Голсуорси Джон. Фриленды

   В тот день, когда Феликс встречал рассвет в Хемпстеде, к Трайсту постучался управляющий сэра Джералда; ему открыла Бидди, только что прибежавшая из школы пообедать.
   - Как, детка, папа дома?
   - Нет, сэр, только тетя.
   - Позови тетю, мне надо с ней поговорить.
   Маленькая мама скрылась на узкой лестнице, и управляющий тяжело вздохнул. Это был крепкий человек в коричневом костюме и крагах, с обветренным лицом, желтыми белками и щетинистыми усиками; только сегодня утром он признался жене, что ему "очень не по душе это дело". Он стоял, дожидаясь, у двери, а из кухни вышли Сюзи и Билли и уставились на него. Управляющий тоже стал рассматривать ребят, но тут за его спиной раздался женский голос.
   - Да, сэр?
   "Эта женщина" отнюдь не блистала красотой, но у нее было приятное свежее лицо и добрые глаза. Управляющий хмуро сказал:
   - Доброе утро, мисс. Прошу простить, но мне приказано выселить вас. Наверно, Трайст думал, что мы еще погодим, но, боюсь, мне придется вынести из дому вещи. Куда вы собираетесь ехать - вот в чем вопрос.
   - Я, наверно, поеду домой, а вот куда денется Трайст с детьми, мы не знаем.
   Управляющий похлопывал хлыстом по крагам.
   - Значит, вы этого ждали, - сказал он с облегчением. - Вот это хорошо. - И, поглядев вниз на маленькую маму, добавил: - А ты что скажешь, милочка? Вид у тебя смышленый.
   - Я сбегаю к мистеру Фриленду и спрошу его, - ответила Бидди.
   - Вот умница! Он уж найдет, куда вас пока пристроить. Вы как, уже пообедали?
   - Нет, сэр. Обед только поспел.
   - Поешьте лучше сначала. Спеха нет. Чем у вас там в кастрюле так хорошо пахнет?
   - Тушеное мясо с капустой, сэр.
   - Тушеное мясо с капустой! Вот оно что!
   С этими словами управляющий отправился к фургону, стоявшему у обочины дороги; в нем сидели трое мужчин, сосредоточенно сосавших трубки. Но он не присоединился к ним, а отступил подальше, потому что, как он потом объяснял жене: "Скверное дело, прескверное, - ведь каждый мог меня там увидеть! Трое детей в этом доме - вот в чем загвоздка. Если б тем, из господского дома, пришлось свои грязные делишки своими руками обделывать, небось, у них к этому давно бы охота пропала".
   Управляющий отошел на приличное расстояние и оттуда увидел, что маленькая мама, золотоволосая, в голубом переднике, уже бежит к дому Тода. Славная девчушка, право же, славная! И хорошенькая. Жалко их, очень жалко! И он направился обратно к домику. По дороге у него явилась мысль, от которой он похолодел: а вдруг девочка приведет миссис Фриленд, ту даму, что всегда ходит в синем и без шляпы? Уф! Мистер Фриленд - другое дело. Немножко "того", конечно, но безобидный, как муха. А вот его супруга... И он вошел в домик. Женщина мыла посуду: ничего, ведет себя разумно. Когда двое ребятишек отправятся в школу, тогда можно будет приступить к выселению, и поскорее с плеч долой! Чем быстрей, тем лучше, пока народ не сбежится. На таком деле только врагов наживешь. Управляющий шарил желтоватыми глазами по комнате, примеряясь к предстоящей работе. Ну и имущества же у них! То одну вещь купишь, то другую - вот и набралось. Надо в оба следить, чтобы ничего "е поломали, это уж дело подсудное. И он обратился к женщине:
   - Как, мисс, можно приступать?
   - Запретить вам я не могу.
   "Нет, - подумал он, - запретить ты мне не можешь, и очень жаль". Ей он сказал:
   - Здесь у меня старый фургон. Так вещи сохраннее будут от дождя, ну и вообще. Мы погрузим их в фургон, а его загоним в пустой сарай в Мерроу и там оставим. Пусть лежат, пока Трайсту не понадобятся.
