умнее его и потому терпели его назойливые услуги. Лесть была его ремеслом, и
он с превеликою ловкостью в ней упражнялся, в то время как у меня она
выходила неуклюже и топорно; и если жажда лести у моего покровителя
возрастала с каждым днем, то у меня, по мере того как с каждым часом я лучше
узнавал его недостатки, все меньше оставалось охоты ему льстить.
И вот, когда я совсем уже было собрался уступить поле деятельности
капитану, вдруг приятелю моему понадобились мои услуги. Я, видите ли, должен
был драться за него на дуэли! Джентльмен, с которым надлежало мне драться,
обвинял его в том, что он будто бы бесчестно обошелся с его сестрой. Я с
готовностью согласился, и, хоть вы, батюшка, слушаете меня с явным
неодобрением, все же это был долг дружбы, и я не мог отказаться. Итак, я
взялся за это предприятие, выбил у противника шпагу из рук, а затем имел
удовольствие убедиться в том, что дама была всего лишь уличной женщиной, а
мой противник - ее дружком и изрядным мошенником в придачу! В награду за
свою услугу я был удостоен самых горячих изъявлений признательности, но так
как моему приятелю предстояло через несколько дней покинуть столицу и он не
мог придумать, как меня отблагодарить, то он дал мне рекомендательные письма
к своему дядюшке, сэру Уильяму Торнхиллу, а также к одному сановнику,
занимающему видную должность на государственной службе.
Проводив приятеля, я немедля отправился с рекомендательным письмом к
его дядюшке, который пользовался повсеместной и вполне заслуженной славой
добродетельнейшего человека. Слуги его приветливо улыбались, ибо сердечное
радушие хозяина непременно сказывается в манерах домочадцев. Они ввели меня
в большую залу, куда вскоре ко мне вышел сам сэр Уильям; я сообщил ему свое
дело и вручил письмо; прочитав его, он несколько задумался и затем спросил:
- Будьте добры, сударь, поведайте мне, какую такую услугу оказали вы
моему родственнику, что он вас так расхваливает? Впрочем, сударь, я как
будто догадываюсь о ваших заслугах: вы, верно, дрались за него на дуэли и
теперь ожидаете от меня награды за то, что он избрал вас орудием своих
пороков. Надеюсь, от души надеюсь, что мой отказ послужит вам в какой-то
мере наказанием за вашу вину, - а главное, я хотел бы думать, что он внушит
вам раскаяние!
Терпеливо выслушал я суровый сей укор, ибо чувствовал всю его
справедливость. Отныне мне оставалось надеяться лишь на письмо к сановнику.
Не так-то легко, однако, было к нему проникнуть, ибо, как у всякого
вельможи, подле его дверей толпились попрошайки всех родов, и каждый норовил
как-нибудь просунуться со своей хитросплетенной просьбой. Слуги, которым мне
пришлось отдать половину своего состояния, ввели меня наконец в просторную
залу и понесли мое письмо наверх, к сановнику. В этот тягостный промежуток я
успел как следует оглядеться. Все здесь дышало великолепием и утонченной
выдумкой; картины, мебель, позолота повергли меня в трепетное оцепенение, а
того, кто жил в этом доме, возносили в моем представлении на недосягаемую
высоту. Сколь велик, подумал я, должен быть обладатель всех этих благ, чей
ум полон государственных забот, а дом стоит чуть ли не полкоролевства! Вот
уж про кого доподлинно можно сказать, что гений его необъятен! Пока я с
трепетом предавался этим размышлениям, послышались чьи-то уверенные шаги.
"Се грядет сам великий человек!" - подумал я. Но нет, это была всего лишь
его горничная. Опять шаги. Это уж он! Отнюдь! Всего лишь его камердинер. И
вот наконец появился и сам его светлость. "Вы и есть податель письма?"
вопросил он. Я поклонился. "Отсюда явствует, - продолжал он, - что..."
Но в эту минуту вошел лакей и подал ему записку, и вельможа тут же обо
мне позабыл и, не обращая уже на меня никакого внимания, пошел прочь,
предоставив мне упиваться моим блаженством, сколько мне будет угодно. Больше
я его не видел, пока лакей не известил меня, что карета его светлости стоит
у крыльца, а сам его светлость собирается в нее садиться. Я ринулся вниз и
очутился в обществе трех-четырех человек, которые подобно мне явились сюда в
расчете на какие-то милости; вместе с ними возвысил свой голос и я. Его
светлость, однако, двигался слишком стремительно и уже приближался крупными
шагами к дверце своей кареты, когда я крикнул ему, ждать ли мне его ответа
или нет. Тем временем он был уже в карете и пробурчал что-то, причем
половины его слов я не расслышал из-за грохота колес, его увозивших. Я так и
застыл, вытянув шею, в позе человека, который прислушивается к божественной
мелодии и боится проронить хоть один волшебный звук. Когда же я очнулся, я
обнаружил, что стою у ворот его светлости в полном одиночестве.
- Терпение мое, - продолжал мой сын, - истощилось окончательно.
Уязвленный бесчисленными унижениями, которым меня подвергла судьба, я был
готов броситься куда угодно и только искал бездны, которая бы меня
поглотила. Сам себе я теперь казался одним из тех неудавшихся творений
природы, какие она запихивает куда-нибудь в дальний чулан свой, где они со
временем гибнут в безвестности. Впрочем, у меня еще оставалось полгинеи, и я
твердо решил, что никому не уступлю ее, даже самой судьбе! Для верности же я
намерен был се тотчас истратить, а там будь что будет! Не успел я принять
такое решение, как очутился возле конторы мистера Криспа; ее двери были
гостеприимно распахнуты настежь. Мистер Крисп щедро обещает тридцать фунтов
стерлингов в год всем верноподданным его величества, которые пожелали бы
отказаться от своей свободы и отправиться в Америку в качестве невольников.
Мне очень полюбилась мысль ринуться в отчаянное это предприятие, чтобы
забыть наконец все свои треволнения; и вот я вступил в эту обитель, - а
помещение в самом деле напоминало келью, - со всем рвением молодого
послушника.
Здесь нашел я великое число несчастных, чьи обстоятельства были схожи с
моими; все они ждали мистера Криспа, являя собой подлинную аллегорию
британского нетерпения, ибо горечь неудач ожесточила сии мятежные души;
наконец мистер Крисп вошел, и ропот наш затих. С видом особенного
доброжелательства взглянул он на меня; а надобно сказать, я уже месяц как не
видел ни от кого приветливой улыбки. Задав мне ряд вопросов, из моих ответов
вывел он, что я гожусь на любую должность, какая только существует на свете.
Затем он задумался, куда бы меня лучше пристроить, и вдруг, как бы вспомнив
что-то, хлопнул себя по лбу и стал уверять меня, будто слышал разговоры о
том, что синод Пенсильвании думает направить посольство к индейцам племени
чикасо и что он употребит все свое влияние, чтобы секретарем этого
посольства назначили меня. Хоть я и понимал в глубине души, что тут нет ни
слова правды, однако невольно обрадовался этим обещаниям - уж очень
внушительно они звучали. Поэтому, разделив на две равные части мои полгинеи,
одну часть я решил оставить, с тем чтобы присоединить ее к тридцати фунтам,
которые получу от Криспа, остальную же снести в ближайший кабак и вкусить на
эти деньги столько счастья, сколько и самому мистеру Криспу не снилось!
Приняв такое решение, я пошел прочь, как вдруг в дверях столкнулся с
капитаном, который был мне несколько знаком и охотно согласился выпить со
мной стакан-другой пунша; не в моих правилах держать свои дела в тайне, и
капитан, выслушав мой рассказ, стал убеждать меня, что, доверившись
обещаниям хозяина конторы, я обрекаю себя на верную гибель, ибо мистер Крисп
о том только и помышляет, чтобы продать меня на плантацию. "Впрочем, -
прибавил он, - я думаю, что вы сумеете заработать себе на пропитание
благородным трудом, и не пускаясь в столь дальнее путешествие. Послушайте
моего совета! Я завтра отплываю в Амстердам; почему бы вам не поехать на
моем судне в качестве пассажира? Как только вы сойдете на берег, начните
обучать голландцев английскому языку, и я ручаюсь, что у вас не будет
недостатка ни в учениках, ни в деньгах. В английском-то языке вы, я думаю,
достаточно разбираетесь, черт меня побери!"
На этот счет я его успокоил, но вместе с тем выразил сомнение, захотят
ли голландцы изучать английский язык? Он побожился, что они любят язык наш
до безумия; получив такое уверение, я последовал совету капитана и на
следующее утро вступил на палубу судна и поплыл в Голландию обучать
голландцев английскому языку. Ветер был попутный, путь недолог, и,
расплатившись за дорогу половиной моего движимого имущества, я словно с неба
свалился на одну из главных улиц Амстердама, не имея там ни одной знакомой
души. Я решил, не теряя времени, приступить к обучению и обратился к тем из
прохожих, чей вид показался мне наиболее обнадеживающим; увы, мы не понимали
друг друга! Я только теперь сообразил, что для того, чтобы научить
голландцев английскому языку, необходимо, чтобы голландцы сперва выучили
меня голландскому. Как мог я упустить из вида такое обстоятельство, мне
самому непонятно. Но так или иначе, тогда мне эта мысль не пришла в голову.
Когда таким образом этот план провалился, я начал подумывать о том, как
бы мне вернуться в Англию; но, встретив одного ирландского студента,
возвращавшегося из Лувена, и разговорившись с ним о литературе (а надобно
сказать, что такой разговор заставлял меня тотчас забывать о собственном
моем незавидном положении), я узнал от него, что в городе, из которого он
шел, во всем университете нельзя было насчитать и двух человек, знавших
древнегреческий язык. Это меня поразило - я тотчас решил пойти в Лувен и
сделаться там преподавателем древнегреческого; мой коллега поддержал меня в
этом намерении и даже дал понять, что на этом поприще можно разбогатеть.
На следующее утро я бодро отправился в путь. С каждым днем движимое
имущество мое становилось все легче, и я невольно вспомнил Эзопову корзину с
хлебом, ибо надо же было как-то расплачиваться с голландцами за ночлег в
пути! Прибыв в Лувен, я решил, что чем подбираться исподволь к низшим чинам
университета, лучше направиться прямо к ректору. Итак, я пошел, меня
приняли, и я предложил свои услуги в качестве преподавателя древнегреческого
языка, в котором, как я слышал, университет нуждается. Ректор сперва как
будто усомнился в моих способностях, но я предложил ему, чтоб он меня
проверил сам, и просил выбрать любой текст из какого ему будет угодно
древнегреческого автора с тем, чтобы я переложил его на латынь. Увидев, что
я не шучу, он обратился ко мне со следующими словами:
- Вот я тут перед вами, молодой человек: никогда-то я не изучал
древнегреческого языка, и должен сказать, ни разу не приходилось мне
пожалеть о том. Докторскую шапочку и мантию я получил без греческого языка;
мне платят десять тысяч флоринов в год - без греческого языка; ем я и пью
без всякого греческого языка; короче говоря, - закончил он, - так как сам я
не знаю древнегреческого языка, то и не вижу в нем особого толку.
Слишком уже далеко я был теперь от родины, чтобы думать о возвращении,
и посему решил следовать дальше. Я немного разбираюсь в музыке и обладаю
голосом довольно порядочным; и вот то, что некогда служило мне забавой,
обратилось теперь в средство к существованию. Я шел из деревни в деревню,
останавливаясь у добродушных поселян Фландрии, а потом, очутившись среди
французов, - у тех из них, кто был победнее и потому умел веселиться, ибо я
заметил, что чем легче их кошельки, тем общительнее и живее нрав их. Если
вечер застигал меня подле какой-нибудь крестьянской хижины, я принимался
играть одну из самых веселых своих песенок, и это доставляло мне не только
ночлег, но и пропитание на весь следующий день. Пробовал я как-то играть для
людей знатных; но они всякий раз говорили, что я играю прескверно, и от них
не видал я самого пустячного вознаграждения. Это казалось мне тем более
удивительным, что, когда в былые дни я играл в обществе и музыка была для
меня забавой, мое исполнение восхищало всех, в особенности дам. Теперь же,
когда я вынужден был содержать себя с помощью музыки, моя игра вызывала
презрение: люди перестают ценить талант, коль скоро он становится источником
существования для того, кто им обладает.
Таким образом я добрался до Парижа, не имея никакой определенной цели,
а лишь желая поосмотреться, и затем следовать дальше. Парижане гораздо
больше ценят в приезжем человеке деньги, нежели остроумие. Ни тем, ни другим
похвалиться я не мог и потому не сделался любимцем в Париже. Побродив по
городу дней пять, налюбовавшись вдоволь на пышные фасады его дворцов, я уже
собрался покинуть эту обитель корыстолюбивого гостеприимства, как вдруг,
следуя по одной из главных улиц, я повстречал кого бы, вы думаете?
