Гольдберг Люсьен. Девочки мадам Клео

   – Никаких, если все получится как надо, – отрезала она.
   – Что получится?
   – То, ради чего я приехала.
   – Да? А я-то думал, что ты приехала утешить несчастненького.
   Она взглянула на него.
   – Ничего подобного, Питер, – она заговорила угрожающим шепотом, – я приехала, чтобы хорошенько врезать тебе.
   – Ты это серьезно? – Он заметил, что взгляд ее стал сердитым.
   – Я серьезна как никогда. Ты помнишь, что сообщил мне по телефону?
   – Нет, – тупо ответил Питер. – Прости. Скорее всего, рассказал тебе о своей стычке с Мартином.
   – Да, в живейших подробностях. Моего ответа, полагаю, ты не помнишь...
   Питер покачал головой.
   – Прекрасно, – самодовольно продолжала Фидл. – Значит, я была права, что приехала сюда.
   – Извини, что я спрашиваю. Но что ты мне на это сказала?
   – Я сказала, что ты совершил ужасную ошибку. Женщин, подобных мадам Клео, нельзя отталкивать, нельзя оскорблять, нельзя ставить им ультиматумы.
   – Фидл, – взмолился Питер. – Я ведь все лето здесь провел. А сколько часов ушло у меня на запись и расшифровку интервью! Не могу сказать, что это было скучно и что я ничего не узнал, но свою собственную жизнь она тщательно спрятала – и я не могу добраться до сути. И эта вспышка была частью продуманного плана. Я понял, что она не даст мне уйти.
   – Дерьмо твой план, если у тебя нет пути для отступления.
   – Мне и в голову не могло прийти, что...
   – Ох, Питер, Питер! – простонала Фидл, покачивая головой.
   – Не надо было брать этих денег. – Он не притрагивался к еде, хотя в желудке у него урчало, так как был полон решимости защищаться. – Не надо было становиться игрушкой в руках этой женщины. Все это очень унизительно.
   – Питер, это ведь работа. Тяжелая работа, которую выполняет прекрасный писатель за исключительно высокую плату.
   – Я верну деньги. – Он ненавидел себя за то, что голос его звучал обиженно.
   – Давай-давай! Верни деньги. Но ты же все еще хочешь кое-что смастерить из этой истории – книгу, статью, сценарий и так далее. Я не дам тебе уйти в кусты – у меня такое чувство, что всегда, когда тебя прижимают к стене, ты сдаешься. Ты скулишь и удираешь, поджав хвост, запираешься дома и убеждаешь себя, что виноват кто-то другой. – Она опустошила свою тарелку и одобрительно кивнула официанту, предложившему еще вина. – Ты ешь. – Она указала вилкой на его порцию. – А то я съем.
   Питер покорно взял свою вилку и начал есть. Паштет, который, он знал, здесь был лучше, чем где бы то ни было в Париже, сейчас по вкусу напоминал ему опилки.
   – Что же мне, по-твоему, делать? – проговорил он с набитым ртом. – Я исчерпан... Наверное, я совершенно не понимаю женщин. О чем вы думаете, как реагируете на разные вещи.
   – Хорошо, я открою тебе секрет, Питер. – Она склонилась к нему. – Тебя сбивает с толку, что мы не играем по мужским правилам. Ты думаешь, мы будем вести себя по-мужски? Если бы ты повздорил не с мадам, а с кем-то из мужчин, хотя бы даже с Мартином, любой из них вынужден был бы вступить с тобой в драку. Но она – женщина, долгие годы скрывающая свое прошлое, одни только воспоминания о котором причиняют ей боль. Если из-за тебя боль усилится, то ничего не добьешься. Она лишь замкнется в себе и станет недоступной для тебя.
   – Так что же мне делать, премудрый мастер интриги?
   – Играй по женским правилам.
   – А как по ним играть, черт побери? – Питер был совершенно расстроен.
   – Главное правило женской игры состоит в том, что в ней не существует никаких правил. Если тебе чего-нибудь уж очень нужно – добивайся этого. – Подошел официант с двумя тарелками, над которыми поднимался пар. – О, поесть принесли. – Ее лицо просветлело.
   Оба ели молча. Питер не знал, что сказать. Какой же он был дурак, когда думал, что, приехав, Фидл его подбодрит. Намерения у нее, видимо, были как раз обратные.
   – Обойдемся без десерта, – решительно сказала она. – Плачу я. Garcon, l'addition, s'il vous plait^[12].
   Фидл нашла в сумочке кредитную карточку и бросила ее на стол.
   – Я плохо переношу самолет. Надо бы немного поспать.
   Питер взял свой плащ и последовал за ней. Выйдя на улицу, он заговорил:
   – Ну и что же? Ты проделала этот длинный путь лишь для того, чтобы отругать меня? Не хочешь посмотреть вечерний Париж? Я мог бы показать тебе город...
   Фидл обернулась и сказала, не глядя на него:
   – Питер, я никогда не вмешиваюсь в труд автора, никогда. Но после твоего пьяного звонка я поняла, что надо вмешаться.
   – О чем ты говоришь? – Он безуспешно пытался попасть в рукава плаща.
   – Ты все поймешь, Питер. Пойдем домой, поговорим лучше утром. – Фидл оглядела аллею, где они стояли. – Вечерний Париж может подождать.
   – Что ты высматриваешь?
   – Такси.
   – Здесь они ни когда не ездят. Надо выйти на бульвар Сен-Мишель.
   Фидл сунула два пальца в рот. В ночном воздухе раздался пронзительный свист. Такси в конце улицы сделало крутой поворот и направилось прямо к ним.
   Питер вернулся на улицу Сен-Дени один. Он глубоко вдыхал вечерний воздух и говорил себе, что Фидл ничем не может ему помочь. Теперь вообще ничего уже не сделаешь. Старуха – мошенница. Вся эта затея – мошенничество, а поскольку он уже так долго с этим связан, то и он сам – мошенник.
   Питер стал подниматься по лестнице и на полдороге скорее почувствовал, чем увидел, что перед его дверью кто-то стоит. Недоумевая, он ускорил шаг.
   – Чем могу быть полезен? – спросил он.
   – Я думала, вы по-другому встретите меня, Питер, – ответил женский голос с оттенком иронии.
   Питер прищурился – и открыл от изумления рот.
   – О Боже! Это вы?
   Мадлен – Сандрина Гарн – шагнула к нему, улыбаясь.
   – Рада вас видеть, – спокойно сказала она.
   Питер был удивлен, даже поражен. Однако старался казаться спокойным.
   «Это Фидл, – подумал он. – Это дело ее рук! Вот что она подразумевала под своим вмешательством! О Господи! Она все-таки разыскала Сандрину Гарн».
   Питер сам не мог понять, подавлен он или возбужден.
   – Да... конечно... – промямлил он, лихорадочно обдумывая, как ее называть, и возясь с ключами. – Пожалуйста... Разрешите мне открыть дверь.
   – Она не заперта, – мягко сказала Сандрина. – Мадам Соланж меня впустила. Мы с ней давние друзья.
   – Ах так... как мило, что вы пришли навестить меня, – сказал он неуверенно.
   – Не убеждена, что вы обрадовались бы, обнаружив меня на своей кушетке.
   – Да-да... – Питер толкнул дверь.
   Нашаривая выключатель, он оказался так близко от Сандрины, что у него чуть не подкосились колени от запаха ее духов.
   – Вы входите... входите...
   – Можешь называть меня Сандриной. – Улыбаясь, она направилась к кушетке и села. – У тебя случайно не найдется немного коньяку?
   – Конечно. Садитесь, пожалуйста. О, вы уже сидите... Минуточку. Я вернусь через минуту, через секун... – Его голос беспомощно прервался.
   – Расслабься, Питер. – Она была спокойна.
   Когда она закинула ногу на ногу, он услышал легкий шелест ее чулок.
   – Мне надо было бы позвонить сначала но Фидл сказала, чтобы я этого не делала.
   – Откуда ты знаешь Фидл?
   – Вообще-то я ее не знаю... Вернее, только что познакомилась. Пока летишь через океан, волей-неволей познакомишься с пассажиркой в соседнем кресле.
   Питер почувствовал комок в горле и кашлянул.
   «Вот они, женские правила игры, – подумал он. – Вот что имела в виду Фидл. Это правила всех их запутанных, закулисных, подлых дел».
   Он почувствовал себя окруженным со всех сторон.
   – Ты летела вместе с Фидл?
   – По-моему, ты хотел принести коньяку.
   – Да-да, извини. – Питер направился в кухню.
   „Черт побери, что же это?» – думал он, борясь с охватывающим его страхом, что он ведет себя как круглый идиот.
   Когда она пила из своего бокала, он осмелился взглянуть на нее.
   «Боже мой, – подумал он, – я ведь успел забыть, как она красива».
   На ней был простой бежевый костюм от «Шанель» без всяких там цепочек, жемчуга и прочих побрякушек, которыми так любят украшать себя богатые парижанки. Волосы были собраны в пучок, как у балерины, а кожа, казалось, просвечивала насквозь.
   – Итак? – робко спросил Питер.
   Он сидел на противоположном краю кушетки, жалея, что не может расположиться в своем рабочем кресле с твердой спинкой.
   – Ну и как вы с Фидл Налл? Поладили?
   – Вчера Мартин Берк-Лайон позвонил твоему агенту в Нью-Йорке. Он был в полной растерянности. Он сказал, что ты порвал с мадам, а Венди велела ему позвонить Фидл.
   Питер подался вперед:
   – Не я порвал с ней, она сама со мной порвала, черт побери!
   Сандрина протянула руку. На пальце сверкал желтый бриллиант размером со спичечный коробок.
   – Подожди, я закончу. Потом ты сможешь изложить свою версию.
   Питер глубоко вздохнул и кивнул:
   – Продолжай.
   – Так или иначе, Мартин и Фидл, по-видимому, долго обсуждали, что предпринять. Потом Фидл разыскала по телефону меня и объяснила суть проблемы.
   Питер много раз видел Фидл «в деле». Уж если ей надо было кого-то отыскать, тут с ней никто не мог тягаться.
   – Значит, ты взяла и села на первый попавшийся рейс, – сказал он с излишним, как ему самому показалось, сарказмом.
   – Да, примерно так и было. – Она протянула ему пустой бокал.
   Питер без слов наполнил его.
   – Ты знаешь, Питер, мадам Клео очень много для меня значит. Я не хочу, чтобы она попала в тюрьму. Вся эта затея может ей помочь. Но надо найти к ней подход, а я боюсь, что ты избрал неправильный путь.
   Питер внезапно встал. Наконец он немного пришел в себя от охватившего его замешательства. Теперь он разозлился.
   – Так извольте же объяснить мне, черт побери, что происходит! Очевидно, все всё знают, кроме меня. Кроме меня, который делает эту треклятую книгу, извини за выражение, или, во всяком случае, делал.
   Сандрина еще раз сверкнула своим огромным бриллиантом.
   – Все нормально. Я поняла тебя. – Она говорила спокойно. – Не злись. Садись и слушай.
   Питер решительно подошел к письменному столу, выдвинул свое рабочее кресло и развернул его. Он уселся напротив Сандрины и лишь потом сообразил, что коньяк остался на столике вне пределов досягаемости.
   – Ты знаешь, Питер. – Она поднялась и протянула ему бокал. – В том, что ты влез в это дело, виновата я.
   – Ну и?..
   – Ну и мы с Фидл долго говорили, и у нас возникла идея. Есть человек, который знает о мадам все. Я сведу тебя с этим человеком, но тебе надо быть очень любезным, очень мягким. Ты не должен напугать ее.
   – В чем дело, черт возьми? – В нем росла злость. – Когда это я не был любезен? Я что, дикарь какой-нибудь, что ли? Зла на вас, баб, просто не хватает! Иногда я...
   – Баб? – Сандрина напряглась, словно не вполне расслышала. – Баб! – повторила она. – Да, я была проституткой, Питер Ши. Но, поверь мне, никто и никогда не называл меня бабой. Я не уверена, что я вполне понимаю, что ты имеешь в виду под этим словом.
   Питер взмахнул рукой, словно отодвигая обидное слово в сторону.
   – Извини, – сказал он. – Просто я чувствую, как меня водят за нос. Я оказался в очень сложной ситуации, а вы, женщины, по-видимому, не принимаете всерьез меня с моими проблемами.
   Сандрина откинулась на кушетке, слабая улыбка скользнула по ее тонкому лицу.
   – Ты не прав, Питер. Я прекрасно понимаю, как ты себя чувствуешь. Когда к тебе несерьезно относятся, это очень больно. А мы, как ты выразился, бабы, – она ткнула в него указательным пальцем, – действительно знаем об этом очень много. И сейчас, если ты пойдешь со мной, я покажу тебе, насколько мы серьезны.
   Он в оцепенении поднялся с кресла, когда сообразил, что она уже направилась к двери.
   – Куда мы идем? – спросил он встревоженно.
   – Недалеко, – ответила она, – всего лишь на первый этаж. – Она указала на открытую бутылку коньяка на столике. – Возьми-ка это с собой, тебе пригодится. И кассетник тоже возьми.
   Квартира мадам Соланж оказалась больше, чем он думал.
   – Заходите, пожалуйста. Устраивайтесь поудобнее, мистер Ши. – У мадам Соланж был низкий, хорошо поставленный голос.
   Питер стоял в слабом свете ламп под темными шелковыми абажурами, расставленными по комнате. Он чувствовал, что, заявившись с открытой бутылкой, выглядит по-дурацки.
   – Давайте сюда. – Мадам Соланж вежливо взяла у него бутылку. – Как это предусмотрительно с вашей стороны. У меня в доме найдется лишь немного виски...
   Она пошла на кухню, видимо, за бокалами. Питер огляделся. Стены гостиной были увешаны сотнями поблекших фотографий, на которых, по-видимому, были изображены сцены из старых спектаклей.
   – До войны Дексия была известной актрисой, – пояснила Сандрина, стоявшая у двери. – Уверена, что она тебе об этом расскажет.
   – Дексия? Ее так зовут? Мне тоже ее так называть? – спросил Питер.
   – Лучше не надо, – понизив голос, ответила Сандрина. – Она вполне солидная дама. И жизнь у нее была очень тяжелая, так что будь с ней поласковей.
   – Послушай, Сандрина, – возбужденный происходящим, Питер в первый раз назвал ее по имени. – Успокойся, я не ем детей на завтрак. На самом деле я вполне приличный человек.
   – Я знаю.
   Питер опять почувствовал, как кровь приливает к лицу, но не успел ответить. Вернулась мадам Соланж. Она поставила на столик у кушетки два бокала и фарфоровую вазочку с орешками. Питер взглянул на бокалы, затем на Сандрину.
   – А ты не выпьешь?
   – Я ухожу, Питер. У вас с мадам Соланж много работы.
   – Но... – попытался возразить Питер.
   – Не волнуйся, – успокоила его Сандрина, – мадам прекрасно знает, что тебе нужно. Все будет нормально.
   Она быстро пересекла комнату, подошла к старушке, расположившейся в углу кушетки, наклонилась и нежно поцеловала ее в щеку, что-то шепнув по-французски. Затем повернулась и по пути к двери задержалась около Питера.
   – Мы еще увидимся? – спросил Питер, вновь почувствовав запах ее духов.
   – Возможно. – Сандрина взглянула на него через плечо и слегка улыбнулась. – Все бывает...
   Он не успел ничего сказать в ответ. Подняв ладонь, она пошевелила пальцами на прощание и скрылась за дверью.
   – Какая милая девочка, – заговорила наконец старушка. – Она ведь жила в этом доме. Вы знаете. Когда она работала на мою подругу.
   Не дожидаясь приглашения, Питер сел в кресло напротив кушетки.
   – Вы имеете в виду мадам Клео? Она была вашей близкой подругой?
   – Да, – ответила она, наклонилась вперед и налила коньяку в оба бокала. – Долгие-долгие годы. Она была очень добра ко мне. И ее девушки тоже. Мне нравятся девушки-американки. Конечно, некоторые из них живут сейчас другой жизнью и обо мне забыли. Но только не мадемуазель Сандрина. Она всегда вспоминает меня – на Рождество, в день рождения... – Старушка глубоко вздохнула и сделала большой глоток из своего бокала.
   После этого голос ее зазвучал более энергично.
   – Но вы ведь пришли сюда слушать не о Сандрине. Вы хотите что-то узнать о мадам Клео, не так ли?
   – Да! – подтвердил Питер с возрастающим волнением.
   Он достал кассетник из кармана куртки и поставил на журнальный столик.
   – Не возражаете?
   – Конечно нет. Пожалуйста.
   – А она знает, что вы беседуете со мной?
   Мадам Соланж фыркнула, так же делала и мадам Клео, когда хотела уйти от ответа.
   – Это не имеет значения. Меня просила об этом мадемуазель Сандрина. Я уже стара – и мало, что могу для кого-нибудь сделать. Если моя любимица-американка хочет, чтобы я побеседовала с вами, включайте свой аппаратик и приступим к делу.
   Питер проверил, есть ли у него запас кассет. И установил магнитофон перед мадам Соланж. К рассвету он записал шесть часовых кассет.
   Холодным июньским утром 1940 года, когда Бронна Чарных спешила на занятия в лицей, она почувствовала запах дыма. От холодного утреннего воздуха, который приобрел свинцовый оттенок, у нее защипало глаза.
   Всю ночь французские войска уничтожали склады горючего, расположенные в пригородах осажденного Парижа, чтобы они не достались немцам. Всю эту ночь ее родители провели у радиоприемника в задней комнатке принадлежащего им маленького отеля на улице Сен-Дени. Наверху Бронна и ее сестра лежали рядом и не могли уснуть. Они думали о том, что их всех ожидает. К утру не осталось сомнений, что не пройдет и нескольких часов, как ненавистная вражеская армия войдет в город.
   Двигаясь по забитым улицам, она украдкой разглядывала лица, пытаясь узнать знакомых среди отъезжающих. Уже несколько дней все улицы и дороги, ведущие из города, были забиты легковыми и грузовыми автомобилями, фургонами, повозками...
   Повсюду царили страх и паника. За последние двадцать восемь часов Город Света покинули более двух миллионов человек.
   Но уехали не все. Остались те, кто поддерживал жизнь города, – полицейские, электрики и телефонисты, некоторые врачи и медсестры в больницах. И множество студентов. Они остались лицом к лицу с пугающим и неопределенным будущим.
   Отец Бронны, Яша, любил этот приютивший его некогда город и решительно отказался предать его в час опасности. В молодости он бежал с Украины, спасаясь от погромов и преследований большевистской власти. Как и многие другие, в поисках новой жизни он направился в Париж. Здесь он работал таксистом, официантом, грузчиком – словом, брался за любую работу, чтобы содержать свою молодую семью. Наконец скопил достаточную сумму и приобрел маленький отель на улице Сен-Дени.
   Отель был его мечтой и всем, что он имел. Отель и его семья. Он поклялся остаться, никому не причинять зла и ждать, пока немцы уйдут. Безусловно, мир не бросит Францию на произвол судьбы. Он был далек от политики, не лез в чужие дела. Поэтому думал, что и его оставят в покое, независимо от того, кто окажется у власти в городе или стране. Девочки будут ходить, как всегда, в школу, а они с женой продолжать заниматься отелем. Если придется сдавать номера немцам, пусть так. Лишь бы они пристойно вели себя и аккуратно платили по счетам – он уживется и с ними. Итак, Яша Чарных, несмотря на предостережения менее доверчивых друзей и мольбы жены, решил остаться.
   Утром четырнадцатого июня 1940 года немцы вошли в Париж.
   Хрупкая светлоглазая Бронна с длинными каштановыми косами выглядела моложе своих семнадцати лет. В это утро она стояла, прижавшись к отцу, в молчаливой толпе, растянувшейся вдоль Трокадеро, и наблюдала. Лица некоторых людей были залиты слезами, они, не скрывая своих чувств, рыдали от стыда и бессильной злости. Другие стояли безмолвно и неподвижно, с гневом думая о своих нерешительных правителях, капитулировавших перед врагом. Париж был занят оккупационными войсками без единого выстрела.
   Летом Париж был провозглашен Открытым Городом. Некоторое время оккупанты держались пристойно. Не было грабежей, арестов, конфискации имущества. Солдаты уступали пожилым места в метро и автобусах, улыбались молодым девушкам, не заигрывая с ними. Они напоминали туристов – фотографировали друг друга на фоне достопримечательностей, прилично вели себя в барах и кафе.
   Жизнь Бронны не очень изменилась. Она, конечно, слышала об ужасных вещах, происходивших где-то в городе с людьми, которых она не знала. Людей избивали и арестовывали за различные нарушения; об этом говорили взрослые. Бронна и Алисия, ее сестра, снова начали учиться. Бронна волновалась перед предстоящими экзаменами на степень бакалавра.
   Ранним июльским вечером у конторки появился рослый немец в офицерской форме. У него был высокий лоб и пронизывающий взгляд. Он вошел так бесшумно, что Бронна, сидевшая в этот момент за конторкой, подскочила при звуке его голоса. Офицер говорил с сильным акцентом. Он хотел видеть хозяина отеля и представился как майор Йозеф фон Кессель из немецкого Генерального штаба.
   Гестапо.
   Для Бронны это слово прозвучало, как свист кнута. Напуганная девушка выскочила из-за конторки и поспешила на поиски отца.
   Услышав, что его хочет видеть немецкий офицер, Яша Чарных начал дрожать.
   – А что ему надо? – спросил он.
   – Не знаю, папа.
   Когда Яша вошел в вестибюль, офицер лениво просматривал старые брошюры у конторки.
   – Чем могу быть полезен? – любезно спросил Яша.
   Майор вздрогнул и обернулся:
   – О, месье, я хочу спросить, найдется ли в вашем отеле приличный номер? Что-нибудь побольше, чем обычная комната?
   – Да, у нас есть такой номер. Прекрасные комнаты, и, по счастью, сейчас они свободны. Там две хорошо обставленные спальни, гостиная и небольшая кухня.
   Майор просиял.
   – Великолепно! – Он достал из кармана пачку банкнот. – Я хочу заплатить вам за первый месяц.
   Яша уставился на него. Немец? Платит за что-то? Он не мог поверить своим ушам и глазам. Ведь тот мог просто «реквизировать» весь отель целиком, если бы захотел.
   Бронна ждала у двери, напряженно вслушиваясь. Она чуть в обморок не упала от облегчения, когда отец вернулся в кабинет и плюхнулся на стул.
   – Все в порядке, папа? – Она почти не дышала. – Он ушел?
   – Да, да... – Отец вздохнул, вытирая лоб тыльной стороной руки. – Он ушел.
   – А что ему было нужно?
   – В номер на верхнем этаже прибывает новый постоялец. Пойди скажи маме, быстренько. И позови сестру. Вы обе поможете матери.
   – Этот номер? Кто-то собирается его снять?
   – Да, и это дама. Мадам Соланж, подруга майора. Иди-иди, еще очень много надо успеть сделать.
   Позднее, когда женщины почти завершили свои неистовые усилия по наведению порядка в комнатах с помощью жалких средств, которыми они располагали, прибыл огромный сундук, окантованный медью. В приложенной записке было указано, что сундук следует распаковать, а вещи отнести в номер.
   Однажды, когда Бронна после занятий направлялась домой, ее нагнал Максим Буазолет, парень, которого она знала еще по средней школе.
   – Бронна, постой, – остановил он ее. – Ты идешь на демонстрацию в День Примирения? Все идут...
   – Кто это – все? – Она недоверчиво взглянула на него.
   – Весь наш лицей... Мы пойдем к могиле Неизвестного солдата. Там соберутся студенты со всего Парижа...
   – Но я не могу, – поколебавшись, ответила она.
   Отец будет в бешенстве, если она впутается в такое опасное дело. Демонстрации были строго запрещены режимом, неподчинившихся ждал расстрел.
   Максим побагровел.
   – Да ты что? – Голос его звучал сердито. – Ты же еврейка, как и я. Ты что, не знаешь, что они увозят евреев по ночам?
   – Да, мой отец еврей. Но мама – нет... – Она сама чувствовала, как неубедительна и даже постыдна эта ее попытка защититься.
   Весь день она чувствовала себя виноватой. Гробовое молчание отца было ответом на ее попытку рассказать за обедом о предстоящей демонстрации, а мать больно толкнула ее под столом ногой.
   Ночью Бронна лежала без сна рядом со спящей сестрой. Ее переполняло возмущение. Возмущение тем, как приходится жить ей самой и ее семье, тем, что в окружающем мире на нее смотрят, как на недочеловека, а в семье считают ребенком. Да, один ее голос ничего не значит, но много, сотни и сотни голосов, звучащих справедливым гневом, могут кое-чего стоить. И если Максим и другие не боятся, то чем она хуже?
   Заранее было решено, что студенты собираются у станции метро «Триумфальная арка», а затем все вместе направятся к могиле Неизвестного солдата.
   На следующее утро, увидев, как ее друзья потихоньку удирают с занятий, Бронна собрала свои вещи и выскользнула за остальными. По дороге к площади Этуаль к ним присоединялись все новые и новые парни и девушки. Когда студенты приблизились к могиле Неизвестного солдата, их было уже гораздо больше тысячи. Они двигались в образцовом порядке. Ни выкриков, ни флагов или транспарантов. Их протест должен быть выражен без слов, пусть количество собравшихся говорит само за себя. По десять человек в ряд они пройдут по улице к могиле и постоят несколько мгновений, склонив головы, – неусыпная совесть молодежи Франции, оплакивающей своих погибших.
   Когда они спускались по улице, Бронна находилась в середине колонны. Она держала за руки Максима и Жана Копо. Когда до площади оставалось не больше квартала, послышались крики. Впереди они увидели несколько немецких солдат, стоявших, видимо, на страже у памятника. Со своего места в шеренге Бронна не могла определить, кто первым начал перебранку – солдаты или студенты, шедшие в первых рядах.
   Когда стало ясно, что впереди завязалась драка, цепочка ослабела, нарушилась.
   Внезапно Бронну охватила паника. Она ухватилась сзади за кожаную куртку Максима, стараясь вытащить его из цепочки демонстрантов.
   – Пойдем отсюда! – закричала она.
   Она толкала и тащила его в направлении к тротуару. Низко склонив голову, девушка продиралась сквозь толпу. А когда подняла глаза, то оказалась лицом к лицу с немецким солдатом.
   – Назад! – раздался окрик. – Назад!
   Она обернулась. Идти было некуда. У тротуаров солдаты занимали позиции, перекрывающие все выходы с площади.
   – На, положи в свой портфель. – Максим протянул ей свои учебники, перевязанные кожаным ремешком. – Держись за мою куртку, да покрепче. А я постараюсь пробиться.
   Она сунула книги в свой портфель, набросила на плечо ремешок и изо всей силы ухватилась за его куртку. И вдруг со всех сторон раздались выстрелы. Солдаты стреляли! Вдруг что-то ударило ее в грудь из ниоткуда, и голова откинулась, как будто она падала на спину. И снова толчок... Солдат с винтовкой еще раз ударил ее прикладом в грудь. Она сжалась в клубок от боли – и рухнула на землю, потеряв сознание...