   - Вы очень добры, спасибо, - ответила женщина.
   В голосе у нее не было иронии, и управляющий, заметив это, только крякнул и отправился звать помощников.
   Как ни старайся, но даже в деревнях, где дома так разбросаны, что непонятно, есть ли тут вообще деревня, нельзя ничего сделать украдкой: домашний скарб Трайста вытаскивали из дому и складывали в фургон не больше часа, а на дороге против дома уже собралась кучка зрителей. Первым явился старый Гонт - в одиночестве, потому что Уилмет уже уехала в Лондон к мистеру Каскоту, а Том Гонт был на работе. Старик не раз видел на своем веку, как выселяют людей, и сейчас молча наблюдал за всей процедурой с чуть заметной глумливой усмешкой. Вскоре у его ног закопошились четверо детей, таких маленьких, что их еще не принимали в школу, а еще минута - прибежали матери, разыскивая свое потомство, и тут тишине наступил конец. К ним присоединились двое батраков, шедших на работу, каменотес и еще две женщины. И вот через эту толпу прошли маленькая мама и Кэрстин, торопясь к наспех опустошаемому дому. Управляющий стоял возле ветхой кровати Трайста, не скупясь на советы двум своим помощникам, которые разбирали ее на части. Он знал по опыту, что болтовня притупляет в нем всякие неприятные чувства, но сразу онемел, увидев на узкой лестнице Кэрстин. За что такая напасть? В крохотной клетушке, где он почти доставал до потолка головой, столкнуться лицом к лицу с такой женщиной! И вечером, рассказывая жене, он так и сказал: "За что такая напасть?" Он раз видел, как у дикой утки отбирали птенцов - вертела шеей, как змея, и глаза вот такие же страшные, черные! Да когда норовистая кобыла старается тебя укусить, вид у нее и то куда добрее! "Так она там и стояла. Думаешь, она меня отругала? Ни-ни! Понимаешь, слишком она для этого воспитанная. Только все на меня смотрит, а потом говорит: "А, это вы, мистер Симмонс! Как же вы за это взялись?" - а руку положила на голову девчонки. "Приказ есть приказ, сударыня!" Что еще мне было сказать? "Да, - говорит она, - приказ есть приказ, только незачем его выполнять". "Что касается до этого, сударыня, - говорю я (понимаешь, она ведь настоящая леди, от этого никуда не уйдешь), - я человек рабочий, такой же, как этот Трайст, и должен зарабатывать себе на хлеб". "Надсмотрщики над рабами тоже так говорят, мистер Симмонс". "В каждой должности, - говорю я, - есть свои темные стороны. И тут ничего не попишешь". "Так всегда будет, - отвечает она, пока работники будут соглашаться выполнять грязную работу за своих хозяев". "Хотел бы знать, - говорю, - что со мной будет, если я начну привередничать? Нашему брату выбирать не приходится, что дают, то и бери". "Ну вот, говорит она. - Мистер Фриленд и я пока забираем Трайста вместе с детьми к себе". Сердечные они люди, много для крестьян делают, только, конечно, по-своему. И при всем при том она ведьма. А стояла там в дверях загляденье! Порода, она всегда себя покажет, это уж как пить дать. Главное сказала - и конец, ни тебе брани, ни воркотни. И девчонку с собой увела. А я стою как оплеванный, да еще работу доделывать надо, а народ на улице все злее становится. Они, конечно, помалкивают, но ты бы видела, как смотрят!" Управляющий прервал рассказ и злобно уставился на навозную муху, которая ползла по стеклу. Вытянув указательный и большой пальцы, он схватил муху и бросил ее в очаг. "А тут еще сам Трайст явился, как раз когда я кончал. Мне его прямо жалко стало: приходит человек, а все его пожитки на улицу повытаскивали. А он-то косая сажень в плечах. "Ах ты, так тебя перетак! говорит. - Если б я дома был, дал бы я вам тут хозяйничать!" И я уже жду, что он меня кулачищем... "Послушай, Трайст, - говорю я, - сам знаешь, я-то здесь ни при чем". "Да, - говорит он, - знаю. Они за это - так их! поплатятся". Грубиян, да что с него и спрашивать! "Да, - говорит он, - пусть поостерегутся, я им еще отплачу!" "Но-но! - говорю. - Сам знаешь, для кого законы писаны. А я для тебя тут стараюсь, помочь хочу, вещи в фургон ношу; все уж готово - можно ехать". А он на меня смотрит - странные у него глаза: блуждают, - нехорошие глаза, будто под хмельком человек, - и говорит: "Я тут двадцать лет жил. Тут моя жена умерла". И разом смолк, словно язык у него отнялся. Но глаз, однако, с нас не спускает, пока мы все там не кончили. Очень мне не понравилось, что он на нас так смотрит. Он что-нибудь натворит, помяни мое слово". Управляющий снова замолчал и словно застыл, а его лицо, желтое до того, что даже белки пожелтели, казалось, одеревенело.
