К такому способу я прибегал всякий раз, когда хотел поразить жену своей
прозорливостью: если бы поездка девиц увенчалась успехом, возглас мой можно
было бы толковать как благочестивое пожелание, в противном же случае - как
пророческие слова. Однако, как я и опасался, весь этот разговор служил лишь
прологом к тому, чтобы ознакомить меня с новым планом, а самый план
заключался в том, чтобы - поскольку отныне нам предстояло держать головы
несколько выше - на ближайшей ярмарке продать жеребца (он ведь все равно
старый) и купить верховую лошадь, на которой можно было бы ездить в одиночку
и по двое, чтобы не зазорно нам было являться на люди - в гости или в
церковь!
Я решительно возражал против этого проекта, но возражения мои были
столь же решительно отметены. И по мере того как я одну за другой сдавал
свои позиции, противник мой наступал, покуда наконец не вынудил меня
согласиться на продажу жеребца.
На другой день как раз открывалась ярмарка, и я думал было отправиться
на нее сам; но жена уверила меня, будто я простужен, и ни за что не
соглашалась выпускать меня из Дому.
- Нет, нет, дружочек, - говорила она, - наш Мозес - мальчик смышленый,
продать ли, купить - все у него превосходно получается, - ведь самыми
удачными нашими сделками мы обязаны ему! Он берет измором и торгуется, пока
ему не уступят.
Будучи и сам изрядного мнения о коммерческой сметке сына, я охотно
поручил ему это дело, и наутро сестры уже хлопотали вкруг Мозеса, снаряжая
его на ярмарку; стригли ему волосы, натирали пряжки до блеска, подкалывали
поля его шляпы булавками. Но вот с туалетом покончено, и он садится верхом
на жеребца, положив перед собой на седло деревянный ящик для припасов,
которые ему поручено заодно купить на ярмарке. На нем кафтан из той материи,
что зовется "гром и молния". Мозес давно уже вырос из этого кафтана, да жаль
бросать, - уж очень сукно хорошее! Жилетка его зеленовато-желтая, как пух у
гусенка, а в косу сестры ему вплели широкую черную ленту. Мы проводили его
со двора и долго, покуда он совсем не скрылся из глаз, кричали ему вслед:
- Счастливого пути!
Едва успел он отъехать, как явился дворецкий мистера Торнхилла и
поздравил нас: он слышал, как его молодой хозяин отзывался о нас с большой
похвалой.
Положительно, мы вступали в полосу удач, ибо вслед за дворецким прибыл
лакей оттуда же, с запиской к моим дочерям, в которой сообщалось, что
столичные дамы получили от мистера Торнхилла обо всем нашем семействе отзыв
самый благоприятный и что теперь им осталось всего лишь навести кое-какие
дополнительные справки.
- Однако, - воскликнула жена, - не так-то, оказывается, легко попасть в
дом к этим вельможам! Зато если уж попадешь туда, спи себе спокойно, как
говорит наш Мозес!
Эту остроту (ибо жена, оказывается, шутила) обе девицы встретили
громким и радостным смехом. Словом, она так была утешена этой весточкой, что
даже опустила руку в карман и выдала гонцу се ((ь с половиной пенсов.
Казалось, гостям конца не будет - один сменял другого! Следующим явился
мистер Берчелл с ярмарки. Он купил мальчикам печатных пряников на два пенса,
и жена приняла их на хранение с тем, чтобы выдавать каждому по одной буковке
зараз. Дочерям он подарил по шкатулочке для хранения почтовых облаток,
нюхательного табака, мушек и даже денег, буде таковые заведутся, - жена,
правда, больше жаловала кошельки из хорьковой кожи, ибо они, по ее мнению,
приносят счастье, - ну, да это так, к слову пришлось. Мы все еще питали
добрые чувства к мистеру Берчеллу, хотя и сердились на него за его вчерашнюю
грубость. Разумеется, мы поделились с ним своей радостью и стали спрашивать
его совета: хоть мы и редко следовали чужим советам, но советоваться все же
любили. Прочитав записку, которую нам прислали дамы, он покачал головой и
сказал, что такого рода дела требуют очень большой осторожности. Сдержанный
этот ответ навлек на него неудовольствие моей жены.
- Я знаю, сударь, - вскричала она, - что вы всегда рады придраться ко
мне и к дочкам моим! Уж очень вы, сударь, осторожничать любите. Ну, да
правду молвить, за разумным советом надо обращаться к тому, кто сам умел им
воспользоваться.
- Сударыня, - отвечал он, - мое былое поведение не является предметом
настоящей беседы. И хоть это верно, что я в свое время сам не воспользовался
разумным советом, долг мой - давать его всякому, кто в нем нуждается.
Опасаясь, как бы на его слова не последовал язвительный ответ, в
котором недостаток остроумия восполнялся бы избытком яда, я поспешил
переменить разговор и стал вслух гадать, что бы такое могло заставить сына
так долго задержаться на ярмарке, - дело шло совсем уже к вечеру.
- О сыне не беспокойся! - воскликнула жена. - Кто-кто, а он не
пропадет! Не бойся, он не из тех, что торгуют курами в дождливый день. Я
сама своими глазами видела, как он заключает сделки, - чудо! Я вам сейчас
расскажу такую историю, что вы животики надорвете. Да вот и он, ей-ей! Вот
идет Мозес, пешком, и тащит ящик на своем собственном горбу!
И в самом деле Мозес медленно плелся домой, обливаясь потом под
тяжестью деревянного ящика, который он закинул за спину на манер уличных
разносчиков.
- В добрый час, Мозес, в добрый час! Ну, мой мальчик, покажи-ка, что ты
нам принес с ярмарки.
- Я принес вам себя, - сказал Мозес с лукавой усмешкой, сваливая ящик
на кухонный стол.
- Это-то мы видим, Мозес, - воскликнула жена, - но где же лошадка?
- Я ее продал, - вскричал Мозес, - за три фунта пять шиллингов и два
пенса!
- Молодец, мой мальчик! - воскликнула она. - Я знала, что ты их вокруг
пальца обведешь. Между нами говоря, три фунта пять шиллингов и два пенса -
это не так плохо. Дай же их сюда!
- Денег у меня нет! - отвечал Мозес. - Я пустил их в оборот. - Тут он
вытащил из-за пазухи какой-то сверток. - Смотрите! Двенадцать дюжин зеленых
очков в серебряной оправе и сафьяновых футлярах.
- Двенадцать дюжин зеленых очков! - повторила жена слабым голосом. - И
ты отдал жеребца, а взамен привез нам двенадцать дюжин каких-то несчастных
очков!
- Матушка, дорогая! - вскричал мальчик. - Послушайте же разумное слово:
это выгоднейшая сделка, иначе я не стал бы покупать их. Одна серебряная
оправа стоит вдвое больше, чем я отдал за все.
