Голсуорси Джон. Фриленды

   Он оставлял Недду с неспокойной душой, но у него не хватило духу насильно оторвать ее от больного. Дирек, правда, собирался встать на другой день, но поправлялся он медленно, потому что больна у него была голова, а не тело. К тому же ему мешал выздоравливать характер. Он несколько раз делал усилие, чтобы встать с постели, но тело отказывалось ему подчиняться, а эти попытки отнюдь не содействовали его выздоровлению. Фрэнсис Фриленд командовала в комнате больного, и заменить ее было невозможно, так как она и в самом деле была превосходной сиделкой благодаря большому опыту и умению забывать о своих собственных нуждах; она дежурила по очереди с Неддой и, становясь с каждым днем немножко бледнее и решительнее, все нежнее глядела на Дирека. Трагедия старости - быть отрешенной от жизни, когда дух твой еще не хочет сдаваться; понимать, что ты никому не нужна и все, кого ты родила и вырастила, давно разбрелись по разным дорогам, где ты их не догонишь; что умственная жизнь течет мимо тебя с огромной быстротой, а ты остаешься где-то в тихой заводи, беспомощно пытаясь влиться в общий поток, и чувствуешь, как тебя безнадежно относит назад; ощущать, что твое сердце еще молодо и горячо, но ты так погрязла в старых представлениях и привычках, что никто не хочет заметить, насколько ты еще полна бодрости и сердечного тепла; никто не понимает, как тебе хочется участвовать в каком-нибудь деле, совершить что-то нужное, полезное для всех, никто тебе в этом не поможет! Но для Фрэнсис Фриленд трагедия старости была хотя бы на время побеждена. Она могла приносить пользу тем, кого любила и кому хотела помочь. Теперь она занимала комнату Шейлы.
   Целую неделю Дирек не задавал никаких вопросов, не заговаривал ни о беспорядках, ни даже о причине своей болезни. Невозможно было понять, вызвано ли это частичной потерей памяти из-за сотрясения мозга, или же в нем говорит инстинкт самосохранения и он сам не хочет думать о том, что может его взволновать. Недда каждый день боялась, что вот он начнет вспоминать. Она знала, что вопросы будут обращены к ней, - ведь от бабушки все равно не дождешься ответа: "Ну, конечно, деточка, все идет прекрасно, ты только поменьше говори!"
   Разговор начался в последний день июня, едва Дирек первый раз встал с постели.
   - Но сено им все же не удалось спасти?
   Можно ли ему сказать правду? Простит ли он, если она ее не скажет? Если она солжет сейчас, сможет ли она лгать в ответ на все остальные вопросы? Когда он потом обнаружит правду, не повредит ли это ему больше, чем если он услышит ее сейчас? Недда все же решила солгать, но когда она открыла рот, язык прилип у нее к гортани, и она чуть слышно пробормотала:
   - Нет, удалось.
   Его лицо исказилось. Недда сразу же опустилась на колени рядом с его стулом. Он спросил сквозь зубы:
   - Говори, говори! Значит, все пошло прахом?
   В ответ она только опустила голову и погладила его руку.
   - Так. А что сделали с ними?
   Она прошептала, не глядя на него:
   - Кое-кого уволили, другие снова работают, как прежде.
   - Как прежде!
   Она так жалобно на него взглянула, что Дирек больше не стал ни о чем спрашивать. Но то, что он узнал, задержало его выздоровление еще на неделю. Недда была в отчаянии. Но как только Дирек встал опять, он снова начал ее допрашивать.
   - Когда будет суд?
   - Седьмого августа.
   - Кто-нибудь навещал Боба Трайста?
   - Да, тетя Кэрстин была у него два раза.
   Получив этот ответ, он долго молчал. Она снова соскользнула со стула и встала возле него на колени; ей казалось, что только здесь у нее появится мужество, чтобы отвечать на его вопросы. Он положил руку, с которой сошел загар, ей на голову. Тогда она собралась с духом и спросила:
   - Может быть, мне к нему съездить?