   - Он к этому дому привязан, - внезапно сказал он, - или ему что-то в голову вбили про его права; много сейчас таких смутьянов развелось. Только кто же обрадуется, если все его добро на улицу выбросят, зевакам на потеху! Я бы сам за это спасибо не сказал.
   И с этими глубоко прочувствованными словами управляющий раздвинул желтые, как дубленая кожа, большой и указательный пальцы и схватил еще одну муху...
   Пока управляющий рассказывал жене о событиях дня, выселенный Трайст сидел на краю кровати в одной из комнат первого этажа в домике Тода. Он снял тяжелые сапоги и засунул ноги в толстых, грязных носках в войлочные домашние туфли Тода. Сидел он не шевелясь, будто его оглушили ударом по лбу, и в голове у него медленно ворочались тяжелые мысли: "Они меня выгнали... Я им ничего не сделал, а они меня выгнали из дому. Будь они прокляты, - выбросили меня из дому!.."
   В саду сидел озадаченный, серьезный Тод, а вокруг него собрались трое маленьких Трайстов. У калитки стаяла освещенная лучами заката Кэрстин и дожидалась своих детей, вызванных телеграммой; ее фигура в синем платье своей неподвижностью напоминала правоверного, который слушает зов муэдзина.
   ГЛАВА XIX
   "В четверг, рано утром, в имении сэра Джералда Маллоринга в Вустершире возник пожар, уничтоживший несколько стогов сена и пустой хлев. Есть серьезные подозрения, что пожар - дело рук злоумышленников, но пока еще никто не арестован. Власти предполагают, что это происшествие имеет связь с недавними событиями такого же рода в восточных графствах".
   Эту заметку Стенли прочел за завтраком в своей любимой газете. За ней следовала небольшая редакционная статья:
   "Возможно, что пожар в поместье сэра Джералда Маллоринга в Вустершире является тревожным признаком аграрных волнений. Мы будем с беспокойством следить за тем, какие это будет иметь последствия. Но одно не подлежит сомнению: если власти будут потворствовать поджигателям или другим злоумышленникам, покушающимся на имущество землевладельцев, нам надо расстаться с надеждой хоть как-нибудь улучшить долю фермера-арендатора...". И так далее.
   Если бы, прочтя газету, Стенли встал и зашагал по комнате, его можно было бы извинить - хотя он знал характер и настроение детей Тода хуже, чем Феликс, он все же знал их достаточно, чтобы встревожиться, - но ведь Стенли был англичанином! То, что он продолжал есть ветчину и сказал Кларе: "Еще полчашки!" - безусловно, доказывало, что он обладает тем загадочным свойством, которое зовется флегмой и позволяет его родине мирно прозябать в болоте.
