женихом всюду ездили в карете столь великолепной, что равной ей уже много
лет в этих краях никто не видывал. По словам сына, туда съехались друзья
обоих семейств, в том числе и дядя помещика, сэр Уильям Торнхилл, о котором
рассказывали столько хорошего. Все только и делали, прибавил он, что
пировали да веселились; только и говорили о том, как хороша невеста да каков
молодец жених, и рассказывали чудеса о взаимной их привязанности; и,
наконец, в заключение сын мой признался, что мистер Торнхилл представляется
ему счастливейшим из смертных.
- Что ж, - возразил я, - пусть себе радуется, если может. Однако,
взгляни, мой сын, на сие соломенное ложе, на худую крышу, на заплесневелые
сии стены и сырой пол; на хилое тело мое, искалеченное огнем, и на
младенцев, с воплями просящих у меня кусок хлеба! Все это, дитя мое, ты
застаешь по своем возвращении, и все же тут зришь ты человека, который за
все блага на свете не поменялся бы с тем, кому ты позавидовал! Научитесь, о
дети, внимать гласу сердца своего, поймите, сколь благородного друга имеете
в нем, и тогда весь этот блеск неправедный и великолепие померкнут в ваших
глазах! Принято говорить, что жизнь наша есть странствие, а мы все
странники. Сравнение это можно расширить, сказав, что человек добродетельный
весел и покоен, как путник, возвращающийся в родной дом; неправедный же
бывает счастлив лишь изредка, минутами - как человек, который отправляется в
изгнание.
Но тут я был вынужден оборвать свою речь и крикнуть жене, чтобы она
подхватила Оливию: под бременем нового горя, свалившегося на нее, бедняжка
чуть не лишилась чувств. Вскоре, однако, она пришла в себя. С этой минуты к
ней, казалось, вернулось спокойствие, и я вообразил, что ей удалось овладеть
собой; но я обманывался: это был не покой, это было изнеможение души,
истомленной болью.
Добрые мои прихожане прислали мне немного пищи, и все, кроме Оливии,
воспрянули духом; не могу сказать, чтобы я был недоволен, видя их снова
веселыми и счастливыми. Несправедливо было бы во имя сочувствия упорствующей
меланхолии омрачать их радость и возлагать на них бремя печали, которую они
не испытывали. Итак, снова принялись мы рассказывать истории, петь песни, и
снова веселье осенило тесное наше жилище.
Новые невзгоды
Следующее утро выдалось на редкость солнечное и теплое по тому времени
года, и мы решили позавтракать под кустом жимолости, где младшая моя дочь по
моей просьбе присоединила свой голосок к концерту, раздававшемуся в ветвях
деревьев лад нами. Тут, на самом этом месте, бедняжка Оливия впервые
встретилась со своим соблазнителем, и все кругом, казалось, напоминало ей и
ее горе. Однако грусть, что вызывают в нас красоты природы и гармонические
звуки, ласкает сердце, не уязвляя его. На этот раз сладкая печаль проникла в
душу и матушки ее, она всплакнула и снова возлюбила свою дочь всем сердцем.
- Оливия, красавица моя! - воскликнула она. - Спой же нам ту печальную
песенку, что некогда так любил слушать твой отец. Сестра твоя Софья усладила
нас своим пением. Спой же и ты, девочка, побалуй своего старого отца!
Она спела свою песенку с таким трогательным одушевлением, что я сам
умилился чуть ли не до слез.
Когда неведомая сила,
Любви нахлынувшей волна,
К паденью женщину склонила
И долг нарушила она,
И видит вскоре, что любимый
С другой скрестил влюбленный взор, -
Чем ей помочь, неисцелимой,
Как смыть с ее души позор?
Один лишь путь: в тоске безмерной
Таить глухую боль стыда
И, чтоб раскаялся неверный,
Уйти из жизни навсегда.
{Перевод В. Левина.}
Когда она исполняла заключительный куплет, голос ее задрожал от
нестерпимой грусти и сделался еще нежнее; и в эту самую минуту мы завидели
вдали карету мистера Торнхилла. Особенно, конечно, взволновалась старшая моя
дочь; не желая встречаться с бессердечным обманщиком, она скрылась с сестрой
в нашей хижине, я оставался на месте; через несколько минут он вышел из
кареты и направился ко мне. С обычной своей непринужденностью он стал
справляться о моем здоровье.
- Сударь, - отвечал я, - теперешняя наглость ваша лишь усугубляет всю
вашу низость душевную; и было время, когда я не оставил бы безнаказанной
дерзость, с какой осмеливаетесь вы являться мне на глаза. Нынче, разумеется,
вы можете быть спокойны: возраст остудил пыл моих страстей, а сан велит
сдерживать их.
- Клянусь, государь мой, - отвечал он, - я поражен! Я не понимаю, что
все это значит? Надеюсь, вы не видите ничего предосудительного в той
маленькой прогулке, что ваша дочь давеча предприняла со мной?
- Прочь, несчастный! - вскричал я. - Жалкий негодяй и обманщик! Ты
изолгался вконец! Твое ничтожество - лучший щит от моего гнева. А право,
сударь, я веду свой род от людей, которые умели отвечать на оскорбления.
Подумай, бесчестный человек, в угоду минутной своей страсти ты сделал
женщину несчастной на всю жизнь и погубил семью, у которой не было иного
богатства, кроме чести!
- Коли вы, сударь, или ваша дочь решились упорствовать в своем
несчастье, я вам помочь не могу, - возразил он. - Однако счастье ваше в
ваших же руках и от вас самих зависит, быть ли мне врагом вашим или другом.
Мы можем хоть теперь же обвенчать ее с кем-нибудь, и, главное, ее первый
любовник останется при ней, ибо, клянусь, я никогда не перестану ее любить!
Новое это оскорбление заставило все мои чувства возмутиться - так уж
бывает, что человека, который в большой беде сохраняет спокойствие духа,
мелкие подлости, уязвляя в самое сердце, доводят до исступления.
- Прочь, змея, с глаз моих! - вскричал я. - И не смей оскорблять меня
своим присутствием. Кабы храбрый сын мой был дома, он бы этого не потерпел;
я же старый, немощный и вконец разбитый человек.
- Вот как! - вскричал он. - С вами, оказывается, придется повести
разговор круче, нежели я намеревался. Хорошо же, я вам показал, чего можно
ждать от моей дружбы, не мешает теперь вам знать, каковы будут следствия
моей вражды. Стряпчий, которому я передал ваш вексель, твердо решил подать к
взысканию; и я не знаю иного средства помешать свершиться правосудию, как
заплатить по векселю из собственного кармана; а это не так-то легко, ибо у
меня и без того довольно расходов в связи с предстоящей женитьбой! Вот и
управляющий намерен потребовать с вас арендную плату, а уж он свое дело
знает, будьте покойны - я - то ведь этими пустяками никогда не занимаюсь. И
все же я хотел бы быть полезным вам и даже собирался пригласить вас и вашу
дочь на мою свадьбу, которая должна состояться через несколько дней.