- Что толку в твоей серебряной оправе? - вскричала жена в исступлении.
- Я уверена, что если пустить их в продажу как серебряный лом, по пяти
шиллингов за унцию, то мы и половины своих денег не выручим.
- Об этом не беспокойтесь! - воскликнул я. - За оправы вам и шести
пенсов не дадут, - это посеребренная медь, а не серебро.
- Как?! - вскричала моя жена. - Не серебро? Оправы не серебряные?
- Да нет же! - воскликнул я. - В них не больше серебра, чем в твоей
кастрюле.
- Итак, - сказала она, - мы потеряли жеребца и взамен получили сто
сорок четыре пары зеленых очков в медной оправе и в сафьяновых футлярах! Да
провались он пропадом, весь этот хлам! Этого олуха надули - надо было знать,
с кем имеешь дело!
- Вот тут-то ты, душенька, и ошибаешься, - сказал я, - он совсем не
должен был иметь с ними дела.
- Нет, такого дурака повесить мало, - продолжала она. - Что он вздумал
притащить ко мне в дом! В печку эту дрянь, в печку, да поскорее!
- Опять, душенька, позволь не согласиться с тобой, - перебил я, - хоть
они и медные, а все оставим их; лучше медные очки, чем ничего.
Между тем у бедняги Мозеса открылись наконец глаза. Он понял, что
попался на удочку ярмарочному плуту, который, должно быть, с первого взгляда
угадал в нем легкую добычу. Я попросил его рассказать, как было дело.
Оказалось, Мозес, продав лошадь, пошел бродить по ярмарке, высматривая
другую для покупки. Там он повстречал человека почтенной наружности, который
пригласил его в какую-то палатку под тем предлогом, что у него якобы имеется
лошадь для продажи.
- Тут, - продолжал Мозес, - к нам присоединился еще один джентльмен; он
был прекрасно одет и просил двадцать фунтов под залог вот этих очков,
говоря, что нуждается в деньгах и готов уступить все за треть цены. Первый
джентльмен под видом дружеского участия шепнул мне, чтобы я не упускал
такого случая и очки непременно купил. Я вызвал туда же мистера Флембро, и
они заговорили ему зубы так же, как и мне, и вот в конце концов мы оба
решили взять по двенадцать дюжин очков каждый.
Мистер Берчелл оказывается врагом, ибо он осмелился дать неприятный
совет.
Сколько ни пытались мы изображать из себя людей высшего общества,
ничего не получалось; всякий раз какое-нибудь непредвиденное и злополучное
обстоятельство разбивало все наши планы. Каждое новое разочарование я
стремился обратить на пользу моим домашним, ожидая, что с крушением их
честолюбивых надежд мне удастся пробудить в них наконец здравый смысл.
- Итак, дети мои, - говорил я, - вы видите, сколь бесполезно тянуться
за сильными мира сего и стараться удивить свет. Что получается, когда бедный
человек ищет дружбы богача? Те, от кого он бежит, начинают его ненавидеть, а
те, за кем он гонится сам, презирают его. В неравном союзе всегда страдает
слабейший; богатым достаются все радости, бедным - все неудобства такой
дружбы. Ну-ка, Дик, мальчик мой, подойди сюда и расскажи всем в поучение
басню, которую ты прочитал нынче утром.
- Как-то раз, - начал малютка, - подружились Великан с Карликом. Они
всюду ходили вместе и дали друг другу слово никогда не разлучаться. И вот
они вдвоем отправились искать приключений. Первая их схватка была с двумя
сарацинами и началась с того, что отважный Карлик что было мочи ударил
одного из них. Сарацин даже не поморщился и одним махом отсек бедному
Карлику руку. Плохо пришлось бы Карлику, да тут подоспел Великан, и вскоре
сарацины лежали на поле боя бездыханные. Карлик в отместку отсек одному из
убитых голову. Вот отправились они дальше, навстречу новым приключениям. На
сей раз довелось им спасти красавицу от трех кровожадных сатиров. Теперь уже
Карлик вел себя поосмотрительнее, однако и тут полез в драку первым, за что
немедленно поплатился одним глазом; вскоре подоспел и Великан, и, если бы
сатиры не убежали, он, конечно, убил бы их всех. Приятели радовались своей
победе, а спасенная ими девица влюбилась в Великана и с ним обвенчалась. Они
отправились за тридевять земель и повстречали шайку разбойников. На сей раз
вступил в бой первым Великан. Впрочем, и Карлик не отставал. Бились долго и
жестоко. Куда бы Великан ни повернулся, все падали перед ним ниц, зато
Карлик несколько раз бывал на краю гибели. Наконец друзья одержали победу.
Карлик, правда, потерял ногу. Итак, он лишился руки, ноги и глаза. Великан
же, который остался невредим, без единой царапины даже, вскричал:
- Какая это великолепная забава, не правда ли, мой маленький герой?
Давай с тобой одержим еще одну, последнюю победу и покроем себя бессмертной
славой!
- Ах, нет! - отвечал Карлик, который теперь уже поумнел, - уволь. Я
больше не боец, ибо я вижу, что после каждой битвы тебе достаются награды и
почести, а на меня сыплются одни лишь удары.
Я приготовился было вывести мораль из этой басни, но тут внимание всех
невольно обратилось на жену и мистера Берчелла, между которыми завязался
ожесточенный спор по поводу предполагаемого отъезда моих дочерей в столицу.
Жена без устали твердила о благах, которые эта поездка непременно им
принесет. Мистер Берчелл с жаром пытался разубедить ее; я старался не брать
ни ту, ни другую сторону. Он повторил те же доводы, что были так скверно
приняты утром. Спор разгорался все сильнее, и бедная моя Дебора вместо того,
чтобы приводить более убедительные доказательства, начинала говорить все
громче и громче, так, что под конец была вынуждена криком скрыть свое
поражение. Впрочем, заключительные слова ее были очень неприятны для всех
нас: уж она-то прекрасно понимает, сказала она, что у некоторых лиц могут
быть скрытые причины для того, чтобы навязывать свои советы, но она
попросила бы этих советчиков впредь держаться подальше от ее дома.
- Сударыня, - отвечал Берчелл, сохраняя спокойствие и тем раззадоривая
ее еще больше, - вы правы, говоря о скрытых причинах; да, у меня есть
скрытые причины, но я не стану открывать их вам, - ведь я и без того привел
вам немало доводов, - и вы оставили их без ответа. Однако я вижу, что мои
посещения становятся в тягость, поэтому разрешите откланяться. Впрочем, я
хотел бы еще раз наведаться к вам и проститься, прежде чем надолго покину
эти края.