Родственника, к которому я по вашему совету обратился с самого начала! Для
меня эта встреча была счастьем, и, смею думать, для него она тоже не была
неприятна.
Он спросил меня, какими судьбами я попал в Париж, и рассказал мне о
деле, которое привело его сюда; заключалось же оно в том, чтобы накупить
картин, медалей, печаток и всевозможных древностей для джентльмена,
проживающего в Лондоне, который только что приобрел состояние, а вместе с
ним и вкус к изящному. Я весьма удивился, что мой родственник принял на себя
такое поручение, тем более что сам же он уверял меня прежде, что не имеет ни
малейшего понятия об искусстве. Когда я спросил его, каким образом он столь
внезапно сделался знатоком, он отвечал, что это проще простого. Секрет
успеха заключается в том, чтобы неотступно следовать двум правилам: первое -
во всех случаях говорить, что картина была бы много лучше, если бы художник
приложил больше старания, а второе - превозносить творения Пьетро Перуджпно.
"Впрочем, - заключил он, - подобно тому, как в Лондоне я посвятил вас в
тайны сочинительства, в Париже я научу вас покупать картины".
Я охотно согласился на его предложение, ибо здесь я видел возможность
заработать себе на пропитание, а дальше этого мечты мои не простирались.
Итак, я отправился к нему на квартиру и с его помощью несколько приоделся; а
через некоторое время пошел вместе с ним на аукцион, где распродавали
картины и где покупателями были английские аристократы. Я был немало
удивлен, обнаружив, что мой родственник запросто беседует с людьми высшего
общества и что по поводу каждой картины и медали они обращаются к нему, как
к знатоку, обладающему безошибочным вкусом. В этих случаях он ловко
использовал мое присутствие: всякий раз, как спрашивали его мнения, он с
важным видом отводил меня в сторону, пожимал плечами, строил
глубокомысленную физиономию и наконец возвращался к обществу, говоря, что не
берется высказать свое мнение в таком важном деле. Впрочем, случалось ему
поступать и не столь осторожно. Так, однажды при мне, после того как он
высказался об одной картине в том смысле, что краски в ней недостаточно
выдержаны, он решительно схватил кисть с коричневым лаком, которая случайно
оказалась у него под рукой, на глазах у собравшихся прошелся ею по всей
картине и затем спросил их, не находят ли они, что тона картины сделались
несколько глубже?
Выполнив свое поручение в Париже, он уехал, а перед отъездом
отрекомендовал меня двум-трем своим влиятельным знакомым как человека,
весьма пригодного для должности наставника во время путешествия; вскорости
мне и место нашлось; какой-то джентльмен привез в Париж своего воспитанника
и пригласил меня сопровождать молодого человека в его путешествии по Европе.
Руководить им я должен был, однако, с той оговоркой, что в каждом случае
буду предоставлять ему руководствоваться собственными желаниями. Впрочем, в
искусстве обращаться с деньгами ученик мой мог бы меня поучить уму-разуму.
Дядюшка его, умерший в Вест-Индии, оставил ему около двухсот тысяч фунтов, и
опекуны его, затем чтобы приготовить наследника к управлению таким огромным
состоянием, определили его учиться к стряпчему. Жадность - вот страсть,
которая им владела исключительно! Все время, пока мы путешествовали, он
только и спрашивал, как бы поменьше истратить, как бы повыгоднее проехать из
одного места в другое и какого бы товара купить в дороге, чтобы при
перепродаже в Лондоне получить наибольшую прибыль. Он охотно осматривал
достопримечательности, когда за это не взималась плата; всякий же раз, как
представлялось какое-нибудь платное зрелище, он уклонялся, говоря, будто
слыхал, что оно нимало не занимательно. Ни разу не оплачивал он счета без
того, чтобы не посетовать на дороговизну путешествий. И это на двадцать
первом году жизни! В Ливорно мы пошли прогуляться в порт, чтобы взглянуть на
суда, и он тут же стал расспрашивать, во что обошелся бы проезд в Англию.
Ему отвечали, что плыть прямо отсюда будет стоить сущие пустяки по сравнению
со всяким иным путем, и, не будучи в силах устоять против искушения, он
выдал мне остаток моего жалованья, простился со мной и, захватив с собой
лишь одного слугу, поплыл в Лондон.
И вот я снова оказался брошенным на произвол судьбы, - впрочем, к этому
мне было не привыкать. Однако здесь, в стране, где всякий крестьянин был
более искусным музыкантом, чем я, мое уменье было бесполезно; зато к этому
времени я обрел еще другой талант, который мог сослужить мне службу не хуже,
чем первый, а именно, искусство вести спор. В заморских университетах и
монастырях есть обычай по определенным дням назначать диспуты на какую-либо
тему; в диспуте может принять участие всякий желающий, и тот, кто проявит
при этом достаточно умения, получает денежную награду и, сверх того, обед и
приют на одну ночь. Таким образом я осилил всю дорогу до Англии, - переходя
пешком из города в город, пристально изучая людей, и, если можно так
выразиться, знакомясь с обеими сторонами медали. Впрочем, выводы, к каким я
пришел, можно изложить в нескольких словах: я убедился в том, что бедному
человеку лучше всего живется при монархическом правлении, богатому - в
республике. Я убедился, также еще и в том, что богатство всюду, во всех
странах, означает свободу и что как бы человек ни любил свободу, он всегда
готов подчинить своих сограждан своей собственной воле.
Прибыв в Англию, я вознамерился засвидетельствовать вам свое почтение,
а затем, дождавшись первой же кампании, завербоваться в солдаты; однако в
дороге я переменил свое решение, ибо повстречался со старым знакомцем,
который, как оказалось, был членом труппы комедиантов, отправлявшейся в
деревню, где они полагали провести все лето. Актеры нашли, что я гожусь к
ним в труппу. Каждый из них, впрочем, почитал себя обязанным известить меня
о важности дела, к которому я собираюсь приобщиться; о том, что публика -
многоголовое чудовище и что тот, кто надеется угодить ей, должен прежде
всего сам иметь голову на плечах; что искусству актера в один день не
обучишься и что нельзя и думать понравиться публике, не прибегая к ужимкам,
освященным обычаем и вот уже столетие, как не сходящим со сцены, и которых,
кстати сказать, в жизни, за пределами театра, нигде не встретишь! Затем
возникло некоторое затруднение с выбором роли, так как все они были уже
разобраны. На первых порах я перебрал несколько ролей, одну за другой,
покуда за мной не была оставлена роль Горацио, которую, благодаря моим
любезным слушателям, мне так и не довелось сыграть.
Дружба людей порочных ненадежна, она длится до лишь поры, покуда
служит к взаимной выгоде
Рассказ моего сына затянулся, и нам пришлось слушать его в два приема:
начав свою повесть в первый вечер, он закапчивал ее на другой день после
обеда, по внезапное появление кареты мистера Торнхилла у двери дома прервало
наше приятное времяпрепровождение. Дворецкий, который отныне сделался
преданнейшим моим другом, успел шепнуть мне на ухо, что этот помещик
ухаживает за мисс Уилмот и что тетка ее и дядюшка чрезвычайно благосклонно
смотрят на его сватовство. При виде нас с сыном мистер Торнхилл на одно
мгновение как бы отпрянул; впрочем, я не подумал приписать это движение
неудовольствию, а решил, что оно есть следствие неожиданности встречи. Так
или иначе, на приветствие паше он отвечал самым сердечным образом, и вскоре
оказалось, что с его приездом всем сделалось еще веселей.
После чая он отвел меня в сторонку, чтобы справиться о моей дочери, и
весьма изумился, услыхав, что мне так ничего и не удалось узнать о ней; со
своей стороны, он сообщил мне, что с тех пор частенько наведывался ко мне в
дом и пытался утешить его обитателей как мог и что, уезжая, оставил их всех
в добром здоровье. Затем он спросил, поделился ли я своим горем с мисс
Уилмот или с Джорджем, и, узнав, что я еще не рассказал им о нем, одобрил
мою сдержанность, советуя и впредь держать все дело в секрете; ибо,
продолжал он, в лучшем случае вы объявите собственное бесчестие, а как
знать, может быть, мисс Ливви менее виновна, нежели мы воображаем?
Тут подошел слуга и передал мистеру Торнхиллу приглашение на кадриль, и
мистер Торнхилл покинул меня, оставив по себе самое приятное впечатление тем
участием, какое он принимал в моих делах. Однако, с другой стороны, его
обращение с мисс Уилмот не оставляло места для сомнений; правда, она
как-будто не совсем была довольна его ухаживаниями и, казалось, принимала их
скорее из угождения тетушке, нежели по собственной воле. Более того, я с
радостью заметил, что в сторону моего сына она кидает такие ласковые
взгляды, каких мистер Торнхилл, несмотря на все его богатство и все
старания, удостоен не был. Впрочем, меня удивляло спокойствие мистера
Торнхилла: уступив настойчивым просьбам миссис Арнольд, мы уже неделю как у
нее гостили, и по мере того, как мисс Уилмот всякий день оказывала все
больше знаков нежного внимания моему сыну, возрастала к нему и дружба
мистера Торнхилла.
Еще прежде он милостиво обещал употребить свое влияние, чтобы помочь
нашему семейству; теперь же щедрость его не ограничилась одними обещаниями.
В то самое утро, в какое предполагал я уехать, мистер Торнхилл подошел ко
мне и с видом непритворной радости объявил об услуге, которую ему удалось
оказать своему любезному Джорджу. Заключалась же она в том, что он
выхлопотал ему патент на чин лейтенанта в одном из полков, отправляющихся в
Вест-Индию, причем добился того, что с него соглашались взять всего сто
фунтов вместо обычных трехсот.
- Об этой пустяковой услуге и говорить нечего, - продолжал мистер
Торнхилл, - и я просто счастлив, что мог услужить другу; что касается ста
фунтов, если вам сейчас трудно собрать такую сумму, я готов внести ее за
вас, с тем что вы вернете мне эти деньги, когда вам будет удобно.
Мы не знали, какими словами благодарить его за такое поистине
благородное предложение, и я охотно выдал ему денежное обязательство на эту
сумму; при этом я благодарил его так неумеренно, что можно было подумать,
будто я не собираюсь возвратить ему долг.
Джорджу надлежало немедленно отправиться в город, ибо, по словам его
щедрого покровителя, мешкать было опасно, - на место мог найтись другой
претендент, располагавший большими средствами.
На другой день рано утром наш новоиспеченный воин был готов уже отбыть,
и один среди всех нас не выказывал признаков волнения. Ни тяготы походной
жизни, ни опасности, с ней сопряженные, ни предстоящая разлука с родными и
со своею милою (ибо мисс Уилмот все-таки любила его), казалось, не могли
повергнуть его в уныние. После того как он простился с остальными, я дал ему
свое благословение - больше мне нечего было дать.
- Итак, сын мой, - воскликнул я, - ты отправляешься сражаться за свое
отечество; помни же, сколь мужественно сражался твой дед, защищая священную
особу короля - это было в те времена, когда преданность своему государю
почиталась за добродетель среди британцев. Иди же, сын мой, и будь подобен
ему во всем, кроме его несчастий, если можно назвать несчастьем смерть на
поле боя рядом со славным лордом Фолклендом. Иди, сын мой, и если даже
придется тебе пасть и тело твое, не оплаканное близкими, останется лежать
без погребения, знай: нет более драгоценных слез, нежели те, что росой
падают с неба на голову сраженного воина!
На следующее утро я простился с добрым семейством, которое оказало мне
такое радушное гостеприимство, и на прощание еще несколько раз повторил
слова благодарности мистеру Торнхиллу за проявленную им щедрость. Я оставил
этот дом, где все дышало благополучием, которое проистекает от соединения
достатка с хорошим воспитанием, а сам направил стопы к собственному своему
жилищу; я утратил всякую надежду найти свою дочь и мог лишь посылать вздохи
к небесам, умоляя их сохранить ей жизнь и простить все прегрешения.
Чувствуя, что еще не совсем оправился от болезни, я нанял верховую лошадь, и
вот уже всего каких-нибудь двадцать миль отделяло меня от дома. Я уже
радовался, что скоро увижу тех, кто мне дороже всего на свете, как
надвинулась ночь; пришлось остановиться на постоялом дворе, и я пригласил
хозяина распить со мной бутылку вина. Мы уселись возле очага в его кухне,
которая оказалась лучшей комнатой во всем доме, и принялись беседовать,
мешая разговоры о политике с деревенскими сплетнями. Разговор его коснулся,
между прочим, и молодого помещика Торнхилла, которого, по словам хозяина,
столько же ненавидели в этих краях, сколько любили его дядюшку, сэра
он с превеликою ловкостью в ней упражнялся, в то время как у меня она
выходила неуклюже и топорно; и если жажда лести у моего покровителя
возрастала с каждым днем, то у меня, по мере того как с каждым часом я лучше
узнавал его недостатки, все меньше оставалось охоты ему льстить.
И вот, когда я совсем уже было собрался уступить поле деятельности
капитану, вдруг приятелю моему понадобились мои услуги. Я, видите ли, должен
был драться за него на дуэли! Джентльмен, с которым надлежало мне драться,
обвинял его в том, что он будто бы бесчестно обошелся с его сестрой. Я с
готовностью согласился, и, хоть вы, батюшка, слушаете меня с явным
неодобрением, все же это был долг дружбы, и я не мог отказаться. Итак, я
взялся за это предприятие, выбил у противника шпагу из рук, а затем имел
удовольствие убедиться в том, что дама была всего лишь уличной женщиной, а
мой противник - ее дружком и изрядным мошенником в придачу! В награду за
свою услугу я был удостоен самых горячих изъявлений признательности, но так
как моему приятелю предстояло через несколько дней покинуть столицу и он не
мог придумать, как меня отблагодарить, то он дал мне рекомендательные письма
к своему дядюшке, сэру Уильяму Торнхиллу, а также к одному сановнику,
занимающему видную должность на государственной службе.
Проводив приятеля, я немедля отправился с рекомендательным письмом к
его дядюшке, который пользовался повсеместной и вполне заслуженной славой
добродетельнейшего человека. Слуги его приветливо улыбались, ибо сердечное
радушие хозяина непременно сказывается в манерах домочадцев. Они ввели меня
в большую залу, куда вскоре ко мне вышел сам сэр Уильям; я сообщил ему свое
дело и вручил письмо; прочитав его, он несколько задумался и затем спросил:
- Будьте добры, сударь, поведайте мне, какую такую услугу оказали вы
моему родственнику, что он вас так расхваливает? Впрочем, сударь, я как
будто догадываюсь о ваших заслугах: вы, верно, дрались за него на дуэли и
теперь ожидаете от меня награды за то, что он избрал вас орудием своих
пороков. Надеюсь, от души надеюсь, что мой отказ послужит вам в какой-то
мере наказанием за вашу вину, - а главное, я хотел бы думать, что он внушит
вам раскаяние!
Терпеливо выслушал я суровый сей укор, ибо чувствовал всю его
справедливость. Отныне мне оставалось надеяться лишь на письмо к сановнику.
Не так-то легко, однако, было к нему проникнуть, ибо, как у всякого
вельможи, подле его дверей толпились попрошайки всех родов, и каждый норовил
как-нибудь просунуться со своей хитросплетенной просьбой. Слуги, которым мне
пришлось отдать половину своего состояния, ввели меня наконец в просторную
залу и понесли мое письмо наверх, к сановнику. В этот тягостный промежуток я
успел как следует оглядеться. Все здесь дышало великолепием и утонченной
выдумкой; картины, мебель, позолота повергли меня в трепетное оцепенение, а
того, кто жил в этом доме, возносили в моем представлении на недосягаемую
высоту. Сколь велик, подумал я, должен быть обладатель всех этих благ, чей
ум полон государственных забот, а дом стоит чуть ли не полкоролевства! Вот
уж про кого доподлинно можно сказать, что гений его необъятен! Пока я с
трепетом предавался этим размышлениям, послышались чьи-то уверенные шаги.
"Се грядет сам великий человек!" - подумал я. Но нет, это была всего лишь
его горничная. Опять шаги. Это уж он! Отнюдь! Всего лишь его камердинер. И
вот наконец появился и сам его светлость. "Вы и есть податель письма?"
вопросил он. Я поклонился. "Отсюда явствует, - продолжал он, - что..."
Но в эту минуту вошел лакей и подал ему записку, и вельможа тут же обо
мне позабыл и, не обращая уже на меня никакого внимания, пошел прочь,
предоставив мне упиваться моим блаженством, сколько мне будет угодно. Больше
я его не видел, пока лакей не известил меня, что карета его светлости стоит
у крыльца, а сам его светлость собирается в нее садиться. Я ринулся вниз и
очутился в обществе трех-четырех человек, которые подобно мне явились сюда в
расчете на какие-то милости; вместе с ними возвысил свой голос и я. Его
светлость, однако, двигался слишком стремительно и уже приближался крупными
шагами к дверце своей кареты, когда я крикнул ему, ждать ли мне его ответа
или нет. Тем временем он был уже в карете и пробурчал что-то, причем
половины его слов я не расслышал из-за грохота колес, его увозивших. Я так и
застыл, вытянув шею, в позе человека, который прислушивается к божественной
мелодии и боится проронить хоть один волшебный звук. Когда же я очнулся, я
обнаружил, что стою у ворот его светлости в полном одиночестве.
- Терпение мое, - продолжал мой сын, - истощилось окончательно.
Уязвленный бесчисленными унижениями, которым меня подвергла судьба, я был
готов броситься куда угодно и только искал бездны, которая бы меня
поглотила. Сам себе я теперь казался одним из тех неудавшихся творений
природы, какие она запихивает куда-нибудь в дальний чулан свой, где они со
временем гибнут в безвестности. Впрочем, у меня еще оставалось полгинеи, и я
твердо решил, что никому не уступлю ее, даже самой судьбе! Для верности же я
намерен был се тотчас истратить, а там будь что будет! Не успел я принять
такое решение, как очутился возле конторы мистера Криспа; ее двери были
гостеприимно распахнуты настежь. Мистер Крисп щедро обещает тридцать фунтов
стерлингов в год всем верноподданным его величества, которые пожелали бы
отказаться от своей свободы и отправиться в Америку в качестве невольников.
Мне очень полюбилась мысль ринуться в отчаянное это предприятие, чтобы
забыть наконец все свои треволнения; и вот я вступил в эту обитель, - а
помещение в самом деле напоминало келью, - со всем рвением молодого
послушника.
Здесь нашел я великое число несчастных, чьи обстоятельства были схожи с
моими; все они ждали мистера Криспа, являя собой подлинную аллегорию
британского нетерпения, ибо горечь неудач ожесточила сии мятежные души;
наконец мистер Крисп вошел, и ропот наш затих. С видом особенного
доброжелательства взглянул он на меня; а надобно сказать, я уже месяц как не
видел ни от кого приветливой улыбки. Задав мне ряд вопросов, из моих ответов
вывел он, что я гожусь на любую должность, какая только существует на свете.
Затем он задумался, куда бы меня лучше пристроить, и вдруг, как бы вспомнив
что-то, хлопнул себя по лбу и стал уверять меня, будто слышал разговоры о
том, что синод Пенсильвании думает направить посольство к индейцам племени
чикасо и что он употребит все свое влияние, чтобы секретарем этого
посольства назначили меня. Хоть я и понимал в глубине души, что тут нет ни
слова правды, однако невольно обрадовался этим обещаниям - уж очень
внушительно они звучали. Поэтому, разделив на две равные части мои полгинеи,
одну часть я решил оставить, с тем чтобы присоединить ее к тридцати фунтам,
которые получу от Криспа, остальную же снести в ближайший кабак и вкусить на
эти деньги столько счастья, сколько и самому мистеру Криспу не снилось!
Приняв такое решение, я пошел прочь, как вдруг в дверях столкнулся с
капитаном, который был мне несколько знаком и охотно согласился выпить со
мной стакан-другой пунша; не в моих правилах держать свои дела в тайне, и
капитан, выслушав мой рассказ, стал убеждать меня, что, доверившись
обещаниям хозяина конторы, я обрекаю себя на верную гибель, ибо мистер Крисп
о том только и помышляет, чтобы продать меня на плантацию. "Впрочем, -
прибавил он, - я думаю, что вы сумеете заработать себе на пропитание
благородным трудом, и не пускаясь в столь дальнее путешествие. Послушайте
моего совета! Я завтра отплываю в Амстердам; почему бы вам не поехать на
моем судне в качестве пассажира? Как только вы сойдете на берег, начните
обучать голландцев английскому языку, и я ручаюсь, что у вас не будет
недостатка ни в учениках, ни в деньгах. В английском-то языке вы, я думаю,
достаточно разбираетесь, черт меня побери!"
На этот счет я его успокоил, но вместе с тем выразил сомнение, захотят
ли голландцы изучать английский язык? Он побожился, что они любят язык наш
до безумия; получив такое уверение, я последовал совету капитана и на
следующее утро вступил на палубу судна и поплыл в Голландию обучать
голландцев английскому языку. Ветер был попутный, путь недолог, и,
расплатившись за дорогу половиной моего движимого имущества, я словно с неба
свалился на одну из главных улиц Амстердама, не имея там ни одной знакомой
души. Я решил, не теряя времени, приступить к обучению и обратился к тем из
прохожих, чей вид показался мне наиболее обнадеживающим; увы, мы не понимали
друг друга! Я только теперь сообразил, что для того, чтобы научить
голландцев английскому языку, необходимо, чтобы голландцы сперва выучили
меня голландскому. Как мог я упустить из вида такое обстоятельство, мне
самому непонятно. Но так или иначе, тогда мне эта мысль не пришла в голову.
Когда таким образом этот план провалился, я начал подумывать о том, как
бы мне вернуться в Англию; но, встретив одного ирландского студента,
возвращавшегося из Лувена, и разговорившись с ним о литературе (а надобно
сказать, что такой разговор заставлял меня тотчас забывать о собственном
моем незавидном положении), я узнал от него, что в городе, из которого он
шел, во всем университете нельзя было насчитать и двух человек, знавших
древнегреческий язык. Это меня поразило - я тотчас решил пойти в Лувен и
сделаться там преподавателем древнегреческого; мой коллега поддержал меня в
этом намерении и даже дал понять, что на этом поприще можно разбогатеть.
На следующее утро я бодро отправился в путь. С каждым днем движимое
имущество мое становилось все легче, и я невольно вспомнил Эзопову корзину с
хлебом, ибо надо же было как-то расплачиваться с голландцами за ночлег в
пути! Прибыв в Лувен, я решил, что чем подбираться исподволь к низшим чинам
университета, лучше направиться прямо к ректору. Итак, я пошел, меня
приняли, и я предложил свои услуги в качестве преподавателя древнегреческого
языка, в котором, как я слышал, университет нуждается. Ректор сперва как
будто усомнился в моих способностях, но я предложил ему, чтоб он меня
проверил сам, и просил выбрать любой текст из какого ему будет угодно
древнегреческого автора с тем, чтобы я переложил его на латынь. Увидев, что
я не шучу, он обратился ко мне со следующими словами:
- Вот я тут перед вами, молодой человек: никогда-то я не изучал
древнегреческого языка, и должен сказать, ни разу не приходилось мне
пожалеть о том. Докторскую шапочку и мантию я получил без греческого языка;
мне платят десять тысяч флоринов в год - без греческого языка; ем я и пью
без всякого греческого языка; короче говоря, - закончил он, - так как сам я
не знаю древнегреческого языка, то и не вижу в нем особого толку.
Слишком уже далеко я был теперь от родины, чтобы думать о возвращении,
и посему решил следовать дальше. Я немного разбираюсь в музыке и обладаю
голосом довольно порядочным; и вот то, что некогда служило мне забавой,
обратилось теперь в средство к существованию. Я шел из деревни в деревню,
останавливаясь у добродушных поселян Фландрии, а потом, очутившись среди
французов, - у тех из них, кто был победнее и потому умел веселиться, ибо я
заметил, что чем легче их кошельки, тем общительнее и живее нрав их. Если
вечер застигал меня подле какой-нибудь крестьянской хижины, я принимался
играть одну из самых веселых своих песенок, и это доставляло мне не только
ночлег, но и пропитание на весь следующий день. Пробовал я как-то играть для
людей знатных; но они всякий раз говорили, что я играю прескверно, и от них
не видал я самого пустячного вознаграждения. Это казалось мне тем более
удивительным, что, когда в былые дни я играл в обществе и музыка была для
меня забавой, мое исполнение восхищало всех, в особенности дам. Теперь же,
когда я вынужден был содержать себя с помощью музыки, моя игра вызывала
презрение: люди перестают ценить талант, коль скоро он становится источником
существования для того, кто им обладает.
Таким образом я добрался до Парижа, не имея никакой определенной цели,
а лишь желая поосмотреться, и затем следовать дальше. Парижане гораздо
больше ценят в приезжем человеке деньги, нежели остроумие. Ни тем, ни другим
похвалиться я не мог и потому не сделался любимцем в Париже. Побродив по
городу дней пять, налюбовавшись вдоволь на пышные фасады его дворцов, я уже
собрался покинуть эту обитель корыстолюбивого гостеприимства, как вдруг,
следуя по одной из главных улиц, я повстречал кого бы, вы думаете?
Родственника, к которому я по вашему совету обратился с самого начала! Для
меня эта встреча была счастьем, и, смею думать, для него она тоже не была
неприятна.
Он спросил меня, какими судьбами я попал в Париж, и рассказал мне о
деле, которое привело его сюда; заключалось же оно в том, чтобы накупить
картин, медалей, печаток и всевозможных древностей для джентльмена,
проживающего в Лондоне, который только что приобрел состояние, а вместе с
ним и вкус к изящному. Я весьма удивился, что мой родственник принял на себя
такое поручение, тем более что сам же он уверял меня прежде, что не имеет ни
малейшего понятия об искусстве. Когда я спросил его, каким образом он столь
внезапно сделался знатоком, он отвечал, что это проще простого. Секрет
успеха заключается в том, чтобы неотступно следовать двум правилам: первое -
во всех случаях говорить, что картина была бы много лучше, если бы художник
приложил больше старания, а второе - превозносить творения Пьетро Перуджпно.
"Впрочем, - заключил он, - подобно тому, как в Лондоне я посвятил вас в
тайны сочинительства, в Париже я научу вас покупать картины".
Я охотно согласился на его предложение, ибо здесь я видел возможность
заработать себе на пропитание, а дальше этого мечты мои не простирались.
Итак, я отправился к нему на квартиру и с его помощью несколько приоделся; а
через некоторое время пошел вместе с ним на аукцион, где распродавали
картины и где покупателями были английские аристократы. Я был немало
удивлен, обнаружив, что мой родственник запросто беседует с людьми высшего
общества и что по поводу каждой картины и медали они обращаются к нему, как
к знатоку, обладающему безошибочным вкусом. В этих случаях он ловко
использовал мое присутствие: всякий раз, как спрашивали его мнения, он с
важным видом отводил меня в сторону, пожимал плечами, строил
глубокомысленную физиономию и наконец возвращался к обществу, говоря, что не
берется высказать свое мнение в таком важном деле. Впрочем, случалось ему
поступать и не столь осторожно. Так, однажды при мне, после того как он
высказался об одной картине в том смысле, что краски в ней недостаточно
выдержаны, он решительно схватил кисть с коричневым лаком, которая случайно
оказалась у него под рукой, на глазах у собравшихся прошелся ею по всей
картине и затем спросил их, не находят ли они, что тона картины сделались
несколько глубже?
Выполнив свое поручение в Париже, он уехал, а перед отъездом
отрекомендовал меня двум-трем своим влиятельным знакомым как человека,
весьма пригодного для должности наставника во время путешествия; вскорости
мне и место нашлось; какой-то джентльмен привез в Париж своего воспитанника
и пригласил меня сопровождать молодого человека в его путешествии по Европе.
Руководить им я должен был, однако, с той оговоркой, что в каждом случае
буду предоставлять ему руководствоваться собственными желаниями. Впрочем, в
искусстве обращаться с деньгами ученик мой мог бы меня поучить уму-разуму.
Дядюшка его, умерший в Вест-Индии, оставил ему около двухсот тысяч фунтов, и
опекуны его, затем чтобы приготовить наследника к управлению таким огромным
состоянием, определили его учиться к стряпчему. Жадность - вот страсть,
которая им владела исключительно! Все время, пока мы путешествовали, он
только и спрашивал, как бы поменьше истратить, как бы повыгоднее проехать из
одного места в другое и какого бы товара купить в дороге, чтобы при
перепродаже в Лондоне получить наибольшую прибыль. Он охотно осматривал
достопримечательности, когда за это не взималась плата; всякий же раз, как
представлялось какое-нибудь платное зрелище, он уклонялся, говоря, будто
слыхал, что оно нимало не занимательно. Ни разу не оплачивал он счета без
того, чтобы не посетовать на дороговизну путешествий. И это на двадцать
первом году жизни! В Ливорно мы пошли прогуляться в порт, чтобы взглянуть на
суда, и он тут же стал расспрашивать, во что обошелся бы проезд в Англию.
Ему отвечали, что плыть прямо отсюда будет стоить сущие пустяки по сравнению
со всяким иным путем, и, не будучи в силах устоять против искушения, он
выдал мне остаток моего жалованья, простился со мной и, захватив с собой
лишь одного слугу, поплыл в Лондон.
И вот я снова оказался брошенным на произвол судьбы, - впрочем, к этому
мне было не привыкать. Однако здесь, в стране, где всякий крестьянин был
более искусным музыкантом, чем я, мое уменье было бесполезно; зато к этому
времени я обрел еще другой талант, который мог сослужить мне службу не хуже,
чем первый, а именно, искусство вести спор. В заморских университетах и
монастырях есть обычай по определенным дням назначать диспуты на какую-либо
тему; в диспуте может принять участие всякий желающий, и тот, кто проявит
при этом достаточно умения, получает денежную награду и, сверх того, обед и
приют на одну ночь. Таким образом я осилил всю дорогу до Англии, - переходя
пешком из города в город, пристально изучая людей, и, если можно так
выразиться, знакомясь с обеими сторонами медали. Впрочем, выводы, к каким я
пришел, можно изложить в нескольких словах: я убедился в том, что бедному
человеку лучше всего живется при монархическом правлении, богатому - в
республике. Я убедился, также еще и в том, что богатство всюду, во всех
странах, означает свободу и что как бы человек ни любил свободу, он всегда
готов подчинить своих сограждан своей собственной воле.
Прибыв в Англию, я вознамерился засвидетельствовать вам свое почтение,
а затем, дождавшись первой же кампании, завербоваться в солдаты; однако в
дороге я переменил свое решение, ибо повстречался со старым знакомцем,
который, как оказалось, был членом труппы комедиантов, отправлявшейся в
деревню, где они полагали провести все лето. Актеры нашли, что я гожусь к
ним в труппу. Каждый из них, впрочем, почитал себя обязанным известить меня
о важности дела, к которому я собираюсь приобщиться; о том, что публика -
многоголовое чудовище и что тот, кто надеется угодить ей, должен прежде
всего сам иметь голову на плечах; что искусству актера в один день не
обучишься и что нельзя и думать понравиться публике, не прибегая к ужимкам,
освященным обычаем и вот уже столетие, как не сходящим со сцены, и которых,
кстати сказать, в жизни, за пределами театра, нигде не встретишь! Затем
возникло некоторое затруднение с выбором роли, так как все они были уже
разобраны. На первых порах я перебрал несколько ролей, одну за другой,
покуда за мной не была оставлена роль Горацио, которую, благодаря моим
любезным слушателям, мне так и не довелось сыграть.
