наиболее многочисленными и влиятельными среди них были умеренные конституционалисты — монархисты во главе с Мирабо, Лафайетом и Байи, мэром Парижа.
Радикалов возглавлял молодой адвокат из Арраса, последователь Руссо, некий Максимиллиан Робеспьер (1758—1794 гг.), замкнутый, педантичный, склонный к нарциссизму и, конечно же, не ахти какой специалист в своем деле, потому что настоящие мастера своего дела в революциях не участвуют. Им это просто не нужно.
А осенью того же 1789 года образовалось еще и «Общество друзей конституции», названное «Якобинским клубом». Вначале якобинцы были довольно умеренными политиками, но потом искушение запрячь безумную толпу в карету своего безмерного честолюбия возобладало над соображениями здравого смысла, и они уже не стеснялись в средствах достижения своих целей, венцом которых была, ясное дело, власть.
В 1790 году был основан Клуб кордельеров («Общество друзей прав человека и гражданина») во главе которого были адвокат Жорж Жак Дантон (1759—1794 гг.) и журналист Камиль Демулен (1760—1794 гг.).
Робеспьер и Дантон
В Париже издавалось множество газет, специально рассчитанных на уровень подонков городских трущоб, и журналисты плана Камиля Демулена без зазрения совести писали статьи для подобной аудитории. Самой одиозной из таких газет была, бесспорно, та, что называлась «Друг народа». Возглавлял ее неудавшийся врач и публицист Жан Поль Марат (1743—1793 гг.).
Учредительное собрание без устали штамповало законы. Один из них отторгал католичество от папы Римского, да, брал вот и отторгал… Это вызвало, естественно, противодействие духовенства, но что стоит такое противодействие, когда «так решил народ»? Тем не менее, из 135 епископов только пятеро согласились присягнуть «народной власти», за что нужно отдать должное тем 130, которые презрели соображения выгоды и безопасности.
Один из епископов сложил с себя священнический сан, чтобы заняться политикой, в чем он со временем очень даже преуспел. Звали его Шарль Морис Талейран (1754—1838 гг.), отмеченный Историей как один из самых выдающихся дипломатов и политиков.
Учредительное собрание издало и Закон об избирательном праве. Согласно этому закону избирать и быть избранными могли лишь те граждане, которые платили налоги в размере не менее трехдневной заработной платы.
Очень справедливый закон, нужно заметить: тунеядцы и всякий праздношатающийся люд не должны обладать избирательным правом. Только те, кто платит налоги. Что же касается трехдневной зарплаты, то не мешало бы прикинуть, сколько дней мы в своем странненьком XXI веке работаем в счет налогов. Но вот незадача: оказалось, что из 25 миллионов жителей Франции только 4,3 миллиона платило такой налоговый минимум. А что же остальные?
А остальные вознегодовали, как, впрочем, поступили бы и наши соотечественники при таких же обстоятельствах, хотя, по элементарной логике, человек, не уплачивающий налоги, не имеет права решать своим избирательным голосом судьбу державы, которую он не содержит…
Королевская чета мучилась желанием бежать из этого ада, но сделать это уже было весьма непросто. Кроме того, Людовик все еще рассчитывал на какое-то чудо, которое вдруг спасет, вызволит, образумит и т.д. Но чудо не торопилось свершиться, а положение все усложнялось.
Кроме того, европейские монархи как-то странно вели себя в создавшейся ситуации. Например, Екатерина Великая, выражая сочувствие королю Франции, тем не менее не выразила готовности помочь ему хотя бы одним рублем или хотя бы одним солдатом. Она, правда, добросовестно подстрекала к интервенции против революционной Франции австрийского императора, а также прусского и шведского королей. Но Пруссия, как и Великобритания, сочувствовала революции из-за враждебного отношения к Людовику XVI, а вот Австрии было вообще не до того, потому что, как и Россия, она усиленно присоединяла чужие земли. Из всех европейских монархов только лишь Густав III, король Швеции, готов был немедленно объявить крестовый поход против Сатаны, владевшей Францией, но его военных ресурсов было явно недостаточно…
Одна из гнуснейших европейских традиций: спокойно наблюдать, как в соседней стране происходят ужасающие события, которые сами собой не угаснут, а затем, когда процесс стал необратимым, послать туда так, для очистки совести, небольшой экспедиционный корпус, которым можно подло пожертвовать, чтобы потом сказать: «Мы ведь не сидели сложа руки, мы действовали!»
Так было в 1790-м, так было в 1918 году, когда просила помощи оккупированная Сатаной Россия… Что ж, традиция есть традиция.
А 3 сентября 1791 года Учредительное собрание утвердило Конституцию Франции.
Эта Конституция, едва родившись, вызвала бурю разногласий между субъектами французской политики. Собственно, не столько вызвала, сколько послужила предлогом для разжигания этих разногласий, которые рано или поздно должны были перерасти в бойню.
Не дожив до этого, умер граф Мирабо, с которым была связана хоть какая-то надежда на цивилизованное решение существующих проблем. После его смерти политический Олимп заселили люди случайные и мелкие, но чрезвычайно амбициозные, среди которых выделялся весьма посредственный во всех отношениях, но до маниакальности целеустремленный Робеспьер.