С этими словами он взял шляпу, и даже Софьины взоры, которые, казалось,
укоряли его за поспешность, бессильны были удержать его.
Некоторое время после его ухода мы беспомощно глядели друг на друга.
Жена, чувствуя себя виноватой, старалась под напускным спокойствием и
притворной улыбкой скрыть свое смущение. Я счел нужным попенять ей.
- Так-то, жена, - воскликнул я, - так-то обращаемся мы с гостями?
Так-то отвечаем мы на добро? Поверь, душа моя, что более жестоких и
неприятных для меня слов ни разу еще я не слышал из твоих уст.
- Вольно ж ему было доводить меня до этого! - отвечала жена. - Ну, да я
прекрасно понимаю цель его советов. Ему не угодно, чтобы мои дочки ехали в
столицу, ему, видите ли, самому хотелось бы наслаждаться обществом меньшой.
Или этот оборванец думает, что она не найдет лучшего общества?
- Какой же он оборванец, душенька? - воскликнул я. - Как знать, может,
мы все очень заблуждаемся относительно его положения? Подчас он мне кажется
самым настоящим джентльменом, какого мне доводилось встречать. Скажи мне,
Софья, дитя мое, давал ли он тебе когда-нибудь понять, говоря с тобой
наедине, будто питает к тебе особенное чувство?
- Сударь, его разговор со мной, - отвечала дочь, - бывал всегда
разумен, скромен и занимателен. Что до другого - нет, никогда. Правда,
однажды вскользь он заметил, что еще ни разу ему не удалось встретить
женщину, способную оценить по достоинству человека, если он ей покажется
бедным.
- Вечная песенка всех неудачников и лентяев! - воскликнул я. - Впрочем,
ты, верно, знаешь, мой друг, как надо смотреть на подобного рода людей, и
понимаешь, конечно, сколь безумно было бы ожидать, чтобы человек, который
так неумело распорядился собственным счастьем, мог доставить счастье
другому. Мы с твоей матушкой надеемся на лучшую для тебя участь. Этой зимой,
которую ты, верно, проведешь в столице, у тебя будет возможность сделать
более разумный выбор.
Не берусь сказать, что по этому поводу думала Софья. Сам же я,
признаться, не очень горевал, что мы избавились от гостя, внушавшего мне
немалую тревогу. Правда, совесть моя слегка роптала на такое нарушение
законов гостеприимства, но я урезонил эту строгую наставницу, приведя
два-три благовидных довода, которые вполне меня успокоили и примирили с
собой. Угрызения совести, которые мы испытываем уже после свершения нами
дурного поступка, обычно терзают нас недолго; совесть ведь изрядная трусиха,
и если она не могла удержать нас от греха, то казнить нас за него и подавно
не станет,
Новые унижения, или как мнимая беда подчас оборачивается благом
Поездка дочерей в столицу была уже решенным делом, причем мистер
Торнхилл любезно обещал следить за их благонравием и извещать нас в письмах
об их поведении. Тут, однако, оказалось, что необходимо привести их гардероб
в соответствие с блистательным будущим, которое их ожидало, а это требовало
затрат. На большом семейном совете мы стали думать, как нам добыть для этого
денег или, иначе говоря, что бы из нашего имущества можно было продать.
Колебания наши были непродолжительны: оставшийся мерин, лишившись своего
товарища, был совершенно бесполезен в поле, а так как он был крив на один
глаз, то и для езды не годился; решено было продать его на ближайшей
ярмарке, и на этот раз, во избежание обмана, я решил отвести его туда сам.
Хоть до сих пор мне не приходилось заключать торговые сделки, я был уверен,
что не ударю в грязь лицом. Человек составляет мнение о собственной
практичности в зависимости от того, как судят о нем люди, его окружающие.
Все мое общество состояло почти исключительно из моих домашних, так что я
имел все основания почитать себя человеком большой житейской мудрости. Это
не помешало, впрочем, жене наутро подозвать меня, едва я отошел от дома, и
шепотом повторить свое напутствие - смотреть в оба!
Прибыв на ярмарку, я, как водится, заставил коня показать ход, однако
покупателя все не было. Наконец подошел какой-то барышник, тщательно
осмотрел лошадь, но, обнаружив, что она крива на один глаз, и разговаривать
дальше не стал; подоспевший вслед за ним второй объявил, что она страдает
шпатом и что он не согласился бы оплатить доставку ее с ярмарки домой, даже
если бы ему эту клячу предложили даром; третий сказал, что у нее нагнет и
что она гроша ломаного не стоит, четвертый по единственному глазу заключил,
что у нее глисты, а пятый громогласно изумлялся, какого дьявола я торчу тут,
на ярмарке, с кривой клячей, пораженной шпатом, нагнетом и глистами, которая
только и пригодна, что собакам на мясо! К этому времени я уже и сам от всей
души стал презирать несчастное животное, и приближение всякого нового
покупателя возбуждало у меня чувство, близкое к стыду, ибо, хотя я и не
верил всему, что мне тут наболтали, я все же подумал, что такое обилие
свидетелей говорит в их пользу - логика, которой, кстати сказать,
руководствуется Григорий Великий в своем рассуждении о добрых деяниях.
В таком-то незавидном положении и застал меня старинный мой приятель, -
как и я, священник; у него тоже было какое-то дело на ярмарке; он подошел ко
мне, пожал мне руку и предложил зайти в харчевню и выпить с ним, что бог
пошлет. Я охотно согласился; нас провели в небольшую заднюю комнатку, где
находился только один человек, почтенного вида старец, который, казалось,
был всецело поглощен чтением какого-то огромного фолианта. В жизни не
приходилось мне встречать человека, который бы так располагал к себе с
первого взгляда! Седые кудри благородно осеняли его чело, и, казалось,
крепкой свежей старостью своей он был обязан нерастраченному здоровью и
сердечной доброте. Его присутствие, впрочем, не помешало нашей беседе; мы
разговорились с приятелем о том, как с каждым из нас обошлась судьба, об
уистонианском споре, о моем последнем памфлете, вызвавшем ответ архидиакона
и, наконец, о постигшем меня жестоком ударе. Вскоре, однако, внимание наше
привлек вошедший в комнату юноша. Подойдя к старику, голосом почтительным и
тихим он стал говорить ему что-то на ухо.
- Не надобно никаких извинений, дитя мое, - отвечал ему старик. -
Каждый обязан помогать ближнему своему. Возьмите это, мне жаль, что здесь не
больше пяти фунтов, но, если такая сумма выручит вас, я буду рад от души.
Слезы благодарности брызнули из глаз скромного юноши, но моя
признательность была едва ли не больше! Я был готов задушить славного старца
в своих объятиях - так порадовало меня его добросердечие! Но он снова
погрузился в чтение, а мы продолжали разговор. Вдруг мой собеседник,
вспомнив о деле, ради которого прибыл на ярмарку, сказал, что как ни дорожит
он обществом ученого доктора Примроза, но должен ненадолго меня покинуть.