Дружба людей порочных ненадежна, она длится до лишь поры, покуда
служит к взаимной выгоде
Рассказ моего сына затянулся, и нам пришлось слушать его в два приема:
начав свою повесть в первый вечер, он закапчивал ее на другой день после
обеда, по внезапное появление кареты мистера Торнхилла у двери дома прервало
наше приятное времяпрепровождение. Дворецкий, который отныне сделался
преданнейшим моим другом, успел шепнуть мне на ухо, что этот помещик
ухаживает за мисс Уилмот и что тетка ее и дядюшка чрезвычайно благосклонно
смотрят на его сватовство. При виде нас с сыном мистер Торнхилл на одно
мгновение как бы отпрянул; впрочем, я не подумал приписать это движение
неудовольствию, а решил, что оно есть следствие неожиданности встречи. Так
или иначе, на приветствие паше он отвечал самым сердечным образом, и вскоре
оказалось, что с его приездом всем сделалось еще веселей.
После чая он отвел меня в сторонку, чтобы справиться о моей дочери, и
весьма изумился, услыхав, что мне так ничего и не удалось узнать о ней; со
своей стороны, он сообщил мне, что с тех пор частенько наведывался ко мне в
дом и пытался утешить его обитателей как мог и что, уезжая, оставил их всех
в добром здоровье. Затем он спросил, поделился ли я своим горем с мисс
Уилмот или с Джорджем, и, узнав, что я еще не рассказал им о нем, одобрил
мою сдержанность, советуя и впредь держать все дело в секрете; ибо,
продолжал он, в лучшем случае вы объявите собственное бесчестие, а как
знать, может быть, мисс Ливви менее виновна, нежели мы воображаем?
Тут подошел слуга и передал мистеру Торнхиллу приглашение на кадриль, и
мистер Торнхилл покинул меня, оставив по себе самое приятное впечатление тем
участием, какое он принимал в моих делах. Однако, с другой стороны, его
обращение с мисс Уилмот не оставляло места для сомнений; правда, она
как-будто не совсем была довольна его ухаживаниями и, казалось, принимала их
скорее из угождения тетушке, нежели по собственной воле. Более того, я с
радостью заметил, что в сторону моего сына она кидает такие ласковые
взгляды, каких мистер Торнхилл, несмотря на все его богатство и все
старания, удостоен не был. Впрочем, меня удивляло спокойствие мистера
Торнхилла: уступив настойчивым просьбам миссис Арнольд, мы уже неделю как у
нее гостили, и по мере того, как мисс Уилмот всякий день оказывала все
больше знаков нежного внимания моему сыну, возрастала к нему и дружба
мистера Торнхилла.
Еще прежде он милостиво обещал употребить свое влияние, чтобы помочь
нашему семейству; теперь же щедрость его не ограничилась одними обещаниями.
В то самое утро, в какое предполагал я уехать, мистер Торнхилл подошел ко
мне и с видом непритворной радости объявил об услуге, которую ему удалось
оказать своему любезному Джорджу. Заключалась же она в том, что он
выхлопотал ему патент на чин лейтенанта в одном из полков, отправляющихся в
Вест-Индию, причем добился того, что с него соглашались взять всего сто
фунтов вместо обычных трехсот.
- Об этой пустяковой услуге и говорить нечего, - продолжал мистер
Торнхилл, - и я просто счастлив, что мог услужить другу; что касается ста
фунтов, если вам сейчас трудно собрать такую сумму, я готов внести ее за
вас, с тем что вы вернете мне эти деньги, когда вам будет удобно.
Мы не знали, какими словами благодарить его за такое поистине
благородное предложение, и я охотно выдал ему денежное обязательство на эту
сумму; при этом я благодарил его так неумеренно, что можно было подумать,
будто я не собираюсь возвратить ему долг.
Джорджу надлежало немедленно отправиться в город, ибо, по словам его
щедрого покровителя, мешкать было опасно, - на место мог найтись другой
претендент, располагавший большими средствами.
На другой день рано утром наш новоиспеченный воин был готов уже отбыть,
и один среди всех нас не выказывал признаков волнения. Ни тяготы походной
жизни, ни опасности, с ней сопряженные, ни предстоящая разлука с родными и
со своею милою (ибо мисс Уилмот все-таки любила его), казалось, не могли
повергнуть его в уныние. После того как он простился с остальными, я дал ему
свое благословение - больше мне нечего было дать.
- Итак, сын мой, - воскликнул я, - ты отправляешься сражаться за свое
отечество; помни же, сколь мужественно сражался твой дед, защищая священную
особу короля - это было в те времена, когда преданность своему государю
почиталась за добродетель среди британцев. Иди же, сын мой, и будь подобен
ему во всем, кроме его несчастий, если можно назвать несчастьем смерть на
поле боя рядом со славным лордом Фолклендом. Иди, сын мой, и если даже
придется тебе пасть и тело твое, не оплаканное близкими, останется лежать
без погребения, знай: нет более драгоценных слез, нежели те, что росой
падают с неба на голову сраженного воина!
На следующее утро я простился с добрым семейством, которое оказало мне
такое радушное гостеприимство, и на прощание еще несколько раз повторил
слова благодарности мистеру Торнхиллу за проявленную им щедрость. Я оставил
этот дом, где все дышало благополучием, которое проистекает от соединения
достатка с хорошим воспитанием, а сам направил стопы к собственному своему
жилищу; я утратил всякую надежду найти свою дочь и мог лишь посылать вздохи
к небесам, умоляя их сохранить ей жизнь и простить все прегрешения.
Чувствуя, что еще не совсем оправился от болезни, я нанял верховую лошадь, и
вот уже всего каких-нибудь двадцать миль отделяло меня от дома. Я уже
радовался, что скоро увижу тех, кто мне дороже всего на свете, как
надвинулась ночь; пришлось остановиться на постоялом дворе, и я пригласил
хозяина распить со мной бутылку вина. Мы уселись возле очага в его кухне,
которая оказалась лучшей комнатой во всем доме, и принялись беседовать,
мешая разговоры о политике с деревенскими сплетнями. Разговор его коснулся,
между прочим, и молодого помещика Торнхилла, которого, по словам хозяина,
столько же ненавидели в этих краях, сколько любили его дядюшку, сэра