   Стенли был человек неглупый - недаром он постиг секрет доходного производства плугов (но только на экспорт) - и часто раздумывал над важной проблемой английской флегмы. Люди говорили, будто Англия вырождается, становится истеричной, слабонервной, теряет связь с землей и все прочее. По его мнению, все это была ерунда.
   - Посмотрите, как толстеют шоферы! - говорил он. - Посмотрите на Палату Общин и на дородность высших классов!
   Если в стране и увеличилось число низкорослых, крикливых рабочих и социалистов, суфражисток и грошовых листков, если у нас стало больше всяких профессоров и длинноволосых художников, тем лучше для остального населения Англии! Вес, который теряет все это худосочное отребье, приобретают люди солидные. Страна, может быть, и страдает от бюрократии и вредного направления мыслей, но настоящая английская порода не меняется. Джон Буль остался таким, как был, несмотря на усы. Сбрейте эти усы и прилепите маленькие бакенбарды, и вы получите столько Джонов булей, сколько вашей душе угодно! Никаких социальных потрясений не произойдет, пока климат Англии останется прежним! Произнеся этот простой афоризм и разразившись коротким утробным смешком, Стенли переходил на более важные темы. В его убеждении, что дождь наверняка погасит любой пожар - дайте только ему время, - было даже нечто величественное. И в особом углу он держал особый сосуд, который точно показывал ему, сколько дюймов осадков выпало за день; время от времени он писал в свою газету письма о том, что такое количество осадков выпало "впервые за тридцать лет". Его уверенность в том, что страна переживает тяжелые времена, была словно сыпь, вызывающая легкий зуд кожи, но она не касалась жизненных органов, скрытых в его упитанном теле. Он предпочитал не рассказывать Кларе неприятных подробностей о своих близких, так как свято хранил истинно мужскую веру в то, что его родня лучше ее родни. Она была всего-навсего какая-то Томпсон, и трудно сказать, кто из них обоих старался поскорее об этом забыть. Но он все же сказал ей, садясь в автомобиль:
   - Очень может быть, что по дороге домой я заеду к Тоду. Мне надо проветриться.
   - Будь осторожен с этой женщиной, - предупредила Клара. - Ни в коем случае нельзя, чтобы она к нам приехала. Ее дети и то были невыносимы.
   И когда Стенли кончил свои дела на заводе, он приказал шоферу повернуть к дому Тода. Автомобиль покатил по дорогам, заросшим по краям травой, и прелесть английского пейзажа тронула даже его не слишком чувствительную душу у него просто перехватило дыхание. Было то время года, когда у природы кружится голова от собственной красы, от одуряющих запахов и неумолчного хора бесчисленных голосов. Белые цветы боярышника заливали живые изгороди пенным каскадом; луга сияли золотом лютиков, на каждом дереве куковала кукушка, на каждом кусте заливались вечерней песней дрозды. Ласточки летали низко, и небо, за чьим настроением они всегда следят, было красиво сонной, перенасыщенной красотой долгого ясного дня, готового пролиться ливнем. Некоторые фруктовые сады еще стояли в цвету, и крупные пчелы, носившиеся над травами и цветами, наполняли воздух густым жужжанием. Все перемешалось: движение, свет, краски, песни птиц, благоухание цветов, теплый ветер и шелест листвы - так, что трудно было отличить одно от другого.
   Стенли подумал, не будучи человеком, склонным к восторженным излияниям: "Бесподобная страна! Как все ухожено, за границей этого не увидишь!"
   Но автомобиль - существо, презирающее красоту природы, - быстро домчал его до перекрестка и встал, тихонько дыша, прямо под каменистым откосом, на котором прилепился домик Тода, теперь уже так заросший сиренью, глицинией и вьющимися розами, что с дороги был виден только конек кровли.
   Стенли явно нервничал. Его лицо и руки не были приспособлены для выражения подобной слабости, но он ощущал сухость во рту и дрожь в груди свидетельство душевной тревоги. Поднимаясь по ступеням и посыпанной гравием дорожке, по которой ровно девятнадцать лет назад однажды прошла Клара, а он только три раза за все эти годы, Стенли откашлялся и сказал себе: "Спокойно, старина! Что с тобой в конце концов? Она ведь тебя не съест!"
