свою очередь, не оседлает его?
И вот, поскольку субординация заложена в самой природе человеческой, и
одни рождены повелевать, а другие повиноваться, а следовательно, тиран
неизбежен, то вопрос надо ставить так: что лучше - иметь этого тирана у себя
под боком, в собственном доме, в городе, в котором проживаешь, или чтобы он
находился подальше, - скажем, в столице? Что касается меня, сударь, то,
испытывая врожденное отвращение к физиономии всякого тирана, я, естественно,
предпочту, чтобы он находился как можно дальше от меня. Надо полагать, что
большая часть человечества придерживается того же мнения и потому избрала
себе единого монарха, сокращая таким образом число тиранов и увеличивая
спасительное расстояние, отделяющее их от народа.
Знать, которая до избрания обществом единого тирана сама занимала
положение тиранов, естественно, настроена враждебно к власти, над нею
поставленной, - ведь она ближе всего к этой власти и, следовательно, больше
всех испытывает ее гнет. Поэтому вельможам выгодно всячески ущемлять
королевскую власть, ибо чем меньше власть у короля, тем сильнее их
собственное могущество. Таким образом, для того чтобы восстановить
принадлежавшее им издревле влияние, они стараются подорвать власть единого
тирана.
В некоторых случаях обстоятельства складываются таким образом, что
условия, в которые поставлена страна, законы, в ней сложившиеся,
умонастроение ее имущих сословий, - все вместе способствует дальнейшему
подрыву монархии. Ибо, если, благодаря нашему государственному устройству,
богатства скапливаются в руках немногих, то по мере дальнейшего обогащения
этих немногих, и без того купающихся в роскоши, возрастает и властолюбие их.
Подобное накопление богатства, однако, может произойти в том случае, если
(как то обстоит у нас) обогащение происходит не столько благодаря домашним
ремеслам, сколько вследствие торговли с иноземными купцами; ибо заморская
торговля по плечу лишь богатым, которые к тому же получают все доходы с
домашних промыслов; таким образом имущий у нас пользуется двумя источниками
богатства, в то время как у неимущего источник один. По этой причине во всех
торговых державах богатство сосредоточивается в руках немногих и подобные
государства со временем неминуемо становятся аристократическими.
Опять-таки, сами обычаи и законы страны могут способствовать накоплению
богатства в одних руках: так, когда естественные нити, связующие имущих с
неимущими, обрываются и богатым женихам предлагают искать одних лишь богатых
невест, а людей ученых, например, не допускают участвовать в управлении
страною, если они недостаточно богаты, вследствие чего богатство становится
целью, к коей вынужден устремляться мудрец. С помощью этих и подобных им
способов, говорю я, и достигается скопление богатства в руках у немногих.
Далее, человек, разбогатев тем или иным путем, удовлетворив насущные
свои нужды и прихоти, употребляет избыток на приобретение власти; иначе
говоря, он стремится поставить возможно большее число людей в зависимость от
своей воли, набирая их для этой цели из тех, что готовы - кто по бедности,
кто из корысти - продать свою свободу и согласны за кусок хлеба терпеть
издевательства первого тирана, какой случится поблизости. Так, возле крупных
богачей обычно подбирается голытьба, и государство, в котором богатства
сосредоточены в руках немногих, напоминает картезианскую систему миров, где
каждое небесное тело порождает вокруг себя самостоятельный вихрь. Впрочем, в
водовороте знатного вельможи согласится вращаться только тот, кто рожден
рабом и принадлежит к подонкам человечества, кто по душевному складу своему
и воспитанию способен лишь холопствовать и о свободе знает только
понаслышке.
Между тем остается еще обширная категория людей, не подпадающих под
влияние богача, сословие как бы промежуточное между чернью и богачами; это
люди, которые имеют достаток и потому могут не подчиняться знатному соседу и
вместе с тем не столь богаты, чтобы сделаться тиранами. В этом-то среднем
сословии общества обычно сосредоточены все искусства, вся мудрость, вся
гражданская доблесть. И только одно это сословие и является истинным
хранителем свободы, и одно лишь оно может по справедливости именоваться
Народом. Бывает, однако, что это среднее сословие почему-либо теряет свое
влияние в государстве, его голос как бы заглушается кликами черни, - а это
неминуемо случится, если сочтут нужным уменьшить в десять раз против
нынешнего имущественный ценз для избирателей, ибо таким образом большая
часть черни будет вовлечена в систему управления государством, а чернь,
обращающаяся, как всегда, в орбите кого-нибудь из сильных мира сего, будет
во всем идти у него на поводу. Поэтому в таком государстве среднему сословию
надлежит свято блюсти прерогативу и привилегию единственного кормчего. Ибо
он, этот кормчий, расщепляет власть богачей и облегчает давление,
оказываемое великими на малых мира сего.
Среднее сословие можно уподобить городу, который подвергается осаде со
стороны богачей, а короля - войску, что спешит извне на помощь осаждаемым;
пока осаждающим грозит опасность, они, естественно, станут предлагать
гражданам осажденного города наиболее выгодные условия, прельщать их
сладкими речами и обещаниями; но если им удастся победить противника,
нападающего на них с тыла, стены города окажутся слабой защитой для
осажденных. Чего ждать в этом случае, можно видеть, обратив взор на
Голландию, Геную или Венецию, где законы управляют беднотой, а богачи -
законами. Поэтому я стою за монархию, готов умереть за монархию, за
священную монархию! Ибо единственная святыня на земле - это государь,
помазанный на царство, и всякое ущемление его власти, будь то в мирное или
военное время, есть посягательство на истинные свободы подданного. Один звук
таких слов, как "свобода", "патриотизм", "британцы", уже причинил довольно
горя, и надо надеяться, что истинные сыны свободы не станут умножать этих
бедствий. Много я перевидал на своем веку так называемых поборников свободы,
и, однако же, не припомню ни одного, который не был бы тираном в душе и
деспотом в собственном доме!
Тут я вдруг заметил, что в пылу увлечения позволил себе говорить много
дольше, чем того требовал хороший тон, к тому же и терпение моего хозяина,
который несколько раз уже пытался перебить меня, наконец совсем истощилось.
- Как?! - вскричал он. - Неужто я оказал гостеприимство тайному иезуиту
в облачении англиканского священника? Клянусь всеми угольными копями
Корнуэлла, он вылетит из моего дома, не будь я Уилкинсон!
Тут я понял, что хватил через край, и попросил извинить меня за
неуместную свою горячность.
- Извинить?! - прорычал он в ярости. - За ваши правила надобно десять
тысяч раз просить извинения. Как?! Отказаться от свободы, от собственности
и, говоря словами "Газетира", навязать себе деревянные башмаки? Сударь, я
настаиваю на том, чтобы вы сию же минуту покинули мой дом, или я не отвечаю
за последствия. Сударь, я на этом настаиваю!
Только я собрался повторить свои извинения, как вдруг послышался стук
лакеев в дверь, и обе дамы воскликнули:
- Хозяин с хозяйкой, чтоб нам умереть на месте! Оказалось, все это
время я пользовался гостеприимством дворецкого, который в отсутствие хозяев
захотел разыграть роль господина, - и то сказать, он рассуждал о политике,
как заправский помещик! Но ничего не могло равняться с моим смущением при
виде джентльмена и его супруги. Надо сказать, что и они были поражены едва
ли не больше нашего, застав в своем доме всю честную компанию за пирушкой.
- Господа! - воскликнул истинный хозяин дома, обращаясь ко мне и моему
спутнику. - Мы с супругой рады служить вам, но должен сказать, что честь
вашего посещения столь неожиданна, что мы ею прямо-таки подавлены.
Каким бы сюрпризом ни явилось наше присутствие у них в доме, их
появление было для нас еще удивительнее, - в этом я убежден, и я онемел от
сознания всей нелепости своего положения. Но в эту минуту в комнату вошла
моя милая мисс Арабелла Уилмот, та самая, что была когда-то помолвлена с
сыном моим, Джорджем, и свадьба с которой, как известно, расстроилась.
Увидев меня, она радостно бросилась мне на шею.
- Ах, сударь! - вскричала она. - Какому счастливому случаю обязаны мы
вашим неожиданным посещением? Тетушка с дядюшкой будут счастливы, конечно,
когда узнают, что их гость не кто иной, как добрый доктор Примроз.
Услыхав мое имя, старик и его супруга подошли ко мне и приветствовали
меня словами самого радушного гостеприимства. Они не могли удержаться от
улыбки, когда я поведал им, каким образом оказался гостем в их доме; бедняга
дворецкий, которого они сгоряча хотели было выгнать, после моего ходатайства
был прощен.
Настоящие хозяева дома, мистер Арнольд и его супруга, теперь стали
уговаривать меня погостить у них несколько дней, и так как их племянница и
моя очаровательная ученица - ведь ум ее сложился и развился до некоторой
степени под моим руководством - присоединила к их просьбам свои, я в конце
концов уступил. На ночь мне отвели великолепную спальню, а на другой день
утром мисс Уилмот пожелала пройтись со мной по парку, разбитому на новый
лад. Показав мне все достопримечательности, она затем как бы невзначай
спросила, давно ли имел я сведения о сыне моем, Джордже.
- Увы, сударыня, - вскричал я, - вот уж скоро три года, как мы с ним
расстались, и ни разу-то за все время не прислал он весточки о себе! Где он
обретается, я не ведаю, и свижусь ли я с ним когда-нибудь, и возвратится ли
ко мне счастье тоже не знаю. Нет, моя красавица, не возвратятся к нам
никогда те сладостные часы, что проводили мы у нашего камина в Векфильде.
Маленькое мое семейство становится все меньше и меньше, и с бедностью мы
познали не только нужду, но и бесчестье.
Слеза выкатилась из глаз добросердечной девушки, когда она услышала
такие слова; я же, видя ее столь чувствительною, воздержался от того, чтобы
рассказать о нашем несчастье более подробно. Мне, однако, приятно было
убедиться, что время ничуть не изменило ее старинных привязанностей - с тех
пор как мы уехали, она отказала нескольким женихам. Она продолжала водить
меня по обширному парку, указывая на различные новшества, на всевозможные
беседки и аллеи, и вместе с тем каждый предмет служил ей поводом, чтобы
задать еще какой-нибудь вопрос касательно моего сына. Так провели мы первую
половину дня, а затем, послушные зову колокольчика, возвещавшего обед, вошли
в дом. Там мы застали директора бродячей труппы, о которой я уже упоминал;
он прибыл с билетами на пьесу "Прекрасная грешница"; представление должно
было состояться в тот же вечер, причем роль Горацио исполнял молодой человек
благородного происхождения, никогда ранее не выступавший на сцене. Директор
с жаром расхваливал своего нового актера, утверждая, что еще ни разу не
встречал человека, который подавал бы столь блистательные надежды.
- В единый день, - заметил он, - не выучишься играть на театре. Но этот
джентльмен, можно сказать, рожден для подмостков. Все в нем восхищает -
фигура, голос, осанка! Повстречали же мы его случайно, на пути нашем сюда.
Рассказ директора подстрекнул наше любопытство, и, вняв молениям дам, я
согласился сопровождать их в театр, вернее сказать, в сарай, где давались
представления. Семейство мистера Арнольда почиталось первым в округе, и нас
приняли с почетом и усадили в первом ряду, где мы с немалым нетерпением
дожидались выхода Горацио. Наконец он появился, и пусть те, у кого есть
дети, представят себе, что бы почувствовали они, если бы, подобно мне,
обнаружили в актере собственного своего злополучного сына! Он открыл было
рот, как вдруг, обратив свой взор на публику и увидев мисс Уилмот и меня,
застыл в немом оцепенении.
Актеры подбадривали его из-за кулис, приписав его молчание естественной
робости. Он же вместо того, чтобы исполнять свою роль, с громкими рыданиями
покинул сцену. Не могу сказать, каковы были мои чувства в эту минуту, ибо
быстрая смена их не поддается никакому описанию. Впрочем, меня тут же
заставил опомниться дрожащий голосок мисс Уилмот, которая умоляла меня
отвести ее домой, к дядюшке. Когда мы возвратились, мистер Арнольд, которому
ничего до сих пор не было известно о нашем удивительном приключении, узнав,
что новый актер оказался моим родным сыном, тотчас послал за ним карету и
пригласил его к себе, а так как Джордж упорно отказывался вновь появиться на
подмостках, то актерам пришлось найти ему замену, и он вскоре оказался среди
нас.
Мистер Арнольд принял его самым радушным образом, я же со свойственной
мне восторженностью обнял его, ибо не умею выказывать гнев, если его не
испытываю на самом деле. В обращении мисс Уилмот, однако, сквозила явная
небрежность; впрочем, я приметил, что она играет взятую на себя роль.
Смятение, в какое пришли ее чувства, еще не совсем улеглось; с ее уст
срывались нелепейшие замечания, как это бывает с людьми, потерявшими голову
от счастья, - и она тут же сама смеялась своей глупости. Время от времени
она украдкой поглядывала в зеркало, как бы упиваясь сознанием своей
неотразимости, часто задавала вопросы и оставляла без малейшего внимания
ответы на них.
История странствующего философа, который в погоне за новыми
впечатлениями потерял покой
После ужина миссис Арнольд любезно предложила снарядить лакеев за
вещами моего сына, чем он, казалось, был немало смущен; когда же она
продолжала настаивать, ему пришлось сознаться, что посох да котомка
составляют все его движимое имущество.
- Итак, сын мой, - вскричал я, - с пустыми руками отпустил я тебя, и с
пустыми руками ты ко мне возвращаешься! А вместе с тем ты, верно, много чего
повидал на свете!
- Да, батюшка, - отвечал мой сын. - Однако одно дело искать счастья,
иное - его найти, и, по Правде сказать, в последнее время я вовсе отказался
от попыток его достигнуть!
- Сударь, - воскликнула миссис Арнольд, - я думаю, что рассказ о ваших
приключениях должен быть весьма занимателен; начало вашей истории я не раз
слышала от своей племянницы; мы были бы весьма признательны, если бы вы
поведали вам ее продолжение.
- Позвольте уверить вас, сударыня, - отвечал мой сын, - не так приятно
будет вам слушать меня, как мне вам рассказывать; впрочем, особых
приключений в моем рассказе вы не встретите, ибо повесть моя будет не
столько о том, что я делал, сколько о том, что видел. Вы знаете, как велика
была первая невзгода в моей жизни; однако ей не удалось сломить мой дух. Я
умею надеяться, как никто. Чем меньше милостей я вижу от фортуны в
настоящем, тем больше ожидаю их в будущем; и всякий раз, когда оказываюсь
под колесом ее, я говорю себе, что достиг уже самой низкой точки и теперь, с
новым поворотом колеса, могу только подняться. Итак, в одно прекрасное утро
я отправился в Лондон, нимало не заботясь о завтрашнем дне, беспечный, как
птицы, что распевали у меня над головой. Тешил же я себя мыслью, что Лондон
есть рынок, на котором любое дарование отличают и оценивают по достоинству.
По прибытии своем в столицу первой моей заботой было доставить нашему
родственнику рекомендательное письмо - то самое, батюшка, что вы мне дали;
однако обстоятельства, в которых застал я его, оказались немногим лучше моих
собственных. Как вы знаете, батюшка, я намеревался поступить наставником в
школу, и об атом-то я хотел посоветоваться с моим родственником. План мой он
встретил улыбкой, которую по справедливости можно было назвать
сардоническою.
"О да, - вскричал он, - нечего сказать, хорошую ты себе наметил
карьеру! Я и сам побывал наставником в пансионе, и пусть мне накинут петлю
на шею, если я не предпочту быть помощником тюремного сторожа в Ньюгете! Я
не знал покоя ни днем, ни ночью. Хозяин вечно придирался ко мне, хозяйка
невзлюбила за то, что лицом не вышел, мальчишки теребили беспрестанно, ил ни
на минуту не мог вырваться на волю, туда, где люди друг с другом учтивы, ибо
от школы меня не отпускали ни на шаг. Да и сумеешь ли ты исполнять должность
наставника? Позволь мне немного поэкзаменовать тебя. Обучался ли ты этому
делу?" - "Нет". - "Тогда ты не годишься в наставники. Умеешь ли ты
расчесывать волосы мальчикам?" - "Нет". - "Тогда ты не годишься в
наставники. Оспой болел?" - "Нет". - "Тогда ты не годишься в наставники.
Привык спать втроем на одной постели?" - "Нет". - "Тогда ты не годишься в
наставники. Хороший ли у тебя аппетит?" - "Да". - "О, тогда уж ты никак не
годишься в наставники! Нет, сударь, коли хотите легкой и чистой работы, то
лучше поступайте в ученики к точильщику и крутите ему колесо - что угодно,
только не школа! Вот что, - продолжал он, - ты, я вижу, малый не из робких,
да и ученый отчасти, - почему бы тебе не сделаться сочинителем, как я? Ты,
верно, читал в книгах о том, что люди с дарованием будто бы гибнут от
голода. А я, если хочешь, сию минуту представлю тебе сорок совершеннейших
тупиц, которые только и живут, что сочинительством, и живут, заметь, в
роскоши - все это честная благополучная посредственность, гладко и скучно
пишут они свои исторические да политические сочинения, и все-то их хвалят;
люди эти, братец, таковы, что, будь они сапожниками, они бы всю жизнь только
чинили башмаки, и ни одной пары не смастерили бы сами".
Убедившись, что ничего благородного в должности наставника нет, я
решился последовать его совету, а так как к литературе я испытывал
величайшее уважение, то с трепетом душевным был готов приветствовать матушку
Граб-стрит. Быть может, для того, чтобы преуспеть в жизни, было бы лучше
избрать другое поприще, однако, почитая богиню сих мест родительницей всех
совершенств, а ее непременную спутницу, бедность лучшей нянькой для
неокрепнувшего гения, я полагал за честь следовать по тропе, проложенной
Отвеем и Драйденом. Полный таких мыслей, взял я в руки перо и, обнаружив,
что почти все, что можно сказать хорошего в защиту правды, уже сказано
другими, решился написать книгу совершенно оригинальную. И вот я изготовил
несколько парадоксов, придав им довольно изящную форму. Правда, они были
заведомо ложны, зато свежи. Жемчужины истины столь часто преподносились
другими, что мне ничего иного не оставалось, как предложить мишуру, которая
издали выглядела ничуть не хуже. О боги всемогущие, вы видели, с какой
важной напыщенностью водил я своим пером по бумаге! Весь ученый мир, я в том
не сомневался нимало, должен был ополчиться против моих построений, ну да я
и сам был готов ополчиться на весь ученый мир! В ожидании воображаемых
противников я держал наготове перья, ощетинившись ими, как дикобраз своими
иглами.
- Хорошо сказано, мой мальчик! - вскричал я. - Какой же предмет избрал
ты для своего трактата? Надеюсь, что не позабыл о значении единобрачия? Но я
перебиваю: продолжай! Ты напечатал свои парадоксы; что же сказал ученый мир
о твоих парадоксах?
- Батюшка, - отвечал мой сын. - Ученый мир ничего не сказал!
Просто-напросто ничего, сударь: ученые все до единого были заняты - одни из
них слагали дифирамбы себе и своим друзьям, другие возводили хулу на врагов;
а так как я, к несчастью, ни друзей, ни врагов не имел, то пришлось мне
изведать жесточайшую из всех обид - пренебрежение.
Как-то раз, когда я сидел в кофейне, размышляя о судьбе своих
парадоксов, в комнату вошел маленький человечек и уселся неподалеку от меня.
После короткого предварительного разговора со мной, из которого он понял,
что имеет дело с человеком ученым, он извлек пачку проспектов и принялся
убеждать меня подписаться на новое издание Пропорция, которое он намерен был
подарить миру с собственными комментариями. Мне пришлось ответить, что у
меня нет денег; услышав такое признание, собеседник мой полюбопытствовал о
моих видах на будущее. Узнав же, что и надеждами я богат не более, чем
деньгами, он вскричал:
"Так, значит, вы ничего не смыслите в столичной жизни! Дайте-ка я вас
научу. Взгляните на эти проспекты! Вот уже двенадцать лет, как они меня
кормят. Возвратится ли вельможа с чужбины на родину, креол ли прибудет с
острова Ямайка, задумает ли богатая вдова, покинув свое родовое гнездо,
наведаться к нам в столицу, - у всех у них я пытаюсь взять подписку. Лестью
осаждаю я их сердца, а затем в образовавшуюся брешь пропихиваю свои
проспекты. У того, кто с самого начала подписывается с охотою, я через
некоторое время прошу еще денег - за посвящение; если дал первый раз, то
даст и во второй, и, наконец, еще раз сдираю с него за то, чтобы на
заглавном листе красовался его фамильный герб. Таким образом, - продолжал
он, - я живу за счет человеческого тщеславия и смеюсь над ним; но, между
нами говоря, мою физиономию здесь слишком уже знают, и я бы не прочь взять
вашу напрокат. Только что возвратился из Италии некий вельможа с громким
именем; привратнику я уже примелькался, но, если бы вы взялись доставить ^да
эти стихи, клянусь жизнью, дело наше выиграно и трофеи пополам!"
- Боже милостивый, Джордж! - воскликнул я. - Неужто ныне поэты
занимаются такими делами? Неужто люди, одаренные свыше, должны унижаться до
попрошайничества? Неужто ради куска хлеба позорят свое призвание и
становятся подлыми торговцами лестью?
- О нет, сударь, - отвечал он. - Истинный поэт никогда не падет столь
низко, ибо гений - горд. Создания, которых я вам тут описываю, всего лишь
нищие, что попрошайничают в рифму. Подлинный поэт готов ради славы
мужественно бороться с нуждой и дрожит за одну лишь честь свою. Ищут
покровительства те, кто не заслуживает его. Гордый дух мой не позволял мне
так низко уронить свое достоинство, вместе с тем скромные мои обстоятельства
мешали повторить попытку взять славу приступом; мне пришлось избрать средний
путь и сесть за сочинительство ради куска хлеба; однако я оказался
неспособным к делу, в котором можно преуспеть с помощью одного лишь
прилежания. Я не мог подавить в себе тайной жажды похвалы, и, вместо того
чтобы писать с пространностью плодовитой посредственности, я тратил время на
поиски совершенства а оно немного занимает места на бумаге!
Какое-нибудь мое сочиненьице, таким образом, проскочит в том или ином
журнале, никем не замеченное, никем не признанное. У публики другие заботы.
Какое ей дело до прозрачной стройности моего стиля, до благозвучной
округленности моих периодов? Я писал, и листок за листком поглощались Летой.
Мои статьи тонули среди восточных сказок, статеек о свободе и советов, как
лечиться от укуса бешеной собаки; а между тем Филавт, Филалет, Филелютер и
Филантроп - все писали лучше меня, ибо писали быстрее.
Вследствие всего этою я водил компанию лишь с подобными мне
незадачливыми сочинителями, и каждый из нас хвалил другого, сожалел о его
судьбе и втайне его презирал. Чем меньше находили мы достоинств в трудах
какого-нибудь известного сочинителя, тем больше удовлетворения доставляли
они нам. Я обнаружил, что чужое дарование меня ничуть не радует! Злополучные
мои парадоксы иссушили этот источник наслаждения. Ни чтение, ни
сочинительство не доставляли мне уже ни малейшего удовольствия, ибо
совершенные творения других авторов вызывали во мне только досаду, а
сочинительство сделалось для меня не более как ремеслом.
Однажды, когда я сидел на скамье в Сент-Джемском парке и предавался
мрачному раздумью, ко мне подошел знатный и блестящий молодой джентльмен,
однокашник мой по университету и некогда близкий приятель. Не без
замешательства приветствовали мы друг друга; он, должно быть, стыдился
своего знакомства с таким оборванцем, как я, а я, в свою очередь, не был
уверен, что он пожелает меня признать. Мои опасения, однако, тут же
рассеялись, ибо Нэд Торнхилл в глубине души добрый малый.
- Ты сказал "Торнхилл", Джордж? - перебил я. - Я не ослышался? Так ведь
это же наш помещик!
- Боже правый! - воскликнула миссис Арнольд. - Неужели мистер Торнхилл
ваш сосед? Это давнишний наш друг, и мы скоро ожидаем его к себе в гости.
- Первым делом, - продолжал сын, - мой приятель позаботился о том,
чтобы изменить внешний мой облик, одев меня с ног до головы из собственного
гардероба, после чего я был допущен к его столу на правах то ли друга, то ли
слуги. В мои обязанности входило сопровождать его на публичные торги,
забавлять его, когда живописец списывал с него портрет, сидеть с ним рядом в
коляске, если у него не оказывалось другого спутника, и участвовать во всех
его проказах. Кроме всего, на мне лежала еще добрая дюжина всяких дел, и от
меня ожидали множества мелких услуг, как-то: подать штопор в нужную минуту;
крестить всех детей, какие народятся у дворецкого; петь, когда прикажут;
всегда быть в хорошем расположении духа; никогда не забываться и в
довершение всего - чувствовать себя как можно более счастливым!
Впрочем, на этом почетном поприще был у меня еще и соперник. Отставной
капитан, самой природой созданный для такого поста, оспаривал у меня сердце
моего покровителя. Матушка его некогда была прачкой у вельможи, так что он с
малых лет привык подличать перед господами и потакать разнузданной их
похоти. Джентльмен сей всю жизнь лез в дружбу к лордам, и хотя большая часть
их прогоняла его за глупость, однако он находил немало и таких, что были не
И вот, поскольку субординация заложена в самой природе человеческой, и
одни рождены повелевать, а другие повиноваться, а следовательно, тиран
неизбежен, то вопрос надо ставить так: что лучше - иметь этого тирана у себя
под боком, в собственном доме, в городе, в котором проживаешь, или чтобы он
находился подальше, - скажем, в столице? Что касается меня, сударь, то,
испытывая врожденное отвращение к физиономии всякого тирана, я, естественно,
предпочту, чтобы он находился как можно дальше от меня. Надо полагать, что
большая часть человечества придерживается того же мнения и потому избрала
себе единого монарха, сокращая таким образом число тиранов и увеличивая
спасительное расстояние, отделяющее их от народа.
Знать, которая до избрания обществом единого тирана сама занимала
положение тиранов, естественно, настроена враждебно к власти, над нею
поставленной, - ведь она ближе всего к этой власти и, следовательно, больше
всех испытывает ее гнет. Поэтому вельможам выгодно всячески ущемлять
королевскую власть, ибо чем меньше власть у короля, тем сильнее их
собственное могущество. Таким образом, для того чтобы восстановить
принадлежавшее им издревле влияние, они стараются подорвать власть единого
тирана.
В некоторых случаях обстоятельства складываются таким образом, что
условия, в которые поставлена страна, законы, в ней сложившиеся,
умонастроение ее имущих сословий, - все вместе способствует дальнейшему
подрыву монархии. Ибо, если, благодаря нашему государственному устройству,
богатства скапливаются в руках немногих, то по мере дальнейшего обогащения
этих немногих, и без того купающихся в роскоши, возрастает и властолюбие их.
Подобное накопление богатства, однако, может произойти в том случае, если
(как то обстоит у нас) обогащение происходит не столько благодаря домашним
ремеслам, сколько вследствие торговли с иноземными купцами; ибо заморская
торговля по плечу лишь богатым, которые к тому же получают все доходы с
домашних промыслов; таким образом имущий у нас пользуется двумя источниками
богатства, в то время как у неимущего источник один. По этой причине во всех
торговых державах богатство сосредоточивается в руках немногих и подобные
государства со временем неминуемо становятся аристократическими.
Опять-таки, сами обычаи и законы страны могут способствовать накоплению
богатства в одних руках: так, когда естественные нити, связующие имущих с
неимущими, обрываются и богатым женихам предлагают искать одних лишь богатых
невест, а людей ученых, например, не допускают участвовать в управлении
страною, если они недостаточно богаты, вследствие чего богатство становится
целью, к коей вынужден устремляться мудрец. С помощью этих и подобных им
способов, говорю я, и достигается скопление богатства в руках у немногих.
Далее, человек, разбогатев тем или иным путем, удовлетворив насущные
свои нужды и прихоти, употребляет избыток на приобретение власти; иначе
говоря, он стремится поставить возможно большее число людей в зависимость от
своей воли, набирая их для этой цели из тех, что готовы - кто по бедности,
кто из корысти - продать свою свободу и согласны за кусок хлеба терпеть
издевательства первого тирана, какой случится поблизости. Так, возле крупных
богачей обычно подбирается голытьба, и государство, в котором богатства
сосредоточены в руках немногих, напоминает картезианскую систему миров, где
каждое небесное тело порождает вокруг себя самостоятельный вихрь. Впрочем, в
водовороте знатного вельможи согласится вращаться только тот, кто рожден
рабом и принадлежит к подонкам человечества, кто по душевному складу своему
и воспитанию способен лишь холопствовать и о свободе знает только
понаслышке.
Между тем остается еще обширная категория людей, не подпадающих под
влияние богача, сословие как бы промежуточное между чернью и богачами; это
люди, которые имеют достаток и потому могут не подчиняться знатному соседу и
вместе с тем не столь богаты, чтобы сделаться тиранами. В этом-то среднем
сословии общества обычно сосредоточены все искусства, вся мудрость, вся
гражданская доблесть. И только одно это сословие и является истинным
хранителем свободы, и одно лишь оно может по справедливости именоваться
Народом. Бывает, однако, что это среднее сословие почему-либо теряет свое
влияние в государстве, его голос как бы заглушается кликами черни, - а это
неминуемо случится, если сочтут нужным уменьшить в десять раз против
нынешнего имущественный ценз для избирателей, ибо таким образом большая
часть черни будет вовлечена в систему управления государством, а чернь,
обращающаяся, как всегда, в орбите кого-нибудь из сильных мира сего, будет
во всем идти у него на поводу. Поэтому в таком государстве среднему сословию
надлежит свято блюсти прерогативу и привилегию единственного кормчего. Ибо
он, этот кормчий, расщепляет власть богачей и облегчает давление,
оказываемое великими на малых мира сего.
Среднее сословие можно уподобить городу, который подвергается осаде со
стороны богачей, а короля - войску, что спешит извне на помощь осаждаемым;
пока осаждающим грозит опасность, они, естественно, станут предлагать
гражданам осажденного города наиболее выгодные условия, прельщать их
сладкими речами и обещаниями; но если им удастся победить противника,
нападающего на них с тыла, стены города окажутся слабой защитой для
осажденных. Чего ждать в этом случае, можно видеть, обратив взор на
Голландию, Геную или Венецию, где законы управляют беднотой, а богачи -
законами. Поэтому я стою за монархию, готов умереть за монархию, за
священную монархию! Ибо единственная святыня на земле - это государь,
помазанный на царство, и всякое ущемление его власти, будь то в мирное или
военное время, есть посягательство на истинные свободы подданного. Один звук
таких слов, как "свобода", "патриотизм", "британцы", уже причинил довольно
горя, и надо надеяться, что истинные сыны свободы не станут умножать этих
бедствий. Много я перевидал на своем веку так называемых поборников свободы,
и, однако же, не припомню ни одного, который не был бы тираном в душе и
деспотом в собственном доме!
Тут я вдруг заметил, что в пылу увлечения позволил себе говорить много
дольше, чем того требовал хороший тон, к тому же и терпение моего хозяина,
который несколько раз уже пытался перебить меня, наконец совсем истощилось.
- Как?! - вскричал он. - Неужто я оказал гостеприимство тайному иезуиту
в облачении англиканского священника? Клянусь всеми угольными копями
Корнуэлла, он вылетит из моего дома, не будь я Уилкинсон!
Тут я понял, что хватил через край, и попросил извинить меня за
неуместную свою горячность.