Прелестная моя Арабелла настаивает на вашем присутствии, и вы, я думаю, не
захотите огорчать ее отказом.
- Мистер Торнхилл, - отвечал я. - Вот мое последнее слово: своего
согласия на ваш брак с кем бы то ни было, кроме моей дочери, я никогда в
жизни не дам, и пусть бы дружба ваша способна была возвести меня на трон, а
вражда - свести в могилу, я бы отвечал равно презрением и на то на другое.
Один раз ты уже гнусно обманул меня и причинил нам непоправимое горе.
Сердцем своим положился я на твою честь, а нашел одну лишь низость. Посему
не ожидай моей дружбы более. Ступай, пользуйся и наслаждайся всем, что тебе
дала судьба, - красотой, богатством и здоровьем. Но знай, как бы унижен я ни
был, сердце мое исполнено гордости; и хоть я дарую тебе прощение, я буду
вечно тебя презирать.
- А коли так, - отвечал он, - то вы узнаете, к чему приводит дерзость,
и мы скоро увидим, кто из нас двоих достойней презрения: вы или я?
С этими словами он круто повернулся и ушел.
Жена моя и сын слышали весь разговор и стали дрожать от страха. Дочери,
после того как убедились в том, что он ушел, тоже вышли, чтобы узнать, к
чему привела наша беседа; а когда узнали, пришли в неменьшее смятение. Меня
же никакие дальнейшие проявления его ненависти не могли уже страшить: первый
удар был нанесен, и я готов был отражать последующие; я был подобен снаряду,
известному под названием "рогулька", который применяется во время войны: как
ни кинь его, он всегда оказывается одним из своих шипов направленным к
неприятелю.
Впрочем, очень скоро пришлось нам убедиться в том, что слова его были
не пустая угроза, ибо на следующее же утро явился управляющий, требуя с меня
арендную плату за год, которую я по причине обрушившихся на меня несчастий
уплатить не мог. Следствием моей несостоятельности было то, что вечером того
же дня он увел весь мой скот и на другой день продал его за полцены. Тут
жена моя и дети стали просить меня согласиться на любые условия и не
навлекать на себя верной погибели. Они даже умоляли меня позволить помещику
навещать нас по-прежнему, и все свое маленькое красноречие употребили на то,
чтобы представить мне бедствия, которые я себе уготавливаю: ужасы темницы,
да еще в такое время года, да еще при незажившей ране, которая представляла
немалую угрозу для здоровья. Но я оставался непреклонен.
- Послушайте, возлюбленные мои, - воскликнул я, - для чего пытаетесь вы
уговорить меня делать то, что делать не следует? Долг велит мне простить
его, это верно, но не могу же я по совести одобрить его поступки? Неужто вы
хотите, чтобы я открыто превозносил то, что в глубине души осуждаю? Чтобы
покорно угодничал перед бесславным соблазнителем? И ради того, чтобы
избежать тюрьмы и мук телесных, согласился бы на постоянные и еще более
тяжкие муки душевные? Так не бывать же этому! Если и выгонят нас из этой
лачуги, будем все же держаться праведного пути, и, куда бы нас ни забросила
судьба, мы, следуя этой стезей, придем в чудесную обитель, где всякий может
весело и бестрепетно заглянуть в свою душу.
В подобных разговорах провели мы вечер. Всю ночь падал снег, и наутро
сын мой вышел, чтобы расчистить дорожку перед входом. Вскоре он вбежал
назад, весь бледный, и сообщил, что два человека, в которых он узнал
судебных приставов, направляются прямехонько к нам.
Не успел он это проговорить, как они вошли, проследовали прямо к моей
постели и, сообщив мне свою должность и дело, за которым пришли, арестовали
меня и велели собираться в местную тюрьму, отстоявшую от моего жилья на
одиннадцать миль.
- Суровую же погоду, друзья мои, избрали вы для того, чтобы
препроводить меня в тюрьму, - сказал я им. - Особенно же неудачно время это
для меня еще и по той причине, что я совсем недавно получил страшный ожог
руки и до сих пор не могу оправиться от небольшой лихорадки, вызванной им; к
тому же у меня нет теплого платья, и я слишком немощен и стар, чтобы шагать
далеко по глубокому снегу - впрочем, коли иначе нельзя...
Тут я повернулся к жене и детям и приказал им собрать те немногие вещи,
что у нас еще оставались, и готовиться немедленно покинуть это жилье. Я
заклинал их не терять времени, а сыну велел заняться старшей сестрой,
которая от мучительного сознания, что она является виновницей всех наших
бедствий, упала без чувств. Затем обратился я со словами ободрения к жене -
бледная и дрожащая, стояла она, прижав к себе наших перепуганных малюток,
которые молча прятали личики у нее на груди, не смея оглянуться на
пришельцев. Между тем младшая моя дочь собирала вещи, и так как ей несколько
раз давали попять, что нужно поторапливаться, через какой-нибудь час мы были
уже готовы отправиться в путь.
Никогда не следует отчаиваться; утешение приходит к нам при любых
обстоятельствах
Мы покинули мирное селенье и медленно побрели по дороге. Старшую мою
дочь, обессилевшую от лихорадки, которая вот уже несколько дней исподволь
подтачивала ее здоровье, один из приставу, тот, у которого была верховая
лошадь, сжалившись, посадил позади себя; даже у этих людей не вовсе
отсутствует человеколюбие. Сын вел за руку одного из наших малюток, жена -
второго. Я же опирался на плечо младшей дочери, у которой слезы так и текли,
- но не о собственной участи плакала она, а о моей.
Мы уже отошли от нашего последнего жилища мили на две, как вдруг
увидали позади себя толпу - человек пятьдесят беднейших моих прихожан с
громкими воплями бежали вслед за нами! Со страшными проклятиями схватили они
обоих судебных приставов, клянясь, что не допустят, чтобы их священника
посадили в тюрьму, и что станут защищать его до последней капли крови; при
этом они грозились учинить жестокую расправу над конвойными. Это могло бы
привести к роковым последствиям, но я тотчас вмешался и с трудом вырвал
служителей правосудия из рук разъяренной толпы. Дети, вообразив, что пришло
избавление, не в силах были унять свой восторг и прыгали от радости.
Впрочем, слова, с которыми я обратился к бедным заблуждающимся людям,
думавшим, что они меня спасают, вскоре их отрезвили.