   И в самых дверях он столкнулся с ней.
   Но и увидев ее, он не понял, почему эта женщина вызывала у нормального, здравомыслящего человека такое странное чувство. Вернувшись от Тода, Феликс сказал:
   - Она словно "Песня Гебридских островов", пропетая среди английских народных баллад.
   Эта чисто литературная ассоциация ничего не объяснила Стенли и показалась ему натянутой. Но когда она ему сказала: "Входите, пожалуйста", он вдруг почувствовал себя грузным, нескладным, - так должна себя чувствовать кружка портера рядом с бокалом кларета. Наверно, виноваты во всем были ее глаза, цвет которых он не мог определить, или чуть-чуть вздрагивавший посредине излом бровей, или платье, - оно было синее, но как-то странно отливало другим цветом, а может быть, она вызывала у него ощущение водопада, стремительно мчащегося под ледяным покровом, который вдруг проваливается под ногой, хотя тебе каким-то чудом удается удержаться на поверхности... Словом, что-то вдруг заставило его почувствовать себя одновременно маленьким и тяжеловесным - неприятное ощущение для человека, привыкшего сознавать себя жизнерадостным, но солидным и полным достоинства. Сев по ее просьбе у стола в помещении, похожем на кухню, он почувствовал странную слабость в коленях и услышал, как она сказала куда-то в пространство:
   - Бидди, милая, уведи во двор Билли и Сюзи.
   В ответ на это из-под стола выползла маленькая девочка с печальным и озабоченным личиком и сделала ему книксен. Потом оттуда же появилась девочка еще меньше и совсем маленький мальчик, глядевший на него во все глаза.
   Стенли стало еще больше не по себе, и он понял, что если сейчас же твердо о себе не заявит, то скоро и сам перестанет понимать, где находится.
   - Я приехал, чтобы поговорить об этом происшествии у Маллорингов. - И, ободрившись (все-таки он сумел заговорить!), Стенли осведомился: - Чьи это дети?
   Она ответила ему ровным голосом, чуть-чуть шепелявя:
   - Фамилия их отца - Трайст, его в среду выгнали из дома за то, что у него жила сестра его покойной жены, поэтому мы взяли их к себе. Вы заметили, какое выражение лица у старшей?
   Стенли кивнул. Он и правда что-то заметил, но не знал, что именно.
   - В девять лет ей приходится вести хозяйство, быть матерью двоим младшим детям да еще ходить в школу. И все это потому, что леди Маллоринг очень щепетильна и не признает брака со свояченицей.
   "Да, пожалуй, - подумал Стенли, - тут уж она перехватила через, край!" И спросил:
   - А эта женщина тоже тут?
   - Нет, она пока уехала домой. У него отлегло от сердца.
   - Маллоринг, по-видимому, хочет доказать, что он может поступать со своим имуществом, как ему заблагорассудится. Ну, скажем, если бы вы сдали свой дом кому-нибудь, кто, по-вашему, дурно влияет на всю округу, вы расторгли бы арендный договор?
   Она ответила все тем же ровным тоном:
   - Ее поступок был подлым, ханжеским произволом, и никакие словесные ухищрения не заставят меня отнестись к этому иначе!
   У Стенли возникло ощущение, что его нога провалилась под лед и ее сразу обожгло ледяной водой. Словесные ухищрения! Обвинять в этом такого прямолинейного человека, как он! Он всегда считал, что словесными ухищрениями занимается его брат Феликс. Стенли посмотрел на нее и вдруг заподозрил, что семья его брата замешана в преступлении, совершенном в имении Маллорингов, куда больше, чем он предполагал.
   - Послушайте, Кэрстин! - решительно произнес он ни на что не похожее имя (в конце концов она его невестка). - А не этот ли субъект поджег стога Маллоринга?