Людовик, устав лавировать, притворяться, играть двойную игру, решился в конце концов на побег из Франции, но был опознан неподалеку от границы и возвращен в Париж, как беглый каторжник, ни дать ни взять.
Он переправлял за рубеж письма, в которых сообщал, что фактически находится под арестом, поэтому все его публичные заявления и действия следует считать недействительными. Некоторые из таких писем перехватывались, что еще более усугубляло положение королевской четы.
В конце концов европейские монархи удосужились создать антифранцузскую коалицию, в ответ на что Законодательное собрание заставило Людовика XVI скрепя сердце подписать объявление войны Австрии, требовавшей восстановления законного государственного строя во Франции.
Между прочим, в одном школьном учебнике выпуска 2000 года я обнаружил такую фразу: «Мария Антуанетта тайнопередала австрийцам военные планы». Это могли болтать в те времена оборванцы на парижских базарах или уличные торговки, но, господа составители, нельзя же быть такими безнадежными дебилами! Во-первых, весьма сомнительно наличие таких «военных планов» ввиду революционной безалаберности и профессиональной безграмотности «народных полководцев», во-вторых, Мария Антуанетта могла иметь столько же возможностей приблизиться к этим гипотетическим планам, сколько, к примеру, Солженицын, сидя в концлагере, передать сомалийской разведке чертежи водородной бомбы.
Но Бог с ними, с составителями учебников, хотя ой как опасно недооценивать их рвение…
А во Францию вторглись не австрийские, а прусские войска. Радикальное большинство Законодательного собрания, называемое жирондистами, провозгласило 11 июля 1792 года лозунг «Отечество в опасности!», хотя при чем здесь отечество? В опасности были они, по ком плакала виселица, и нечего было отождествлять себя с отечеством. Впрочем, такой лозунг выдвигали и Ленин, и Сталин, и Гитлер…
Вот тогда-то капитанКлод Жозеф Руже де Лиль (1760—1836) написал свою «Боевую песню Рейнской армии», вскоре названную «Марсельезой», мелодия которой со временем стала Государственным гимном Франции.
Наполеон часто повторял, что «Марсельеза» — самый выдающийся генерал республики.
Все это не помешало революционному Конвенту в 1793 году арестовать Руже де Лиля за роялистские симпатии, и он чудом не закончил свою карьеру на эшафоте. Он дожил до 1836 года и умер в крайней нищете.
Такова благодарность революции.
Россия, закончив в январе 1792 года войну с Турцией, немедленно взялась за Польшу, конституция которой раздражала Екатерину Великую не менее, чем французская. Войско Польское под командованием племянника короля Юзефа Понятовского (1763—1813 гг.) и Тадеуша Косцюшко (1746—1817 гг.), ветерана американской войны за независимость и основателя военной академии в Уэст-Пойнте, держалось не только стойко, но и одержало ряд побед над российскими корпусами, однако с тыла, с запада, нанесла свой удар Пруссия, и Польша вынуждена была согласиться на очередной раздел своей территории.
Правда, через два года Косцюшко возглавит польское восстание, однако его потопит в крови фельдмаршал Суворов, неплохой в принципе человек, но вынужденный то подавлять восстания, то героически преодолевать Альпы, когда в этом отпала необходимость.
Французская революционная армия терпела поражение за поражением, хозяйство пришло в полный упадок, в общем все происходило именно так, как и должно было в этих условиях происходить, но кто-то должен же был за все это ответить…
В ночь на 10 августа 1792 года началось очередное восстание в многострадальной столице Франции. Вооруженные отряды так называемых «санкюлотов» (то есть «бесштанников») двинулись к дворцу Тюильри — резиденции короля.
Гвардия с готовностью предала того, кто ее содержал и кого она обязана была защищать до последней капли крови, а небольшому отряду швейцарцев, решивших стоять насмерть, король приказал покинуть дворец во избежание бесполезного кровопролития.
Толпа захватила Тюильри.
Королевская семья арестована и брошена за решетки тюрьмы Тампль.
Но явным, бесспорным достижением революции была машина для отсечения голов, названная гильотиной по имени доктора Жозефа-Игнаса Гильотена (1738—1814 гг.), который убедил Национальное собрание Франции утвердить массовое применение этой машины, изобретенной его коллегой доктором Антуаном Луи (1723—1792 гг.).
«При помощи этой машины, — убеждал депутатов доктор Гильотен, — можно отрубить голову в мгновение ока, без малейших страданий осужденного».
После ряда испытаний на трупах преступников машина была признана единственным средством совершения казни.
Первое ее испытание «вживую» состоялось 25 апреля 1792 года, когда был казнен какой-то уголовник. Присутствовавшие на церемонии депутаты в своих докладах отметили техническое совершенство новой машины и гуманность, с которой она лишает человека жизни.
Народ (настоящий, то есть чем-то занятый) подтрунивал над машиной, называл ее «Petite Louisau», но все же наиболее прочно закрепилось за ней название «гильотина», несмотря на протесты доктора Гильотена.
Всему свое время, и гильотина была внедрена как раз к тому времени, когда вторая волна революционных деятелей, среди которых уже не было ни маркиза де Лафайета, ни графа Мирабо, заведя ситуацию в тупик, начала лихорадочно искать виновных в том, что неизбежно должно было наступить. Их нужно было судить революционным судом и казнить публично, чтобы показать народу: революция не мстит, она справедливо наказывает отступников, предателей, вредителей и т.п.