Услышав мою фамилию, старик взглянул на меня пристально и, когда мой
приятель вышел, осведомился, не довожусь ли я родней великому Примрозу,
этому столпу веры, этому ревностному поборнику единобрачия. Никогда еще не
билось мое сердце таким искренним восторгом!
- Сударь, - вскричал я, - я счастлив, что заслужил одобрение такого
прекрасного человека, как вы, тем более что ваша доброта уже без того
преисполнила мое сердце радостью! Да, сударь, вы видите перед собой доктора
Примроза, поборника единобрачия, которого вам угодно было назвать великим.
Вы зрите того самого злополучного священника, который так долго и - успешно
ли, нет ли, судить не мне - боролся с этим бичом века, многобрачием!
- Сударь, - воскликнул незнакомец, затрепетав, - боюсь, что я показался
вам дерзок, но я не мог сладить со своим любопытством.
- Сударь, - вскричал я, схватив его за руку, - вы ничуть не показались
мне дерзким; напротив, я хочу просить вас принять мою дружбу - уважение мое
вы уже завоевали.
- С благодарностью принимаю! - воскликнул он, пожимая мою руку. - О
славный столп неколебимой веры! Неужто воочию зрю я?..
Тут я был вынужден прервать его: ибо хотя авторское мое тщеславие
способно было переварить любую, казалось бы, порцию лести, на сей раз
скромность моя возмутилась. Как бы то ни было, между нами возникла дружба,
такая пламенная и внезапная, какой не встретишь и в романе. Мы принялись
беседовать о самых разнообразных материях; поначалу мне показалось, что он
не столько учен, сколько благочестив, и что, быть может, отметает всякую
доктрину как ненужный сор. Впрочем, это нимало не уронило его в моих глазах,
так как я и сам в глубине души начал склоняться к такому мнению. Как бы
невзначай, я заметил, что люди нынче стали проявлять прискорбное равнодушие
к вере и слишком стали полагаться на собственные умозаключения.
- В том-то и беда, сударь, - отвечал он с живостью, словно всю свою
ученость приберегал до этой минуты, - в том-то и беда, сударь, что мир
одряхлел, а между тем космогония, или, иначе говоря, сотворение мира, вот
уже много веков ставит философов в тупик. Какие только предположения не
высказывали они о сотворении мира! Санхониатон, Манефо, Берозус и Оцеллий
Лукан - все их попытки оказались напрасными. Последнему принадлежит
изречение: "Анархон ара кай ателутайон то пан", или, иначе говоря, - "Все в
мире пребывает без начала и конца". Да и Манефо, сам Манефо, который жил
примерно во времена Навуходоносора (замечу, что Осор - слово сирийского
происхождения и обычно присовокуплялось к именам царей той страны, как-то:
Теглет Пал-Осор, Навон-Осор)так вот, даже он высказал предположение не менее
нелепое, чем предыдущее: "Ибо, как говорится, эк то библион кубернетес", -
что означает: "Книги ничему не научат мир"; тогда он сделал попытку
исследовать... Но извините, сударь, я, кажется, несколько отвлекся.
Последнее замечание было справедливо, и я никак не мог взять в толк,
какое отношение к сотворению мира имело то, о чем говорил я; впрочем, я
убедился, что имею дело с человеком ученейшим, и уважение мое к нему
возросло еще больше. Поэтому я решил попытать его на свой оселок. Но
собеседник мой был чересчур кроток и тих, чтобы вступать со мной в
единоборство. На всякое мое высказывание, которое могло быть истолковано как
вызов на спор, он лишь качал головой и молча улыбался, как бы давая тем
понять, что при желании мог бы мне возразить. Таким образом с древней
философии разговор наш неприметно перешел к предметам более злободневным, и
мы поведали друг другу, что привело каждого сюда, на ярмарку.
Мне, как я ему сообщил, необходимо было продать лошадь, он же,
оказалось, затем только сюда и явился, чтобы купить лошадь для джентльмена,
арендовавшего одну из его усадеб. Я тут же показал свой товар, и мы ударили
по рукам. Оставалось лишь рассчитаться, и он вытащил билет в тридцать фунтов
и попросил меня его разменять. Таких денег у меня, конечно, при себе не
оказалось, и тогда он позвал слугу; тот не замедлил явиться, и я был поражен
изяществом его ливреи.
- Послушай-ка, Авраам, - сказал его господин, - возьми этот билет и
разменяй его на золото; обратись к соседу Джексону или к кому хочешь.
В ожидании слуги мой собеседник принялся горько сетовать на то, что
серебро почти исчезло из обращения, а, я, в свою очередь, пожаловался, что и
золота почти не стало, так что к тому времени, как Авраам вернулся, мы оба
пришли к заключению, что нынче вообще с деньгами стало туго, как никогда.
Авраам же сказал, что обошел всю ярмарку и нигде не мог разменять билет,
хоть и предлагал полкроны за размен. Мы были весьма этим огорчены; после
некоторого размышления, впрочем, он спросил меня, не знаком ли я с неким
Соломоном Флембро, проживающим в наших краях; когда же я ответил, что он мой
ближайший сосед, старец сказал:
- В таком случае мы с вами поладим. Я дам вам чек на предъявителя, а уж
у Флембро деньжонки водятся, будьте покойны - на пять миль кругом такого
богача не сыщешь! Мы с добрым Соломоном, слава богу, не первый год знакомы.
Как сейчас помню, в "три прыжка" обычно я его обскакивал, зато на одной
ножке он скакал дальше меня.
Чек на имя моего соседа был для меня все равно, что деньги, ибо я не
сомневался, что тот в состоянии будет его оплатить;
после того, как чек был подписан и вручен мне, мы расстались, весьма
довольные друг другом, и мистер Дженкинсон (так звали почтенного
джентльмена) со своим слугой Авраамом и моим старым мерином Блекберри
потрусили с ярмарки.
Спустя некоторое время я одумался и понял, что поступил опрометчиво,
согласившись взять чек взамен денег у незнакомого мне человека; я
благоразумно решил догнать покупателя и забрать у него свою лошадь. Но их и
след простыл! Тогда я тотчас отправился домой, решив, не теряя времени,
получить со своего приятеля деньги. Честный мой сосед сидел возле своего
домика и курил трубку. Когда я сообщил ему, что хотел бы получить с него
деньги по чеку, он взял чек и дважды перечитал его.
- Неужели вы не разберете подписи? - спросил я. - Эфраим Дженкинсон,
видите?
- Да, - отвечал он, - подпись достаточно отчетлива, и я прекрасно знаю
прозорливостью: если бы поездка девиц увенчалась успехом, возглас мой можно
было бы толковать как благочестивое пожелание, в противном же случае - как
пророческие слова. Однако, как я и опасался, весь этот разговор служил лишь
прологом к тому, чтобы ознакомить меня с новым планом, а самый план
заключался в том, чтобы - поскольку отныне нам предстояло держать головы
несколько выше - на ближайшей ярмарке продать жеребца (он ведь все равно
старый) и купить верховую лошадь, на которой можно было бы ездить в одиночку
и по двое, чтобы не зазорно нам было являться на люди - в гости или в
церковь!
Я решительно возражал против этого проекта, но возражения мои были
столь же решительно отметены. И по мере того как я одну за другой сдавал
свои позиции, противник мой наступал, покуда наконец не вынудил меня
согласиться на продажу жеребца.
На другой день как раз открывалась ярмарка, и я думал было отправиться
на нее сам; но жена уверила меня, будто я простужен, и ни за что не
соглашалась выпускать меня из Дому.
- Нет, нет, дружочек, - говорила она, - наш Мозес - мальчик смышленый,
продать ли, купить - все у него превосходно получается, - ведь самыми
удачными нашими сделками мы обязаны ему! Он берет измором и торгуется, пока
ему не уступят.
Будучи и сам изрядного мнения о коммерческой сметке сына, я охотно
поручил ему это дело, и наутро сестры уже хлопотали вкруг Мозеса, снаряжая
его на ярмарку; стригли ему волосы, натирали пряжки до блеска, подкалывали
поля его шляпы булавками. Но вот с туалетом покончено, и он садится верхом
на жеребца, положив перед собой на седло деревянный ящик для припасов,
которые ему поручено заодно купить на ярмарке. На нем кафтан из той материи,
что зовется "гром и молния". Мозес давно уже вырос из этого кафтана, да жаль
бросать, - уж очень сукно хорошее! Жилетка его зеленовато-желтая, как пух у
гусенка, а в косу сестры ему вплели широкую черную ленту. Мы проводили его
со двора и долго, покуда он совсем не скрылся из глаз, кричали ему вслед:
- Счастливого пути!
Едва успел он отъехать, как явился дворецкий мистера Торнхилла и
поздравил нас: он слышал, как его молодой хозяин отзывался о нас с большой
похвалой.
Положительно, мы вступали в полосу удач, ибо вслед за дворецким прибыл
лакей оттуда же, с запиской к моим дочерям, в которой сообщалось, что
столичные дамы получили от мистера Торнхилла обо всем нашем семействе отзыв
самый благоприятный и что теперь им осталось всего лишь навести кое-какие
дополнительные справки.
- Однако, - воскликнула жена, - не так-то, оказывается, легко попасть в
дом к этим вельможам! Зато если уж попадешь туда, спи себе спокойно, как
говорит наш Мозес!
Эту остроту (ибо жена, оказывается, шутила) обе девицы встретили
громким и радостным смехом. Словом, она так была утешена этой весточкой, что
даже опустила руку в карман и выдала гонцу се ((ь с половиной пенсов.
Казалось, гостям конца не будет - один сменял другого! Следующим явился
мистер Берчелл с ярмарки. Он купил мальчикам печатных пряников на два пенса,
и жена приняла их на хранение с тем, чтобы выдавать каждому по одной буковке
зараз. Дочерям он подарил по шкатулочке для хранения почтовых облаток,
нюхательного табака, мушек и даже денег, буде таковые заведутся, - жена,
правда, больше жаловала кошельки из хорьковой кожи, ибо они, по ее мнению,
приносят счастье, - ну, да это так, к слову пришлось. Мы все еще питали
добрые чувства к мистеру Берчеллу, хотя и сердились на него за его вчерашнюю
грубость. Разумеется, мы поделились с ним своей радостью и стали спрашивать
его совета: хоть мы и редко следовали чужим советам, но советоваться все же
любили. Прочитав записку, которую нам прислали дамы, он покачал головой и
сказал, что такого рода дела требуют очень большой осторожности. Сдержанный
этот ответ навлек на него неудовольствие моей жены.
- Я знаю, сударь, - вскричала она, - что вы всегда рады придраться ко
мне и к дочкам моим! Уж очень вы, сударь, осторожничать любите. Ну, да
правду молвить, за разумным советом надо обращаться к тому, кто сам умел им
воспользоваться.
- Сударыня, - отвечал он, - мое былое поведение не является предметом
настоящей беседы. И хоть это верно, что я в свое время сам не воспользовался
разумным советом, долг мой - давать его всякому, кто в нем нуждается.
Опасаясь, как бы на его слова не последовал язвительный ответ, в
котором недостаток остроумия восполнялся бы избытком яда, я поспешил
переменить разговор и стал вслух гадать, что бы такое могло заставить сына
так долго задержаться на ярмарке, - дело шло совсем уже к вечеру.
- О сыне не беспокойся! - воскликнула жена. - Кто-кто, а он не
пропадет! Не бойся, он не из тех, что торгуют курами в дождливый день. Я
сама своими глазами видела, как он заключает сделки, - чудо! Я вам сейчас
расскажу такую историю, что вы животики надорвете. Да вот и он, ей-ей! Вот
идет Мозес, пешком, и тащит ящик на своем собственном горбу!
И в самом деле Мозес медленно плелся домой, обливаясь потом под
тяжестью деревянного ящика, который он закинул за спину на манер уличных
разносчиков.
- В добрый час, Мозес, в добрый час! Ну, мой мальчик, покажи-ка, что ты
нам принес с ярмарки.
- Я принес вам себя, - сказал Мозес с лукавой усмешкой, сваливая ящик
на кухонный стол.
- Это-то мы видим, Мозес, - воскликнула жена, - но где же лошадка?
- Я ее продал, - вскричал Мозес, - за три фунта пять шиллингов и два
пенса!
- Молодец, мой мальчик! - воскликнула она. - Я знала, что ты их вокруг
пальца обведешь. Между нами говоря, три фунта пять шиллингов и два пенса -
это не так плохо. Дай же их сюда!
- Денег у меня нет! - отвечал Мозес. - Я пустил их в оборот. - Тут он
вытащил из-за пазухи какой-то сверток. - Смотрите! Двенадцать дюжин зеленых
очков в серебряной оправе и сафьяновых футлярах.
- Двенадцать дюжин зеленых очков! - повторила жена слабым голосом. - И
ты отдал жеребца, а взамен привез нам двенадцать дюжин каких-то несчастных
очков!
- Матушка, дорогая! - вскричал мальчик. - Послушайте же разумное слово:
это выгоднейшая сделка, иначе я не стал бы покупать их. Одна серебряная
оправа стоит вдвое больше, чем я отдал за все.