- Извинить?! - прорычал он в ярости. - За ваши правила надобно десять
тысяч раз просить извинения. Как?! Отказаться от свободы, от собственности
и, говоря словами "Газетира", навязать себе деревянные башмаки? Сударь, я
настаиваю на том, чтобы вы сию же минуту покинули мой дом, или я не отвечаю
за последствия. Сударь, я на этом настаиваю!
Только я собрался повторить свои извинения, как вдруг послышался стук
лакеев в дверь, и обе дамы воскликнули:
- Хозяин с хозяйкой, чтоб нам умереть на месте! Оказалось, все это
время я пользовался гостеприимством дворецкого, который в отсутствие хозяев
захотел разыграть роль господина, - и то сказать, он рассуждал о политике,
как заправский помещик! Но ничего не могло равняться с моим смущением при
виде джентльмена и его супруги. Надо сказать, что и они были поражены едва
ли не больше нашего, застав в своем доме всю честную компанию за пирушкой.
- Господа! - воскликнул истинный хозяин дома, обращаясь ко мне и моему
спутнику. - Мы с супругой рады служить вам, но должен сказать, что честь
вашего посещения столь неожиданна, что мы ею прямо-таки подавлены.
Каким бы сюрпризом ни явилось наше присутствие у них в доме, их
появление было для нас еще удивительнее, - в этом я убежден, и я онемел от
сознания всей нелепости своего положения. Но в эту минуту в комнату вошла
моя милая мисс Арабелла Уилмот, та самая, что была когда-то помолвлена с
сыном моим, Джорджем, и свадьба с которой, как известно, расстроилась.
Увидев меня, она радостно бросилась мне на шею.
- Ах, сударь! - вскричала она. - Какому счастливому случаю обязаны мы
вашим неожиданным посещением? Тетушка с дядюшкой будут счастливы, конечно,
когда узнают, что их гость не кто иной, как добрый доктор Примроз.
Услыхав мое имя, старик и его супруга подошли ко мне и приветствовали
меня словами самого радушного гостеприимства. Они не могли удержаться от
улыбки, когда я поведал им, каким образом оказался гостем в их доме; бедняга
дворецкий, которого они сгоряча хотели было выгнать, после моего ходатайства
был прощен.
Настоящие хозяева дома, мистер Арнольд и его супруга, теперь стали
уговаривать меня погостить у них несколько дней, и так как их племянница и
моя очаровательная ученица - ведь ум ее сложился и развился до некоторой
степени под моим руководством - присоединила к их просьбам свои, я в конце
концов уступил. На ночь мне отвели великолепную спальню, а на другой день
утром мисс Уилмот пожелала пройтись со мной по парку, разбитому на новый
лад. Показав мне все достопримечательности, она затем как бы невзначай
спросила, давно ли имел я сведения о сыне моем, Джордже.
- Увы, сударыня, - вскричал я, - вот уж скоро три года, как мы с ним
расстались, и ни разу-то за все время не прислал он весточки о себе! Где он
обретается, я не ведаю, и свижусь ли я с ним когда-нибудь, и возвратится ли
ко мне счастье тоже не знаю. Нет, моя красавица, не возвратятся к нам
никогда те сладостные часы, что проводили мы у нашего камина в Векфильде.
Маленькое мое семейство становится все меньше и меньше, и с бедностью мы
познали не только нужду, но и бесчестье.
Слеза выкатилась из глаз добросердечной девушки, когда она услышала
такие слова; я же, видя ее столь чувствительною, воздержался от того, чтобы
рассказать о нашем несчастье более подробно. Мне, однако, приятно было
убедиться, что время ничуть не изменило ее старинных привязанностей - с тех
пор как мы уехали, она отказала нескольким женихам. Она продолжала водить
меня по обширному парку, указывая на различные новшества, на всевозможные
беседки и аллеи, и вместе с тем каждый предмет служил ей поводом, чтобы
задать еще какой-нибудь вопрос касательно моего сына. Так провели мы первую
половину дня, а затем, послушные зову колокольчика, возвещавшего обед, вошли
в дом. Там мы застали директора бродячей труппы, о которой я уже упоминал;
он прибыл с билетами на пьесу "Прекрасная грешница"; представление должно
было состояться в тот же вечер, причем роль Горацио исполнял молодой человек
благородного происхождения, никогда ранее не выступавший на сцене. Директор
с жаром расхваливал своего нового актера, утверждая, что еще ни разу не
встречал человека, который подавал бы столь блистательные надежды.
- В единый день, - заметил он, - не выучишься играть на театре. Но этот
джентльмен, можно сказать, рожден для подмостков. Все в нем восхищает -
фигура, голос, осанка! Повстречали же мы его случайно, на пути нашем сюда.
Рассказ директора подстрекнул наше любопытство, и, вняв молениям дам, я
согласился сопровождать их в театр, вернее сказать, в сарай, где давались
представления. Семейство мистера Арнольда почиталось первым в округе, и нас
приняли с почетом и усадили в первом ряду, где мы с немалым нетерпением
дожидались выхода Горацио. Наконец он появился, и пусть те, у кого есть
дети, представят себе, что бы почувствовали они, если бы, подобно мне,
обнаружили в актере собственного своего злополучного сына! Он открыл было
рот, как вдруг, обратив свой взор на публику и увидев мисс Уилмот и меня,
застыл в немом оцепенении.
Актеры подбадривали его из-за кулис, приписав его молчание естественной
робости. Он же вместо того, чтобы исполнять свою роль, с громкими рыданиями
покинул сцену. Не могу сказать, каковы были мои чувства в эту минуту, ибо
быстрая смена их не поддается никакому описанию. Впрочем, меня тут же
заставил опомниться дрожащий голосок мисс Уилмот, которая умоляла меня
отвести ее домой, к дядюшке. Когда мы возвратились, мистер Арнольд, которому
ничего до сих пор не было известно о нашем удивительном приключении, узнав,
что новый актер оказался моим родным сыном, тотчас послал за ним карету и
пригласил его к себе, а так как Джордж упорно отказывался вновь появиться на
подмостках, то актерам пришлось найти ему замену, и он вскоре оказался среди
нас.
Мистер Арнольд принял его самым радушным образом, я же со свойственной
мне восторженностью обнял его, ибо не умею выказывать гнев, если его не
испытываю на самом деле. В обращении мисс Уилмот, однако, сквозила явная
небрежность; впрочем, я приметил, что она играет взятую на себя роль.
Смятение, в какое пришли ее чувства, еще не совсем улеглось; с ее уст
срывались нелепейшие замечания, как это бывает с людьми, потерявшими голову
от счастья, - и она тут же сама смеялась своей глупости. Время от времени
она украдкой поглядывала в зеркало, как бы упиваясь сознанием своей
неотразимости, часто задавала вопросы и оставляла без малейшего внимания
ответы на них.
История странствующего философа, который в погоне за новыми
впечатлениями потерял покой
После ужина миссис Арнольд любезно предложила снарядить лакеев за
вещами моего сына, чем он, казалось, был немало смущен; когда же она
продолжала настаивать, ему пришлось сознаться, что посох да котомка
составляют все его движимое имущество.
- Итак, сын мой, - вскричал я, - с пустыми руками отпустил я тебя, и с
пустыми руками ты ко мне возвращаешься! А вместе с тем ты, верно, много чего
повидал на свете!
- Да, батюшка, - отвечал мой сын. - Однако одно дело искать счастья,
иное - его найти, и, по Правде сказать, в последнее время я вовсе отказался
от попыток его достигнуть!
- Сударь, - воскликнула миссис Арнольд, - я думаю, что рассказ о ваших
приключениях должен быть весьма занимателен; начало вашей истории я не раз
слышала от своей племянницы; мы были бы весьма признательны, если бы вы
поведали вам ее продолжение.
- Позвольте уверить вас, сударыня, - отвечал мой сын, - не так приятно
будет вам слушать меня, как мне вам рассказывать; впрочем, особых
приключений в моем рассказе вы не встретите, ибо повесть моя будет не
столько о том, что я делал, сколько о том, что видел. Вы знаете, как велика
была первая невзгода в моей жизни; однако ей не удалось сломить мой дух. Я
умею надеяться, как никто. Чем меньше милостей я вижу от фортуны в
настоящем, тем больше ожидаю их в будущем; и всякий раз, когда оказываюсь
под колесом ее, я говорю себе, что достиг уже самой низкой точки и теперь, с
новым поворотом колеса, могу только подняться. Итак, в одно прекрасное утро
я отправился в Лондон, нимало не заботясь о завтрашнем дне, беспечный, как
птицы, что распевали у меня над головой. Тешил же я себя мыслью, что Лондон
есть рынок, на котором любое дарование отличают и оценивают по достоинству.
По прибытии своем в столицу первой моей заботой было доставить нашему
родственнику рекомендательное письмо - то самое, батюшка, что вы мне дали;
однако обстоятельства, в которых застал я его, оказались немногим лучше моих
собственных. Как вы знаете, батюшка, я намеревался поступить наставником в
школу, и об атом-то я хотел посоветоваться с моим родственником. План мой он
встретил улыбкой, которую по справедливости можно было назвать
сардоническою.
"О да, - вскричал он, - нечего сказать, хорошую ты себе наметил
карьеру! Я и сам побывал наставником в пансионе, и пусть мне накинут петлю
на шею, если я не предпочту быть помощником тюремного сторожа в Ньюгете! Я
не знал покоя ни днем, ни ночью. Хозяин вечно придирался ко мне, хозяйка
невзлюбила за то, что лицом не вышел, мальчишки теребили беспрестанно, ил ни
на минуту не мог вырваться на волю, туда, где люди друг с другом учтивы, ибо
от школы меня не отпускали ни на шаг. Да и сумеешь ли ты исполнять должность
наставника? Позволь мне немного поэкзаменовать тебя. Обучался ли ты этому
делу?" - "Нет". - "Тогда ты не годишься в наставники. Умеешь ли ты
расчесывать волосы мальчикам?" - "Нет". - "Тогда ты не годишься в
наставники. Оспой болел?" - "Нет". - "Тогда ты не годишься в наставники.
Привык спать втроем на одной постели?" - "Нет". - "Тогда ты не годишься в
наставники. Хороший ли у тебя аппетит?" - "Да". - "О, тогда уж ты никак не
годишься в наставники! Нет, сударь, коли хотите легкой и чистой работы, то
лучше поступайте в ученики к точильщику и крутите ему колесо - что угодно,
только не школа! Вот что, - продолжал он, - ты, я вижу, малый не из робких,
да и ученый отчасти, - почему бы тебе не сделаться сочинителем, как я? Ты,
верно, читал в книгах о том, что люди с дарованием будто бы гибнут от
голода. А я, если хочешь, сию минуту представлю тебе сорок совершеннейших
тупиц, которые только и живут, что сочинительством, и живут, заметь, в
роскоши - все это честная благополучная посредственность, гладко и скучно
пишут они свои исторические да политические сочинения, и все-то их хвалят;
люди эти, братец, таковы, что, будь они сапожниками, они бы всю жизнь только
чинили башмаки, и ни одной пары не смастерили бы сами".
Убедившись, что ничего благородного в должности наставника нет, я
решился последовать его совету, а так как к литературе я испытывал
величайшее уважение, то с трепетом душевным был готов приветствовать матушку
Граб-стрит. Быть может, для того, чтобы преуспеть в жизни, было бы лучше
избрать другое поприще, однако, почитая богиню сих мест родительницей всех
совершенств, а ее непременную спутницу, бедность лучшей нянькой для
неокрепнувшего гения, я полагал за честь следовать по тропе, проложенной
Отвеем и Драйденом. Полный таких мыслей, взял я в руки перо и, обнаружив,
что почти все, что можно сказать хорошего в защиту правды, уже сказано
другими, решился написать книгу совершенно оригинальную. И вот я изготовил
несколько парадоксов, придав им довольно изящную форму. Правда, они были
заведомо ложны, зато свежи. Жемчужины истины столь часто преподносились
другими, что мне ничего иного не оставалось, как предложить мишуру, которая
издали выглядела ничуть не хуже. О боги всемогущие, вы видели, с какой
важной напыщенностью водил я своим пером по бумаге! Весь ученый мир, я в том
не сомневался нимало, должен был ополчиться против моих построений, ну да я
и сам был готов ополчиться на весь ученый мир! В ожидании воображаемых
противников я держал наготове перья, ощетинившись ими, как дикобраз своими
иглами.
- Хорошо сказано, мой мальчик! - вскричал я. - Какой же предмет избрал
ты для своего трактата? Надеюсь, что не позабыл о значении единобрачия? Но я
перебиваю: продолжай! Ты напечатал свои парадоксы; что же сказал ученый мир
о твоих парадоксах?
- Батюшка, - отвечал мой сын. - Ученый мир ничего не сказал!