Ситуация была действительно сложной. Разрушительное пламя охватило всю Францию. Те, кого принято называть отбросами общества, громили, грабили поместья, дворцы и просто дома, резали, мучили, насиловали и устраивали дикие оргии на пепелищах сожженных ими шедевров архитектуры.
Их патологическая ненависть к гармонии в любых ее проявлениях дошла до того, что во Франции были поголовно истреблены борзые собаки. Видимо, аристократическая грациозность этих животных была непереносима для тех, кто убивал своих сограждан только лишь за то, что на их руках не было мозолей или иных свидетельств грубого, неквалифицированного труда (то есть того, чего, по идее, должен стыдиться цивилизованный человек: чем меньше мозгов, тем больше приходится применять руки).
Естественное течение цивилизации было направлено вспять. Люди ждали Божьей кары, которая бы уничтожила всех и вся на этой некогда благодатной земле, всех потому, что те, кто допустил эти ужасы, ничуть не лучше тех, кто их творил. Но Божья кара не приходила. Впрочем, может быть, она пришла в свое время, но в формах, которые не соответствовали сложившимся стереотипам, только и всего…
А новые хозяева страны, провозглашая лозунги, принимая законы и выступая с рецептами спасения отечества, тем временем лихорадочно набивали собственные карманы, создавая таким образом класс «новых французов», как это бывает во все времена, когда под предлогам перестройки старых форм бытия происходит перераспределение жизненных благ в пользу людей, которые при старом режиме никогда бы не были допущены к политической деятельности по причине низкого уровня общей культуры, а в экономической по той же причине они не могли бы подняться выше директора какого-нибудь подпольного цеха.
Теперь же они, эти люди, выступают в роли «отцов нации», продолжая делать все то, что они умеют и любят делать: тянуть все, что плохо лежит, а если кто будет мешать… пусть скажет свое веское слово революционная законность!
Они образовали новый законодательный и исполнительный орган — Национальный Учредительный Конвент, в выборах которого принимали участие все, включая, естественно, и люмпенов, так что можно себе представить состав этого Конвента…
Но дело не в этом, а в том, что Конвент взял на себя всю полноту власти и отменил во Франции монархию. Просто так взял и отменил. И провозгласил Францию республикой. И не иначе.
Из 750 депутатов Конвента 165 составляли фракцию жирондистов, выступавших за свободу торговли и неприкосновенность частной собственности, а немногим более ста человек назывались монтаньярами, теми, кто стремился к тотальному революционному господству. Их возглавили Дантон, Робеспьер и Марат. Остальные депутаты были так называемым «болотом», то есть нейтральными, если такое вообще возможно.
Ясно как день, что конфликт между монтаньярами и жирондистами был неизбежен, и пробным камнем этого конфликта были сорокачасовые дебаты по поводу смертного приговора Людовику XVI, в котором это воинствующее отребье усмотрело источник всех своих неудач.
Людовик был никаким королем, только компрометировавшим королевскую власть, все так, однако он лишь косвенно виновен был в том, что страна, оказавшаяся во власти воров, насильников и грабителей, пришла через три года этой власти к полному упадку. Но он был козлом отпущения и должен был сыграть эту роль до конца…
21 января 1793 года на площади Революции в Париже (ныне площадь Согласия) Людовик XVI взошел на эшафот. Взошел спокойно, с тем непоказным достоинством, с которым положено держаться божьим помазанникам и которого ему так не хватало все последние годы. В 10 часов 20 минут нож гильотины отсек ему голову, которую палач показал ликующей толпе.
Франция, как и Англия в 1649-м, осквернила себя публичной казнью своего монарха.
Через сутки английский король Георг III изгнал из своей страны французского посланника, а остальные европейские монархи, до которых наконец-то дошло, что именно происходит во Франции, спешно образовали новую антифранцузскую коалицию, куда, кроме Австрии и Пруссии, вошли Англия, Испания, Сардинское королевство, Неаполь и большинство германских государств.
Россия по воле Екатерины не находила лучшего применения своей военной активности, чем дальнейшее расчленение Польши. Если рассматривать это с точки зрения территориальных приобретений, то, учитывая громадность российской территории при очень слабой ее освоенности, можно уверенно говорить о психической патологии власти. Проблема эта, как мне представляется, не сходила с повестки дня еще со времен Ивана Грозного, когда начался процесс территориального ожирения Московии, но сейчас было еще одно обстоятельство, извиняющее хоть в какой-то мере поведение Екатерины: Польша по сути была республикой, и это, как я уже отмечал, было непереносимо для российского самодержавия. То, что события во Франции представляли гораздо более серьезную угрозу для всех без исключения европейских монархий, Екатерина при всем своем уме адекватно оценить, видимо, не могла. Что ж, как говорится, и на старуху бывает проруха, а она к тому времени была старухой… Тут бы с любовниками разобраться…
Войска коалиции уже 18 марта 1793 года разбили наголову французскую армию при Неервиндене. Командующий ею генерал Дюмурье бежал после случившегося в австрийский лагерь, потому что революционное правительство отправило бы его за это поражение на гильотину, причем без каких-либо обсуждений возникшей проблемы.
А проблем у самодеятельных французских правителей хватало и без позорного поражения «революционной армии».
В мае началось очередное восстание, организованное монтаньярами с целью установления собственной диктатуры. До этого монтаньяры захватили власть в Якобинском клубе, чем заметно усилили свои позиции, так что теперь, называя себя якобинцами, они решительно произвели государственный переворот, после чего сочинили новую Конституцию и образовали Комитет общественного спасения во главе с Робеспьером.
Этот адвокат-недоучка стал фактическим диктатором. Его ближайшие соратники: Дантон, Гебер, Демулен, Карно и другие полуинтеллигенты, усмотревшие в революции уникальную возможность самоутверждения, на этом этапе самоотверженно работали по схеме «Короля играет его свита», концентрируя на Робеспьере то сияние, которое принято называть «ореолом величия власти».
Как и следовало ожидать, у Робеспьера, выражаясь современным языком, «поехала крыша». Этот невзрачный и во всех отношениях посредственный человек, который взлетел на вершину социальной пирамиды только лишь благодаря тому, что в определенный момент времени оказался нужен именно такой и никакой другой, закомплексованный и бесстыдно жестокий тип с неплохо подвешенным языком, уверовал в свою незаурядность и потратил немало сил на то, чтобы заставить уверовать в это и окружающих, то есть всю Францию.
Его квартира буквально ломилась от его же собственных портретов, где он представал в самых разных, но неизменно величественных позах, он собирал гостей, которых заставлял под страхом смерти (в самом прямой смысле) зачарованно слушать его декламацию (ну второй Нерон, ни дать ни взять!), он находил особое удовольствие в овладении вдовами людей, казненных по его приказу… Бездарная и извращенная мразь.
К одной из его любовниц была полусумасшедшая гадалка, которую звали Тео и которую враги диктатора прозвали «Теос», то есть Бог. Эта самая Тео, с которой он познакомился в салоне, имевшем весьма сомнительную репутацию, предсказывала ему мировое господство, поклонение всех народов и рас, славу гения всех времен и подобную чушь, которую он зачарованно слушал из ее легендарно порочных уст.
Когда же гадалка, ввязавшись в какую-то темную историю, была арестована, что в ту пору означало смертный приговор, Робеспьер даже пальцем не пошевелил ради ее спасения.
Он сам себя наделил почетным званием «Неподкупный» и заставлял всех своих приближенных именно так величать его, якобы отличавшегося от простых смертных и возвышавшегося над ними своим феноменальным равнодушием к деньгам и прочим материальным ценностям.
Вот тогда-то комендант и принял решение открыть ворота и сдать крепость агрессорам в обмен на обещание швейцарца Юлена и командира одной из гвардейских рот обеспечить безопасность гарнизона. Когда же это было сделано, толпа поступила по-своему. После добровольной сдачи Бастилии ее коменданту маркизу Делоне отсекли голову мясницким ножом. Та же участь постигла его адъютанта, майора, лейтенанта и трех солдат-инвалидов. Затем начался грабеж всего, что находилось внутри крепости.
Об узниках, «жертвах деспотизма», вспомнили лишь через довольно длительное время. Их освободили и вывели на площадь, где на них уже никто не обращал внимания. Из семерых «жертв» один оказался серийным убийцей, двое — сумасшедшими и четверо — фальсификаторами ценных бумаг. Потом их торжественно провели по улицам города. Во главе процессии шел субъект, который на острие пики нес голову маркиза Делоне, так и не успевшего осознать то, что толпа — это не только не народ, но еще и не люди…
Легенда о штурме Бастилии была опровергнута вскоре после своего возникновения, еще в том же 1789 году, когда были опубликованы материалы деятельности специальной комиссии, которая пришла к такому выводу: «Бастилию не взяли штурмом; ее ворота открыл сам гарнизон. Эти факты истинны и не могут быть подвергнуты сомнению».
Вот что празднуют французы 14 июля каждого года.
ФАКТЫ:
Вскоре после этих бесславных событий 863 парижанина были удостоены почетного звания «Участник штурма Бастилии», что предусматривало получение довольно значительной пенсии.
Революционный идиотизм зашел так далеко, что согласно финансовым документам, в 1874 году, почти через сто лет после происшедшего, были люди, получавшие жалованье, за «взятие Бастилии».
Собственно, чему удивляться?
Революция — это всегда идиотизм, всегда преступление и всегда — ложь, противоречащая не только истине, но и элементарной логике.
КСТАТИ:
«Революция — просто переезд на новую квартиру. Коррупция, страсти, честолюбие, низость той или иной нации, того или иного века попросту меняют апартаменты, что сопряжено с поломками и расходами. Никакой политической морали: успех — вот и вся мораль».
Жюль и Эдмон Гонкуры
После парижских событий революция прокатилась огненным смерчем по всей Франции, сея хаос, но не решая никаких насущных проблем, для чего она, собственно, была затеяна, если верить ее поджигателям.
Но им верить нельзя.
В ходе революции они не торопятся выйти на сцену, предоставляя эту неблаговидную и достаточно опасную роль несостоявшимся интеллектуалам, комплекс неполноценности и азартное честолюбие которых надежно гасят инстинкт самосохранения.
А маховик революции раскручивался все сильнее и сильнее, угрожая выйти из-под какого бы то ни было контроля.
Людовик XVI опустился до заискивания перед депутатами Учредительного собрания, а 17 июля того же рокового года он появился среди массы бунтующей черни, всячески пытаясь выдать себя за «своего парня». Когда он вернулся в Версаль с трехцветной революционной кокардой на шапке, Мария Антуанетта воскликнула в гневе: «Я никогда не думала, что вышла замуж за мещанина!»
Между прочим, граф Мирабо, один из «отцов» революции, так сказал о королеве: «Среди приближенных короля есть только один мужчина и этот мужчина — его жена!»
Если кто-то из членов королевского двора и сохранял элементарное человеческое достоинство, то это была, бесспорно, Мария Антуанетта.
26 августа Учредительное собрание приняло эпохальнуюДекларацию прав человека и гражданина, которая провозглашала нацию единственным источником власти. Объявленная конституционная монархия была, согласно Декларации, исполнительницей воли народа, не более того. Сословные привилегии отменялись, хотя на деле разрослась буйным цветом привилегия черни, а это было гораздо опаснее привилегий дворянства и духовенства.
И — всяческие свободы: слова, мысли, совести, печати, вероисповедания и т.п.
Свобода, равенство, братство.
Слова, слова, слова.
Свобода — это не беспредел вольницы, а осознанная необходимость, то, что абсолютно неприемлемо для отребья.
Равенство — это жалкая попытка проигнорировать законы Природы, исключающей это самое равенство.
Братство — очередная попытка несостоявшихся, порочных и морально слабых паразитировать за счет достойных, только и всего.
Декларация, конечно, имела определенный успех, но его, как говорится, на хлеб не намажешь, а осенью 1789 года продовольственная проблема дала о себе знать со всей жесткостью.
5 октября огромная колонна черни двинулась на Версаль. Отстранив короля от власти, «народ», тем не менее, именно на него возлагал вину за хаос в стране. После перестрелки с королевской охраной толпа ворвалась во дворец. Людовик XVI дал согласие на переезд в Париж королевского двора и Учредительного собрания.
Как будто это могло что-то изменить…
Франция погрузилась в пучину анархии, когда все хотели повелевать и никто не хотел исполнять повеления.
Множество аристократов да и вообще здравомыслящих людей эмигрировало в Австрию, Россию и немецкие государства.
В Учредительном собрании развернулась ожесточенная борьба политических группировок. Наиболее многочисленными и влиятельными среди них были умеренные конституционалисты — монархисты во главе с Мирабо, Лафайетом и Байи, мэром Парижа.
Радикалов возглавлял молодой адвокат из Арраса, последователь Руссо, некий Максимиллиан Робеспьер (1758—1794 гг.), замкнутый, педантичный, склонный к нарциссизму и, конечно же, не ахти какой специалист в своем деле, потому что настоящие мастера своего дела в революциях не участвуют. Им это просто не нужно.
А осенью того же 1789 года образовалось еще и «Общество друзей конституции», названное «Якобинским клубом». Вначале якобинцы были довольно умеренными политиками, но потом искушение запрячь безумную толпу в карету своего безмерного честолюбия возобладало над соображениями здравого смысла, и они уже не стеснялись в средствах достижения своих целей, венцом которых была, ясное дело, власть.
В 1790 году был основан Клуб кордельеров («Общество друзей прав человека и гражданина») во главе которого были адвокат Жорж Жак Дантон (1759—1794 гг.) и журналист Камиль Демулен (1760—1794 гг.).
В Париже издавалось множество газет, специально рассчитанных на уровень подонков городских трущоб, и журналисты плана Камиля Демулена без зазрения совести писали статьи для подобной аудитории. Самой одиозной из таких газет была, бесспорно, та, что называлась «Друг народа». Возглавлял ее неудавшийся врач и публицист Жан Поль Марат (1743—1793 гг.).
Учредительное собрание без устали штамповало законы. Один из них отторгал католичество от папы Римского, да, брал вот и отторгал… Это вызвало, естественно, противодействие духовенства, но что стоит такое противодействие, когда «так решил народ»? Тем не менее, из 135 епископов только пятеро согласились присягнуть «народной власти», за что нужно отдать должное тем 130, которые презрели соображения выгоды и безопасности.
Один из епископов сложил с себя священнический сан, чтобы заняться политикой, в чем он со временем очень даже преуспел. Звали его Шарль Морис Талейран (1754—1838 гг.), отмеченный Историей как один из самых выдающихся дипломатов и политиков.
Учредительное собрание издало и Закон об избирательном праве. Согласно этому закону избирать и быть избранными могли лишь те граждане, которые платили налоги в размере не менее трехдневной заработной платы.
Очень справедливый закон, нужно заметить: тунеядцы и всякий праздношатающийся люд не должны обладать избирательным правом. Только те, кто платит налоги. Что же касается трехдневной зарплаты, то не мешало бы прикинуть, сколько дней мы в своем странненьком XXI веке работаем в счет налогов. Но вот незадача: оказалось, что из 25 миллионов жителей Франции только 4,3 миллиона платило такой налоговый минимум. А что же остальные?
А остальные вознегодовали, как, впрочем, поступили бы и наши соотечественники при таких же обстоятельствах, хотя, по элементарной логике, человек, не уплачивающий налоги, не имеет права решать своим избирательным голосом судьбу державы, которую он не содержит…
Королевская чета мучилась желанием бежать из этого ада, но сделать это уже было весьма непросто. Кроме того, Людовик все еще рассчитывал на какое-то чудо, которое вдруг спасет, вызволит, образумит и т.д. Но чудо не торопилось свершиться, а положение все усложнялось.
Кроме того, европейские монархи как-то странно вели себя в создавшейся ситуации. Например, Екатерина Великая, выражая сочувствие королю Франции, тем не менее не выразила готовности помочь ему хотя бы одним рублем или хотя бы одним солдатом. Она, правда, добросовестно подстрекала к интервенции против революционной Франции австрийского императора, а также прусского и шведского королей. Но Пруссия, как и Великобритания, сочувствовала революции из-за враждебного отношения к Людовику XVI, а вот Австрии было вообще не до того, потому что, как и Россия, она усиленно присоединяла чужие земли. Из всех европейских монархов только лишь Густав III, король Швеции, готов был немедленно объявить крестовый поход против Сатаны, владевшей Францией, но его военных ресурсов было явно недостаточно…
КСТАТИ:
«Кто не несет обездоленным скорого спасения, тот им отказывает в нем».
Луций Анней Сенека
Одна из гнуснейших европейских традиций: спокойно наблюдать, как в соседней стране происходят ужасающие события, которые сами собой не угаснут, а затем, когда процесс стал необратимым, послать туда так, для очистки совести, небольшой экспедиционный корпус, которым можно подло пожертвовать, чтобы потом сказать: «Мы ведь не сидели сложа руки, мы действовали!»
Так было в 1790-м, так было в 1918 году, когда просила помощи оккупированная Сатаной Россия… Что ж, традиция есть традиция.
А 3 сентября 1791 года Учредительное собрание утвердило Конституцию Франции.
Эта Конституция, едва родившись, вызвала бурю разногласий между субъектами французской политики. Собственно, не столько вызвала, сколько послужила предлогом для разжигания этих разногласий, которые рано или поздно должны были перерасти в бойню.
Не дожив до этого, умер граф Мирабо, с которым была связана хоть какая-то надежда на цивилизованное решение существующих проблем. После его смерти политический Олимп заселили люди случайные и мелкие, но чрезвычайно амбициозные, среди которых выделялся весьма посредственный во всех отношениях, но до маниакальности целеустремленный Робеспьер.
Людовик, устав лавировать, притворяться, играть двойную игру, решился в конце концов на побег из Франции, но был опознан неподалеку от границы и возвращен в Париж, как беглый каторжник, ни дать ни взять.
Он переправлял за рубеж письма, в которых сообщал, что фактически находится под арестом, поэтому все его публичные заявления и действия следует считать недействительными. Некоторые из таких писем перехватывались, что еще более усугубляло положение королевской четы.
В конце концов европейские монархи удосужились создать антифранцузскую коалицию, в ответ на что Законодательное собрание заставило Людовика XVI скрепя сердце подписать объявление войны Австрии, требовавшей восстановления законного государственного строя во Франции.
Между прочим, в одном школьном учебнике выпуска 2000 года я обнаружил такую фразу: «Мария Антуанетта тайнопередала австрийцам военные планы». Это могли болтать в те времена оборванцы на парижских базарах или уличные торговки, но, господа составители, нельзя же быть такими безнадежными дебилами! Во-первых, весьма сомнительно наличие таких «военных планов» ввиду революционной безалаберности и профессиональной безграмотности «народных полководцев», во-вторых, Мария Антуанетта могла иметь столько же возможностей приблизиться к этим гипотетическим планам, сколько, к примеру, Солженицын, сидя в концлагере, передать сомалийской разведке чертежи водородной бомбы.
Но Бог с ними, с составителями учебников, хотя ой как опасно недооценивать их рвение…
А во Францию вторглись не австрийские, а прусские войска. Радикальное большинство Законодательного собрания, называемое жирондистами, провозгласило 11 июля 1792 года лозунг «Отечество в опасности!», хотя при чем здесь отечество? В опасности были они, по ком плакала виселица, и нечего было отождествлять себя с отечеством. Впрочем, такой лозунг выдвигали и Ленин, и Сталин, и Гитлер…
Вот тогда-то капитанКлод Жозеф Руже де Лиль (1760—1836) написал свою «Боевую песню Рейнской армии», вскоре названную «Марсельезой», мелодия которой со временем стала Государственным гимном Франции.
Наполеон часто повторял, что «Марсельеза» — самый выдающийся генерал республики.
Все это не помешало революционному Конвенту в 1793 году арестовать Руже де Лиля за роялистские симпатии, и он чудом не закончил свою карьеру на эшафоте. Он дожил до 1836 года и умер в крайней нищете.
Такова благодарность революции.
КСТАТИ:
«Только дурные и пошлые натуры выигрывают от революции. Но удалась революция или потерпела поражение, люди с большим сердцем всегда будут ее жертвами».
Генрих Гейне
Россия, закончив в январе 1792 года войну с Турцией, немедленно взялась за Польшу, конституция которой раздражала Екатерину Великую не менее, чем французская. Войско Польское под командованием племянника короля Юзефа Понятовского (1763—1813 гг.) и Тадеуша Косцюшко (1746—1817 гг.), ветерана американской войны за независимость и основателя военной академии в Уэст-Пойнте, держалось не только стойко, но и одержало ряд побед над российскими корпусами, однако с тыла, с запада, нанесла свой удар Пруссия, и Польша вынуждена была согласиться на очередной раздел своей территории.