   Он увидел, как глаза ее на мгновение вспыхнули, в ее лице что-то дрогнуло, но оно тут же застыло снова.
   - У нас нет оснований это предполагать. Но на произвол, как вы знаете, отвечают местью.
   Стенли пожал плечами:
   - Не мое дело судить, правильно или неправильно поступили в этом деле. Но, как человек с житейским опытом и родственник, я вас прошу: последите за вашими ребятами, чтобы они не натворили каких-нибудь глупостей. Они парочка горячая, да оно и понятно: молодость!
   Произнеся эту речь, Стенли опустил глаза, думая облегчить ей этим положение.
   - Вы очень добры, - снова услышал он ее тихий, чуть-чуть шепелявый голос, - но тут речь идет о принципах...
   И вдруг его непонятный страх перед этой женщиной принял осязаемую форму. Принципы! Он подсознательно ждал этого слова, которое выводило его из себя так же верно, как красная тряпка быка.
   - Какие принципы могут оправдать нарушение закона?
   - А если закон несправедлив?
   Стенли был поражен.
   - Помните, - все же сказал он, - что ваши так называемые принципы могут причинить вред не только вам, но и другим и больше всего Тоду и вашим же детям. А в каком смысле закон несправедлив, разрешите спросить?
   Все это время она сидела за столом против него, но теперь поднялась и подошла к очагу. Для женщины сорока двух лет - а ей, по его расчетам, не могло быть меньше - она казалась удивительно гибкой, а ее глаза под этими вздрагивающими, изломанными бровями таили в своей темной глубине какой-то странный огонь. Несколько серебряных нитей в густой копне ее очень тонких черных волос делали их будто еще более живыми. Во всем ее облике чувствовалась такая сила, что ему стало совсем не по себе. Он вдруг подумал: "Бедный Тод! Представить себе только - ложиться в постель рядом с такой женщиной!"
   Она ответила ему, не повышая голоса:
   - Эти бедные люди не имеют возможности пустить в ход закон, не могут решать, где и как им жить, должны делать только то, что им приказывают. А Маллоринги могут пустить в ход закон, решать, где и как им жить, и навязывать другим свою волю. Вот почему закон несправедлив. Этот ваш равный для всех закон действует по-разному, в зависимости от того, каким имуществом вы обладаете!
   - Н-да! - сказал Стенли. - Это что-то сложно!
   - Возьмем простой пример. Если бы я решила жить с Тодом невенчанной, мы могли бы это сделать без особого для нас ущерба. У нас есть кое-какие средства; мы могли бы не обращать внимания на то, что о нас думают люди и как они к нам относятся. Мы могли бы купить (как мы и сделали) кусок земли и домик, из которого нас никто не мог бы выгнать. Так как в обществе мы не нуждаемся, то и жили бы точно так же, как мы живем сейчас. А вот Трайст, у которого даже в мыслях нет бросить вызов закону, - какова его судьба? Какова судьба тех сотен арендаторов в нашей стране, кто отваживается смотреть на политику, религию или мораль не так, как те, от кого они зависят?
   "Ей-богу, она в чем-то права, - подумал Стенли. - Я никогда не подходил к вопросу с этой стороны". Но мысль о том, что он приехал сюда, чтобы заставить ее образумиться, и глубоко сидевшая в нем английская закваска заставили его сказать вслух:
   - Все это прекрасно, но ведь есть собственность! Нельзя же лишить людей их законных прав!
   - Вы имеете в виду зло, неотъемлемое от владения собственностью?
   - Пусть так, я не буду препираться из-за слов. Меньшее из двух зол. А что вы предлагаете взамен? Не хотите же вы уничтожить собственность; вы же сами признали, что она дает вам независимое положение!
   И снова по ее лицу скользнул какой-то отблеск.
   - Да, но если у людей не хватает порядочности понять, почему закон охраняет их независимость, им надо доказать, что нельзя поступать с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой!
   - И вы даже не попробуете прибегнуть к убеждению?