- Что толку в твоей серебряной оправе? - вскричала жена в исступлении.
- Я уверена, что если пустить их в продажу как серебряный лом, по пяти
шиллингов за унцию, то мы и половины своих денег не выручим.
- Об этом не беспокойтесь! - воскликнул я. - За оправы вам и шести
пенсов не дадут, - это посеребренная медь, а не серебро.
- Как?! - вскричала моя жена. - Не серебро? Оправы не серебряные?
- Да нет же! - воскликнул я. - В них не больше серебра, чем в твоей
кастрюле.
- Итак, - сказала она, - мы потеряли жеребца и взамен получили сто
сорок четыре пары зеленых очков в медной оправе и в сафьяновых футлярах! Да
провались он пропадом, весь этот хлам! Этого олуха надули - надо было знать,
с кем имеешь дело!
- Вот тут-то ты, душенька, и ошибаешься, - сказал я, - он совсем не
должен был иметь с ними дела.
- Нет, такого дурака повесить мало, - продолжала она. - Что он вздумал
притащить ко мне в дом! В печку эту дрянь, в печку, да поскорее!
- Опять, душенька, позволь не согласиться с тобой, - перебил я, - хоть
они и медные, а все оставим их; лучше медные очки, чем ничего.
Между тем у бедняги Мозеса открылись наконец глаза. Он понял, что
попался на удочку ярмарочному плуту, который, должно быть, с первого взгляда
угадал в нем легкую добычу. Я попросил его рассказать, как было дело.
Оказалось, Мозес, продав лошадь, пошел бродить по ярмарке, высматривая
другую для покупки. Там он повстречал человека почтенной наружности, который
пригласил его в какую-то палатку под тем предлогом, что у него якобы имеется
лошадь для продажи.
- Тут, - продолжал Мозес, - к нам присоединился еще один джентльмен; он
был прекрасно одет и просил двадцать фунтов под залог вот этих очков,
говоря, что нуждается в деньгах и готов уступить все за треть цены. Первый
джентльмен под видом дружеского участия шепнул мне, чтобы я не упускал
такого случая и очки непременно купил. Я вызвал туда же мистера Флембро, и
они заговорили ему зубы так же, как и мне, и вот в конце концов мы оба
решили взять по двенадцать дюжин очков каждый.
Мистер Берчелл оказывается врагом, ибо он осмелился дать неприятный
совет.
Сколько ни пытались мы изображать из себя людей высшего общества,
ничего не получалось; всякий раз какое-нибудь непредвиденное и злополучное
обстоятельство разбивало все наши планы. Каждое новое разочарование я
стремился обратить на пользу моим домашним, ожидая, что с крушением их
честолюбивых надежд мне удастся пробудить в них наконец здравый смысл.
- Итак, дети мои, - говорил я, - вы видите, сколь бесполезно тянуться
за сильными мира сего и стараться удивить свет. Что получается, когда бедный
человек ищет дружбы богача? Те, от кого он бежит, начинают его ненавидеть, а
те, за кем он гонится сам, презирают его. В неравном союзе всегда страдает
слабейший; богатым достаются все радости, бедным - все неудобства такой
дружбы. Ну-ка, Дик, мальчик мой, подойди сюда и расскажи всем в поучение
басню, которую ты прочитал нынче утром.
- Как-то раз, - начал малютка, - подружились Великан с Карликом. Они
всюду ходили вместе и дали друг другу слово никогда не разлучаться. И вот
они вдвоем отправились искать приключений. Первая их схватка была с двумя
сарацинами и началась с того, что отважный Карлик что было мочи ударил
одного из них. Сарацин даже не поморщился и одним махом отсек бедному
Карлику руку. Плохо пришлось бы Карлику, да тут подоспел Великан, и вскоре
сарацины лежали на поле боя бездыханные. Карлик в отместку отсек одному из
убитых голову. Вот отправились они дальше, навстречу новым приключениям. На
сей раз довелось им спасти красавицу от трех кровожадных сатиров. Теперь уже
Карлик вел себя поосмотрительнее, однако и тут полез в драку первым, за что
немедленно поплатился одним глазом; вскоре подоспел и Великан, и, если бы
сатиры не убежали, он, конечно, убил бы их всех. Приятели радовались своей
победе, а спасенная ими девица влюбилась в Великана и с ним обвенчалась. Они
отправились за тридевять земель и повстречали шайку разбойников. На сей раз
вступил в бой первым Великан. Впрочем, и Карлик не отставал. Бились долго и
жестоко. Куда бы Великан ни повернулся, все падали перед ним ниц, зато
Карлик несколько раз бывал на краю гибели. Наконец друзья одержали победу.
Карлик, правда, потерял ногу. Итак, он лишился руки, ноги и глаза. Великан
же, который остался невредим, без единой царапины даже, вскричал:
- Какая это великолепная забава, не правда ли, мой маленький герой?
Давай с тобой одержим еще одну, последнюю победу и покроем себя бессмертной
славой!
- Ах, нет! - отвечал Карлик, который теперь уже поумнел, - уволь. Я
больше не боец, ибо я вижу, что после каждой битвы тебе достаются награды и
почести, а на меня сыплются одни лишь удары.
Я приготовился было вывести мораль из этой басни, но тут внимание всех
невольно обратилось на жену и мистера Берчелла, между которыми завязался
ожесточенный спор по поводу предполагаемого отъезда моих дочерей в столицу.
Жена без устали твердила о благах, которые эта поездка непременно им
принесет. Мистер Берчелл с жаром пытался разубедить ее; я старался не брать
ни ту, ни другую сторону. Он повторил те же доводы, что были так скверно
приняты утром. Спор разгорался все сильнее, и бедная моя Дебора вместо того,
чтобы приводить более убедительные доказательства, начинала говорить все
громче и громче, так, что под конец была вынуждена криком скрыть свое
поражение. Впрочем, заключительные слова ее были очень неприятны для всех
нас: уж она-то прекрасно понимает, сказала она, что у некоторых лиц могут
быть скрытые причины для того, чтобы навязывать свои советы, но она
попросила бы этих советчиков впредь держаться подальше от ее дома.
- Сударыня, - отвечал Берчелл, сохраняя спокойствие и тем раззадоривая
ее еще больше, - вы правы, говоря о скрытых причинах; да, у меня есть
скрытые причины, но я не стану открывать их вам, - ведь я и без того привел
вам немало доводов, - и вы оставили их без ответа. Однако я вижу, что мои
посещения становятся в тягость, поэтому разрешите откланяться. Впрочем, я
хотел бы еще раз наведаться к вам и проститься, прежде чем надолго покину
эти края.