Правда, через два года Косцюшко возглавит польское восстание, однако его потопит в крови фельдмаршал Суворов, неплохой в принципе человек, но вынужденный то подавлять восстания, то героически преодолевать Альпы, когда в этом отпала необходимость.
Французская революционная армия терпела поражение за поражением, хозяйство пришло в полный упадок, в общем все происходило именно так, как и должно было в этих условиях происходить, но кто-то должен же был за все это ответить…
В ночь на 10 августа 1792 года началось очередное восстание в многострадальной столице Франции. Вооруженные отряды так называемых «санкюлотов» (то есть «бесштанников») двинулись к дворцу Тюильри — резиденции короля.
Гвардия с готовностью предала того, кто ее содержал и кого она обязана была защищать до последней капли крови, а небольшому отряду швейцарцев, решивших стоять насмерть, король приказал покинуть дворец во избежание бесполезного кровопролития.
Толпа захватила Тюильри.
Королевская семья арестована и брошена за решетки тюрьмы Тампль.
КСТАТИ:
Говорят, что капитан Бонапарт наблюдал «штурм» Тюильри (правда, некоторые источники указывают на 500 убитых, что очень странно, если учесть, что гвардейские артиллеристы не сделали ни одного выстрела по нападавшим, а швейцарцы были удалены из дворца), после чего сказал, что если бы в его распоряжении было хотя бы три или четыре пушки, он бы мигом «разогнал всю эту сволочь».
Но явным, бесспорным достижением революции была машина для отсечения голов, названная гильотиной по имени доктора Жозефа-Игнаса Гильотена (1738—1814 гг.), который убедил Национальное собрание Франции утвердить массовое применение этой машины, изобретенной его коллегой доктором Антуаном Луи (1723—1792 гг.).
«При помощи этой машины, — убеждал депутатов доктор Гильотен, — можно отрубить голову в мгновение ока, без малейших страданий осужденного».
После ряда испытаний на трупах преступников машина была признана единственным средством совершения казни.
Первое ее испытание «вживую» состоялось 25 апреля 1792 года, когда был казнен какой-то уголовник. Присутствовавшие на церемонии депутаты в своих докладах отметили техническое совершенство новой машины и гуманность, с которой она лишает человека жизни.
Народ (настоящий, то есть чем-то занятый) подтрунивал над машиной, называл ее «Petite Louisau», но все же наиболее прочно закрепилось за ней название «гильотина», несмотря на протесты доктора Гильотена.
Всему свое время, и гильотина была внедрена как раз к тому времени, когда вторая волна революционных деятелей, среди которых уже не было ни маркиза де Лафайета, ни графа Мирабо, заведя ситуацию в тупик, начала лихорадочно искать виновных в том, что неизбежно должно было наступить. Их нужно было судить революционным судом и казнить публично, чтобы показать народу: революция не мстит, она справедливо наказывает отступников, предателей, вредителей и т.п.
Ситуация была действительно сложной. Разрушительное пламя охватило всю Францию. Те, кого принято называть отбросами общества, громили, грабили поместья, дворцы и просто дома, резали, мучили, насиловали и устраивали дикие оргии на пепелищах сожженных ими шедевров архитектуры.
Их патологическая ненависть к гармонии в любых ее проявлениях дошла до того, что во Франции были поголовно истреблены борзые собаки. Видимо, аристократическая грациозность этих животных была непереносима для тех, кто убивал своих сограждан только лишь за то, что на их руках не было мозолей или иных свидетельств грубого, неквалифицированного труда (то есть того, чего, по идее, должен стыдиться цивилизованный человек: чем меньше мозгов, тем больше приходится применять руки).
Естественное течение цивилизации было направлено вспять. Люди ждали Божьей кары, которая бы уничтожила всех и вся на этой некогда благодатной земле, всех потому, что те, кто допустил эти ужасы, ничуть не лучше тех, кто их творил. Но Божья кара не приходила. Впрочем, может быть, она пришла в свое время, но в формах, которые не соответствовали сложившимся стереотипам, только и всего…
А новые хозяева страны, провозглашая лозунги, принимая законы и выступая с рецептами спасения отечества, тем временем лихорадочно набивали собственные карманы, создавая таким образом класс «новых французов», как это бывает во все времена, когда под предлогам перестройки старых форм бытия происходит перераспределение жизненных благ в пользу людей, которые при старом режиме никогда бы не были допущены к политической деятельности по причине низкого уровня общей культуры, а в экономической по той же причине они не могли бы подняться выше директора какого-нибудь подпольного цеха.
Теперь же они, эти люди, выступают в роли «отцов нации», продолжая делать все то, что они умеют и любят делать: тянуть все, что плохо лежит, а если кто будет мешать… пусть скажет свое веское слово революционная законность!
Они образовали новый законодательный и исполнительный орган — Национальный Учредительный Конвент, в выборах которого принимали участие все, включая, естественно, и люмпенов, так что можно себе представить состав этого Конвента…
Но дело не в этом, а в том, что Конвент взял на себя всю полноту власти и отменил во Франции монархию. Просто так взял и отменил. И провозгласил Францию республикой. И не иначе.
Из 750 депутатов Конвента 165 составляли фракцию жирондистов, выступавших за свободу торговли и неприкосновенность частной собственности, а немногим более ста человек назывались монтаньярами, теми, кто стремился к тотальному революционному господству. Их возглавили Дантон, Робеспьер и Марат. Остальные депутаты были так называемым «болотом», то есть нейтральными, если такое вообще возможно.
Ясно как день, что конфликт между монтаньярами и жирондистами был неизбежен, и пробным камнем этого конфликта были сорокачасовые дебаты по поводу смертного приговора Людовику XVI, в котором это воинствующее отребье усмотрело источник всех своих неудач.
Людовик был никаким королем, только компрометировавшим королевскую власть, все так, однако он лишь косвенно виновен был в том, что страна, оказавшаяся во власти воров, насильников и грабителей, пришла через три года этой власти к полному упадку. Но он был козлом отпущения и должен был сыграть эту роль до конца…
21 января 1793 года на площади Революции в Париже (ныне площадь Согласия) Людовик XVI взошел на эшафот. Взошел спокойно, с тем непоказным достоинством, с которым положено держаться божьим помазанникам и которого ему так не хватало все последние годы. В 10 часов 20 минут нож гильотины отсек ему голову, которую палач показал ликующей толпе.
Франция, как и Англия в 1649-м, осквернила себя публичной казнью своего монарха.
Через сутки английский король Георг III изгнал из своей страны французского посланника, а остальные европейские монархи, до которых наконец-то дошло, что именно происходит во Франции, спешно образовали новую антифранцузскую коалицию, куда, кроме Австрии и Пруссии, вошли Англия, Испания, Сардинское королевство, Неаполь и большинство германских государств.
Россия по воле Екатерины не находила лучшего применения своей военной активности, чем дальнейшее расчленение Польши. Если рассматривать это с точки зрения территориальных приобретений, то, учитывая громадность российской территории при очень слабой ее освоенности, можно уверенно говорить о психической патологии власти. Проблема эта, как мне представляется, не сходила с повестки дня еще со времен Ивана Грозного, когда начался процесс территориального ожирения Московии, но сейчас было еще одно обстоятельство, извиняющее хоть в какой-то мере поведение Екатерины: Польша по сути была республикой, и это, как я уже отмечал, было непереносимо для российского самодержавия. То, что события во Франции представляли гораздо более серьезную угрозу для всех без исключения европейских монархий, Екатерина при всем своем уме адекватно оценить, видимо, не могла. Что ж, как говорится, и на старуху бывает проруха, а она к тому времени была старухой… Тут бы с любовниками разобраться…
Войска коалиции уже 18 марта 1793 года разбили наголову французскую армию при Неервиндене. Командующий ею генерал Дюмурье бежал после случившегося в австрийский лагерь, потому что революционное правительство отправило бы его за это поражение на гильотину, причем без каких-либо обсуждений возникшей проблемы.
А проблем у самодеятельных французских правителей хватало и без позорного поражения «революционной армии».
В мае началось очередное восстание, организованное монтаньярами с целью установления собственной диктатуры. До этого монтаньяры захватили власть в Якобинском клубе, чем заметно усилили свои позиции, так что теперь, называя себя якобинцами, они решительно произвели государственный переворот, после чего сочинили новую Конституцию и образовали Комитет общественного спасения во главе с Робеспьером.
Этот адвокат-недоучка стал фактическим диктатором. Его ближайшие соратники: Дантон, Гебер, Демулен, Карно и другие полуинтеллигенты, усмотревшие в революции уникальную возможность самоутверждения, на этом этапе самоотверженно работали по схеме «Короля играет его свита», концентрируя на Робеспьере то сияние, которое принято называть «ореолом величия власти».
Как и следовало ожидать, у Робеспьера, выражаясь современным языком, «поехала крыша». Этот невзрачный и во всех отношениях посредственный человек, который взлетел на вершину социальной пирамиды только лишь благодаря тому, что в определенный момент времени оказался нужен именно такой и никакой другой, закомплексованный и бесстыдно жестокий тип с неплохо подвешенным языком, уверовал в свою незаурядность и потратил немало сил на то, чтобы заставить уверовать в это и окружающих, то есть всю Францию.
Его квартира буквально ломилась от его же собственных портретов, где он представал в самых разных, но неизменно величественных позах, он собирал гостей, которых заставлял под страхом смерти (в самом прямой смысле) зачарованно слушать его декламацию (ну второй Нерон, ни дать ни взять!), он находил особое удовольствие в овладении вдовами людей, казненных по его приказу… Бездарная и извращенная мразь.
К одной из его любовниц была полусумасшедшая гадалка, которую звали Тео и которую враги диктатора прозвали «Теос», то есть Бог. Эта самая Тео, с которой он познакомился в салоне, имевшем весьма сомнительную репутацию, предсказывала ему мировое господство, поклонение всех народов и рас, славу гения всех времен и подобную чушь, которую он зачарованно слушал из ее легендарно порочных уст.
Когда же гадалка, ввязавшись в какую-то темную историю, была арестована, что в ту пору означало смертный приговор, Робеспьер даже пальцем не пошевелил ради ее спасения.
Он сам себя наделил почетным званием «Неподкупный» и заставлял всех своих приближенных именно так величать его, якобы отличавшегося от простых смертных и возвышавшегося над ними своим феноменальным равнодушием к деньгам и прочим материальным ценностям.