   - Их все равно не убедишь. Стенли взял свою шляпу:
   - Ну знаете, не всех. Я понимаю вашу точку зрения; но дело в том, что насилие никогда не приносило добра, это... это не по-английски.
   Она ничего не ответила. И, растерявшись, он добавил с запинкой:
   - Жаль, что я не смог повидать Тода и ваших ребят. Передайте им привет. Клара просила вам кланяться. - И, бросив вокруг себя смущенный взгляд, Стенли протянул ей руку.
   Его ладони коснулось что-то теплое, сухое, и он ощутил даже легкое пожатие.
   Сев в автомобиль, он сказал шоферу:
   - Поезжайте домой по другой дороге, Батер, мимо Церкви.
   У него перед глазами упорно стояла эта кухня с кирпичным полом, черные дубовые балки на потолке, ярко начищенные медные кастрюли, цветы на подоконнике, огромный открытый очаг, а перед ним - фигура женщины в синем платье, упершейся ногой в полено. И трое детишек, появившихся из-под стола в подтверждение того, что все это не дурной сон!.. "Странная история!.. думал он, - неприятная история! Но, во всяком случае, эта женщина никак не сумасшедшая. И многое из того, что она говорит, в общем, верно. Но до чего бы все мы дошли, если бы на свете было много таких, как она!" Вдруг он заметил на лугу справа группу людей, направляющихся вдоль изгороди к шоссе, - по-видимому, батраков. Что они здесь делают? Он приказал шоферу остановиться. Их было человек пятнадцать - двадцать, а вдали, на лугу, видна была девушка в красной кофточке и с ней еще человека четыре. "Ах ты, черт! подумал он. - Тут, наверно, дело не обходится без младших Тодов". И, заинтересовавшись тем, что все это могло означать, Стенли стал следить за калиткой, откуда должны были выйти люди. Первым появился крестьянин в плисовых штанах, застегнутых под коленями; его изможденную, но жизнерадостную физиономию украшали длинные каштановые усы. За ним шел низенький, плотный, краснолицый и кривоногий человек в рубашке с закатанными рукавами, рядом с высоким брюнетом в сдвинутой на затылок шапке, который, по-видимому, только что отпустил какую-то шутку. Дальше шли два старика один из них хромал - и три подростка. Потом появился, в промежутке между двумя группами, еще один высокий крестьянин. Он шагал тяжело и кинул на автомобиль хмурый, взгляд исподлобья. Глаза у этого человека были какие-то странные, в них сквозила угроза и грусть, - у Стенли на душе сразу стало тревожно. Следующим вышел низенький, широкоплечий человек с нагловатым, общительным и развязным видом. Он тоже поглядел на Стенли и отпустил какое-то замечание; двое его спутников с худыми физиономиями дурашливо осклабились. Сзади них шел, сильно хромая, тощий старик с желтым лицом и обвислыми седыми усами, а рядом - сгорбленный, кривобокий парень с лицом, заросшим рыжей щетиной. Он показался Стенли слабоумным. А дальше шагали еще два подростка лет по семнадцати, обстругивая на ходу палочки, и бодрый, коротко остриженный молодец со впалыми щеками; шествие замыкал низенький человек с непокрытой круглой головой, поросшей тонкими светлыми волосами; он шел один пританцовывающей походкой, словно гнал впереди себя скотину.
   Стенли заметил, что все, кроме высокого крестьянина с угрожающим, грустным взглядом, желтолицего хромого старика и низенького человечка, который шел последним, поглощенный воображаемым стадом, украдкой разглядывали машину. Он подумал: "Английский крестьянин! Вот бедняга! Кто он такой? Что он такое? Кто о нем пожалеет, если он и вправду вымрет? Какой толк от всего этого шума, который вокруг него поднимают? Песенка его спета. Слава богу, мне в Бекете с ним не приходится иметь дело! "Назад на землю!" "Независимый земледелец!" Куда там! Но Кларе я этого говорить не стану, зачем портить ей удовольствие?" И он пробурчал шоферу: