Страница:
Разладилось.
Портрет на стене скорчил рожу. Раскрылась дверь. Распахнулось окно
- В гроб положим в целости и сохранности, - кричал Берия вслед.
"Вот чем он будет меня шантажировать", - подумал... подумалось. "Главное, чтоб вас не расстреляли, не рубили головы" - ему и это доложили. Обязательное условие для следующей жизни. У них там экономия (бюджета?) или строгий учет? Не знаю. Но продырявленных, деформированных тел не принимают и не обменивают. "А мы создадим для вас железобетонную легенду, и через несколько лет или десятилетий вы без особых хлопот уедете на родину, не вызывая любопытства французских спецслужб", - сказал Берия. Впрочем, не помню. Может, эти его слова я потом придумал - в Германии, в разведшколе, когда размышлял над причинами и следствиями.
Проснулся, очнулся, перевернулся и - оказался в Америке. На столике зеленая бумажная скатерть, на скатерти две незатейливые чашки с кофейными разводами на дне, а напротив меня - моя красавица. И взор ее затуманен, явно плавает она в своем море-океане, где вьются вокруг нее золотые рыбки, преимущественно мужского пола, и где нет места ни для меня, ни для моих историй.
Заметив, что я смотрю на нее в упор, она встрепенулась и сделала вид, что слушает меня внимательно. Лицо прилежной школьницы-отличницы, которая таращит глаза на обожаемого учителя.
Спросить ее, на чем остановились? Проэкзаменовать? Но я обиделся и оборвал сюжет на самом крутом повороте (мелкая месть!):
- Вот и все.
Как горох об стенку!
- Грустная история, - обронила Дженни, подтвердив тем самым, что ни хрена не слушала или отключилась где-то в середине. И заторопилась: - Тони, я побежала.
Разумеется. Конечно. Как всегда, у Дженни масса дел. Просмотреть отчеты, проверить счета, завизировать, согласовать, договориться, провести через банк, послать факс, телекс, послать кого-то к едрене фене, а потом успеть заехать за Элей... Это из области того, что я знаю. А то, что я не знаю? Может, и солнце без ее визы не заходит?
И какая интуиция! Почувствовала, что я еще там, тот и с теми, поэтому сейчас я ее переигрываю. Как сказали бы шахматисты, у меня если не атака, то инициатива. Значит, ей надо отложить партию. А к завтрашнему дню я успокоюсь, поостыну и буду на задних лапках тупо смотреть на телефон в ожидании.
* * *
Звонок раздался в тот же вечер, в начале десятого.
- Тоничка, ты готовишь ужин? - спросил волшебный голос. - Что у нас в меню?
Я так давно не слышал этой интонации, что сразу растаял, потек. Отрапортовал высокой инстанции.
- Тоничка, я тут настряпала плов, а Эля его не ест, - продолжал волшебный голос. - Давай завтра где-нибудь пересечемся, я привезу кастрюльку.
Покупают за чечевичную похлебку, подумал я, что не помешало мне выпасть в осадок.
- Тони, расскажи об этом, как его, Вальтере Шелленберге. Неужели его не судили? Или судили и оправдали?
Я не скажу, что я подумал. Бывают мысли, которые стыдно произнести вслух. Но раз я претендую на роль объективного историка... И я ответил тем же тоном, как отвечал студентам на их вопросы после лекции:
- На Нюрнбергском процессе Шелленберг получил шесть лет. Ставлю большой восклицательный знак. В 1950 году, то есть досрочно, его освободили, и он уехал в Италию к своей французской бабе, которая сделала себе состояние на духах Шанель. Как ее звали? Это ты должна знать, я в парфюмерии глухой профан! А через два года Шелленберг умер. Как и отчего? Подробностями никогда не интересовался.
* * *
Мы пересеклись на каком-то шумном, окутанном бензиновым чадом перекрестке, поболтали минут пять у припаркованного к тротуару "понтиака", мне вручили кастрюльку, я опустил ее на дно пластиковой сумки и поплелся.
Плов долго хранил в холодильнике. Потом хранил кастрюльку. Как реликвию. Как талисман. Как память.
Потом вернул кастрюльку ее владелице.
Ничего решительно в наших отношениях не изменилось (я имею в виду не кастрюльку). И по-прежнему меня держали на расстоянии вытянутой руки, и, случалось, я нарывался на хамство, особенно когда звонил ей утром на работу.
Но каждый вечер в 9.30 у меня тренькал телефон и волшебный голос расспрашивал, как прошел день, что нового, что старого, что у меня подгорает на сковородке и выпил ли я первую рюмку. А если я сам набирал номер на десять минут раньше условленного времени, я знал, что там, на Диккенс-стрит, трубку подымет только Дженни, и будет со мной разговаривать только волшебным голосом, и внимательно выслушивать все мои глупости. И мы будем говорить до тех пор, пока я не проникнусь убеждением, что там, на Диккенс-стрит, непонятно как забредшие туда зеленые костюмы, голливудские затейники, адвокаты из Сан-Франциско, доктора из Сиэтла, техасские бизнесмены, игроки футбольной команды "Чикагские медведи" и прочая праздношатающаяся публика давно вылетели через печную трубу, а моя девочка сейчас мирно заснет, как и положено благовоспитанному ребенку - на правом боку, руки под щечку.
И сам я, убаюканный волшебным голосом, отключал звук у автоответчика, и больше не реагировал на редкие телефонные треньканья, и постепенно отключался доступными мне в холодильнике и баре средствами.
Когда Дженни предстанет перед Судом Всевышнего (надеюсь, лет через двести, не раньше) и дотошная Коллегия будет рассматривать все ее мелкие прегрешения (через лупу цейсовского производства), то кто-то из архангелов напомнит:
- Это та самая Дженни, которая своими ежевечерними звонками помогла профессору Сан-Джайсту не сойти с ума, не сдохнуть, не окочуриться - пережить Лос-Анджелес.
Думаю, что Высочайший Синклит будет к ней очень снисходителен.
* * *
Кроме увлекательного времяпрепровождения с коварным врагом, злейшим врагом, левой ногой и ангельским голосом у меня были еще лекции, которые, несмотря на то, что меня отвлекали вышеперечисленные товарищи, совсем неплохо проходили. Настолько неплохо, что меня пригласили выступить в Субботнем студенческом клубе. Узнав про это, Ларри устроил рабочее совещание с участием господина Smirnoff (полбутылки), сэра Bourbon (две трети бутылки) и месье Martel (четверть бутылки). Ларри сказал, что у меня есть повод задрать нос, ибо в Субботний студенческий клуб обычно приглашают знаменитостей. Инга почему-то не разделяла энтузиазма Ларри и, когда господин Smirnoff исчерпал свои доводы, заметила:
- Странно, странно. Они должны были сперва со мной согласовать.
И пока сэр Bourbon витийствовал, она вдруг весьма категорично заявила:
- Сан-Джайст, я бы на твоем месте вообще отказалась выступать. Там другая аудитория. Там привыкли, что с ними любезничают, перед ними заискивают и расшаркиваются. Ты не умеешь этого, тебя занесет.
Я сделал вид, что принял ее слова к сведению. (Мы с Ларри сделали вид. Точнее, мы приняли.) Ну что требовать от Инги? Ей просто не нравится наша мужская компания (слишком крепкая), и потом, главе кафедры не может нравиться, что приглашают не ее (Ингу? Кафедру? Я уж начал путаться), да еще не посоветовавшись. Короче, мы с Ларри опять приняли, и мудрый месье Мартель нас охотно поддержал.
Хорошо, душевно посидели. Впоследствии, вспоминая, я спрашивал себя: "Как же я не догадался, что это был знак?"
В субботу Инга сказала, что присутствовать не сможет потому и потому (я и не сомневался), но чтоб я рассказывал исторические анекдоты на тему: кто кого и каким способом. Я поблагодарил и подумал... Ну, ясно, что я подумал.
Ларри мне ничего не сказал, ибо после славного рабочего совещания в мужской компании исчез с горизонта. Наверно, Инга его наказала, поставила в угол и не выпускала на свет Божий.
Дженни я предупредил заранее, причем позвонил ей в госпиталь, чтоб она могла нормальным голосом послать меня к... Дженни сказала, что это замечательно, Ларри прав, о гостях Субботнего клуба сообщает в хронике "Лос-Анджелес тайме" (!!!), а Инга ревнует и злится, и она, Дженни, пока не знает, но постарается.
В десятом ряду я заприметил Молли Горд и Сарру Джейн. Молли оделась так, будто пришла на дискотеку. Что ж, раз есть возможность продемонстрировать свои бедра большой аудитории... Дженни я не увидел, однако это ничего не значило, дальше пятнадцатого ряда я не различал лиц. Она могла опоздать, могла сидеть в задних рядах, могла сказать, что сидела в задних рядах - с ней никогда не известно.
Я начал бодрой рысью:
- Про Наполеона говорят: "Великий полководец, который выиграл двести сражений и проиграл лишь одно, но решающее. Между тем ни к одной битве Император не готовился так тщательно, как к Ватерлоо...
Если Дженни в зале, она поймет намек. Моя первая и последняя публичная лекция, на которой она присутствует. Или ей потом расскажут. Я тоже тщательно подготовился, полки кирасир на флангах, артиллерию постепенно введу в дело. И припрятал резерв, чтоб преподнести сюрприз.
...Ощущение, что пушки стреляют вхолостую. Кирасиры топчутся на месте. В войсках ропот.
В зале ропот. Бывает, что вежливо не слушают. Тут мне откровенно показывали, что слушать не хотят. Кашляли. Громко переговаривались между собой. В третьем ряду лениво перелистывали иллюстрированный журнал.
Я споткнулся. Остановился. Я был еще там, на Ватерлоо, и в тыл мне заходил корпус Блюхера. Сарра Джейн поймала мой растерянный взгляд и опустила голову.
Поблагодарить публику за внимание и уйти? Под шиканье и иронический аплодисмент. Но все-таки сохранив хоть какое-то достоинство. А если Дженни в зале? "Инга предупреждала, а ты заподозрил ее в зависти, - скажет она со своей обычной логикой. - Это так на тебя похоже. Субботний клуб - праздник для студентов. Они приходят не учиться, а развлекаться, без малейшего пиетета к выступающим. Профессор испугался молодежной аудитории?"
"Сожалею, что не могу ни петь, ни плясать", - хотел бросить в зал, а там пускай улюлюкают. Молли меня опередила. Встала, покрасовалась и, перекрывая шурум-бурум, блядским голосом спросила:
- Профессор, а правда ли, что настоящая сексуальная революция началась не у нас в Америке, а двести лет тому назад в парижских тюрьмах, в эпоху Террора?
В третьем ряду захлопнули иллюстрированный журнал.
Молодец, Молли! Умница! Почуяла критический момент, правильно выбрала вопрос, правильно выбрала тон. Когда о сексуальной революции спрашивает такая сексапилочка (да с таким придыханием!), - всезнающим, пресыщенным, яйцеголовым господам студентам вдруг становится интересно (им становится или у них становится?). Какая девка! Поняла, что тонешь, бросила спасательный круг и, думаю, понимает, что ты это понимаешь.
"Везунок, профессор, бабы тебя всегда выручали", - сказала бы Дженни, которая такие вещи сечет моментально. Или еще скажет, за ней не заржавеет.
Памятуя, что когда-то в ответ на подобный вопрос я нахамил Молли, я ответил так, как она хотела это услышать, пространно, соответствующим тоном, с соответствующими подробностями. Я старался персонально для Молли, но заслужил благосклонность зала.
С ее легкой руки вечер покатился по накатанным рельсам научной дискуссии вопросы и ответы.
Почему во Франции закрыли публичные дома? Почему ночью в Булонский лес запрещен въезд машин, где же ваша хваленая свобода? Все ли молодые супружеские пары практикуют обмен партнерами? Где теперь сексуальный центр Парижа: площадь Пигаль или улица Сен-Дени?
Иногда из уважения к моей специальности вопросы касались, как казалось аудитории, древней истории.
- Профессор, по вашему мнению, у кого было больше любовников, у Брижит Бардо или у Элизабет Тейлор?
То есть мне давали понять, что заслуги Франции признают в определенном ракурсе. Пока я не отхожу от магистральной темы - ко мне снисходительны. А войнами, революциями, историей народов, государств и прочей европейской ерундистикой просьба не беспокоить.
Вспомнив одну из филиппик Дженни, я провел эксперимент. Нашел зацепку и вставил, дескать, вот эта песня, ставшая всемирно известной в исполнении Фрэнка Синатры, - французского происхождения. Клод Франсуа откорректировал первую строчку и появилось "Comme d'habitude", a в Штаты из Парижа песню привез Пол Анка. Секунд на сорок пять меня даже зауважали.
Что, если Дженни в зале и созерцает, как я изворачиваюсь на потребу публики?
Волшебный голос мне ничего не скажет, однако в понедельник утром она прокомментирует: "Ты не выправил положения, ты им просто подмахивал!"
Я пошел на обострение, начал отвечать не так, как они ожидали. Запахло паленым.
Вопрос:
- Согласны ли вы, профессор, хотя понимаем, согласиться вам трудно, что в двадцать первом веке престиж гуманитарных наук упадет окончательно, и миром будут править не политики, а компьютеры, то есть программисты?
- Не знаю про остальной мир, а Америкой будут править доктора. Самой престижной профессией станет профессия врача. И не потому, что они лечат (лечить в Америке научились практически от всего), а потому, что они вам пообещают долголетие без болезней. Нет больше другой страны в мире, которая так озабочена своим здоровьем. Политические партии заменят партии вегетарианцев, мясоедов, гомеопатической и традиционной медицины. Какие предстоят жестокие предвыборные баталии! На здоровье американцев будут делать самый прибыльный бизнес. Бизнесу, чтобы быть прибыльным, требуются постоянные новации. Американцы будут потреблять рекордное количество медикаментов. Расцветут параллельные медицины. Вас будут колоть иглами, подвешивать за ноги, опаивать травяной отравой, топить в ваннах и вываливать в грязи (якобы целебной). В конце концов вся страна поголовно сядет на диету, ибо это станет модой, а мода в Америке всевластна. Но если найти чудотворную диету раз и навсегда, то врачам придется закрыть свои лавочки. Кто же с этим смирится? Диеты будут модернизироваться, видоизменяться, а так как выбор ограничен, то придется возвращаться к ранее забракованным продуктам. Например, сейчас все уверены в полезности брокколи и шпината. Лет через десять наука откроет, что в брокколи и шпинате имеются канцерогенные элементы, а мясо, наоборот, очень помогает сопротивляемости организма. И курение (в меру) необходимо для здоровья. Вы будете кушать гвозди, гвоздевое железо улучшает пищеварение.
- Вы нас за идиотов принимаете или это шутка?
- Я тут ни при чем. Все это будет вам подаваться как новейшие достижения медицины. Запустят рекламу на полную катушку, и вы никуда не денетесь. Будете, пардон, уплетать собственное дерьмо, ибо вам докажут, что оно тоже повышает, улучшает и очищает. Правда, в небольших дозах, - поспешил добавить я, чтобы перекрыть нарастающий шум в зале.
- Профессор, - крикнул задорный голос, - вы нам просто завидуете. Завидуете тому, что мы будем иметь чудотворные лекарства, которых сейчас у вас нет. Небось вы сами чрезвычайно озабочены своим здоровьем: не пьете, не курите, едите одни лишь протертые кашки.
Дружный смех.
Хорошие ребята, пришли повеселиться. Почему я на них взъелся? Ведь угадал парень, действительно, я им завидую. Правда, по другой причине. Кстати, причина отсутствует, присутствует или уже смоталась на какую-нибудь свиданку?
Смех стих потому, что им было интересно, как я отвечу и отвечу ли я. И вообще, теперь им было интересно.
- В зале сидят несколько студентов из моего класса. Они мне не дадут солгать. Так вот, я выкуриваю пачку "Малборо" в день, выпиваю как минимум бутылку вина за ужином, не брезгую более крепким пойлом, ужин мой состоит из колбасно-ветчинной закуски и мясного горячего блюда.
Щадя их нервы, я утаил, что ужинаю после десяти вечера. Однако сказанное (ничего особенного, так живут большинство французов) настолько потрясло воображение мальчиков и девочек, выдрессированных с детства подсчитывать витамины и калории, что меня как будто приняли за экстрареволюционера, подрывающего все общественные устои. Такая фигура естественно вызывает жгучее любопытство студенческой аудитории.
Ангел мира спланировал откуда-то с потолка, и мы готовы были подписать Венскую конвенцию, Ялтинское соглашение, Компьенское перемирие, но тут последовал вопрос (с какого ряда - не заметил), вопрос хлесткий, как автоматная очередь.
- Профессор, говорят, что вы называете "голубых" пидорами гнойными?
Гробовая тишина.
Наводка! "Пидор гнойный" - дословный перевод с русского, в английском нет такого выражения.
Это лексикон Сани. Кто навел? В секунду успел просмотреть возможные источники. Дима Копытин? Наверняка Саня так изящно выразился в номере гостиницы перед тем, как скрыться в смежной комнате. Причем Саня имел в виду не какую-то абстрактную категорию людей, а персонально Копытина, хотя мальчик Дима совершенно не по этой части. Или? "Или" я отбросил, хотя все бывает в этом лучшем из миров... Мальчик Дима сам бы не додумался, слишком тонко для него и ядовито. Видимо, с его подачи. И хорошо рассчитали. Теперь понятно, почему действовали в обход Инги и почему зал изначально был настроен враждебно. Пустили слушок и собрали зрителей для публичной экзекуции.
Конечно, разумеется, можно было все отрицать, дескать, не я, а мой дружок. Получится, что я их боюсь... И вообще, было много "но", а, главное, времени для размышлений не было.
- Обвинение - не доказательство. Существует презумпция невиновности. В ваших глазах это обвинение серьезнее, чем если бы вам сказали, что я за ужином пожираю живых младенцев...
Жестом руки я остановил нарастающий гул, будто ладонью заткнул дыру в плотине:
- Не будем жонглировать юридическими терминами. Если вам интересно узнать, что я думаю об этой проблеме, если вы меня изволите выслушать, я вам обещаю изложить свою точку зрения честно, без увиливаний и выкрутас. Договорились?
Там, за плотиной, вода прибывала с ужасающей скоростью. Сколько у меня минут? Сколько у меня секунд?
- Я прожил не совсем обычную жизнь. Много чего пришлось увидеть. Я видел детей с раздутыми животами на рахитичных ножках, детей, которые искали в траве червяков, жуков, вырывали корни травы и все это ели. И не потому, что соблюдали диету, а потому, что умирали с голоду. Я видел сожженные войной города и деревни и женщин, бьющихся в истерике над трупами своих близких. Это было так давно, что вы мне, пожалуй, не поверите. С тех пор человечество достигло огромных успехов в науке, технике, экономике, медицине. Действительно, ошеломляющий прогресс! Однако число голодных детей на нашей планете не уменьшилось, а резко увеличилось. И воюют не меньше, чем раньше, и если раньше солдаты убивали солдат, то теперь убивают преимущественно мирное население.
...Плотина трещала. Мне не сдержать напора. Тут нужен оратор другой закалки и темперамента, такой, каким был Жорж Дантон. Он мог встать над разгневанной толпой и громовым голосом переломить враждебный настрой, убедить, повести людей за собой. И в эти секунды молнией сверкнуло прозрение! Я понял, почему Девятого термидора Сен-Жюст стоял на трибуне, скрестив руки и не произнося ни слова. Два века ломал голову над загадкой! Разгадка пришла, естественно, в самый подходящий момент...
- ...И вот что удивительно: глобальные проблемы, о которых я только что говорил, разумеется, заботят нынешние цивилизованные, индустриально развитые страны, но заботят, волнуют в гораздо меньшей степени, чем проблемы сексуальных меньшинств внутри этих стран.
Выкрики с мест.
- Дешевая демагогия!
- Старьем торгуете, профессор!
- Вы обещали отвечать без выкрутас!
С сознанием полной безнадеги я еще пытался перекрыть, удержать, доказать:
- Вода замерзает при температуре минус четыре градуса по Цельсию и кипит при ста градусах. Я не сошел с ума, я хочу вам напомнить, что существуют вечные законы природы. Например, знаете ли вы, что такое дыхание Чейн-Стокса?
Крошечное затишье. Глухое ворчание. Не прекращение огня, а пауза перед залпом, когда мои слова еще слышны в зале.
- Каюсь. Честно говоря: каюсь. Несколько минут назад я иронизировал над врачами, а медицина открыла непреложные законы Когда у больного появляется так называемое дыхание Чейн-Стокса, это означает, что человек умирает, его уж никак не спасти. Так вот, существуют и исторические закономерности. Доказанные и неоднократно проверенные. Когда начинают выпирать, быть в моде сексуальные меньшинства, это признак краха цивилизации, данная историческая цивилизация обречена и исчезнет, как исчезли Древняя Греция и Римская Империя.
Обвал! Плотина рухнула. В зале нельзя было различить лиц. Единой глоткой публика яростно скандировала:
- Реак! Реак! Реак!
* * *
Воскресная "Лос-Анджелес таймc" проявила оперативность и посвятила "инциденту" в Субботнем студенческом клубе не три строчки в "Городской хронике", а две газетные колонки.
Инга сказала, что были сообщения в "Дневных новостях" по телевизионным каналам. Еще бы, своего рода сенсация! Не каждый день американские студенты хором кричат иностранному профессору: "Реак-цио-нер!"
Я передал Инге написанную утром бумагу: мол, по состоянию здоровья вынужден прервать курс, срочно вернуться в Париж и т.д. и т.п. Инга сказала, что чек я получу во вторник, самое позднее - в среду.
Без лишних сантиментов. В конце концов, она меня заранее предупредила, а я, бестолочь, сам полез на рожон. Ежу понятно, что теперь ни один идиот не явился бы на мои лекции.
Ларри выглядел затравленным. Он знал, что больше не будет вечеров в "крепкой" мужской компании.
Мой телефон как будто набрал воды в рот. Волшебный голос не прорезался. Наверно, они с Элей еще в субботу укатили в Сан-Диего к соскучившимся родственникам.
В общем, ничто мне не мешало пересмотреть свои старые теории. Я не отказывался от них, они были верны. До определенного момента.
Итак, единственный человек, которого Сен-Жюст боготворил, - это Робеспьер. Робеспьер запретил ему проявить инициативу, то есть превентивными арестами, не известив остальных членов Комитета, парализовать заговор. Робеспьер считал такие действия антиреспубликанскими и диктаторскими.
Сен-Жюст читает первые строчки доклада. Его прерывает Тальен, потом Билло-Варенн, в Конвенте начинается ор, вакханалия (на самом деле раскручивается хорошо продуманная заговорщиками интрига), говорят все сразу, лишь бы не дать говорить Робеспьеру.
Сен-Жюст демонстративно скрестил руки на груди и молчит. Пусть Робеспьер убедится, что он, Сен-Жюст, был прав. Он презирает предателей, ему плевать на собственную жизнь, гори все синим пламенем, главное - доказать Божеству свою правоту. Самоубийственная психология мальчишки-фанатика, коим, в сущности, Сен-Жюсг и был. Да, Революция погибла. Погибла потому, что Робеспьер не послушался Сен-Жюста. Кто виноват? Виноват его Бог, Максимильен Робеспьер. (Современные ученые, которые изучают историю не по фактам, а согласно фрейдистской теории, обязательно бы добавили, что Сен-Жюст получал тайное наслаждение, видя, что Робеспьер наконец-то осознал его правоту. Не знаю. Мое скромное образование не позволяет дотянуться до таких садо-мазохистских высот.)
Итак, Сен-Жюст стоит, скрестив руки, и молчит. Он сдержал свое слово, данное Робеспьеру, он доказал Неподкупному свою правоту. Точка. На этом моя тупая мысль остановилась. Прозрение, которое меня озарило в момент, когда студенческий клуб готовился хором скандировать, заключалось в следующем.
Ну, сколько можно стоять и молчать? Ну, час, ну, два. А заседание Конвента длилось полдня! Робеспьер сорвал голос, то есть обезоружен. Предатели торжествуют. Сен-Жюст знает им цену: трусы, подхалимы, демагоги, медузы, ничтожества. В их грязные лапы попадет Республика, для защиты которой было пролито столько крови. Наконец-то сформирована победоносная армия, в создании которой Сен-Жюст лично принимал участие. И ее отдать подлым предателям, отдать без боя? Да не таков Сен-Жюст!
Хорошо, потешил свое самолюбие, доказал, показал, теперь пора драться.
Ополоумевший Конвент, вторя заговорщикам, вопит над поверженным Робеспьером:
- Долой тирана!
Надо переломить ситуацию. Как? Сен-Жюст согласовал свой доклад с Барером. Их, пожалуй, поддержит Колло д'Эрбуа (великан Колло!). К великану Колло переметнется его неразлучный дружок Билло-Варенн. Осторожный Лазарь Карно почует, куда дует ветер. Восставший из пепла Комитет общественного спасения придаст отвагу патриотам и внушит страх депутатам бывшего "болота". Заговорщики будут изолированы.
Ну, надо действовать? Заглушить вопли. Добиться того, чтоб слушали.
И вот тогда Сен-Жюст понимает, что единственным человеком, способным переломить ситуацию, был Жорж Дантон. Тот самый Жорж Дантон, лентяй, приспособленец, любитель роскоши и женщин, продавшийся за золото агентам Питта. Тот самый Жорж Дантон, кичившийся тем, что когда-то спас Отечество и, мол, отныне все ему дозволено, воровство и разврат. Тот самый Жорж Дантон, которого почитал и уважал даже Робеспьер. Каких сил стоило Сен-Жюсту заставить Робеспьера подписать Дантону смертный приговор! Так вот, только Жорж Дантон мог и на этот раз спасти Революцию. Но Жорж Дантон покоился в общей безымянной могиле, в земляном рву, куда свозили тела казненных на Гревской площади. Значит, в гибели Революции виновен не Робеспьер, а он, Сен-Жюст. Дантон не встанет из могилы, громовой голос не перекроет истерические крики зала, Дантон воплощал собой бурю и натиск, а Сеи-Жюста привыкли слушать потому, что его устами вещала власть.
Портрет на стене скорчил рожу. Раскрылась дверь. Распахнулось окно
- В гроб положим в целости и сохранности, - кричал Берия вслед.
"Вот чем он будет меня шантажировать", - подумал... подумалось. "Главное, чтоб вас не расстреляли, не рубили головы" - ему и это доложили. Обязательное условие для следующей жизни. У них там экономия (бюджета?) или строгий учет? Не знаю. Но продырявленных, деформированных тел не принимают и не обменивают. "А мы создадим для вас железобетонную легенду, и через несколько лет или десятилетий вы без особых хлопот уедете на родину, не вызывая любопытства французских спецслужб", - сказал Берия. Впрочем, не помню. Может, эти его слова я потом придумал - в Германии, в разведшколе, когда размышлял над причинами и следствиями.
Проснулся, очнулся, перевернулся и - оказался в Америке. На столике зеленая бумажная скатерть, на скатерти две незатейливые чашки с кофейными разводами на дне, а напротив меня - моя красавица. И взор ее затуманен, явно плавает она в своем море-океане, где вьются вокруг нее золотые рыбки, преимущественно мужского пола, и где нет места ни для меня, ни для моих историй.
Заметив, что я смотрю на нее в упор, она встрепенулась и сделала вид, что слушает меня внимательно. Лицо прилежной школьницы-отличницы, которая таращит глаза на обожаемого учителя.
Спросить ее, на чем остановились? Проэкзаменовать? Но я обиделся и оборвал сюжет на самом крутом повороте (мелкая месть!):
- Вот и все.
Как горох об стенку!
- Грустная история, - обронила Дженни, подтвердив тем самым, что ни хрена не слушала или отключилась где-то в середине. И заторопилась: - Тони, я побежала.
Разумеется. Конечно. Как всегда, у Дженни масса дел. Просмотреть отчеты, проверить счета, завизировать, согласовать, договориться, провести через банк, послать факс, телекс, послать кого-то к едрене фене, а потом успеть заехать за Элей... Это из области того, что я знаю. А то, что я не знаю? Может, и солнце без ее визы не заходит?
И какая интуиция! Почувствовала, что я еще там, тот и с теми, поэтому сейчас я ее переигрываю. Как сказали бы шахматисты, у меня если не атака, то инициатива. Значит, ей надо отложить партию. А к завтрашнему дню я успокоюсь, поостыну и буду на задних лапках тупо смотреть на телефон в ожидании.
* * *
Звонок раздался в тот же вечер, в начале десятого.
- Тоничка, ты готовишь ужин? - спросил волшебный голос. - Что у нас в меню?
Я так давно не слышал этой интонации, что сразу растаял, потек. Отрапортовал высокой инстанции.
- Тоничка, я тут настряпала плов, а Эля его не ест, - продолжал волшебный голос. - Давай завтра где-нибудь пересечемся, я привезу кастрюльку.
Покупают за чечевичную похлебку, подумал я, что не помешало мне выпасть в осадок.
- Тони, расскажи об этом, как его, Вальтере Шелленберге. Неужели его не судили? Или судили и оправдали?
Я не скажу, что я подумал. Бывают мысли, которые стыдно произнести вслух. Но раз я претендую на роль объективного историка... И я ответил тем же тоном, как отвечал студентам на их вопросы после лекции:
- На Нюрнбергском процессе Шелленберг получил шесть лет. Ставлю большой восклицательный знак. В 1950 году, то есть досрочно, его освободили, и он уехал в Италию к своей французской бабе, которая сделала себе состояние на духах Шанель. Как ее звали? Это ты должна знать, я в парфюмерии глухой профан! А через два года Шелленберг умер. Как и отчего? Подробностями никогда не интересовался.
* * *
Мы пересеклись на каком-то шумном, окутанном бензиновым чадом перекрестке, поболтали минут пять у припаркованного к тротуару "понтиака", мне вручили кастрюльку, я опустил ее на дно пластиковой сумки и поплелся.
Плов долго хранил в холодильнике. Потом хранил кастрюльку. Как реликвию. Как талисман. Как память.
Потом вернул кастрюльку ее владелице.
Ничего решительно в наших отношениях не изменилось (я имею в виду не кастрюльку). И по-прежнему меня держали на расстоянии вытянутой руки, и, случалось, я нарывался на хамство, особенно когда звонил ей утром на работу.
Но каждый вечер в 9.30 у меня тренькал телефон и волшебный голос расспрашивал, как прошел день, что нового, что старого, что у меня подгорает на сковородке и выпил ли я первую рюмку. А если я сам набирал номер на десять минут раньше условленного времени, я знал, что там, на Диккенс-стрит, трубку подымет только Дженни, и будет со мной разговаривать только волшебным голосом, и внимательно выслушивать все мои глупости. И мы будем говорить до тех пор, пока я не проникнусь убеждением, что там, на Диккенс-стрит, непонятно как забредшие туда зеленые костюмы, голливудские затейники, адвокаты из Сан-Франциско, доктора из Сиэтла, техасские бизнесмены, игроки футбольной команды "Чикагские медведи" и прочая праздношатающаяся публика давно вылетели через печную трубу, а моя девочка сейчас мирно заснет, как и положено благовоспитанному ребенку - на правом боку, руки под щечку.
И сам я, убаюканный волшебным голосом, отключал звук у автоответчика, и больше не реагировал на редкие телефонные треньканья, и постепенно отключался доступными мне в холодильнике и баре средствами.
Когда Дженни предстанет перед Судом Всевышнего (надеюсь, лет через двести, не раньше) и дотошная Коллегия будет рассматривать все ее мелкие прегрешения (через лупу цейсовского производства), то кто-то из архангелов напомнит:
- Это та самая Дженни, которая своими ежевечерними звонками помогла профессору Сан-Джайсту не сойти с ума, не сдохнуть, не окочуриться - пережить Лос-Анджелес.
Думаю, что Высочайший Синклит будет к ней очень снисходителен.
* * *
Кроме увлекательного времяпрепровождения с коварным врагом, злейшим врагом, левой ногой и ангельским голосом у меня были еще лекции, которые, несмотря на то, что меня отвлекали вышеперечисленные товарищи, совсем неплохо проходили. Настолько неплохо, что меня пригласили выступить в Субботнем студенческом клубе. Узнав про это, Ларри устроил рабочее совещание с участием господина Smirnoff (полбутылки), сэра Bourbon (две трети бутылки) и месье Martel (четверть бутылки). Ларри сказал, что у меня есть повод задрать нос, ибо в Субботний студенческий клуб обычно приглашают знаменитостей. Инга почему-то не разделяла энтузиазма Ларри и, когда господин Smirnoff исчерпал свои доводы, заметила:
- Странно, странно. Они должны были сперва со мной согласовать.
И пока сэр Bourbon витийствовал, она вдруг весьма категорично заявила:
- Сан-Джайст, я бы на твоем месте вообще отказалась выступать. Там другая аудитория. Там привыкли, что с ними любезничают, перед ними заискивают и расшаркиваются. Ты не умеешь этого, тебя занесет.
Я сделал вид, что принял ее слова к сведению. (Мы с Ларри сделали вид. Точнее, мы приняли.) Ну что требовать от Инги? Ей просто не нравится наша мужская компания (слишком крепкая), и потом, главе кафедры не может нравиться, что приглашают не ее (Ингу? Кафедру? Я уж начал путаться), да еще не посоветовавшись. Короче, мы с Ларри опять приняли, и мудрый месье Мартель нас охотно поддержал.
Хорошо, душевно посидели. Впоследствии, вспоминая, я спрашивал себя: "Как же я не догадался, что это был знак?"
В субботу Инга сказала, что присутствовать не сможет потому и потому (я и не сомневался), но чтоб я рассказывал исторические анекдоты на тему: кто кого и каким способом. Я поблагодарил и подумал... Ну, ясно, что я подумал.
Ларри мне ничего не сказал, ибо после славного рабочего совещания в мужской компании исчез с горизонта. Наверно, Инга его наказала, поставила в угол и не выпускала на свет Божий.
Дженни я предупредил заранее, причем позвонил ей в госпиталь, чтоб она могла нормальным голосом послать меня к... Дженни сказала, что это замечательно, Ларри прав, о гостях Субботнего клуба сообщает в хронике "Лос-Анджелес тайме" (!!!), а Инга ревнует и злится, и она, Дженни, пока не знает, но постарается.
В десятом ряду я заприметил Молли Горд и Сарру Джейн. Молли оделась так, будто пришла на дискотеку. Что ж, раз есть возможность продемонстрировать свои бедра большой аудитории... Дженни я не увидел, однако это ничего не значило, дальше пятнадцатого ряда я не различал лиц. Она могла опоздать, могла сидеть в задних рядах, могла сказать, что сидела в задних рядах - с ней никогда не известно.
Я начал бодрой рысью:
- Про Наполеона говорят: "Великий полководец, который выиграл двести сражений и проиграл лишь одно, но решающее. Между тем ни к одной битве Император не готовился так тщательно, как к Ватерлоо...
Если Дженни в зале, она поймет намек. Моя первая и последняя публичная лекция, на которой она присутствует. Или ей потом расскажут. Я тоже тщательно подготовился, полки кирасир на флангах, артиллерию постепенно введу в дело. И припрятал резерв, чтоб преподнести сюрприз.
...Ощущение, что пушки стреляют вхолостую. Кирасиры топчутся на месте. В войсках ропот.
В зале ропот. Бывает, что вежливо не слушают. Тут мне откровенно показывали, что слушать не хотят. Кашляли. Громко переговаривались между собой. В третьем ряду лениво перелистывали иллюстрированный журнал.
Я споткнулся. Остановился. Я был еще там, на Ватерлоо, и в тыл мне заходил корпус Блюхера. Сарра Джейн поймала мой растерянный взгляд и опустила голову.
Поблагодарить публику за внимание и уйти? Под шиканье и иронический аплодисмент. Но все-таки сохранив хоть какое-то достоинство. А если Дженни в зале? "Инга предупреждала, а ты заподозрил ее в зависти, - скажет она со своей обычной логикой. - Это так на тебя похоже. Субботний клуб - праздник для студентов. Они приходят не учиться, а развлекаться, без малейшего пиетета к выступающим. Профессор испугался молодежной аудитории?"
"Сожалею, что не могу ни петь, ни плясать", - хотел бросить в зал, а там пускай улюлюкают. Молли меня опередила. Встала, покрасовалась и, перекрывая шурум-бурум, блядским голосом спросила:
- Профессор, а правда ли, что настоящая сексуальная революция началась не у нас в Америке, а двести лет тому назад в парижских тюрьмах, в эпоху Террора?
В третьем ряду захлопнули иллюстрированный журнал.
Молодец, Молли! Умница! Почуяла критический момент, правильно выбрала вопрос, правильно выбрала тон. Когда о сексуальной революции спрашивает такая сексапилочка (да с таким придыханием!), - всезнающим, пресыщенным, яйцеголовым господам студентам вдруг становится интересно (им становится или у них становится?). Какая девка! Поняла, что тонешь, бросила спасательный круг и, думаю, понимает, что ты это понимаешь.
"Везунок, профессор, бабы тебя всегда выручали", - сказала бы Дженни, которая такие вещи сечет моментально. Или еще скажет, за ней не заржавеет.
Памятуя, что когда-то в ответ на подобный вопрос я нахамил Молли, я ответил так, как она хотела это услышать, пространно, соответствующим тоном, с соответствующими подробностями. Я старался персонально для Молли, но заслужил благосклонность зала.
С ее легкой руки вечер покатился по накатанным рельсам научной дискуссии вопросы и ответы.
Почему во Франции закрыли публичные дома? Почему ночью в Булонский лес запрещен въезд машин, где же ваша хваленая свобода? Все ли молодые супружеские пары практикуют обмен партнерами? Где теперь сексуальный центр Парижа: площадь Пигаль или улица Сен-Дени?
Иногда из уважения к моей специальности вопросы касались, как казалось аудитории, древней истории.
- Профессор, по вашему мнению, у кого было больше любовников, у Брижит Бардо или у Элизабет Тейлор?
То есть мне давали понять, что заслуги Франции признают в определенном ракурсе. Пока я не отхожу от магистральной темы - ко мне снисходительны. А войнами, революциями, историей народов, государств и прочей европейской ерундистикой просьба не беспокоить.
Вспомнив одну из филиппик Дженни, я провел эксперимент. Нашел зацепку и вставил, дескать, вот эта песня, ставшая всемирно известной в исполнении Фрэнка Синатры, - французского происхождения. Клод Франсуа откорректировал первую строчку и появилось "Comme d'habitude", a в Штаты из Парижа песню привез Пол Анка. Секунд на сорок пять меня даже зауважали.
Что, если Дженни в зале и созерцает, как я изворачиваюсь на потребу публики?
Волшебный голос мне ничего не скажет, однако в понедельник утром она прокомментирует: "Ты не выправил положения, ты им просто подмахивал!"
Я пошел на обострение, начал отвечать не так, как они ожидали. Запахло паленым.
Вопрос:
- Согласны ли вы, профессор, хотя понимаем, согласиться вам трудно, что в двадцать первом веке престиж гуманитарных наук упадет окончательно, и миром будут править не политики, а компьютеры, то есть программисты?
- Не знаю про остальной мир, а Америкой будут править доктора. Самой престижной профессией станет профессия врача. И не потому, что они лечат (лечить в Америке научились практически от всего), а потому, что они вам пообещают долголетие без болезней. Нет больше другой страны в мире, которая так озабочена своим здоровьем. Политические партии заменят партии вегетарианцев, мясоедов, гомеопатической и традиционной медицины. Какие предстоят жестокие предвыборные баталии! На здоровье американцев будут делать самый прибыльный бизнес. Бизнесу, чтобы быть прибыльным, требуются постоянные новации. Американцы будут потреблять рекордное количество медикаментов. Расцветут параллельные медицины. Вас будут колоть иглами, подвешивать за ноги, опаивать травяной отравой, топить в ваннах и вываливать в грязи (якобы целебной). В конце концов вся страна поголовно сядет на диету, ибо это станет модой, а мода в Америке всевластна. Но если найти чудотворную диету раз и навсегда, то врачам придется закрыть свои лавочки. Кто же с этим смирится? Диеты будут модернизироваться, видоизменяться, а так как выбор ограничен, то придется возвращаться к ранее забракованным продуктам. Например, сейчас все уверены в полезности брокколи и шпината. Лет через десять наука откроет, что в брокколи и шпинате имеются канцерогенные элементы, а мясо, наоборот, очень помогает сопротивляемости организма. И курение (в меру) необходимо для здоровья. Вы будете кушать гвозди, гвоздевое железо улучшает пищеварение.
- Вы нас за идиотов принимаете или это шутка?
- Я тут ни при чем. Все это будет вам подаваться как новейшие достижения медицины. Запустят рекламу на полную катушку, и вы никуда не денетесь. Будете, пардон, уплетать собственное дерьмо, ибо вам докажут, что оно тоже повышает, улучшает и очищает. Правда, в небольших дозах, - поспешил добавить я, чтобы перекрыть нарастающий шум в зале.
- Профессор, - крикнул задорный голос, - вы нам просто завидуете. Завидуете тому, что мы будем иметь чудотворные лекарства, которых сейчас у вас нет. Небось вы сами чрезвычайно озабочены своим здоровьем: не пьете, не курите, едите одни лишь протертые кашки.
Дружный смех.
Хорошие ребята, пришли повеселиться. Почему я на них взъелся? Ведь угадал парень, действительно, я им завидую. Правда, по другой причине. Кстати, причина отсутствует, присутствует или уже смоталась на какую-нибудь свиданку?
Смех стих потому, что им было интересно, как я отвечу и отвечу ли я. И вообще, теперь им было интересно.
- В зале сидят несколько студентов из моего класса. Они мне не дадут солгать. Так вот, я выкуриваю пачку "Малборо" в день, выпиваю как минимум бутылку вина за ужином, не брезгую более крепким пойлом, ужин мой состоит из колбасно-ветчинной закуски и мясного горячего блюда.
Щадя их нервы, я утаил, что ужинаю после десяти вечера. Однако сказанное (ничего особенного, так живут большинство французов) настолько потрясло воображение мальчиков и девочек, выдрессированных с детства подсчитывать витамины и калории, что меня как будто приняли за экстрареволюционера, подрывающего все общественные устои. Такая фигура естественно вызывает жгучее любопытство студенческой аудитории.
Ангел мира спланировал откуда-то с потолка, и мы готовы были подписать Венскую конвенцию, Ялтинское соглашение, Компьенское перемирие, но тут последовал вопрос (с какого ряда - не заметил), вопрос хлесткий, как автоматная очередь.
- Профессор, говорят, что вы называете "голубых" пидорами гнойными?
Гробовая тишина.
Наводка! "Пидор гнойный" - дословный перевод с русского, в английском нет такого выражения.
Это лексикон Сани. Кто навел? В секунду успел просмотреть возможные источники. Дима Копытин? Наверняка Саня так изящно выразился в номере гостиницы перед тем, как скрыться в смежной комнате. Причем Саня имел в виду не какую-то абстрактную категорию людей, а персонально Копытина, хотя мальчик Дима совершенно не по этой части. Или? "Или" я отбросил, хотя все бывает в этом лучшем из миров... Мальчик Дима сам бы не додумался, слишком тонко для него и ядовито. Видимо, с его подачи. И хорошо рассчитали. Теперь понятно, почему действовали в обход Инги и почему зал изначально был настроен враждебно. Пустили слушок и собрали зрителей для публичной экзекуции.
Конечно, разумеется, можно было все отрицать, дескать, не я, а мой дружок. Получится, что я их боюсь... И вообще, было много "но", а, главное, времени для размышлений не было.
- Обвинение - не доказательство. Существует презумпция невиновности. В ваших глазах это обвинение серьезнее, чем если бы вам сказали, что я за ужином пожираю живых младенцев...
Жестом руки я остановил нарастающий гул, будто ладонью заткнул дыру в плотине:
- Не будем жонглировать юридическими терминами. Если вам интересно узнать, что я думаю об этой проблеме, если вы меня изволите выслушать, я вам обещаю изложить свою точку зрения честно, без увиливаний и выкрутас. Договорились?
Там, за плотиной, вода прибывала с ужасающей скоростью. Сколько у меня минут? Сколько у меня секунд?
- Я прожил не совсем обычную жизнь. Много чего пришлось увидеть. Я видел детей с раздутыми животами на рахитичных ножках, детей, которые искали в траве червяков, жуков, вырывали корни травы и все это ели. И не потому, что соблюдали диету, а потому, что умирали с голоду. Я видел сожженные войной города и деревни и женщин, бьющихся в истерике над трупами своих близких. Это было так давно, что вы мне, пожалуй, не поверите. С тех пор человечество достигло огромных успехов в науке, технике, экономике, медицине. Действительно, ошеломляющий прогресс! Однако число голодных детей на нашей планете не уменьшилось, а резко увеличилось. И воюют не меньше, чем раньше, и если раньше солдаты убивали солдат, то теперь убивают преимущественно мирное население.
...Плотина трещала. Мне не сдержать напора. Тут нужен оратор другой закалки и темперамента, такой, каким был Жорж Дантон. Он мог встать над разгневанной толпой и громовым голосом переломить враждебный настрой, убедить, повести людей за собой. И в эти секунды молнией сверкнуло прозрение! Я понял, почему Девятого термидора Сен-Жюст стоял на трибуне, скрестив руки и не произнося ни слова. Два века ломал голову над загадкой! Разгадка пришла, естественно, в самый подходящий момент...
- ...И вот что удивительно: глобальные проблемы, о которых я только что говорил, разумеется, заботят нынешние цивилизованные, индустриально развитые страны, но заботят, волнуют в гораздо меньшей степени, чем проблемы сексуальных меньшинств внутри этих стран.
Выкрики с мест.
- Дешевая демагогия!
- Старьем торгуете, профессор!
- Вы обещали отвечать без выкрутас!
С сознанием полной безнадеги я еще пытался перекрыть, удержать, доказать:
- Вода замерзает при температуре минус четыре градуса по Цельсию и кипит при ста градусах. Я не сошел с ума, я хочу вам напомнить, что существуют вечные законы природы. Например, знаете ли вы, что такое дыхание Чейн-Стокса?
Крошечное затишье. Глухое ворчание. Не прекращение огня, а пауза перед залпом, когда мои слова еще слышны в зале.
- Каюсь. Честно говоря: каюсь. Несколько минут назад я иронизировал над врачами, а медицина открыла непреложные законы Когда у больного появляется так называемое дыхание Чейн-Стокса, это означает, что человек умирает, его уж никак не спасти. Так вот, существуют и исторические закономерности. Доказанные и неоднократно проверенные. Когда начинают выпирать, быть в моде сексуальные меньшинства, это признак краха цивилизации, данная историческая цивилизация обречена и исчезнет, как исчезли Древняя Греция и Римская Империя.
Обвал! Плотина рухнула. В зале нельзя было различить лиц. Единой глоткой публика яростно скандировала:
- Реак! Реак! Реак!
* * *
Воскресная "Лос-Анджелес таймc" проявила оперативность и посвятила "инциденту" в Субботнем студенческом клубе не три строчки в "Городской хронике", а две газетные колонки.
Инга сказала, что были сообщения в "Дневных новостях" по телевизионным каналам. Еще бы, своего рода сенсация! Не каждый день американские студенты хором кричат иностранному профессору: "Реак-цио-нер!"
Я передал Инге написанную утром бумагу: мол, по состоянию здоровья вынужден прервать курс, срочно вернуться в Париж и т.д. и т.п. Инга сказала, что чек я получу во вторник, самое позднее - в среду.
Без лишних сантиментов. В конце концов, она меня заранее предупредила, а я, бестолочь, сам полез на рожон. Ежу понятно, что теперь ни один идиот не явился бы на мои лекции.
Ларри выглядел затравленным. Он знал, что больше не будет вечеров в "крепкой" мужской компании.
Мой телефон как будто набрал воды в рот. Волшебный голос не прорезался. Наверно, они с Элей еще в субботу укатили в Сан-Диего к соскучившимся родственникам.
В общем, ничто мне не мешало пересмотреть свои старые теории. Я не отказывался от них, они были верны. До определенного момента.
Итак, единственный человек, которого Сен-Жюст боготворил, - это Робеспьер. Робеспьер запретил ему проявить инициативу, то есть превентивными арестами, не известив остальных членов Комитета, парализовать заговор. Робеспьер считал такие действия антиреспубликанскими и диктаторскими.
Сен-Жюст читает первые строчки доклада. Его прерывает Тальен, потом Билло-Варенн, в Конвенте начинается ор, вакханалия (на самом деле раскручивается хорошо продуманная заговорщиками интрига), говорят все сразу, лишь бы не дать говорить Робеспьеру.
Сен-Жюст демонстративно скрестил руки на груди и молчит. Пусть Робеспьер убедится, что он, Сен-Жюст, был прав. Он презирает предателей, ему плевать на собственную жизнь, гори все синим пламенем, главное - доказать Божеству свою правоту. Самоубийственная психология мальчишки-фанатика, коим, в сущности, Сен-Жюсг и был. Да, Революция погибла. Погибла потому, что Робеспьер не послушался Сен-Жюста. Кто виноват? Виноват его Бог, Максимильен Робеспьер. (Современные ученые, которые изучают историю не по фактам, а согласно фрейдистской теории, обязательно бы добавили, что Сен-Жюст получал тайное наслаждение, видя, что Робеспьер наконец-то осознал его правоту. Не знаю. Мое скромное образование не позволяет дотянуться до таких садо-мазохистских высот.)
Итак, Сен-Жюст стоит, скрестив руки, и молчит. Он сдержал свое слово, данное Робеспьеру, он доказал Неподкупному свою правоту. Точка. На этом моя тупая мысль остановилась. Прозрение, которое меня озарило в момент, когда студенческий клуб готовился хором скандировать, заключалось в следующем.
Ну, сколько можно стоять и молчать? Ну, час, ну, два. А заседание Конвента длилось полдня! Робеспьер сорвал голос, то есть обезоружен. Предатели торжествуют. Сен-Жюст знает им цену: трусы, подхалимы, демагоги, медузы, ничтожества. В их грязные лапы попадет Республика, для защиты которой было пролито столько крови. Наконец-то сформирована победоносная армия, в создании которой Сен-Жюст лично принимал участие. И ее отдать подлым предателям, отдать без боя? Да не таков Сен-Жюст!
Хорошо, потешил свое самолюбие, доказал, показал, теперь пора драться.
Ополоумевший Конвент, вторя заговорщикам, вопит над поверженным Робеспьером:
- Долой тирана!
Надо переломить ситуацию. Как? Сен-Жюст согласовал свой доклад с Барером. Их, пожалуй, поддержит Колло д'Эрбуа (великан Колло!). К великану Колло переметнется его неразлучный дружок Билло-Варенн. Осторожный Лазарь Карно почует, куда дует ветер. Восставший из пепла Комитет общественного спасения придаст отвагу патриотам и внушит страх депутатам бывшего "болота". Заговорщики будут изолированы.
Ну, надо действовать? Заглушить вопли. Добиться того, чтоб слушали.
И вот тогда Сен-Жюст понимает, что единственным человеком, способным переломить ситуацию, был Жорж Дантон. Тот самый Жорж Дантон, лентяй, приспособленец, любитель роскоши и женщин, продавшийся за золото агентам Питта. Тот самый Жорж Дантон, кичившийся тем, что когда-то спас Отечество и, мол, отныне все ему дозволено, воровство и разврат. Тот самый Жорж Дантон, которого почитал и уважал даже Робеспьер. Каких сил стоило Сен-Жюсту заставить Робеспьера подписать Дантону смертный приговор! Так вот, только Жорж Дантон мог и на этот раз спасти Революцию. Но Жорж Дантон покоился в общей безымянной могиле, в земляном рву, куда свозили тела казненных на Гревской площади. Значит, в гибели Революции виновен не Робеспьер, а он, Сен-Жюст. Дантон не встанет из могилы, громовой голос не перекроет истерические крики зала, Дантон воплощал собой бурю и натиск, а Сеи-Жюста привыкли слушать потому, что его устами вещала власть.