- Что это, друзья мои? - воскликнул я. - Так-то вы являете мне любовь
свою? Так-то следуете наставлениям, с которыми я обращался к вам в церкви?
Оказываете сопротивление правосудию, навлекая погибель на себя, да и на меня
тоже! Кто тут у вас зачинщик? Покажите мне того, кто ввел вас в соблазн! Я
не оставлю его дерзость безнаказанной, вот увидите! Увы, мои дорогие
заблудшие овцы! Ступайте домой и не забывайте более долга своего по
отношению к богу, к отчизне и ко мне! Может, мне когда и доведется увидеть
вас при иных, более счастливых обстоятельствах, и тогда я приложу все
старания, чтобы облегчить ваш удел. Дайте мне, по крайности, тешить себя
надеждой, что когда я стану собирать свое стадо и поведу его стезей
бессмертия, все мои овечки до единой окажутся налицо!
Раскаяние охватило их, и они в слезах по одному стали подходить ко мне
и прощаться. С чувством пожал я руку каждому из них и, благословив всех,
пошел дальше, не встречая более препятствий на своем пути. Под вечер мы
добрались до города, хотя справедливее было бы назвать его деревней, ибо
состоял он всего лишь из нескольких убогих домишек; все былое великолепие он
утратил, а от древних своих привилегий сохранил лишь эту тюрьму.
Мы завернули на постоялый двор, где нам на скорую руку состряпали ужин,
и, сохраняя обычное веселие духа, я уселся со своими близкими за стол.
Позаботившись о приличном ночлеге для семьи, я отправился в сопровождении
приставов в тюрьму; в свое время ее построили для военных целей, и она
представляла собой обширную залу, защищенную крепкой решеткой и вымощенную
каменными плитами; большую часть суток несостоятельные должники содержались
тут вместе с ворами и грабителями, на ночь же арестантов разводили по
одиночным камерам и там запирали.
Вступая в тюрьму, я ожидал, что услышу одни вопли и стенания
несчастных; на деле же все оказалось не так. Одна-единственная цель,
по-видимому, одушевляла узников - как-нибудь забыться в шуме и веселье. С
меня, как со всякого новичка, сразу потребовали денег на угощение, и я
немедленно подчинился обычаю, хотя та небольшая сумма, что была при мне, и
без того почти совсем растаяла. Тотчас послали за вином, и тюрьма вскоре
наполнилась буйством, хохотом и сквернословием.
"Ну что ж, - подумал я. - Если закоренелые преступники веселы, то мне и
вовсе грех унывать! Тюрьма все та же, что для меня, что для них, а у меня
как-никак больше причин чувствовать себя счастливым, нежели у этих людей".
Подобными мыслями я пытался подбодрить себя, но слыхано ли, чтобы кто
когда-либо становился веселым по принуждению, которое само по себе есть враг
веселья? И вот, покуда я сидел в углу и предавался грустной задумчивости, ко
мне подсел один из моих товарищей по заключению и вступил со мной в
разговор. Я положил себе за правило никогда не отказывать в беседе никому,
кто пожелал бы со мной говорить; ибо, если разговор его хорош, я могу
почерпнуть из него что-нибудь для себя, а если плох - могу принести пользу
собеседнику. На этот раз мне попался человек бывалый, с хорошей природной
смекалкой, знающий, как говорится, свет, или, вернее, его изнанку. Он
спросил меня, позаботился ли я о постели, а надо сказать, что я о ней и не
подумал.
- Напрасно! - воскликнул он. - Ибо здесь ничего, кроме соломы, не
дадут, а ваша камера очень велика, и вам будет холодно. Впрочем, вы, я вижу,
джентльмен, и так как я и сам в свое время принадлежал к их числу, то с
радостью уступлю вам часть моих постельных принадлежностей.
Я поблагодарил его и высказал удивление по поводу того, что встречаю
такое человеколюбие в тюрьме, и, желая блеснуть своей образованностью,
прибавил, что древний мудрец, видно, знал цену дружбе в несчастье, когда
сказал: "Тон космон айре, эй дос тон этайрон".
- И в самом деле, - продолжал я, - чем был бы мир, если бы мы были
обречены на полное одиночество?
- Вы говорите о мире, сударь, - подхватил мой товарищ по заключению. -
Мир достиг дряхлого возраста, и, однако, космогония или сотворение мира
озадачили не одно поколение философов. Какие только предположения не
высказывали они о сотворении мира! Сапхониатон, Манефо, Берозус и Оцеллий
Лукан - все они тщетно пытались разгадать эту задачу. У последнего есть даже
такое изречение: "Анархон ара кай ателутайон то пан", - что означает...
- Извините меня, сударь, если я перебью вашу ученую речь! - вскричал я.
- Но мне сдается, что я уже все это слышал - не имел ли я удовольствия
видеться с вами на уэллбриджской ярмарке и не зовут ли вас Эфраим
Дженкинсон?
Он только вздохнул в ответ.
- Не припомните ли вы, - продолжал я, - некоего доктора Примроза, у
которого покупали лошадь?
Тут он узнал меня - обычный полумрак, царивший в тюрьме, и сгущавшиеся
сумерки помешали ему прежде разглядеть мои черты.
- Верно, сударь, - отвечал мистер Дженкинсон, - я вас отлично помню! Я
купил у вас лошадь и забыл за нее заплатить, не так ли? Единственный опасный
мне свидетель на ближайшей сессии суда - это ваш сосед Флембро, ибо он
решительно намерен присягнуть в том, что я фальшивомонетчик... Я же от всей
души раскаиваюсь, что обманул вас и что обманывал людей вообще, ибо вот, -
тут он указал на свои кандалы, - до чего довели меня плутни!
- Что ж, сударь, - отвечал я, - за вашу бескорыстную доброту ко мне я
отплачу тем, что постараюсь смягчить, а то и вовсе избавить вас от показаний
мистера Флембро, и с этой целью при первой же возможности направлю к нему
своего сына. И я ничуть не сомневаюсь, что он мою просьбу выполнит. Что до
моих показаний, то вы можете быть совершенно спокойны.
- Ах, сударь, - воскликнул он, - я сделаю для вас все, что в моих
силах. Больше половины моей постели я предоставлю вам и не дам вас в обиду в
тюрьме, а я здесь как будто пользуюсь кое-каким влиянием.
Я поблагодарил его, а затем не мог удержаться, чтобы не высказать
своего удивления: сейчас он выглядел молодым человеком, между тем в прошлую
мою встречу с ним я ему никак меньше шестидесяти не дал бы.
- Сударь, - отвечал он, - вы мало знаете жизнь. Я тогда был в парике, а
кроме того, я умею принимать любую личину и изображать собой кого хотите - и
семнадцатилетнего юнца, и семидесятилетнего старца. Увы, сударь, я был бы
уже богачом, кабы половину трудов, что потратил на то, чтобы сделаться
плутом, положил на изучение какого-нибудь ремесла! Впрочем, какой я ни есть,
а все же надеюсь быть вам полезным, и, может быть, в ту самую минуту, когда
вы будете меньше всего этого ждать.
Дальнейшая наша беседа была прервана появлением слуг тюремщика,
которые, сделав перекличку, стали разводить нас по камерам. Сними был еще
малый, который нес для меня пук соломы; он повел меня узким темным коридором
в комнату, вымощенную такими же каменными плитами, что и та, из которой я
вышел. В одном углу я разложил солому, покрыв ее сверху постелью, которою
поделился со мной мистер Дженкинсон, после чего мой провожатый довольно
любезно пожелал мне покойной ночи и ушел. Я предался обычным своим
благочестивым размышлениям на сон грядущий, вознес хвалу небесному моему
наставнику и проспал сладчайшим сном до самого утра.
Исправление тюремных нравов. Истинное правосудие должно не только
карать, но и поощрять
Рано поутру я был разбужен рыданиями моих близких, собравшихся вокруг
моего ложа. Мрачная обстановка, видимо, подействовала на них угнетающим
образом. Я мягко попенял им за их малодушие, уверив их, что в жизни не спал
так покойно, как в эту ночь, а затем, не видя своей старшей дочери, стал о
ней спрашивать. Мне отвечали, что треволнения вчерашнего дня так утомили ее
и расстроили, что лихорадка ее усугубилась, и они сочли благоразумным
оставить ее дома. Затем я велел сыну где-нибудь поблизости от тюрьмы
подыскать одну или две комнаты, так, чтобы все могли разместиться. Он пошел
исполнять мое приказание, но ему удалось снять лишь одну небольшую комнатку
для матери с сестрами, зато добросердечный тюремный надзиратель разрешил ему
вместе с маленькими братьями ночевать у меня. В углу им устроили вполне
удобную, на мой взгляд, постель. Все же мне захотелось наперед узнать,
пожелают ли мои малютки остаться в темнице, которая поначалу вселяла в них
такой ужас.
- Ну-с, молодцы, - воскликнул я, - нравится ли вам ваша новая постель?!
Или вы, может быть, боитесь спать в такой темной комнате?
- Что вы, батюшка, - ответил Дик, - с вами я не боюсь спать где угодно!
- А я, - сказал Билл, которому шел всего пятый год, - я люблю лучше
всего те комнаты, где живет мой батюшка.
После этого я распределил между всеми членами семьи различные
обязанности. Младшей дочери я дал строгий наказ оберегать сестру, которой
день ото дня становилось хуже; жене поручил заботу о моем здоровье, а Дик и
Билл должны были читать мне вслух.
- Что же до тебя, сын мой, - продолжал я, - ты теперь наша единственная
опора, от трудов рук твоих зависит все наше благополучие. Работая
поденщиком, ты можешь выручить довольно денег, чтобы при известной
бережливости все мы могли жить, не ведая нужды. Тебе уже шестнадцать, и
господь дал тебе силы для того, чтобы ты употребил их во благо; ибо они
нужны для того, чтобы спасти от голода беспомощных твоих родителей и всю
твою семью. Итак, отправляйся искать работу сегодня же и приноси домой
каждый вечер все, что заработаешь днем.
Наставив его таким образом и определив обязанности каждого, я пошел в
общее отделение, где было больше простора и воздуха. Впрочем, там я пробыл
недолго, ибо брань, непристойности и жестокость, встретившие меня, как
только я вошел, вскоре загнали меня назад, в мою каморку. Я просидел
некоторое время там, дивясь заблуждению сих несчастных, которые, восстановив
против себя человечество, выбивались из сил, чтобы заполучить еще более
могущественного врага в будущем.
Слепота их вызывала горячую мою жалость и заставила забыть собственные
невзгоды. И я подумал, что мой долг попытаться обратить их на путь истинный.
Поэтому я решил вновь выйти к ним, и невзирая на их насмешки, приняться
увещевать их, надеясь покорить их своим упорством. Возвратившись в общую
залу, я поделился с мистером Дженкинсоном этим намерением, которое, хоть и
сильно рассмешило его, он все-таки сообщил остальным. Предложение мое было
принято весьма благосклонно, ибо предвещало новую забаву, а публика эта
иначе и веселиться не умела, как глумясь да безобразничая.
Итак, к вящему веселью слушателей, я громко и отчетливо прочитал им
несколько молитв. Сальные шуточки, произносимые шепотом, притворные стоны
раскаяния, подмигивания и нарочитый кашель то и дело вызывали взрывы хохота.
Несмотря на это, я продолжал читать с обычным своим воодушевлением. "Как
знать, - рассуждал я, - может, слова мои ненароком и повлияют на
которого-нибудь из них, и, уж во всяком случае, к столь благородному делу
никакая скверна не пристанет!"
От чтения я перешел к проповеди и старался не столько попрекать своих
слушателей грехами их, сколько просто занять их воображение. Прежде чем
приступить к самой проповеди, я сказал, что единственная причина,
побуждающая меня обращаться к ним таким образом, есть забота об их благе;
что сам я такой же арестант, как и они, и за проповедь свою ничего не
получаю. Мне прискорбно, сказал я им, слушать их богохульства, ибо выгоды
для них в этом нет никакой, прогадать же они могут очень много.
- Ибо, истинно говорю я вам, друзья мои, - воскликнул я, - а я вас
всегда буду почитать за своих друзей, пусть свет и отвернулся от вас, -
сколько ни богохульствуйте, хоть двенадцать тысяч раз на дню, кошелек ваш от
того не станет тяжелее ни на пенс. Зачем же в таком случае поминать
ежеминутно дьявола, заискивая перед ним, когда вы видите, каково скверно
обращается он с вами? Что он вам дал - полный рот богохульств да пустое
брюхо! А судя по тому, что мне о нем известно, вы та, в будущем ничего
хорошего от него не увидите.
Если нас кто надует, - продолжал я, - мы обычно отказываемся иметь в
дальнейшем с ним дело - и идем другому. Почему бы и вам не поискать другого
хозяина, который, во-всяком случае, обещает вам одно - принять каждого из
вас к себе? Право же, друзья мои, что может быть глупее, чем, совершив
грабеж, искать убежища у полицейских? Не так ли поступаете вы? Все вы ищете
утешения у того, кто для вас гораздо опасней, нежели самый свирепый сыщик;
ибо сыщик завлечет вас, повесит - и дело с концом, а этот и завлечет, и на
лет в этих краях никто не видывал. По словам сына, туда съехались друзья
обоих семейств, в том числе и дядя помещика, сэр Уильям Торнхилл, о котором
рассказывали столько хорошего. Все только и делали, прибавил он, что
пировали да веселились; только и говорили о том, как хороша невеста да каков
молодец жених, и рассказывали чудеса о взаимной их привязанности; и,
наконец, в заключение сын мой признался, что мистер Торнхилл представляется
ему счастливейшим из смертных.
- Что ж, - возразил я, - пусть себе радуется, если может. Однако,
взгляни, мой сын, на сие соломенное ложе, на худую крышу, на заплесневелые
сии стены и сырой пол; на хилое тело мое, искалеченное огнем, и на
младенцев, с воплями просящих у меня кусок хлеба! Все это, дитя мое, ты
застаешь по своем возвращении, и все же тут зришь ты человека, который за
все блага на свете не поменялся бы с тем, кому ты позавидовал! Научитесь, о
дети, внимать гласу сердца своего, поймите, сколь благородного друга имеете
в нем, и тогда весь этот блеск неправедный и великолепие померкнут в ваших
глазах! Принято говорить, что жизнь наша есть странствие, а мы все
странники. Сравнение это можно расширить, сказав, что человек добродетельный
весел и покоен, как путник, возвращающийся в родной дом; неправедный же
бывает счастлив лишь изредка, минутами - как человек, который отправляется в
изгнание.
Но тут я был вынужден оборвать свою речь и крикнуть жене, чтобы она
подхватила Оливию: под бременем нового горя, свалившегося на нее, бедняжка
чуть не лишилась чувств. Вскоре, однако, она пришла в себя. С этой минуты к
ней, казалось, вернулось спокойствие, и я вообразил, что ей удалось овладеть
собой; но я обманывался: это был не покой, это было изнеможение души,
истомленной болью.
Добрые мои прихожане прислали мне немного пищи, и все, кроме Оливии,
воспрянули духом; не могу сказать, чтобы я был недоволен, видя их снова
веселыми и счастливыми. Несправедливо было бы во имя сочувствия упорствующей
меланхолии омрачать их радость и возлагать на них бремя печали, которую они
не испытывали. Итак, снова принялись мы рассказывать истории, петь песни, и
снова веселье осенило тесное наше жилище.
Новые невзгоды
Следующее утро выдалось на редкость солнечное и теплое по тому времени
года, и мы решили позавтракать под кустом жимолости, где младшая моя дочь по
моей просьбе присоединила свой голосок к концерту, раздававшемуся в ветвях
деревьев лад нами. Тут, на самом этом месте, бедняжка Оливия впервые
встретилась со своим соблазнителем, и все кругом, казалось, напоминало ей и
ее горе. Однако грусть, что вызывают в нас красоты природы и гармонические
звуки, ласкает сердце, не уязвляя его. На этот раз сладкая печаль проникла в
душу и матушки ее, она всплакнула и снова возлюбила свою дочь всем сердцем.
- Оливия, красавица моя! - воскликнула она. - Спой же нам ту печальную
песенку, что некогда так любил слушать твой отец. Сестра твоя Софья усладила
нас своим пением. Спой же и ты, девочка, побалуй своего старого отца!
Она спела свою песенку с таким трогательным одушевлением, что я сам
умилился чуть ли не до слез.
Когда неведомая сила,
Любви нахлынувшей волна,
К паденью женщину склонила
И долг нарушила она,
И видит вскоре, что любимый
С другой скрестил влюбленный взор, -
Чем ей помочь, неисцелимой,
Как смыть с ее души позор?
Один лишь путь: в тоске безмерной
Таить глухую боль стыда
И, чтоб раскаялся неверный,
Уйти из жизни навсегда.
{Перевод В. Левина.}
Когда она исполняла заключительный куплет, голос ее задрожал от
нестерпимой грусти и сделался еще нежнее; и в эту самую минуту мы завидели
вдали карету мистера Торнхилла. Особенно, конечно, взволновалась старшая моя
дочь; не желая встречаться с бессердечным обманщиком, она скрылась с сестрой
в нашей хижине, я оставался на месте; через несколько минут он вышел из
кареты и направился ко мне. С обычной своей непринужденностью он стал
справляться о моем здоровье.
- Сударь, - отвечал я, - теперешняя наглость ваша лишь усугубляет всю
вашу низость душевную; и было время, когда я не оставил бы безнаказанной
дерзость, с какой осмеливаетесь вы являться мне на глаза. Нынче, разумеется,
вы можете быть спокойны: возраст остудил пыл моих страстей, а сан велит
сдерживать их.
- Клянусь, государь мой, - отвечал он, - я поражен! Я не понимаю, что
все это значит? Надеюсь, вы не видите ничего предосудительного в той
маленькой прогулке, что ваша дочь давеча предприняла со мной?
- Прочь, несчастный! - вскричал я. - Жалкий негодяй и обманщик! Ты
изолгался вконец! Твое ничтожество - лучший щит от моего гнева. А право,
сударь, я веду свой род от людей, которые умели отвечать на оскорбления.
Подумай, бесчестный человек, в угоду минутной своей страсти ты сделал
женщину несчастной на всю жизнь и погубил семью, у которой не было иного
богатства, кроме чести!
- Коли вы, сударь, или ваша дочь решились упорствовать в своем
несчастье, я вам помочь не могу, - возразил он. - Однако счастье ваше в
ваших же руках и от вас самих зависит, быть ли мне врагом вашим или другом.
Мы можем хоть теперь же обвенчать ее с кем-нибудь, и, главное, ее первый
любовник останется при ней, ибо, клянусь, я никогда не перестану ее любить!
Новое это оскорбление заставило все мои чувства возмутиться - так уж
бывает, что человека, который в большой беде сохраняет спокойствие духа,
мелкие подлости, уязвляя в самое сердце, доводят до исступления.
- Прочь, змея, с глаз моих! - вскричал я. - И не смей оскорблять меня
своим присутствием. Кабы храбрый сын мой был дома, он бы этого не потерпел;
я же старый, немощный и вконец разбитый человек.
- Вот как! - вскричал он. - С вами, оказывается, придется повести
разговор круче, нежели я намеревался. Хорошо же, я вам показал, чего можно
ждать от моей дружбы, не мешает теперь вам знать, каковы будут следствия
моей вражды. Стряпчий, которому я передал ваш вексель, твердо решил подать к
взысканию; и я не знаю иного средства помешать свершиться правосудию, как
заплатить по векселю из собственного кармана; а это не так-то легко, ибо у
меня и без того довольно расходов в связи с предстоящей женитьбой! Вот и
управляющий намерен потребовать с вас арендную плату, а уж он свое дело
знает, будьте покойны - я - то ведь этими пустяками никогда не занимаюсь. И
все же я хотел бы быть полезным вам и даже собирался пригласить вас и вашу
дочь на мою свадьбу, которая должна состояться через несколько дней.
Прелестная моя Арабелла настаивает на вашем присутствии, и вы, я думаю, не
захотите огорчать ее отказом.
- Мистер Торнхилл, - отвечал я. - Вот мое последнее слово: своего
согласия на ваш брак с кем бы то ни было, кроме моей дочери, я никогда в
жизни не дам, и пусть бы дружба ваша способна была возвести меня на трон, а
вражда - свести в могилу, я бы отвечал равно презрением и на то на другое.
Один раз ты уже гнусно обманул меня и причинил нам непоправимое горе.
Сердцем своим положился я на твою честь, а нашел одну лишь низость. Посему
не ожидай моей дружбы более. Ступай, пользуйся и наслаждайся всем, что тебе
дала судьба, - красотой, богатством и здоровьем. Но знай, как бы унижен я ни
был, сердце мое исполнено гордости; и хоть я дарую тебе прощение, я буду
вечно тебя презирать.
- А коли так, - отвечал он, - то вы узнаете, к чему приводит дерзость,
и мы скоро увидим, кто из нас двоих достойней презрения: вы или я?
С этими словами он круто повернулся и ушел.
Жена моя и сын слышали весь разговор и стали дрожать от страха. Дочери,
после того как убедились в том, что он ушел, тоже вышли, чтобы узнать, к
чему привела наша беседа; а когда узнали, пришли в неменьшее смятение. Меня
же никакие дальнейшие проявления его ненависти не могли уже страшить: первый
удар был нанесен, и я готов был отражать последующие; я был подобен снаряду,
известному под названием "рогулька", который применяется во время войны: как
ни кинь его, он всегда оказывается одним из своих шипов направленным к
неприятелю.
Впрочем, очень скоро пришлось нам убедиться в том, что слова его были
не пустая угроза, ибо на следующее же утро явился управляющий, требуя с меня
арендную плату за год, которую я по причине обрушившихся на меня несчастий
уплатить не мог. Следствием моей несостоятельности было то, что вечером того
же дня он увел весь мой скот и на другой день продал его за полцены. Тут
жена моя и дети стали просить меня согласиться на любые условия и не
навлекать на себя верной погибели. Они даже умоляли меня позволить помещику
навещать нас по-прежнему, и все свое маленькое красноречие употребили на то,
чтобы представить мне бедствия, которые я себе уготавливаю: ужасы темницы,
да еще в такое время года, да еще при незажившей ране, которая представляла
немалую угрозу для здоровья. Но я оставался непреклонен.
- Послушайте, возлюбленные мои, - воскликнул я, - для чего пытаетесь вы
уговорить меня делать то, что делать не следует? Долг велит мне простить
его, это верно, но не могу же я по совести одобрить его поступки? Неужто вы
хотите, чтобы я открыто превозносил то, что в глубине души осуждаю? Чтобы
покорно угодничал перед бесславным соблазнителем? И ради того, чтобы
избежать тюрьмы и мук телесных, согласился бы на постоянные и еще более
тяжкие муки душевные? Так не бывать же этому! Если и выгонят нас из этой
лачуги, будем все же держаться праведного пути, и, куда бы нас ни забросила
судьба, мы, следуя этой стезей, придем в чудесную обитель, где всякий может
весело и бестрепетно заглянуть в свою душу.
В подобных разговорах провели мы вечер. Всю ночь падал снег, и наутро
сын мой вышел, чтобы расчистить дорожку перед входом. Вскоре он вбежал
назад, весь бледный, и сообщил, что два человека, в которых он узнал
судебных приставов, направляются прямехонько к нам.
Не успел он это проговорить, как они вошли, проследовали прямо к моей
постели и, сообщив мне свою должность и дело, за которым пришли, арестовали
меня и велели собираться в местную тюрьму, отстоявшую от моего жилья на
одиннадцать миль.
- Суровую же погоду, друзья мои, избрали вы для того, чтобы
препроводить меня в тюрьму, - сказал я им. - Особенно же неудачно время это
для меня еще и по той причине, что я совсем недавно получил страшный ожог
руки и до сих пор не могу оправиться от небольшой лихорадки, вызванной им; к
тому же у меня нет теплого платья, и я слишком немощен и стар, чтобы шагать
далеко по глубокому снегу - впрочем, коли иначе нельзя...
Тут я повернулся к жене и детям и приказал им собрать те немногие вещи,
что у нас еще оставались, и готовиться немедленно покинуть это жилье. Я
заклинал их не терять времени, а сыну велел заняться старшей сестрой,
которая от мучительного сознания, что она является виновницей всех наших
бедствий, упала без чувств. Затем обратился я со словами ободрения к жене -
бледная и дрожащая, стояла она, прижав к себе наших перепуганных малюток,
которые молча прятали личики у нее на груди, не смея оглянуться на
пришельцев. Между тем младшая моя дочь собирала вещи, и так как ей несколько
раз давали попять, что нужно поторапливаться, через какой-нибудь час мы были
уже готовы отправиться в путь.
Никогда не следует отчаиваться; утешение приходит к нам при любых
обстоятельствах
Мы покинули мирное селенье и медленно побрели по дороге. Старшую мою
дочь, обессилевшую от лихорадки, которая вот уже несколько дней исподволь
подтачивала ее здоровье, один из приставу, тот, у которого была верховая
лошадь, сжалившись, посадил позади себя; даже у этих людей не вовсе
отсутствует человеколюбие. Сын вел за руку одного из наших малюток, жена -
второго. Я же опирался на плечо младшей дочери, у которой слезы так и текли,
- но не о собственной участи плакала она, а о моей.
Мы уже отошли от нашего последнего жилища мили на две, как вдруг
увидали позади себя толпу - человек пятьдесят беднейших моих прихожан с
громкими воплями бежали вслед за нами! Со страшными проклятиями схватили они
обоих судебных приставов, клянясь, что не допустят, чтобы их священника
посадили в тюрьму, и что станут защищать его до последней капли крови; при
этом они грозились учинить жестокую расправу над конвойными. Это могло бы
привести к роковым последствиям, но я тотчас вмешался и с трудом вырвал
служителей правосудия из рук разъяренной толпы. Дети, вообразив, что пришло
избавление, не в силах были унять свой восторг и прыгали от радости.
Впрочем, слова, с которыми я обратился к бедным заблуждающимся людям,
думавшим, что они меня спасают, вскоре их отрезвили.
- Что это, друзья мои? - воскликнул я. - Так-то вы являете мне любовь
свою? Так-то следуете наставлениям, с которыми я обращался к вам в церкви?
Оказываете сопротивление правосудию, навлекая погибель на себя, да и на меня
тоже! Кто тут у вас зачинщик? Покажите мне того, кто ввел вас в соблазн! Я
не оставлю его дерзость безнаказанной, вот увидите! Увы, мои дорогие
заблудшие овцы! Ступайте домой и не забывайте более долга своего по
отношению к богу, к отчизне и ко мне! Может, мне когда и доведется увидеть
вас при иных, более счастливых обстоятельствах, и тогда я приложу все
старания, чтобы облегчить ваш удел. Дайте мне, по крайности, тешить себя
надеждой, что когда я стану собирать свое стадо и поведу его стезей
бессмертия, все мои овечки до единой окажутся налицо!
Раскаяние охватило их, и они в слезах по одному стали подходить ко мне
и прощаться. С чувством пожал я руку каждому из них и, благословив всех,
пошел дальше, не встречая более препятствий на своем пути. Под вечер мы
добрались до города, хотя справедливее было бы назвать его деревней, ибо
состоял он всего лишь из нескольких убогих домишек; все былое великолепие он
утратил, а от древних своих привилегий сохранил лишь эту тюрьму.
Мы завернули на постоялый двор, где нам на скорую руку состряпали ужин,
и, сохраняя обычное веселие духа, я уселся со своими близкими за стол.
Позаботившись о приличном ночлеге для семьи, я отправился в сопровождении
приставов в тюрьму; в свое время ее построили для военных целей, и она
представляла собой обширную залу, защищенную крепкой решеткой и вымощенную
каменными плитами; большую часть суток несостоятельные должники содержались
тут вместе с ворами и грабителями, на ночь же арестантов разводили по
одиночным камерам и там запирали.
Вступая в тюрьму, я ожидал, что услышу одни вопли и стенания
несчастных; на деле же все оказалось не так. Одна-единственная цель,
по-видимому, одушевляла узников - как-нибудь забыться в шуме и веселье. С
меня, как со всякого новичка, сразу потребовали денег на угощение, и я
немедленно подчинился обычаю, хотя та небольшая сумма, что была при мне, и
без того почти совсем растаяла. Тотчас послали за вином, и тюрьма вскоре
наполнилась буйством, хохотом и сквернословием.
"Ну что ж, - подумал я. - Если закоренелые преступники веселы, то мне и
вовсе грех унывать! Тюрьма все та же, что для меня, что для них, а у меня
как-никак больше причин чувствовать себя счастливым, нежели у этих людей".
Подобными мыслями я пытался подбодрить себя, но слыхано ли, чтобы кто
когда-либо становился веселым по принуждению, которое само по себе есть враг
веселья? И вот, покуда я сидел в углу и предавался грустной задумчивости, ко
мне подсел один из моих товарищей по заключению и вступил со мной в
разговор. Я положил себе за правило никогда не отказывать в беседе никому,
кто пожелал бы со мной говорить; ибо, если разговор его хорош, я могу
почерпнуть из него что-нибудь для себя, а если плох - могу принести пользу
собеседнику. На этот раз мне попался человек бывалый, с хорошей природной
смекалкой, знающий, как говорится, свет, или, вернее, его изнанку. Он
спросил меня, позаботился ли я о постели, а надо сказать, что я о ней и не
подумал.
- Напрасно! - воскликнул он. - Ибо здесь ничего, кроме соломы, не
дадут, а ваша камера очень велика, и вам будет холодно. Впрочем, вы, я вижу,
джентльмен, и так как я и сам в свое время принадлежал к их числу, то с
радостью уступлю вам часть моих постельных принадлежностей.
Я поблагодарил его и высказал удивление по поводу того, что встречаю
такое человеколюбие в тюрьме, и, желая блеснуть своей образованностью,
прибавил, что древний мудрец, видно, знал цену дружбе в несчастье, когда
сказал: "Тон космон айре, эй дос тон этайрон".
- И в самом деле, - продолжал я, - чем был бы мир, если бы мы были
обречены на полное одиночество?
- Вы говорите о мире, сударь, - подхватил мой товарищ по заключению. -
Мир достиг дряхлого возраста, и, однако, космогония или сотворение мира
озадачили не одно поколение философов. Какие только предположения не
высказывали они о сотворении мира! Сапхониатон, Манефо, Берозус и Оцеллий
Лукан - все они тщетно пытались разгадать эту задачу. У последнего есть даже
такое изречение: "Анархон ара кай ателутайон то пан", - что означает...
- Извините меня, сударь, если я перебью вашу ученую речь! - вскричал я.
- Но мне сдается, что я уже все это слышал - не имел ли я удовольствия
видеться с вами на уэллбриджской ярмарке и не зовут ли вас Эфраим
Дженкинсон?
Он только вздохнул в ответ.
- Не припомните ли вы, - продолжал я, - некоего доктора Примроза, у
которого покупали лошадь?
Тут он узнал меня - обычный полумрак, царивший в тюрьме, и сгущавшиеся
сумерки помешали ему прежде разглядеть мои черты.
- Верно, сударь, - отвечал мистер Дженкинсон, - я вас отлично помню! Я
купил у вас лошадь и забыл за нее заплатить, не так ли? Единственный опасный
мне свидетель на ближайшей сессии суда - это ваш сосед Флембро, ибо он
решительно намерен присягнуть в том, что я фальшивомонетчик... Я же от всей
души раскаиваюсь, что обманул вас и что обманывал людей вообще, ибо вот, -
тут он указал на свои кандалы, - до чего довели меня плутни!
- Что ж, сударь, - отвечал я, - за вашу бескорыстную доброту ко мне я
отплачу тем, что постараюсь смягчить, а то и вовсе избавить вас от показаний
мистера Флембро, и с этой целью при первой же возможности направлю к нему
своего сына. И я ничуть не сомневаюсь, что он мою просьбу выполнит. Что до
моих показаний, то вы можете быть совершенно спокойны.
- Ах, сударь, - воскликнул он, - я сделаю для вас все, что в моих
силах. Больше половины моей постели я предоставлю вам и не дам вас в обиду в
тюрьме, а я здесь как будто пользуюсь кое-каким влиянием.
Я поблагодарил его, а затем не мог удержаться, чтобы не высказать
своего удивления: сейчас он выглядел молодым человеком, между тем в прошлую
мою встречу с ним я ему никак меньше шестидесяти не дал бы.
- Сударь, - отвечал он, - вы мало знаете жизнь. Я тогда был в парике, а
кроме того, я умею принимать любую личину и изображать собой кого хотите - и
семнадцатилетнего юнца, и семидесятилетнего старца. Увы, сударь, я был бы
уже богачом, кабы половину трудов, что потратил на то, чтобы сделаться
плутом, положил на изучение какого-нибудь ремесла! Впрочем, какой я ни есть,
а все же надеюсь быть вам полезным, и, может быть, в ту самую минуту, когда
вы будете меньше всего этого ждать.
Дальнейшая наша беседа была прервана появлением слуг тюремщика,
которые, сделав перекличку, стали разводить нас по камерам. Сними был еще
малый, который нес для меня пук соломы; он повел меня узким темным коридором
в комнату, вымощенную такими же каменными плитами, что и та, из которой я
вышел. В одном углу я разложил солому, покрыв ее сверху постелью, которою
поделился со мной мистер Дженкинсон, после чего мой провожатый довольно
любезно пожелал мне покойной ночи и ушел. Я предался обычным своим
благочестивым размышлениям на сон грядущий, вознес хвалу небесному моему
наставнику и проспал сладчайшим сном до самого утра.
Исправление тюремных нравов. Истинное правосудие должно не только
карать, но и поощрять
Рано поутру я был разбужен рыданиями моих близких, собравшихся вокруг
моего ложа. Мрачная обстановка, видимо, подействовала на них угнетающим
образом. Я мягко попенял им за их малодушие, уверив их, что в жизни не спал
так покойно, как в эту ночь, а затем, не видя своей старшей дочери, стал о
ней спрашивать. Мне отвечали, что треволнения вчерашнего дня так утомили ее
и расстроили, что лихорадка ее усугубилась, и они сочли благоразумным
оставить ее дома. Затем я велел сыну где-нибудь поблизости от тюрьмы
подыскать одну или две комнаты, так, чтобы все могли разместиться. Он пошел
исполнять мое приказание, но ему удалось снять лишь одну небольшую комнатку
для матери с сестрами, зато добросердечный тюремный надзиратель разрешил ему
вместе с маленькими братьями ночевать у меня. В углу им устроили вполне
удобную, на мой взгляд, постель. Все же мне захотелось наперед узнать,
пожелают ли мои малютки остаться в темнице, которая поначалу вселяла в них
такой ужас.
- Ну-с, молодцы, - воскликнул я, - нравится ли вам ваша новая постель?!
Или вы, может быть, боитесь спать в такой темной комнате?
- Что вы, батюшка, - ответил Дик, - с вами я не боюсь спать где угодно!
- А я, - сказал Билл, которому шел всего пятый год, - я люблю лучше
всего те комнаты, где живет мой батюшка.
После этого я распределил между всеми членами семьи различные
обязанности. Младшей дочери я дал строгий наказ оберегать сестру, которой
день ото дня становилось хуже; жене поручил заботу о моем здоровье, а Дик и
Билл должны были читать мне вслух.
- Что же до тебя, сын мой, - продолжал я, - ты теперь наша единственная
опора, от трудов рук твоих зависит все наше благополучие. Работая
поденщиком, ты можешь выручить довольно денег, чтобы при известной
бережливости все мы могли жить, не ведая нужды. Тебе уже шестнадцать, и
господь дал тебе силы для того, чтобы ты употребил их во благо; ибо они
нужны для того, чтобы спасти от голода беспомощных твоих родителей и всю
твою семью. Итак, отправляйся искать работу сегодня же и приноси домой
каждый вечер все, что заработаешь днем.
Наставив его таким образом и определив обязанности каждого, я пошел в
общее отделение, где было больше простора и воздуха. Впрочем, там я пробыл
недолго, ибо брань, непристойности и жестокость, встретившие меня, как
только я вошел, вскоре загнали меня назад, в мою каморку. Я просидел
некоторое время там, дивясь заблуждению сих несчастных, которые, восстановив
против себя человечество, выбивались из сил, чтобы заполучить еще более
могущественного врага в будущем.
Слепота их вызывала горячую мою жалость и заставила забыть собственные
невзгоды. И я подумал, что мой долг попытаться обратить их на путь истинный.
Поэтому я решил вновь выйти к ним, и невзирая на их насмешки, приняться
увещевать их, надеясь покорить их своим упорством. Возвратившись в общую
залу, я поделился с мистером Дженкинсоном этим намерением, которое, хоть и
сильно рассмешило его, он все-таки сообщил остальным. Предложение мое было
принято весьма благосклонно, ибо предвещало новую забаву, а публика эта
иначе и веселиться не умела, как глумясь да безобразничая.
Итак, к вящему веселью слушателей, я громко и отчетливо прочитал им
несколько молитв. Сальные шуточки, произносимые шепотом, притворные стоны
раскаяния, подмигивания и нарочитый кашель то и дело вызывали взрывы хохота.
Несмотря на это, я продолжал читать с обычным своим воодушевлением. "Как
знать, - рассуждал я, - может, слова мои ненароком и повлияют на
которого-нибудь из них, и, уж во всяком случае, к столь благородному делу
никакая скверна не пристанет!"
От чтения я перешел к проповеди и старался не столько попрекать своих
слушателей грехами их, сколько просто занять их воображение. Прежде чем
приступить к самой проповеди, я сказал, что единственная причина,
побуждающая меня обращаться к ним таким образом, есть забота об их благе;
что сам я такой же арестант, как и они, и за проповедь свою ничего не
получаю. Мне прискорбно, сказал я им, слушать их богохульства, ибо выгоды
для них в этом нет никакой, прогадать же они могут очень много.
- Ибо, истинно говорю я вам, друзья мои, - воскликнул я, - а я вас
всегда буду почитать за своих друзей, пусть свет и отвернулся от вас, -
сколько ни богохульствуйте, хоть двенадцать тысяч раз на дню, кошелек ваш от
того не станет тяжелее ни на пенс. Зачем же в таком случае поминать
ежеминутно дьявола, заискивая перед ним, когда вы видите, каково скверно
обращается он с вами? Что он вам дал - полный рот богохульств да пустое
брюхо! А судя по тому, что мне о нем известно, вы та, в будущем ничего
хорошего от него не увидите.
Если нас кто надует, - продолжал я, - мы обычно отказываемся иметь в
дальнейшем с ним дело - и идем другому. Почему бы и вам не поискать другого
хозяина, который, во-всяком случае, обещает вам одно - принять каждого из
вас к себе? Право же, друзья мои, что может быть глупее, чем, совершив
грабеж, искать убежища у полицейских? Не так ли поступаете вы? Все вы ищете
утешения у того, кто для вас гораздо опасней, нежели самый свирепый сыщик;
ибо сыщик завлечет вас, повесит - и дело с концом, а этот и завлечет, и на