Просто-напросто ничего, сударь: ученые все до единого были заняты - одни из
них слагали дифирамбы себе и своим друзьям, другие возводили хулу на врагов;
а так как я, к несчастью, ни друзей, ни врагов не имел, то пришлось мне
изведать жесточайшую из всех обид - пренебрежение.
Как-то раз, когда я сидел в кофейне, размышляя о судьбе своих
парадоксов, в комнату вошел маленький человечек и уселся неподалеку от меня.
После короткого предварительного разговора со мной, из которого он понял,
что имеет дело с человеком ученым, он извлек пачку проспектов и принялся
убеждать меня подписаться на новое издание Пропорция, которое он намерен был
подарить миру с собственными комментариями. Мне пришлось ответить, что у
меня нет денег; услышав такое признание, собеседник мой полюбопытствовал о
моих видах на будущее. Узнав же, что и надеждами я богат не более, чем
деньгами, он вскричал:
"Так, значит, вы ничего не смыслите в столичной жизни! Дайте-ка я вас
научу. Взгляните на эти проспекты! Вот уже двенадцать лет, как они меня
кормят. Возвратится ли вельможа с чужбины на родину, креол ли прибудет с
острова Ямайка, задумает ли богатая вдова, покинув свое родовое гнездо,
наведаться к нам в столицу, - у всех у них я пытаюсь взять подписку. Лестью
осаждаю я их сердца, а затем в образовавшуюся брешь пропихиваю свои
проспекты. У того, кто с самого начала подписывается с охотою, я через
некоторое время прошу еще денег - за посвящение; если дал первый раз, то
даст и во второй, и, наконец, еще раз сдираю с него за то, чтобы на
заглавном листе красовался его фамильный герб. Таким образом, - продолжал
он, - я живу за счет человеческого тщеславия и смеюсь над ним; но, между
нами говоря, мою физиономию здесь слишком уже знают, и я бы не прочь взять
вашу напрокат. Только что возвратился из Италии некий вельможа с громким
именем; привратнику я уже примелькался, но, если бы вы взялись доставить ^да
эти стихи, клянусь жизнью, дело наше выиграно и трофеи пополам!"
- Боже милостивый, Джордж! - воскликнул я. - Неужто ныне поэты
занимаются такими делами? Неужто люди, одаренные свыше, должны унижаться до
попрошайничества? Неужто ради куска хлеба позорят свое призвание и
становятся подлыми торговцами лестью?
- О нет, сударь, - отвечал он. - Истинный поэт никогда не падет столь
низко, ибо гений - горд. Создания, которых я вам тут описываю, всего лишь
нищие, что попрошайничают в рифму. Подлинный поэт готов ради славы
мужественно бороться с нуждой и дрожит за одну лишь честь свою. Ищут
покровительства те, кто не заслуживает его. Гордый дух мой не позволял мне
так низко уронить свое достоинство, вместе с тем скромные мои обстоятельства
мешали повторить попытку взять славу приступом; мне пришлось избрать средний
путь и сесть за сочинительство ради куска хлеба; однако я оказался
неспособным к делу, в котором можно преуспеть с помощью одного лишь
прилежания. Я не мог подавить в себе тайной жажды похвалы, и, вместо того
чтобы писать с пространностью плодовитой посредственности, я тратил время на
поиски совершенства а оно немного занимает места на бумаге!
Какое-нибудь мое сочиненьице, таким образом, проскочит в том или ином
журнале, никем не замеченное, никем не признанное. У публики другие заботы.
Какое ей дело до прозрачной стройности моего стиля, до благозвучной
округленности моих периодов? Я писал, и листок за листком поглощались Летой.
Мои статьи тонули среди восточных сказок, статеек о свободе и советов, как
лечиться от укуса бешеной собаки; а между тем Филавт, Филалет, Филелютер и
Филантроп - все писали лучше меня, ибо писали быстрее.
Вследствие всего этою я водил компанию лишь с подобными мне
незадачливыми сочинителями, и каждый из нас хвалил другого, сожалел о его
судьбе и втайне его презирал. Чем меньше находили мы достоинств в трудах
какого-нибудь известного сочинителя, тем больше удовлетворения доставляли
они нам. Я обнаружил, что чужое дарование меня ничуть не радует! Злополучные
мои парадоксы иссушили этот источник наслаждения. Ни чтение, ни
сочинительство не доставляли мне уже ни малейшего удовольствия, ибо
совершенные творения других авторов вызывали во мне только досаду, а
сочинительство сделалось для меня не более как ремеслом.
Однажды, когда я сидел на скамье в Сент-Джемском парке и предавался
мрачному раздумью, ко мне подошел знатный и блестящий молодой джентльмен,
однокашник мой по университету и некогда близкий приятель. Не без
замешательства приветствовали мы друг друга; он, должно быть, стыдился
своего знакомства с таким оборванцем, как я, а я, в свою очередь, не был
уверен, что он пожелает меня признать. Мои опасения, однако, тут же
рассеялись, ибо Нэд Торнхилл в глубине души добрый малый.
- Ты сказал "Торнхилл", Джордж? - перебил я. - Я не ослышался? Так ведь
это же наш помещик!
- Боже правый! - воскликнула миссис Арнольд. - Неужели мистер Торнхилл
ваш сосед? Это давнишний наш друг, и мы скоро ожидаем его к себе в гости.
- Первым делом, - продолжал сын, - мой приятель позаботился о том,
чтобы изменить внешний мой облик, одев меня с ног до головы из собственного
гардероба, после чего я был допущен к его столу на правах то ли друга, то ли
слуги. В мои обязанности входило сопровождать его на публичные торги,
забавлять его, когда живописец списывал с него портрет, сидеть с ним рядом в
коляске, если у него не оказывалось другого спутника, и участвовать во всех
его проказах. Кроме всего, на мне лежала еще добрая дюжина всяких дел, и от
меня ожидали множества мелких услуг, как-то: подать штопор в нужную минуту;
крестить всех детей, какие народятся у дворецкого; петь, когда прикажут;
всегда быть в хорошем расположении духа; никогда не забываться и в
довершение всего - чувствовать себя как можно более счастливым!
Впрочем, на этом почетном поприще был у меня еще и соперник. Отставной
капитан, самой природой созданный для такого поста, оспаривал у меня сердце
моего покровителя. Матушка его некогда была прачкой у вельможи, так что он с
малых лет привык подличать перед господами и потакать разнузданной их
похоти. Джентльмен сей всю жизнь лез в дружбу к лордам, и хотя большая часть
их прогоняла его за глупость, однако он находил немало и таких, что были не