Страница:
Когда я вернулся в свои апартаменты, консьержка успела повесить портьеры – очень мило с ее стороны, хотя особой нужды в том не было.
Моя почтальонша Жизель вместе с обычной кипой журналов от Венди принесла свежий хлеб.
На следующей неделе мне установят факс, так что можно будет отсылать записи Венди. Я прямо-таки с ума схожу – не очень-то приятно хранить здесь единственный экземпляр, этот древний дом может сгореть как свеча.
Здесь водятся тараканы. Крупные рыжие французские летучие. Сегодня, во время перерыва, мимоходом упомянул мадам об этих паразитах – она была потрясена: кинулась к телефону и беседовала с мадам Соланж. Эти две женщины, несомненно, чем-то тесно связаны. Когда она повесила трубку, я спросил, почему хозяйством ведает дама столь преклонного возраста, и она мне все объяснила:
– Я устроила ее туда много лет назад, когда она отошла от дела.
Когда-то мадам Соланж сама была «мадам». Забавно.
Завтра мадам расскажет мне о девушке по имени Сандрина, в частности о том, как она подцепила Журдана Гарна. Насколько мне известно, мы должны также говорить о ее собственном прошлом, очень хочется послушать. Кто такой Гарн, я, разумеется, знаю – да и кто этого не знает? Он входит в первую десятку самых богатых людей в Америке, а среди них – кто в курсе – слывет ханжой и первостатейной скотиной. Жутко интересно, каким образом эта девушка подцепила его. Когда я спросил мадам, она ответила: «Используя самый древний трюк».
Сидя здесь и вглядываясь в бледное парижское небо, я задаюсь вопросом: неужели все мы, мужчины, дураки и подкаблучники, помешанные на сексе? Неужто нас облапошивают во вселенском масштабе, чтобы заставить поверить, будто мы властелины мира? Чем больше я слушаю, тем больше убеждаюсь: никакие мы не властелины и никогда ими не были.
Сандрина росла застенчивым ребенком дизайнера Титы Мандраки. Ее мать не была знаменитой, когда Сандрина родилась, но отчаянно желала такою стать и массу времени и энергии тратила на поиски мужчины, за которого можно бы было выйти замуж, а потом быстро развестись. Первым, кого она подцепила, был Отто Мандраки. Он идеально устраивал ее – богатый старец, составивший себе капитал на импорте ковров с Востока. Вскоре после того как они познакомились, Тита обнаружила, что беременна, – обстоятельство это обоих переполнило безумной радостью. Отто испытывал благоговейный трепет, потому что у него никогда не было детей. Тита была довольна, потому что ребенок гарантировал ее финансовое благополучие.
Когда Сандрине было четыре года, ее отец, обедая в «Лотус Клаб», упал лицом в тарелку с мидиями в белом вине и умер прежде, чем санитары «скорой помощи» успели вынести носилки из грузового лифта. Он оставил после себя более чем достаточно денег, для того чтобы его вдова могла спокойно начать заниматься бизнесом, и солидный опекунский фонд для своей обожаемой малютки дочери. Проценты от капитала должны были идти Тите, пока дочери не исполнится двадцать пять лет – к тому времени, он полагал, она должна бы уже выйти замуж, и хотел, чтобы у нее были свои деньги. Тогда капитал перейдет к Сандрине.
Не теряя времени, Тита вместе с маленькой дочкой и Мартой Дайер, няней Сандрины со дня ее рождения, перебралась в громадную студию в Гринвич Вилледж.
Студия эта стала своеобразной меккой для особого типа людей, вечно кружащих возле богатых художников. Тита была не без таланта и благодаря своему новому кругу друзей мало-помалу начала завоевывать известность.
К тому времени, когда Сандрине исполнилось шесть лет, ее мать успела трижды выйти замуж и развестись; мужья ее были один моложе другого. А когда Сандрине было восемь, мать стала знаменитой благодаря созданной ею коллекции экстравагантной одежды. Вскоре после этого завершилось очередное замужество, и они переехали в огромные апартаменты, выстроенные на крыше небоскреба, на Парк-авеню. У Сандрины наконец появилась комната, а у Марты – собственная квартирка при кухне.
Детство Сандрины прошло под знаком одиночества. У нее было все, но к двенадцати годам она привыкла к ощущению, будто живет на зыбучем песке, настолько она зависела от настроений, прихотей, причуд и неуемного рвения матери.
В двадцать один Сандрина впервые услышала признание в любви, исходившее не из уст ее няни. Это было самым ярким впечатлением ее жизни.
Сандрина смотрела в окно на проносящийся мимо пейзаж и старалась как-то успокоиться. Мирно почивая в вагонном кресле, рядом с ней сидел Джеми Грейнджер – самый красивый из всех парней, каких она до сих пор встречала. Они познакомились в Хаммельбургском колледже в первую неделю последнего, выпускного, года учебы, и с тех пор были почти неразлучны: вместе ели, вместе готовились к занятиям и, к великой радости Сандрины, если позволяли обстоятельства, вместе спали. И хотя к тому времени она уже не была девственницей, до Джеми она не чувствовала себя желанной, ценной и любимой.
Ей стоило немало энергии и нервов дозвониться до матери, чтобы сообщить, что домой на рождественские каникулы она приедет с Джеми. Мать выказала некоторое удивление – ведь Сандрина ни разу еще не приглашала домой молодых людей, – но вроде бы отнеслась к этому благосклонно. Она быстро свернула разговор, сославшись на то, что спешит на встречу со знаменитостью. Единственный интерес в жизни был Джеми. Ее прямо-таки распирало от гордости и сознания, что она везет его домой, но мысль, что придется представить Джеми матери, лишала ее самообладания.
Ей хотелось, чтобы все было прекрасно, но она понимала, что вряд ли так получится. С сентября мать жила с итальянцем, которого привезла из Рима. Он был высок ростом и весь блестел. Блестящая смуглая кожа, блестящие черные глаза и волосы. Одевался он всегда в блестящие шелковые пиджаки. Сандрину тошнило от одного его вида Она ничего не сказала Джеми о блестящем итальянца Вито, вопреки здравому смыслу надеясь, что до каникул он исчезнет из дому.
Под стук колес поезда, пересекавшего зимний ландшафт Новой Англии, она вспоминала, как утром, перед отъездом, они с Джеми гуляли в парке колледжа вдоль аллеи голых деревьев.
Он не сразу согласился поехать к ней домой на часть каникул, ему хотелось воспользоваться затишьем в общежитии, чтобы закончить акварели на спортивную тему. Наконец Сандрина уговорила его, пообещав перезнакомить со всеми художниками в Гринвич Вилледж. Он согласился пробыть в Нью-Йорке первую неделю каникул, перед тем как уехать домой, в Бостон, где жили его родители.
Все время, покуда они ехали на такси от вокзала Грэнд Сентрал, Сандрина молчала, всецело поглощенная мыслями о том, как выглядела их квартира накануне ее отъезда в колледж. В дом была доставлена разобранная на части причудливая нагая скульптура, купленная матерью в Риме. Медный торс, стальной трубчатый каркас и прочее положили в прихожей – до того времени, пока все это не смонтирует Вито. Мать распорядилась поставить в высокие ониксовые вазы камыши с позолоченными стеблями, что, с ее точки зрения, выглядело эффектно, а на взгляд Сандрины вульгарно. Сандрина уповала лишь на то, что в своих причудах мать так же переменчива, как и в своих настроениях. Если Бог все-таки существует, то ей не придется лицезреть ни итальянца, ни эдакого декора.
Когда она и Джеми вышли из такси у парадного подъезда здания, в котором находилась ее квартира, дежурный швейцар, приветствуя их, приподнял свою шляпу.
– С прибытием вас, мисс Сандрина, – почтительно сказал он с грубым ирландским акцентом.
– Благодарю, Джимми, – ответила она с улыбкой.
– Ух ты, как здорово, – воскликнул Джеми, войдя в обшитый красным деревом лифт. – И давно вы здесь живете? – спросил он, привлекая ее к себе.
– Мы переехали сюда после смерти моего отца, – солгала она. – Давно.
В действительности же мать отсудила эту квартиру у одного из своих мужей: был непристойный, нашумевший в прессе бракоразводный процесс, о котором дома запрещалось говорить. Во всяком случае, можно было не тревожиться, что мать проболтается. Она не скажет об этом правды.
Открывая дверь апартаментов, Сандрина задержала дыхание. Она не отваживалась поднять глаза, пока не услышала возглас изумления, изданный Джеми:
– Вот это да! Красота-то какая! Мгновение-другое Сандрине казалось, что она ошиблась дверью. Вдоль стен стояли десятки серебряных плетеных корзиночек с рождественским папоротником и остролистом. В центре овальной комнаты возвышалась елка – судя по размерам, спускали ее, вероятно, с крыши. Елка была украшена сотнями белых фарфоровых ангелочков и антикварных деревянных игрушек, обвивалась спиралями гирлянд из крохотных огоньков, которые сверкали, как однокаратные бриллианты.
Балконные перила по трем сторонам прихожей были увешаны толстыми гирляндами хвойных веток, перевязанных громадными белыми муаровыми бантами. Лились звуки симфонического оркестра, тихо игравшего рождественские хоралы. Сандрина не верила ни глазам, ни ушам.
– Заходи-заходи, – сказала Сандрина, стараясь вести себя так, будто все было, как ожидалось. – Я чувствую сногсшибательный запах. Идем на кухню, посмотрим, что там Марта стряпает.
Шагая по длинному коридору, отделявшему кухню от других комнат первого этажа квартиры, она думала о разительной перемене всей атмосферы в доме. Что за чудеса? Квартира выглядела, как открытка, изображающая английский сочельник, как киносочельник, о каком она всю жизнь мечтала и какого у нее никогда не было.
Она толкнула створки распашной двери, которая вела на кухню, и увидела Марту, стоявшую за большой черной плитой, раскрасневшуюся и слегка усталую. В дальнем углу трое мужчин в белых фартуках и поварских колпаках нарезали ломтиками, копченую лососину и раскладывали ее на серебряные блюда.
Увидев в дверях Сандрину, Марта радостно вскинула руки.
– Милая Дрини! – воскликнула она, расплываясь в широкой улыбке. – Ты приехала!
Сандрина бросилась к полной, миловидной женщине и обвила ее руками за шею.
– Дрини? – удивленно тараща глаза, с усмешкой спросил Джеми.
– Так меня звали в детстве, а теперь только Марта, – объяснила она через плечо.
Снова обернулась к Марте и гордо сказала:
– Марта, познакомься, пожалуйста, с моим другом Джеймсом Грейнджером.
Марта вытерла руки о фартук и поздоровалась с Джеми.
– Здравствуйте, – произнесла она.
– Здравствуй, Марта, – улыбаясь до ушей, сказал Джеми, энергично пожимая ей руку. – У вас здесь так вкусно пахнет.
Марта отвела с лица русую прядь и взглянула на них проницательными голубыми глазами.
– Плиты с самого утра работают, – сказала она хрипловатым от усталости голосом. – Четыре индюшки, четыре окорока, полдюжины пирогов, еще больше на подходе.
– Боже мой, Марта! – со смехом сказала Сандрина. – Мы ведь пробудем здесь всего несколько дней. Сколько же, ты думаешь, мы можем съесть?
Мгновение-другое Марта озадаченно смотрела на нее, потом сказала:
– Ну, будет-то не меньше сотни. Еще человек пятьдесят подойдут к танцам. Надеюсь, что хватит.
Сандрина почувствовала, как начинают гореть ее щеки.
– Ну, да... конечно, – тихо согласилась она. – Про гостей я совсем забыла. – Она расправила плечи и заставила себя улыбнуться. – Где мама?
– У парикмахера, конечно, – сказала Марта. – Обещала вернуться к шести.
– Ну ладно, не будем тебе пока мешать. – Сандрина наклонилась и чмокнула Марту в нежную, мягкую щеку, слегка пахнувшую гигиенической пудрой.
– Хорошо, солнышко. Рада видеть тебя дома.
– Спасибо, – с чувством сказала Сандрина.
Она повела Джеми из прихожей в библиотеку. Если бы она видела эту комнату раньше, то сразу бы догадалась, что Тита планирует вечеринку. Как глупо с ее стороны было вообразить, что все это имеет хоть какое-то отношение к ее приезду. Ее начинала беспокоить мысль, помнит ли мать вообще, что она приезжает домой.
Оставив Джеми пить пиво и слушать последние новости, она быстренько вернулась на кухню. Марта стояла у разделочного стола и вместе с мужчиной в смокинге просматривала длинный список.
– Извини, Марта, можно отвлечь тебя на секунду? – мягко спросила она, чуть приоткрыв дверь.
– Конечно, солнышко, – не поднимая взгляда, ответила Марта.
Она извинилась перед мужчиной и вышла к Сандрине.
– Твой друг мне очень понравился. Такой милый молодой человек. Вот только где его нам поместить. Спальни забиты вещами с первого этажа. Вообще-то, есть еще гостиная, но чтобы вытащить оттуда мамин жернов, мне понадобится помощь.
Сандрина нахмурилась:
– А почему, собственно, не приготовлена комната?
– Но, ласточка, мы ведь не знали, что ты приедешь не одна. Если бы я знала...
– Я сказала матери, – резко перебила Сандрина. – Я сказала ей несколько недель назад! – Она слышала, как голос ее начинает срываться.
– Сказала? – удивилась Марта, недоуменно пожимая плечами. – Но она и словом не обмолвилась.
– Марта, итальянец все еще здесь торчит?
Марта зачем-то принялась укладывать лежавшие грудой серебряные вилки в одну ровную линию.
– Марта?
– Уехал, – бесстрастно сообщила она, не глядя на Сандрину.
Потом пробормотала едва слышно:
– Слава Богу, уехал.
– Когда?
– Месяц назад.
– Что было?
– Ругань. Визг ночь-заполночь. Двери разве что с петель не срывались. Это был не мужчина, а настоящий фат. Он брал у твоей матери деньги, пользовался ее кредитными карточками и ее именем, получая все, что ему хотелось. Однажды повел девиц в «Лe Клаб», ну а потом, когда она увидела счет... Ну, сама понимаешь...
– Не хочу об этом слушать, – прерывая отчет Марты, воскликнула Сандрина. – Все это так омерзительно знакомо.
– Мне нравится твой молодой человек, – сказала Марта, очень желая переменить разговор, неловкий для них обеих.
Настроение Сандрины поднялось.
– Правда, отличный парень?
– Чудесный, – кивнула Марта. – Ты влюблена?
– Думаю, да, – сказала Сандрина, улыбаясь. – Конечно, влюблена.
– Вы так подходите друг другу.
– Спасибо тебе, Марта, – нежно поблагодарила Сандрина. – Я действительно по-настоящему счастлива.
– Давно пора, – заговорщическим тоном сказала Марта.
Она протянула руку и ласково завела длинную прядь волос Сандрины за правое ухо.
– Я часто думала, доведется ли мне когда-нибудь увидеть, как ты приведешь домой молодого человека.
– Ты заставляешь меня краснеть.
– Тебя беспокоит, как ты будешь представлять его матери, да, любовь моя?
Сандрина внимательно разглядывала узоры изразцов на полу, потом, словно нехотя, кивнула.
– Ты же знаешь – ей он наверняка не понравится.
– Ну зачем ты, солнышко, так говоришь?
– Просто это заранее ясно. Ты же знаешь, какой у нее характер.
– Дрини, если уж у тебя хватило смелости привезти его домой, значит, хватит смелости не обращать внимания и на ее реакцию.
– Я не смелая, Марта. Я влюбленная.
– В данной ситуации это самое подходящее настроение, Сандрина. А теперь иди развлекай своего друга, а я пока займусь салатами. Я их даже не начинала готовить, а твоя мать вот-вот вернется.
Тита была уже дома.
Когда Сандрина вернулась в библиотеку, мать сидела в дальнем углу дивана, увлеченно беседуя с Джеми. Об искусстве, конечно.
После того вечера Сандрине во все оставшиеся дни каникул не удавалось побыть с Джеми наедине дольше нескольких минут.
Та весна должна была бы стать замечательнейшей порой в жизни Сандрины. Оставалось меньше месяца до выпускных экзаменов. Весь мир, казалось, лежал у ее ног. Но мир этот взорвался до срока.
Ранним апрельским утром, то хмурым, то пурпурным от ветра, Сандрина сидела на грязном подоконнике своей комнаты в общежитии немая от унижения. Наблюдая за тем, что происходит внизу под ее окном, всем сердцем желала только одного – бежать. Бежать прочь.
«Нет, – подумала она, – от себя не убежишь. Избавление от этой муки -может дать только смерть».
Сверху, из окна, была видна блестящая крыша лимузина матери, отражавшая низко висящие тучи. Тита Мандраки расхаживала взад-вперед возле машины по тротуару, отдавая приказания двум слугам, носившим пожитки Джеми Гейнджера в багажник.
Сандрина наблюдала за происходящим – онемевшая, обессиленная, разуверившаяся во всем. Не было теперь и гнева – он клокотал в ней раньше, когда мать убивала ее душу.
Тита смеялась, Тита по-девичьи хихикала, выводя трели, уверяла Джеми, что у него руки истинного художника, потом долго держала их в своих.
«Еще шампанского, Джеми?» – спрашивала она тогда и впивалась в его глаза своими темными глазами, искусно подведенными серебристыми тенями.
«Потанцуй со мной, Джеми», – требовала она тогда же и трепетно-завораживающим движением клала свою длинную тонкую белую руку на плечо его твидового пиджака, маня, обольщая, гипнотизируя.
Сандрина думала, что этот кошмар закончится для нее вместе с вечеринкой, что мать просто старается произвести на него впечатление. Но медленная казнь длилась сначала семь долгих, поистине убийственных дней, а потом еще дни и ночи – Сандрина уже не считала. Джеми все не уезжал. Добивая ее, он вел себя так, будто вообще ничего не происходило, – целовал в щечку утром и вечером.
Сердце разрывалось на части от звучавших как наваждение слов. Она уронила голову на колени и снова услышала голос матери, безжалостно, коварно уводящей от нее Джеми:
– Джеми, сегодня я обедаю с Энди Уорхолом. Хотите, познакомлю?
– Я закажу столик для нас четверых в «Котэ Баск» на половину первого. Ах, забыла, я договорилась с зубным врачом, Сандрина должна быть там в час.
Сандрина отправилась к зубному врачу; когда вернулась, в квартире никого, кроме Марты, не было. Мать и Джеми возвратились далеко за полночь. Утром он исчез, исчезла и мать. Позавтракав, Сандрина свалилась в постель, а к десяти часам температура у нее подскочила до сорока градусов. Марта ухаживала за ней до конца каникул, а когда температура наконец спала, сказала ей все. Ее мать украла Джеми в Антигуа...
Сандрина подняла голову и увидела, как из комнаты выносят огромный роскошный дорожный кофр, наполненный, вероятно, вещами Джеми. Она знала, что следующим выйдет Джеми, это было уже выше ее сил.
Она направилась к своей скомканной постели. На ночном столике стояла бутылочка с валиумом, которую она еще на Рождество взяла в ванной комнате матери. Она не станет писать даже записку. Единственный человек, которого волнует ее судьба, – это Марта, а она-то и так все поймет.
Психиатрическая лечебница Гроссмана в Поулинге, штат Нью-Йорк, ощетинилась постами круглосуточного дежурства – не столько ради того, чтобы не допустить бегства своих пациентов, сколько из стремления оградиться от оравы настырных газетчиков.
Тита Мандраки потратила почти два дня на хлопоты и бесконечные звонки своим многочисленным богатым и знаменитым друзьям, пока наконец ей не удалось упрятать туда дочь.
В первую неделю пребывания в лечебнице Сандрина только и делала, что спала. Ее встречи с доктором Гербертом Эпштейном начались на второй неделе. Прежде чем увидеть девушку, он пригласил к себе ее мать.
Тита Мандраки была потрясающе норовистой женщиной необычайной привлекательности. Она сказала ему, что психический срыв дочери прервал ее только начавшийся медовый месяц, но заверила его, что замужество никак не могло быть причиной срыва. Она сказала, что понятия не имеет, почему дочь вдруг решила покончить с собой. Доктор Эпштейн не поверил ни единому слову, сказанному этой женщиной.
Он потянулся за жестянкой трубочного табака, и в этот момент раздался звонок; его рука изменила направление, и доктор поднял телефонную трубку.
– Милый, я тебе помешала? – спросила его жена.
– Конечно, нет, Шейла. Я как раз жду своего следующего пациента. Дочь той самой модельерши, которой ты так интересовалась.
– Дочь Титы Мандраки! Именно из-за нее я и звоню, – взволнованно произнесла Шейла. – У тебя нет под рукой последнего номера журнала «Тайм»?
– Подожди-ка. – Он наклонился вперед и быстро пролистал лежавшую перед ним на журнальном столике скользкую кипу журналов.
Вытащив из стопки экземпляр «Тайма», он проверил дату выпуска. – Нашел, – сообщил он жене.
– Открой рубрику «Люди». Страница шестьдесят семь. Там помещена фотография церемонии бракосочетания Титы Мандраки в Аспене.
– Да? – сказал он с легким налетом интереса, пролистывая страницы. – Ну и?.. Вообще-то я знаю, что она только что вышла замуж.
– Взгляни на жениха.
Эпштейн развернул журнал и положил его под лампу, слева от себя. Наверху страницы была помещена маленькая фотография с церемонии бракосочетания. Тита Мандраки, одетая в длинное, незатейливого покроя подвенечное платье из кремового шелка, в дымчатой вуали, обвивавшей ее блестящие темные волосы, всматривалась в глаза высокого симпатичного молодого человека. Очень молодого, заметил он и, задумчиво глядя на снимок, прошептал:
– Интересно.
– Герб! Ведь он моложе Дэниела, честное слово! – воскликнула жена. Их сыну Дэниелу, студенту медицинского факультета Корнеллского университета, только что исполнилось двадцать пять.
– Откуда это тебе известно? – спросил Эпштейн.
– Из текста под снимком, – ответила она терпеливо самодовольным тоном. – Ему двадцать два. А ей, мой дорогой, сорок пять.
– Н-да, – пробормотал он.
– А сколько ее дочери?
Эпштейн открыл блокнот со своими записями.
– Ну-ка... да, ей, значит, тоже двадцать два. – Он вновь взял в руки журнал и прочел текст вслух: – Джеми... Джеми Грейнджер. Студент отделения искусства. Гаммельбургский колледж. Тайная церемония.
– Понимаешь мой намек?
– Благодарю, моя дорогая. Ты мне очень-очень помогла.
– Не стоит благодарности, всегда готова услужить, – со смехом сказала жена.
– Н-да, – снова пробормотал он, все еще глядя на фотографию. – Хорошо.
Он закончил набивать трубку, подвел к ней пламя зажигалки, глубоко затянулся. Возможно, это и есть та зацепка, от которой можно оттолкнуться.
Когда медсестра ввела девушку в кабинет-библиотеку, он поднялся. Сандрина, одетая в дорогие джинсы, сапоги и водолазку, была похожа на мать. Густые темные волосы обрамляли красивое овальное лицо, на котором совсем не было косметики, оно не выражало ничего, кроме затаившейся в ее глазах ярости, которую можно было потрогать руками.
– Доброе утро, Сандрина, – сказал он, протягивая ей руку. – Меня зовут Герберт Эпштейн. – Когда понял, что ответа не будет, он опустил руку и предложил: – Присаживайтесь, пожалуйста.
Сандрина молча села на стул против него, глядя прямо в лицо доктору.
– Сандрина, – начал он, – я не порицаю вас за нежелание разговаривать со мной. Не могу себе представить, чтобы вам нравилось находиться в стенах лечебницы. Я знаю, что вам бы хотелось вернуться домой. Дома, должно быть, куда приятнее, чем здесь. Если вы доверитесь мне и расскажете хоть что-нибудь, мы сможем взять хороший старт для вашего скорейшего возвращения домой. Вы отлично учитесь, следовательно, умны. Я встречался с вашей матерью, и она говорит...
– Моя мать была здесь? – удивленно сказала Сандрина, прерывая свое молчание.
– Ну да, – с удивлением в голосе ответил он. – Разве вы не видели ее?
– Нет.
– Это немножко удивляет меня, Сандрина. Я было подумал... – Доктор Эпштейн не договорил фразы.
То, что думает он, не имело значения, важно было, что думает она.
– Почему, как вы считаете, мать не пожелала с вами увидеться?
Она выпрямила плечи и, глядя на него, сказала:
– Догадайтесь сами.
Эти два слова, произнесенные ею, положили начало психологическому противостоянию доктора и его пациента, которое длилось все последующие двадцать дней пребывания Сандрины в лечебнице Гроссмана. Несомненно, ее ярость на мать была столь сильной, что это невозможно было нейтрализовать. В конце месяца Сандрина спокойно уложила свои сумки и села в такси. Из окна библиотеки доктор наблюдал за ее отъездом, сознавая, что пребывание Сандрины в клинике обернулось полным провалом для всех сторон. Прежде всего – для больной.
Сандрина утопала в мягкой пуховой перине, зарывшись головой в подушку.
Сегодня, как и каждый день этого долгого лета после выписки из больницы, она проснулась в четвертом часу. Вставать с постели было незачем. Идти было некуда: она не училась и не работала. Зато можно было упиваться жалостью к самой себе, углубиться в чувства потери и отверженности.
Джеми и мать сняли в Париже квартиру, очевидно, планируя оставаться там неопределенно долгое время. Знать это наверняка ни Сандрина, ни Марта не могли. Тита не писала, не звонила. Счета оплачивались ее нью-йоркским адвокатом. У Сандрины было такое чувство, что ее, как мусор, поместили в мешок, только забыли выставить на край тротуара.
Она перевернулась на живот и вновь посмотрела на часы – ей хотелось, чтобы поскорей наступил вечер. Она тосковала по ночи, которая стала ее жизнью. Ночью, обнаружила она, боль исчезает.
Ее новая, тайная жизнь началась вполне невинно вскоре после возвращения из лечебницы. Ей позвонили друзья по колледжу и предложили провести вместе с ними вечер в одном из клубов деловой части города. После полуночи Сандрине открылся целый новый мир, где она была совершенно свободной. Это был мир, в который она могла войти одна, она чувствовала себя красивой и желанной. Это был новый опыт ее жизни, овеянный свободой, и она никак не могла насытиться им.
Моя почтальонша Жизель вместе с обычной кипой журналов от Венди принесла свежий хлеб.
На следующей неделе мне установят факс, так что можно будет отсылать записи Венди. Я прямо-таки с ума схожу – не очень-то приятно хранить здесь единственный экземпляр, этот древний дом может сгореть как свеча.
Здесь водятся тараканы. Крупные рыжие французские летучие. Сегодня, во время перерыва, мимоходом упомянул мадам об этих паразитах – она была потрясена: кинулась к телефону и беседовала с мадам Соланж. Эти две женщины, несомненно, чем-то тесно связаны. Когда она повесила трубку, я спросил, почему хозяйством ведает дама столь преклонного возраста, и она мне все объяснила:
– Я устроила ее туда много лет назад, когда она отошла от дела.
Когда-то мадам Соланж сама была «мадам». Забавно.
Завтра мадам расскажет мне о девушке по имени Сандрина, в частности о том, как она подцепила Журдана Гарна. Насколько мне известно, мы должны также говорить о ее собственном прошлом, очень хочется послушать. Кто такой Гарн, я, разумеется, знаю – да и кто этого не знает? Он входит в первую десятку самых богатых людей в Америке, а среди них – кто в курсе – слывет ханжой и первостатейной скотиной. Жутко интересно, каким образом эта девушка подцепила его. Когда я спросил мадам, она ответила: «Используя самый древний трюк».
Сидя здесь и вглядываясь в бледное парижское небо, я задаюсь вопросом: неужели все мы, мужчины, дураки и подкаблучники, помешанные на сексе? Неужто нас облапошивают во вселенском масштабе, чтобы заставить поверить, будто мы властелины мира? Чем больше я слушаю, тем больше убеждаюсь: никакие мы не властелины и никогда ими не были.
Сандрина росла застенчивым ребенком дизайнера Титы Мандраки. Ее мать не была знаменитой, когда Сандрина родилась, но отчаянно желала такою стать и массу времени и энергии тратила на поиски мужчины, за которого можно бы было выйти замуж, а потом быстро развестись. Первым, кого она подцепила, был Отто Мандраки. Он идеально устраивал ее – богатый старец, составивший себе капитал на импорте ковров с Востока. Вскоре после того как они познакомились, Тита обнаружила, что беременна, – обстоятельство это обоих переполнило безумной радостью. Отто испытывал благоговейный трепет, потому что у него никогда не было детей. Тита была довольна, потому что ребенок гарантировал ее финансовое благополучие.
Когда Сандрине было четыре года, ее отец, обедая в «Лотус Клаб», упал лицом в тарелку с мидиями в белом вине и умер прежде, чем санитары «скорой помощи» успели вынести носилки из грузового лифта. Он оставил после себя более чем достаточно денег, для того чтобы его вдова могла спокойно начать заниматься бизнесом, и солидный опекунский фонд для своей обожаемой малютки дочери. Проценты от капитала должны были идти Тите, пока дочери не исполнится двадцать пять лет – к тому времени, он полагал, она должна бы уже выйти замуж, и хотел, чтобы у нее были свои деньги. Тогда капитал перейдет к Сандрине.
Не теряя времени, Тита вместе с маленькой дочкой и Мартой Дайер, няней Сандрины со дня ее рождения, перебралась в громадную студию в Гринвич Вилледж.
Студия эта стала своеобразной меккой для особого типа людей, вечно кружащих возле богатых художников. Тита была не без таланта и благодаря своему новому кругу друзей мало-помалу начала завоевывать известность.
К тому времени, когда Сандрине исполнилось шесть лет, ее мать успела трижды выйти замуж и развестись; мужья ее были один моложе другого. А когда Сандрине было восемь, мать стала знаменитой благодаря созданной ею коллекции экстравагантной одежды. Вскоре после этого завершилось очередное замужество, и они переехали в огромные апартаменты, выстроенные на крыше небоскреба, на Парк-авеню. У Сандрины наконец появилась комната, а у Марты – собственная квартирка при кухне.
Детство Сандрины прошло под знаком одиночества. У нее было все, но к двенадцати годам она привыкла к ощущению, будто живет на зыбучем песке, настолько она зависела от настроений, прихотей, причуд и неуемного рвения матери.
В двадцать один Сандрина впервые услышала признание в любви, исходившее не из уст ее няни. Это было самым ярким впечатлением ее жизни.
Сандрина смотрела в окно на проносящийся мимо пейзаж и старалась как-то успокоиться. Мирно почивая в вагонном кресле, рядом с ней сидел Джеми Грейнджер – самый красивый из всех парней, каких она до сих пор встречала. Они познакомились в Хаммельбургском колледже в первую неделю последнего, выпускного, года учебы, и с тех пор были почти неразлучны: вместе ели, вместе готовились к занятиям и, к великой радости Сандрины, если позволяли обстоятельства, вместе спали. И хотя к тому времени она уже не была девственницей, до Джеми она не чувствовала себя желанной, ценной и любимой.
Ей стоило немало энергии и нервов дозвониться до матери, чтобы сообщить, что домой на рождественские каникулы она приедет с Джеми. Мать выказала некоторое удивление – ведь Сандрина ни разу еще не приглашала домой молодых людей, – но вроде бы отнеслась к этому благосклонно. Она быстро свернула разговор, сославшись на то, что спешит на встречу со знаменитостью. Единственный интерес в жизни был Джеми. Ее прямо-таки распирало от гордости и сознания, что она везет его домой, но мысль, что придется представить Джеми матери, лишала ее самообладания.
Ей хотелось, чтобы все было прекрасно, но она понимала, что вряд ли так получится. С сентября мать жила с итальянцем, которого привезла из Рима. Он был высок ростом и весь блестел. Блестящая смуглая кожа, блестящие черные глаза и волосы. Одевался он всегда в блестящие шелковые пиджаки. Сандрину тошнило от одного его вида Она ничего не сказала Джеми о блестящем итальянца Вито, вопреки здравому смыслу надеясь, что до каникул он исчезнет из дому.
Под стук колес поезда, пересекавшего зимний ландшафт Новой Англии, она вспоминала, как утром, перед отъездом, они с Джеми гуляли в парке колледжа вдоль аллеи голых деревьев.
Он не сразу согласился поехать к ней домой на часть каникул, ему хотелось воспользоваться затишьем в общежитии, чтобы закончить акварели на спортивную тему. Наконец Сандрина уговорила его, пообещав перезнакомить со всеми художниками в Гринвич Вилледж. Он согласился пробыть в Нью-Йорке первую неделю каникул, перед тем как уехать домой, в Бостон, где жили его родители.
Все время, покуда они ехали на такси от вокзала Грэнд Сентрал, Сандрина молчала, всецело поглощенная мыслями о том, как выглядела их квартира накануне ее отъезда в колледж. В дом была доставлена разобранная на части причудливая нагая скульптура, купленная матерью в Риме. Медный торс, стальной трубчатый каркас и прочее положили в прихожей – до того времени, пока все это не смонтирует Вито. Мать распорядилась поставить в высокие ониксовые вазы камыши с позолоченными стеблями, что, с ее точки зрения, выглядело эффектно, а на взгляд Сандрины вульгарно. Сандрина уповала лишь на то, что в своих причудах мать так же переменчива, как и в своих настроениях. Если Бог все-таки существует, то ей не придется лицезреть ни итальянца, ни эдакого декора.
Когда она и Джеми вышли из такси у парадного подъезда здания, в котором находилась ее квартира, дежурный швейцар, приветствуя их, приподнял свою шляпу.
– С прибытием вас, мисс Сандрина, – почтительно сказал он с грубым ирландским акцентом.
– Благодарю, Джимми, – ответила она с улыбкой.
– Ух ты, как здорово, – воскликнул Джеми, войдя в обшитый красным деревом лифт. – И давно вы здесь живете? – спросил он, привлекая ее к себе.
– Мы переехали сюда после смерти моего отца, – солгала она. – Давно.
В действительности же мать отсудила эту квартиру у одного из своих мужей: был непристойный, нашумевший в прессе бракоразводный процесс, о котором дома запрещалось говорить. Во всяком случае, можно было не тревожиться, что мать проболтается. Она не скажет об этом правды.
Открывая дверь апартаментов, Сандрина задержала дыхание. Она не отваживалась поднять глаза, пока не услышала возглас изумления, изданный Джеми:
– Вот это да! Красота-то какая! Мгновение-другое Сандрине казалось, что она ошиблась дверью. Вдоль стен стояли десятки серебряных плетеных корзиночек с рождественским папоротником и остролистом. В центре овальной комнаты возвышалась елка – судя по размерам, спускали ее, вероятно, с крыши. Елка была украшена сотнями белых фарфоровых ангелочков и антикварных деревянных игрушек, обвивалась спиралями гирлянд из крохотных огоньков, которые сверкали, как однокаратные бриллианты.
Балконные перила по трем сторонам прихожей были увешаны толстыми гирляндами хвойных веток, перевязанных громадными белыми муаровыми бантами. Лились звуки симфонического оркестра, тихо игравшего рождественские хоралы. Сандрина не верила ни глазам, ни ушам.
– Заходи-заходи, – сказала Сандрина, стараясь вести себя так, будто все было, как ожидалось. – Я чувствую сногсшибательный запах. Идем на кухню, посмотрим, что там Марта стряпает.
Шагая по длинному коридору, отделявшему кухню от других комнат первого этажа квартиры, она думала о разительной перемене всей атмосферы в доме. Что за чудеса? Квартира выглядела, как открытка, изображающая английский сочельник, как киносочельник, о каком она всю жизнь мечтала и какого у нее никогда не было.
Она толкнула створки распашной двери, которая вела на кухню, и увидела Марту, стоявшую за большой черной плитой, раскрасневшуюся и слегка усталую. В дальнем углу трое мужчин в белых фартуках и поварских колпаках нарезали ломтиками, копченую лососину и раскладывали ее на серебряные блюда.
Увидев в дверях Сандрину, Марта радостно вскинула руки.
– Милая Дрини! – воскликнула она, расплываясь в широкой улыбке. – Ты приехала!
Сандрина бросилась к полной, миловидной женщине и обвила ее руками за шею.
– Дрини? – удивленно тараща глаза, с усмешкой спросил Джеми.
– Так меня звали в детстве, а теперь только Марта, – объяснила она через плечо.
Снова обернулась к Марте и гордо сказала:
– Марта, познакомься, пожалуйста, с моим другом Джеймсом Грейнджером.
Марта вытерла руки о фартук и поздоровалась с Джеми.
– Здравствуйте, – произнесла она.
– Здравствуй, Марта, – улыбаясь до ушей, сказал Джеми, энергично пожимая ей руку. – У вас здесь так вкусно пахнет.
Марта отвела с лица русую прядь и взглянула на них проницательными голубыми глазами.
– Плиты с самого утра работают, – сказала она хрипловатым от усталости голосом. – Четыре индюшки, четыре окорока, полдюжины пирогов, еще больше на подходе.
– Боже мой, Марта! – со смехом сказала Сандрина. – Мы ведь пробудем здесь всего несколько дней. Сколько же, ты думаешь, мы можем съесть?
Мгновение-другое Марта озадаченно смотрела на нее, потом сказала:
– Ну, будет-то не меньше сотни. Еще человек пятьдесят подойдут к танцам. Надеюсь, что хватит.
Сандрина почувствовала, как начинают гореть ее щеки.
– Ну, да... конечно, – тихо согласилась она. – Про гостей я совсем забыла. – Она расправила плечи и заставила себя улыбнуться. – Где мама?
– У парикмахера, конечно, – сказала Марта. – Обещала вернуться к шести.
– Ну ладно, не будем тебе пока мешать. – Сандрина наклонилась и чмокнула Марту в нежную, мягкую щеку, слегка пахнувшую гигиенической пудрой.
– Хорошо, солнышко. Рада видеть тебя дома.
– Спасибо, – с чувством сказала Сандрина.
Она повела Джеми из прихожей в библиотеку. Если бы она видела эту комнату раньше, то сразу бы догадалась, что Тита планирует вечеринку. Как глупо с ее стороны было вообразить, что все это имеет хоть какое-то отношение к ее приезду. Ее начинала беспокоить мысль, помнит ли мать вообще, что она приезжает домой.
Оставив Джеми пить пиво и слушать последние новости, она быстренько вернулась на кухню. Марта стояла у разделочного стола и вместе с мужчиной в смокинге просматривала длинный список.
– Извини, Марта, можно отвлечь тебя на секунду? – мягко спросила она, чуть приоткрыв дверь.
– Конечно, солнышко, – не поднимая взгляда, ответила Марта.
Она извинилась перед мужчиной и вышла к Сандрине.
– Твой друг мне очень понравился. Такой милый молодой человек. Вот только где его нам поместить. Спальни забиты вещами с первого этажа. Вообще-то, есть еще гостиная, но чтобы вытащить оттуда мамин жернов, мне понадобится помощь.
Сандрина нахмурилась:
– А почему, собственно, не приготовлена комната?
– Но, ласточка, мы ведь не знали, что ты приедешь не одна. Если бы я знала...
– Я сказала матери, – резко перебила Сандрина. – Я сказала ей несколько недель назад! – Она слышала, как голос ее начинает срываться.
– Сказала? – удивилась Марта, недоуменно пожимая плечами. – Но она и словом не обмолвилась.
– Марта, итальянец все еще здесь торчит?
Марта зачем-то принялась укладывать лежавшие грудой серебряные вилки в одну ровную линию.
– Марта?
– Уехал, – бесстрастно сообщила она, не глядя на Сандрину.
Потом пробормотала едва слышно:
– Слава Богу, уехал.
– Когда?
– Месяц назад.
– Что было?
– Ругань. Визг ночь-заполночь. Двери разве что с петель не срывались. Это был не мужчина, а настоящий фат. Он брал у твоей матери деньги, пользовался ее кредитными карточками и ее именем, получая все, что ему хотелось. Однажды повел девиц в «Лe Клаб», ну а потом, когда она увидела счет... Ну, сама понимаешь...
– Не хочу об этом слушать, – прерывая отчет Марты, воскликнула Сандрина. – Все это так омерзительно знакомо.
– Мне нравится твой молодой человек, – сказала Марта, очень желая переменить разговор, неловкий для них обеих.
Настроение Сандрины поднялось.
– Правда, отличный парень?
– Чудесный, – кивнула Марта. – Ты влюблена?
– Думаю, да, – сказала Сандрина, улыбаясь. – Конечно, влюблена.
– Вы так подходите друг другу.
– Спасибо тебе, Марта, – нежно поблагодарила Сандрина. – Я действительно по-настоящему счастлива.
– Давно пора, – заговорщическим тоном сказала Марта.
Она протянула руку и ласково завела длинную прядь волос Сандрины за правое ухо.
– Я часто думала, доведется ли мне когда-нибудь увидеть, как ты приведешь домой молодого человека.
– Ты заставляешь меня краснеть.
– Тебя беспокоит, как ты будешь представлять его матери, да, любовь моя?
Сандрина внимательно разглядывала узоры изразцов на полу, потом, словно нехотя, кивнула.
– Ты же знаешь – ей он наверняка не понравится.
– Ну зачем ты, солнышко, так говоришь?
– Просто это заранее ясно. Ты же знаешь, какой у нее характер.
– Дрини, если уж у тебя хватило смелости привезти его домой, значит, хватит смелости не обращать внимания и на ее реакцию.
– Я не смелая, Марта. Я влюбленная.
– В данной ситуации это самое подходящее настроение, Сандрина. А теперь иди развлекай своего друга, а я пока займусь салатами. Я их даже не начинала готовить, а твоя мать вот-вот вернется.
Тита была уже дома.
Когда Сандрина вернулась в библиотеку, мать сидела в дальнем углу дивана, увлеченно беседуя с Джеми. Об искусстве, конечно.
После того вечера Сандрине во все оставшиеся дни каникул не удавалось побыть с Джеми наедине дольше нескольких минут.
Та весна должна была бы стать замечательнейшей порой в жизни Сандрины. Оставалось меньше месяца до выпускных экзаменов. Весь мир, казалось, лежал у ее ног. Но мир этот взорвался до срока.
Ранним апрельским утром, то хмурым, то пурпурным от ветра, Сандрина сидела на грязном подоконнике своей комнаты в общежитии немая от унижения. Наблюдая за тем, что происходит внизу под ее окном, всем сердцем желала только одного – бежать. Бежать прочь.
«Нет, – подумала она, – от себя не убежишь. Избавление от этой муки -может дать только смерть».
Сверху, из окна, была видна блестящая крыша лимузина матери, отражавшая низко висящие тучи. Тита Мандраки расхаживала взад-вперед возле машины по тротуару, отдавая приказания двум слугам, носившим пожитки Джеми Гейнджера в багажник.
Сандрина наблюдала за происходящим – онемевшая, обессиленная, разуверившаяся во всем. Не было теперь и гнева – он клокотал в ней раньше, когда мать убивала ее душу.
Тита смеялась, Тита по-девичьи хихикала, выводя трели, уверяла Джеми, что у него руки истинного художника, потом долго держала их в своих.
«Еще шампанского, Джеми?» – спрашивала она тогда и впивалась в его глаза своими темными глазами, искусно подведенными серебристыми тенями.
«Потанцуй со мной, Джеми», – требовала она тогда же и трепетно-завораживающим движением клала свою длинную тонкую белую руку на плечо его твидового пиджака, маня, обольщая, гипнотизируя.
Сандрина думала, что этот кошмар закончится для нее вместе с вечеринкой, что мать просто старается произвести на него впечатление. Но медленная казнь длилась сначала семь долгих, поистине убийственных дней, а потом еще дни и ночи – Сандрина уже не считала. Джеми все не уезжал. Добивая ее, он вел себя так, будто вообще ничего не происходило, – целовал в щечку утром и вечером.
Сердце разрывалось на части от звучавших как наваждение слов. Она уронила голову на колени и снова услышала голос матери, безжалостно, коварно уводящей от нее Джеми:
– Джеми, сегодня я обедаю с Энди Уорхолом. Хотите, познакомлю?
– Я закажу столик для нас четверых в «Котэ Баск» на половину первого. Ах, забыла, я договорилась с зубным врачом, Сандрина должна быть там в час.
Сандрина отправилась к зубному врачу; когда вернулась, в квартире никого, кроме Марты, не было. Мать и Джеми возвратились далеко за полночь. Утром он исчез, исчезла и мать. Позавтракав, Сандрина свалилась в постель, а к десяти часам температура у нее подскочила до сорока градусов. Марта ухаживала за ней до конца каникул, а когда температура наконец спала, сказала ей все. Ее мать украла Джеми в Антигуа...
Сандрина подняла голову и увидела, как из комнаты выносят огромный роскошный дорожный кофр, наполненный, вероятно, вещами Джеми. Она знала, что следующим выйдет Джеми, это было уже выше ее сил.
Она направилась к своей скомканной постели. На ночном столике стояла бутылочка с валиумом, которую она еще на Рождество взяла в ванной комнате матери. Она не станет писать даже записку. Единственный человек, которого волнует ее судьба, – это Марта, а она-то и так все поймет.
Психиатрическая лечебница Гроссмана в Поулинге, штат Нью-Йорк, ощетинилась постами круглосуточного дежурства – не столько ради того, чтобы не допустить бегства своих пациентов, сколько из стремления оградиться от оравы настырных газетчиков.
Тита Мандраки потратила почти два дня на хлопоты и бесконечные звонки своим многочисленным богатым и знаменитым друзьям, пока наконец ей не удалось упрятать туда дочь.
В первую неделю пребывания в лечебнице Сандрина только и делала, что спала. Ее встречи с доктором Гербертом Эпштейном начались на второй неделе. Прежде чем увидеть девушку, он пригласил к себе ее мать.
Тита Мандраки была потрясающе норовистой женщиной необычайной привлекательности. Она сказала ему, что психический срыв дочери прервал ее только начавшийся медовый месяц, но заверила его, что замужество никак не могло быть причиной срыва. Она сказала, что понятия не имеет, почему дочь вдруг решила покончить с собой. Доктор Эпштейн не поверил ни единому слову, сказанному этой женщиной.
Он потянулся за жестянкой трубочного табака, и в этот момент раздался звонок; его рука изменила направление, и доктор поднял телефонную трубку.
– Милый, я тебе помешала? – спросила его жена.
– Конечно, нет, Шейла. Я как раз жду своего следующего пациента. Дочь той самой модельерши, которой ты так интересовалась.
– Дочь Титы Мандраки! Именно из-за нее я и звоню, – взволнованно произнесла Шейла. – У тебя нет под рукой последнего номера журнала «Тайм»?
– Подожди-ка. – Он наклонился вперед и быстро пролистал лежавшую перед ним на журнальном столике скользкую кипу журналов.
Вытащив из стопки экземпляр «Тайма», он проверил дату выпуска. – Нашел, – сообщил он жене.
– Открой рубрику «Люди». Страница шестьдесят семь. Там помещена фотография церемонии бракосочетания Титы Мандраки в Аспене.
– Да? – сказал он с легким налетом интереса, пролистывая страницы. – Ну и?.. Вообще-то я знаю, что она только что вышла замуж.
– Взгляни на жениха.
Эпштейн развернул журнал и положил его под лампу, слева от себя. Наверху страницы была помещена маленькая фотография с церемонии бракосочетания. Тита Мандраки, одетая в длинное, незатейливого покроя подвенечное платье из кремового шелка, в дымчатой вуали, обвивавшей ее блестящие темные волосы, всматривалась в глаза высокого симпатичного молодого человека. Очень молодого, заметил он и, задумчиво глядя на снимок, прошептал:
– Интересно.
– Герб! Ведь он моложе Дэниела, честное слово! – воскликнула жена. Их сыну Дэниелу, студенту медицинского факультета Корнеллского университета, только что исполнилось двадцать пять.
– Откуда это тебе известно? – спросил Эпштейн.
– Из текста под снимком, – ответила она терпеливо самодовольным тоном. – Ему двадцать два. А ей, мой дорогой, сорок пять.
– Н-да, – пробормотал он.
– А сколько ее дочери?
Эпштейн открыл блокнот со своими записями.
– Ну-ка... да, ей, значит, тоже двадцать два. – Он вновь взял в руки журнал и прочел текст вслух: – Джеми... Джеми Грейнджер. Студент отделения искусства. Гаммельбургский колледж. Тайная церемония.
– Понимаешь мой намек?
– Благодарю, моя дорогая. Ты мне очень-очень помогла.
– Не стоит благодарности, всегда готова услужить, – со смехом сказала жена.
– Н-да, – снова пробормотал он, все еще глядя на фотографию. – Хорошо.
Он закончил набивать трубку, подвел к ней пламя зажигалки, глубоко затянулся. Возможно, это и есть та зацепка, от которой можно оттолкнуться.
Когда медсестра ввела девушку в кабинет-библиотеку, он поднялся. Сандрина, одетая в дорогие джинсы, сапоги и водолазку, была похожа на мать. Густые темные волосы обрамляли красивое овальное лицо, на котором совсем не было косметики, оно не выражало ничего, кроме затаившейся в ее глазах ярости, которую можно было потрогать руками.
– Доброе утро, Сандрина, – сказал он, протягивая ей руку. – Меня зовут Герберт Эпштейн. – Когда понял, что ответа не будет, он опустил руку и предложил: – Присаживайтесь, пожалуйста.
Сандрина молча села на стул против него, глядя прямо в лицо доктору.
– Сандрина, – начал он, – я не порицаю вас за нежелание разговаривать со мной. Не могу себе представить, чтобы вам нравилось находиться в стенах лечебницы. Я знаю, что вам бы хотелось вернуться домой. Дома, должно быть, куда приятнее, чем здесь. Если вы доверитесь мне и расскажете хоть что-нибудь, мы сможем взять хороший старт для вашего скорейшего возвращения домой. Вы отлично учитесь, следовательно, умны. Я встречался с вашей матерью, и она говорит...
– Моя мать была здесь? – удивленно сказала Сандрина, прерывая свое молчание.
– Ну да, – с удивлением в голосе ответил он. – Разве вы не видели ее?
– Нет.
– Это немножко удивляет меня, Сандрина. Я было подумал... – Доктор Эпштейн не договорил фразы.
То, что думает он, не имело значения, важно было, что думает она.
– Почему, как вы считаете, мать не пожелала с вами увидеться?
Она выпрямила плечи и, глядя на него, сказала:
– Догадайтесь сами.
Эти два слова, произнесенные ею, положили начало психологическому противостоянию доктора и его пациента, которое длилось все последующие двадцать дней пребывания Сандрины в лечебнице Гроссмана. Несомненно, ее ярость на мать была столь сильной, что это невозможно было нейтрализовать. В конце месяца Сандрина спокойно уложила свои сумки и села в такси. Из окна библиотеки доктор наблюдал за ее отъездом, сознавая, что пребывание Сандрины в клинике обернулось полным провалом для всех сторон. Прежде всего – для больной.
Сандрина утопала в мягкой пуховой перине, зарывшись головой в подушку.
Сегодня, как и каждый день этого долгого лета после выписки из больницы, она проснулась в четвертом часу. Вставать с постели было незачем. Идти было некуда: она не училась и не работала. Зато можно было упиваться жалостью к самой себе, углубиться в чувства потери и отверженности.
Джеми и мать сняли в Париже квартиру, очевидно, планируя оставаться там неопределенно долгое время. Знать это наверняка ни Сандрина, ни Марта не могли. Тита не писала, не звонила. Счета оплачивались ее нью-йоркским адвокатом. У Сандрины было такое чувство, что ее, как мусор, поместили в мешок, только забыли выставить на край тротуара.
Она перевернулась на живот и вновь посмотрела на часы – ей хотелось, чтобы поскорей наступил вечер. Она тосковала по ночи, которая стала ее жизнью. Ночью, обнаружила она, боль исчезает.
Ее новая, тайная жизнь началась вполне невинно вскоре после возвращения из лечебницы. Ей позвонили друзья по колледжу и предложили провести вместе с ними вечер в одном из клубов деловой части города. После полуночи Сандрине открылся целый новый мир, где она была совершенно свободной. Это был мир, в который она могла войти одна, она чувствовала себя красивой и желанной. Это был новый опыт ее жизни, овеянный свободой, и она никак не могла насытиться им.