С этими словами он взял шляпу, и даже Софьины взоры, которые, казалось,
укоряли его за поспешность, бессильны были удержать его.
Некоторое время после его ухода мы беспомощно глядели друг на друга.
Жена, чувствуя себя виноватой, старалась под напускным спокойствием и
притворной улыбкой скрыть свое смущение. Я счел нужным попенять ей.
- Так-то, жена, - воскликнул я, - так-то обращаемся мы с гостями?
Так-то отвечаем мы на добро? Поверь, душа моя, что более жестоких и
неприятных для меня слов ни разу еще я не слышал из твоих уст.
- Вольно ж ему было доводить меня до этого! - отвечала жена. - Ну, да я
прекрасно понимаю цель его советов. Ему не угодно, чтобы мои дочки ехали в
столицу, ему, видите ли, самому хотелось бы наслаждаться обществом меньшой.
Или этот оборванец думает, что она не найдет лучшего общества?
- Какой же он оборванец, душенька? - воскликнул я. - Как знать, может,
мы все очень заблуждаемся относительно его положения? Подчас он мне кажется
самым настоящим джентльменом, какого мне доводилось встречать. Скажи мне,
Софья, дитя мое, давал ли он тебе когда-нибудь понять, говоря с тобой
наедине, будто питает к тебе особенное чувство?
- Сударь, его разговор со мной, - отвечала дочь, - бывал всегда
разумен, скромен и занимателен. Что до другого - нет, никогда. Правда,
однажды вскользь он заметил, что еще ни разу ему не удалось встретить
женщину, способную оценить по достоинству человека, если он ей покажется
бедным.
- Вечная песенка всех неудачников и лентяев! - воскликнул я. - Впрочем,
ты, верно, знаешь, мой друг, как надо смотреть на подобного рода людей, и
понимаешь, конечно, сколь безумно было бы ожидать, чтобы человек, который
так неумело распорядился собственным счастьем, мог доставить счастье
другому. Мы с твоей матушкой надеемся на лучшую для тебя участь. Этой зимой,
которую ты, верно, проведешь в столице, у тебя будет возможность сделать
более разумный выбор.
Не берусь сказать, что по этому поводу думала Софья. Сам же я,
признаться, не очень горевал, что мы избавились от гостя, внушавшего мне
немалую тревогу. Правда, совесть моя слегка роптала на такое нарушение
законов гостеприимства, но я урезонил эту строгую наставницу, приведя
два-три благовидных довода, которые вполне меня успокоили и примирили с
собой. Угрызения совести, которые мы испытываем уже после свершения нами
дурного поступка, обычно терзают нас недолго; совесть ведь изрядная трусиха,
и если она не могла удержать нас от греха, то казнить нас за него и подавно
не станет,
Новые унижения, или как мнимая беда подчас оборачивается благом
Поездка дочерей в столицу была уже решенным делом, причем мистер
Торнхилл любезно обещал следить за их благонравием и извещать нас в письмах
об их поведении. Тут, однако, оказалось, что необходимо привести их гардероб
в соответствие с блистательным будущим, которое их ожидало, а это требовало
затрат. На большом семейном совете мы стали думать, как нам добыть для этого
денег или, иначе говоря, что бы из нашего имущества можно было продать.
Колебания наши были непродолжительны: оставшийся мерин, лишившись своего
товарища, был совершенно бесполезен в поле, а так как он был крив на один
глаз, то и для езды не годился; решено было продать его на ближайшей
ярмарке, и на этот раз, во избежание обмана, я решил отвести его туда сам.
Хоть до сих пор мне не приходилось заключать торговые сделки, я был уверен,
что не ударю в грязь лицом. Человек составляет мнение о собственной
практичности в зависимости от того, как судят о нем люди, его окружающие.
Все мое общество состояло почти исключительно из моих домашних, так что я
имел все основания почитать себя человеком большой житейской мудрости. Это
не помешало, впрочем, жене наутро подозвать меня, едва я отошел от дома, и
шепотом повторить свое напутствие - смотреть в оба!
Прибыв на ярмарку, я, как водится, заставил коня показать ход, однако
покупателя все не было. Наконец подошел какой-то барышник, тщательно
осмотрел лошадь, но, обнаружив, что она крива на один глаз, и разговаривать
дальше не стал; подоспевший вслед за ним второй объявил, что она страдает
шпатом и что он не согласился бы оплатить доставку ее с ярмарки домой, даже
если бы ему эту клячу предложили даром; третий сказал, что у нее нагнет и
что она гроша ломаного не стоит, четвертый по единственному глазу заключил,
что у нее глисты, а пятый громогласно изумлялся, какого дьявола я торчу тут,
на ярмарке, с кривой клячей, пораженной шпатом, нагнетом и глистами, которая
только и пригодна, что собакам на мясо! К этому времени я уже и сам от всей
души стал презирать несчастное животное, и приближение всякого нового
покупателя возбуждало у меня чувство, близкое к стыду, ибо, хотя я и не
верил всему, что мне тут наболтали, я все же подумал, что такое обилие
свидетелей говорит в их пользу - логика, которой, кстати сказать,
руководствуется Григорий Великий в своем рассуждении о добрых деяниях.
В таком-то незавидном положении и застал меня старинный мой приятель, -
как и я, священник; у него тоже было какое-то дело на ярмарке; он подошел ко
мне, пожал мне руку и предложил зайти в харчевню и выпить с ним, что бог
пошлет. Я охотно согласился; нас провели в небольшую заднюю комнатку, где
находился только один человек, почтенного вида старец, который, казалось,
был всецело поглощен чтением какого-то огромного фолианта. В жизни не
приходилось мне встречать человека, который бы так располагал к себе с
первого взгляда! Седые кудри благородно осеняли его чело, и, казалось,
крепкой свежей старостью своей он был обязан нерастраченному здоровью и
сердечной доброте. Его присутствие, впрочем, не помешало нашей беседе; мы
разговорились с приятелем о том, как с каждым из нас обошлась судьба, об
уистонианском споре, о моем последнем памфлете, вызвавшем ответ архидиакона
и, наконец, о постигшем меня жестоком ударе. Вскоре, однако, внимание наше
привлек вошедший в комнату юноша. Подойдя к старику, голосом почтительным и
тихим он стал говорить ему что-то на ухо.
- Не надобно никаких извинений, дитя мое, - отвечал ему старик. -
Каждый обязан помогать ближнему своему. Возьмите это, мне жаль, что здесь не
больше пяти фунтов, но, если такая сумма выручит вас, я буду рад от души.
Слезы благодарности брызнули из глаз скромного юноши, но моя
признательность была едва ли не больше! Я был готов задушить славного старца
в своих объятиях - так порадовало меня его добросердечие! Но он снова
погрузился в чтение, а мы продолжали разговор. Вдруг мой собеседник,
вспомнив о деле, ради которого прибыл на ярмарку, сказал, что как ни дорожит
он обществом ученого доктора Примроза, но должен ненадолго меня покинуть.
Услышав мою фамилию, старик взглянул на меня пристально и, когда мой
приятель вышел, осведомился, не довожусь ли я родней великому Примрозу,
этому столпу веры, этому ревностному поборнику единобрачия. Никогда еще не
билось мое сердце таким искренним восторгом!
- Сударь, - вскричал я, - я счастлив, что заслужил одобрение такого
прекрасного человека, как вы, тем более что ваша доброта уже без того
преисполнила мое сердце радостью! Да, сударь, вы видите перед собой доктора
Примроза, поборника единобрачия, которого вам угодно было назвать великим.
Вы зрите того самого злополучного священника, который так долго и - успешно
ли, нет ли, судить не мне - боролся с этим бичом века, многобрачием!
- Сударь, - воскликнул незнакомец, затрепетав, - боюсь, что я показался
вам дерзок, но я не мог сладить со своим любопытством.
- Сударь, - вскричал я, схватив его за руку, - вы ничуть не показались
мне дерзким; напротив, я хочу просить вас принять мою дружбу - уважение мое
вы уже завоевали.
- С благодарностью принимаю! - воскликнул он, пожимая мою руку. - О
славный столп неколебимой веры! Неужто воочию зрю я?..
Тут я был вынужден прервать его: ибо хотя авторское мое тщеславие
способно было переварить любую, казалось бы, порцию лести, на сей раз
скромность моя возмутилась. Как бы то ни было, между нами возникла дружба,
такая пламенная и внезапная, какой не встретишь и в романе. Мы принялись
беседовать о самых разнообразных материях; поначалу мне показалось, что он
не столько учен, сколько благочестив, и что, быть может, отметает всякую
доктрину как ненужный сор. Впрочем, это нимало не уронило его в моих глазах,
так как я и сам в глубине души начал склоняться к такому мнению. Как бы
невзначай, я заметил, что люди нынче стали проявлять прискорбное равнодушие
к вере и слишком стали полагаться на собственные умозаключения.
- В том-то и беда, сударь, - отвечал он с живостью, словно всю свою
ученость приберегал до этой минуты, - в том-то и беда, сударь, что мир
одряхлел, а между тем космогония, или, иначе говоря, сотворение мира, вот
уже много веков ставит философов в тупик. Какие только предположения не
высказывали они о сотворении мира! Санхониатон, Манефо, Берозус и Оцеллий
Лукан - все их попытки оказались напрасными. Последнему принадлежит
изречение: "Анархон ара кай ателутайон то пан", или, иначе говоря, - "Все в
мире пребывает без начала и конца". Да и Манефо, сам Манефо, который жил
примерно во времена Навуходоносора (замечу, что Осор - слово сирийского
происхождения и обычно присовокуплялось к именам царей той страны, как-то:
Теглет Пал-Осор, Навон-Осор)так вот, даже он высказал предположение не менее
нелепое, чем предыдущее: "Ибо, как говорится, эк то библион кубернетес", -
что означает: "Книги ничему не научат мир"; тогда он сделал попытку
исследовать... Но извините, сударь, я, кажется, несколько отвлекся.
Последнее замечание было справедливо, и я никак не мог взять в толк,
какое отношение к сотворению мира имело то, о чем говорил я; впрочем, я
убедился, что имею дело с человеком ученейшим, и уважение мое к нему
возросло еще больше. Поэтому я решил попытать его на свой оселок. Но
собеседник мой был чересчур кроток и тих, чтобы вступать со мной в
единоборство. На всякое мое высказывание, которое могло быть истолковано как
вызов на спор, он лишь качал головой и молча улыбался, как бы давая тем
понять, что при желании мог бы мне возразить. Таким образом с древней
философии разговор наш неприметно перешел к предметам более злободневным, и
мы поведали друг другу, что привело каждого сюда, на ярмарку.
Мне, как я ему сообщил, необходимо было продать лошадь, он же,
оказалось, затем только сюда и явился, чтобы купить лошадь для джентльмена,
арендовавшего одну из его усадеб. Я тут же показал свой товар, и мы ударили
по рукам. Оставалось лишь рассчитаться, и он вытащил билет в тридцать фунтов
и попросил меня его разменять. Таких денег у меня, конечно, при себе не
оказалось, и тогда он позвал слугу; тот не замедлил явиться, и я был поражен
изяществом его ливреи.
- Послушай-ка, Авраам, - сказал его господин, - возьми этот билет и
разменяй его на золото; обратись к соседу Джексону или к кому хочешь.
В ожидании слуги мой собеседник принялся горько сетовать на то, что
серебро почти исчезло из обращения, а, я, в свою очередь, пожаловался, что и
золота почти не стало, так что к тому времени, как Авраам вернулся, мы оба
пришли к заключению, что нынче вообще с деньгами стало туго, как никогда.
Авраам же сказал, что обошел всю ярмарку и нигде не мог разменять билет,
хоть и предлагал полкроны за размен. Мы были весьма этим огорчены; после
некоторого размышления, впрочем, он спросил меня, не знаком ли я с неким
Соломоном Флембро, проживающим в наших краях; когда же я ответил, что он мой
ближайший сосед, старец сказал:
- В таком случае мы с вами поладим. Я дам вам чек на предъявителя, а уж
у Флембро деньжонки водятся, будьте покойны - на пять миль кругом такого
богача не сыщешь! Мы с добрым Соломоном, слава богу, не первый год знакомы.
Как сейчас помню, в "три прыжка" обычно я его обскакивал, зато на одной
ножке он скакал дальше меня.
Чек на имя моего соседа был для меня все равно, что деньги, ибо я не
сомневался, что тот в состоянии будет его оплатить;
после того, как чек был подписан и вручен мне, мы расстались, весьма
довольные друг другом, и мистер Дженкинсон (так звали почтенного
джентльмена) со своим слугой Авраамом и моим старым мерином Блекберри
потрусили с ярмарки.
Спустя некоторое время я одумался и понял, что поступил опрометчиво,
согласившись взять чек взамен денег у незнакомого мне человека; я
благоразумно решил догнать покупателя и забрать у него свою лошадь. Но их и
след простыл! Тогда я тотчас отправился домой, решив, не теряя времени,
получить со своего приятеля деньги. Честный мой сосед сидел возле своего
домика и курил трубку. Когда я сообщил ему, что хотел бы получить с него
деньги по чеку, он взял чек и дважды перечитал его.
- Неужели вы не разберете подписи? - спросил я. - Эфраим Дженкинсон,
видите?
- Да, - отвечал он, - подпись достаточно отчетлива, и я прекрасно знаю