   Он кивнул.
   - Хорошо, я завтра поеду.
   - Недда, никогда не говори мне неправду! Люди так много лгут, вот почему я все это время ничего не спрашивал.
   Она горячо ответила:
   - Не буду! Никогда не буду!
   Ее страшно пугало это посещение тюрьмы. Самая мысль о таких местах наводила на нее ужас. Рассказ Шейлы о ночи, проведенной в камере, вызвал у нее дрожь. Но в ней жила какая-то сила, помогавшая ей превозмогать страх; на другой день она рано утром отправилась в путь, отказавшись от предложения Кэрстин составить ей компанию.
   Вид этого крепостного здания, чьи стены были испещрены эмблемами христианской веры, нагнал на нее тоску, и несколько минут она простояла у темно-зеленой двери, не решаясь позвонить.
   Дверь отворил толстяк в синем костюме с седой прядью, выбившейся из-под фуражки, и связкой ключей, звенящих у пояса.
   - Что вам угодно, мисс? - спросил он. Вежливое обращение придало ей духу, и она протянула карточку, которую крепко сжимала в горячей руке.
   - Я пришла повидать Роберта Трайста, ожидающего здесь суда.
   Толстяк с сомнением повертел в руках карточку, затворил за ней дверь и сказал:
   - Одну минуточку, мисс.
   От стука захлопнувшейся двери по спине у Недды побежали мурашки, но она почувствовала прилив бодрости и огляделась. За тяжелой аркой, под которой она стояла, был двор, где находилось еще двое людей в синих костюмах и фуражках. Слева она увидела существо с бритой головой, одетое во что-то грязновато-серое, - оно стояло на четвереньках и бесшумно терло пол коридора. Неприязнь, которую у нее вызвала униженная, крадущаяся поза этой согнутой фигуры, сменилась острой жалостью. Человек на нее поглядел быстро, исподтишка, но с таким настойчивым и пронзительным любопытством, что Недде сразу почудилось, будто ей доверено несчетное множество секретов. У нее было такое ощущение, словно в одном торопливом, но невыразимо жадном взгляде этого тихого, стоящего на коленях существа ей открылась вся жизнь людей, запертых в одиночестве и молчании. А от нее требовали какой-то насущной пищи, телесной и духовной, - столько ненасытной жадности было в этих глазах! Взгляд этот ее рассердил, обидел, но и вызвал невыносимую жалость. Ее глаза уже потемнели от слез, но она была слишком потрясена, чтобы плакать. Бедняга! Как он должен ее ненавидеть за то, что она свободна, дышит запахом внешнего мира, видит солнце и людей, которые вольны любить и общаться друг с другом! "Бедняга" продолжал прилежно скрести пол; на его бритой голове топырились уши. Потом он передвинул подстилку под коленями и бросил на Недду еще один взгляд. Быть может, потому, что его одежда, шапочка, короткая щетина на голове и даже кожа были грязновато-серыми, его черные глазки показались ей поразительно живыми. Она почувствовала, что они разглядывают ее с головы до пят, раздевают ее, читают в ее душе и былой гнев и теперешнюю жалость; глаза эти и молили, и оскорбляли, и с жадностью, стремились овладеть ею, словно все задавленные инстинкты всего тюремного мира вырвались наружу, на миг сломав свои решетки. Но тут послышался звон ключей, взгляд быстро скользнул вниз, и человек снова превратился в притаившееся бесшумное существо, трущее каменный пол... Недда с дрожью подумала:
   "Мне здесь невыносимо дышать, а у меня есть все, что душа пожелает, - у этих же людей нет ничего!"
   К ней снова подошел толстый тюремный надзиратель. Его сопровождал еще один человек в синем, который сказал:
   - Прошу вас, мисс, пройдемте сюда!
   Они пошли по коридору. Хотя Недда ни разу не оглянулась, она знала, что глаза арестанта смотрят ей вслед, все еще что-то у нее вымаливая, и, завернув за угол, она с облегчением вздохнула. Сквозь решетчатые окна без стекол ей был виден другой двор, где люди в такой же грязновато-серой одежде, испещренной стрелами, шагали друг за другом посреди залитой цементом площадки, словно причудливый движущийся орнамент. По сторонам стояли два тюремщика с саблями. Кое-кто из арестантов шел, расправив грудь и высоко подняв голову; другие брели, шаркая, уронив голову на грудь; но большинство шагало, уставившись в затылок идущего впереди. Слышен был только топот ног.
   Недда прижала руку к губам. Ее проводник объяснил ей словоохотливо:
   - Это их выводят на прогулку, мисс. Вы, кажется, желаете увидать арестанта по фамилии Трайст, не так ли? Тут к нему уже приходила одна женщина, и раза два бывала какая-то дама в синем.
   - Это моя тетя.
   - Так-так. Он, по-моему, батрак, сидит по делу о поджоге. Странное дело, я ни разу еще не видал крестьянина, который хорошо бы себя чувствовал в тюрьме.
   Недду пробрала дрожь. Слова эти показались ей зловещими. Но она вдруг вспылила:
   - А разве есть и такие, кто хорошо здесь себя чувствует?
   Надзиратель не то проворчал что-то, не то хихикнул.
   - Ну, многим здесь живется куда лучше, чем на воле! И сомневаться нечего, - их здесь, по крайней мере, кормят досыта!
   Недде вдруг припомнились слова Кэрстин: "Свобода - торжественный праздник!" Но она их не произнесла вслух.
   - То-то и оно! - продолжал надзиратель. - Кое у кого из них вид такой, будто им там, на воле, ни разу в году поесть как следует не удается. Если вы, мисс, минуточку здесь обождете, я вам сейчас приведу этого человека.
   Недда осталась ждать в пустой комнате с оштукатуренными стенами и решетками на окне, из которого ничего не было видно, кроме высокой кирпичной стены. Сознание человека быстро ко всему привыкает, и чувства его притупляются, - Недду уже не так терзала острая жалость, которая охватила ее там, под тюремной аркой. На нее нашла тупая апатия. В комнате стояли парты и школьная доска, на которой друг под другом были выведены два ряда цифр, но сумма внизу не была проставлена.
   Тишина сперва показалась ей мертвой. Потом где-то стукнула тяжелая дверь и раздалось шарканье ног, топот стал громче, громче, а потом тише; раздались слова команды, топот стал еще тише, а потом затих совсем. Снова наступила мертвая тишина. Недда прижала руки к груди. Она дважды сложила цифры на доске, сумма оба раза получилась одна и та же. Вон летит муха... две мухи! Как приятно на них смотреть - они носятся по воздуху, догоняя друг друга! А в камерах бывают мухи? Наверно, туда не залетит и муха, там нет ничего живого, одни каменные стены и деревянная скамья. Ничего живого, кроме того, что у тебя в душе. Как это ужасно! Даже часы не тикают и птицы не поют. Тихо, мертво, хуже, чем здесь, в этой комнате! Что-то коснулось ее ноги. Она вздрогнула и посмотрела вниз. Котенок. Господи, как хорошо! Маленький, рыжеватый, уродливый котенок. Он, наверно, пробрался в дверь. Значит, ее не заперли! Видно, у нее разыгрались нервы, если ей это пришло в голову. Почесав котенка за ухом, Недда постаралась овладеть собой. Она не позволит себе больше распускаться. Это нехорошо по отношению к Диреку, незачем ей было сюда приходить, если она не сумеет приободрить бедного Трайста. Дверь отворилась, и послышался голос надзирателя:
   - Четверть часа, мисс. Я буду здесь, за дверью.
   Она увидела, что в комнату вошел высокий небритый человек, и протянула ему руку.
   - Я двоюродная сестра мистера Дирека, мы думаем пожениться. Он был болен, но теперь выздоравливает. Мы предполагали, что вам хочется знать, как он себя чувствует. - Говоря это, она думала: "Какое трагическое лицо! Я не могу смотреть ему в глаза!"
   Он пожал ей руку, сказал: "Спасибо, мисс!" - и продолжал стоять все так же неподвижно.
   - Прошу вас, сядем и поговорим.
   Трайст подошел к парте и сел, опустив руки между колен, словно мял воображаемую шапку. Он был одет в обычный праздничный костюм батрака, и его жесткие, пыльного цвета волосы не были коротко острижены. Квадратное лицо осунулось, глаза глубоко запали, отчего скулы, подбородок и мясистые губы стали как-то особенно выделяться, придавая его облику что-то дикое, даже зверское; но по-собачьи тоскливые глаза вызывали у Недды такую жалость, что она не могла его бояться.
   - Дети у вас просто прелестные, мистер Трайст. Бидди растет на глазах. Они никому не причиняют хлапот, прекрасно себя чувствуют. Бидди умеет с ними справляться.
   - Она хорошая девчушка. - Толстые губы произносили слова с трудом, словно уже разучились говорить.
   - Вам передают газеты, которые мы вам посылаем? У вас есть все, что нужно?
   Минуту казалось, что он не собирается отвечать, потом, помотав головой, он сказал:
   - Мне ничего не нужно, только бы выйти отсюда!
   Недда беспомощно пробормотала:
   - До суда остался всего месяц. А мистер Погрем вас навещает?
   - Да, он приходит. Он ничего не может поделать.
   - Ну, не отчаивайтесь! Даже если вас не оправдают, вы все равно скоро отсюда выйдете! Не отчаивайтесь!
   Она тихонько дотронулась до его руки. Ее сердце мучительно сжималось: такой он был грустный.
   Он сказал, с трудом выговаривая слова: - Спасибо вам. Я должен отсюда выйти. Долго я здесь не выдержу, сил моих больше нет. Не привык я к этому, я ведь всегда жил на чистом воздухе, в движении, вот в чем дело. Но вы ему, мисс, ничего не говорите. Вы ему скажите, что я поживаю хорошо. Не говорите ему того, что я вам сказал. Нечего ему из-за меня расстраиваться. Мне это не поможет,
   Недда пробормотала:
   - Хорошо, хорошо, я ему не скажу!
   Но тут она услышала слова, которых так боялась:
   - Как вы думаете, мисс, они меня выпустят?
   - Да, думаю, что да, надеюсь! - Но она не решилась посмотреть ему в глаза и, услышав, как он шаркнул подошвой по полу, поняла, что он ей не поверил.
   Он медленно произнес:
   - Я ведь в то утро и не думал ничего делать. На меня вдруг что-то нашло, когда я глядел на сено.
   Недда тихонько ахнула. А вдруг человек за дверью его слышит?
   Трайст продолжал:
   - Если они меня не выпустят, я не вытерплю. Это свыше человеческих сил. Я спать не могу, есть не могу, ничего не могу. Я не вытерплю. Умереть ведь недолго, если на это решиться.
   Недде стало дурно от жалости, она поднялась и подошла к нему. Потом, поддавшись порыву, с которым она не могла совладать, Недда схватила его огромную руку и сжала ее в своих.
   - Ну пожалуйста, потерпите, будьте мужественны, подумайте о будущем! Я уверена, что когда-нибудь вы будете так счастливы!
   Он поглядел на нее странным, долгим взглядом.
   - Да, когда-нибудь я буду счастлив. Вы из-за меня не расстраивайтесь!
   Недда увидела, что в дверях стоит надзиратель.
   - Простите, мисс, но время кончилось.
   Трайст встал и, не говоря ни слова, вышел.
   Недда опять осталась вдвоем с рыженьким котенком. Стоя под окном, закрытым решеткой, она вытирала мокрые щеки. Почему, почему должен человек так страдать? Страдать так долго, так страшно? И как могут люди изо дня в день, из года в год смотреть на то, как страдают другие?
   Когда надзиратель вернулся, чтобы ее проводить, у нее не было сил с ним говорить или даже смотреть на него. Она шла, судорожно сжав руки и уставившись в землю. Выйдя за двери тюрьмы, Недда глубоко вздохнула. И вдруг в глаза ей бросилась надпись на углу переулка, куда выходила тюрьма: "Аллея любви"!
   ГЛАВА XXXIII
   Доктор категорически приказал отправить больного к морю, но избегать всяких волнений, солнца и ярких красок; поэтому Дирек с бабушкой поехали в такое место на взморье, где всегда было сумрачно, а Недда вернулась домой, в Хемпстед. Это произошло в конце июля. Две недели, проведенные в полном безделье на английском морском курорте, поразительно укрепили здоровье юноши. Фрэнсис Фриленд, как никто, умела отвлекать внимание от темных сторон жизни, особенно "не вполне приличных". Поэтому они никогда не разговаривали о батраках, забастовке или о Бобе Трайсте. Зато Дирек только об этом и думал. Он не мог ни на минуту забыть о приближающемся суде. Он думал о нем, купаясь; думал, сидя на серой пристани и глядя на серое море. Он думал о нем, шагая по серым, мощенным булыжником улочкам и когда уходил на мыс. И для того, чтобы больше о нем не думать, он ходил до изнеможения. К несчастью, голова продолжает работать даже тогда, когда отдыхают ноги. Во время еды он сидел за столом против Фрэнсис Фриленд, и та испытующе поглядывала на его лоб.
   "Милый мальчик выглядит гораздо лучше, - размышляла она, - но на лбу, между бровями, у него появилась морщинка, какая жалость!"
   Ее беспокоило и то, что щеки его за это время недостаточно округлились, - хотя она больше всего на свете не выносила толстых щек, символизирующих то, что она, как истый стоик, ненавидела, - непростительную распущенность! Поражала ее и его необычайная молчаливость; она без конца ломала себе голову, придумывая интересные темы для разговора, и часто себя упрекала: "Ах, если бы я была поумнее!" Конечно, он скучает без милочки Недды, но ведь не из-за нее же у него появилась эта морщинка! Его, наверно, мучают мысли о тех, других делах. Нехорошо, что у него такое грустное настроение, это ему мешает поправляться. Привычка не требовать невозможного, необходимая старикам и особенно старухам, - или хотя бы не показывать виду, что требуешь невозможного, - давно научила Фрэнсис Фриленд весело болтать на всякие незначащие темы, как бы тяжело ни было у нее на сердце. А сердце у нее, по правде говоря, часто ныло, но нельзя ведь было давать ему волю и портить другим жизнь. Как-то раз она сказала Диреку:
   - Знаешь, милый, по-моему, тебе было бы очень полезно немножко заняться политикой. Это очень увлекательно, когда втянешься. Я, например, читаю мою газету, не отрываясь. У нее действительно высокие принципы!
   - Ах, бабушка, если бы политика помогала тем, кто больше всего нуждается в помощи! Но я что-то этого не вижу.
   Она задумалась, поджав губы, а потом сказала:
   - По-моему, милый, это не совсем справедливо; есть политические деятели, которых все очень уважают, ну, хотя бы епископы, да и многие другие, их никак нельзя заподозрить в корысти.
   - Я не говорю, бабушка, что политики корыстолюбивы. Я говорю, что они люди обеспеченные и поэтому интересует их только то, что может интересовать людей обеспеченных. Что, например, они сделали для батраков?
   - Ах, милый, они собираются сделать для них очень много! В моей газете об этом без конца пишут.
   - А вы им верите?
   - Я убеждена, что зря они не стали бы ничего обещать! У них есть какой-то совершенно новый проект, и, кажется, очень разумный. Поэтому, милый, я на твоем месте не стала бы так огорчаться. Эти люди лучше нас знают, как бить. Они ведь много старше тебя. А ты смотри, у тебя на переносице появилась малюсенькая морщинка!
   Дирек улыбнулся.
   - Ничего, бабушка, у меня там скоро будет большая морщинища!
   Фрэнсис Фриленд тоже улыбнулась, но неодобрительно покачала головой.
   - Ну да, поэтому я и говорю, что хорошо бы тебе увлечься политикой.
   - Лучше уж, бабушка, я увлекусь вами. На вас так приятно смотреть!
   Фрэнсис Фриленд подняла брови.
   - На меня? Что ты, дорогой, я ведь теперь просто страшилище! - И, боясь, что он заставит ее заговорить о том, чего стоицизм и упорное желание видеть во всем только светлую сторону не позволяли ей признать, Фрэнсис Фриленд переменила тему разговора. - Куда бы ты хотел сегодня поехать погулять?
   Они ездили на прогулки в коляске, и Френсис Фриленд прикрывала внука своим зонтиком, на случай, если по ошибке выглянет солнце.
   Четвертого августа Дирек заявил, что выздоровел и хочет вернуться домой. Как ей ни было грустно отказаться от ухода за ним, она смиренно призналась себе, что ему, наверно, скучно без сверстников, и, чуть-чуть поспорив, с грустью сдалась. На другой день они отправились в обратный путь.
   Приехав домой, они узнали, что к маленькой Бидди Трайст приходила полиция, - ее вызвали в качестве свидетельницы. Тод повезет ее в город в тот день, когда будет слушаться дело. Дирек не стал их дожидаться - накануне суда он взял свой чемодан, поехал в Вустер и поселился в отеле "Король Карл". Всю ночь он не сомкнул глаз и рано утром пошел в суд: дело Трайста слушалось первым. Терзаемый тревогой, Дирек следил за сложным церемониалом, с которого начинается отправление правосудия, - за тем, как один за другим входили джентльмены в париках; за тем, как появлялись, рассаживались, менялись местами судейские чиновники, приставы, адвокаты и публика; его поражало деловитое безразличие и бодрый профессионализм всех участников этого зрелища. Он видел, как вошел низенький мистер Погрем - еще более приземистый и похожий на резиновый мячик, чем когда-либо, - и вступил в переговоры с одним из джентльменов в париках. Улыбки, пожатие плеч, даже настороженное выражение лица защитника, его манера оглядываться по сторонам, закинув мантию на руку, а ногу поставив на скамью, говорили о том, что он бывал здесь уже не одну сотню раз и не придавал всему этому ни малейшего значения. Вдруг наступила тишина; вошел судья, поклонился и занял свое место. И в этом тоже было какое-то привычное равнодушие. Дирек думал только о том, для кого все это было вопросом жизни и смерти, и не мог понять, что другие относятся к этому иначе.
   Слушание дела началось, и в зал ввели Трайста. Диреку снова пришлось пережить пытку, встретив этот трагический взгляд. Вопросы, ответы, ходатайства защиты жужжали над этой массивной фигурой и этим животным, но в то же время таким печальным лицом; накапливалось все больше серьезных улик, но истинная подоплека событий того утра оставалась по-прежнему скрытой, словно и судьи и все, кто здесь был, лопотали что-то невнятное, как мартышки. Никто так и не узнал подлинной истории Трайста, этого доведенного до отчаяния тяжелодума, который встал и по привычке вышел в подернутые утренним туманом луга, где он столько лет трудился; в нем медленно и неосознанно копилась немая и злая обида, - ведь целые века молчали на этих пустынных полях его предки, и немота вошла в их плоть и кровь. В нем копилась злоба, искажая подлинную картину жизни, что всегда свойственно людям с ограниченным кругозором; она копилась до тех пор, пока не прорвалась наружу в мрачном, бессмысленном насилии, В нем наливалась ярость в то время, как в воздухе гонялись друг за другом мошки, ползали в траве жуки и повсюду в природе осуществлялся ее первый и главный закон. Сколько бы они тут ни говорили и ни приводили улик, как бы они ни были хитры и догадливы своей мелкой догадливостью законников, они не могли открыть тайных пружин человеческого поступка, слишком естественных и простых, чтобы их можно было выставить напоказ.
   Все судебные допросы и речи не могли показать того безумного облегчения, которое он почувствовал, когда, с отвисшей челюстью и мстительно выпученными глазами, зажег спичку и подпалил ею сено, а потом глядел на то, как красные язычки перебегают с места на место и, потрескивая, лижут сухую траву... Не могли показать они и того немого страха, который вдруг охватил присевшего на корточки человека и парализовал его искаженное яростью лицо. Ни того, как он в ужасе отпрянул от горящего стога; ни того, как ужас благодаря привычке не думать и не чувствовать вновь сменился животным равнодушием. Ни того, как человек тяжело шагал назад по росистым лугам, под пение жаворонков и воркованье голубей, под шорох крыльев и всю музыку бессмертной природы. Нет. Все ухищрения закона никогда не откроют всей правды. Но и закон дрогнул, когда со скамьи, где сидел Тод, поднялась "маленькая мама" и приготовилась давать показания, когда все увидели, как взглянул на нее великан-батрак и как она поглядела на него. Казалось, девочка сразу стала как-то выше; ее задумчивое личико и пышные русые волосы были красивы, как у феи; стоя на возвышении, она напоминала фигурку с картины Ботичелли.
   - Как тебя зовут, детка?
   - Бидди Трайст.
   - Сколько тебе лет?
   - В будущем месяце исполнится десять.
   - Ты помнишь, как вы переехали жить к мистеру Фриленду?
   - Да, сэр.
   - А первую ночь, которую вы там провели, ты помнишь?
   - Да, сэр.
   - Где ты тогда спала, Бидди?
   - С вашего позволения, сэр, мы спали в большой комнате, где стоит ширма, - Билли, Сюзи и я, а отец - за ширмой.
   - А где эта комната?
   - Внизу, сэр.
   - Вспомни, Бидди, когда ты проснулась в первое утро?
   - Когда встал отец.
   - Это было рано или поздно?
   - Очень рано.
   - Ты не знаешь, который был час?
   - Нет, сэр.
   - Но откуда ты знаешь, что было очень рано?
   - Завтрак потом был еще очень не скоро.
   - А в котором часу вы завтракаете?
   - В половине седьмого, по кухонным часам.
   - Было светло, когда ты проснулась?
   - Да, сэр.
   - Когда папа встал, он оделся или снова лег спать?
   - Он совсем и не раздевался, сэр.
   - Но он оставался с вами или вышел?
   - Вышел, сэр.
   - И как скоро он вернулся назад?
   - Когда я обувала Билли.
   - А что ты делала, пока его не было?
   - Помогала Сюзи и одевала Билли.
   - И сколько времени это у тебя отнимает обычно?
   - Полчаса, сэр.
   - Так-так. А как выглядел отец, когда он вернулся назад?
   "Маленькая мама" замолчала. Только теперь она поняла, что в этих вопросах таится какая-то опасность. Она стиснула ручонки и поглядела на отца.
   Судья ласково спросил:
   - Ну так как, детка?
   - Так же, как сейчас, сэр.
   - Спасибо, Бидди, ты можешь идти.
   Вот и все; "маленькой маме" разрешили спуститься и занять свое место возле Тода. Молчание нарушил короткий, упругий звук - это высморкался мистер Погрем, Никакие Показания в тот день не были такими обличающими и убийственными, как эта невинная фраза: "Так же, как сейчас, сэр". Вот почему даже само правосудие дрогнуло во время этого допроса.
   И Дирек понял, что судьба Трайста решена. Чего стоили все эти слова, вся эта профессиональная казуистика и профессиональные сарказмы: "Мой друг сказал вам то-то" или "Мой друг сам вам скажет это", - профессиональное дирижирование беспристрастного судьи, возвышавшегося над всеми остальными; холодные, точно рассчитанные обличения "всей гнусности поджога"; холодные, точно рассчитанные попытки подорвать доверие к свидетелю-каменщику и свидетелю-бродяге; холодные, точно рассчитанные призывы не осуждать отца на основе показаний его маленькой дочери; холодный, точно рассчитанный взрыв красноречия: каждый человек считается невиновным при отсутствии неопровержимых улик, а их здесь нет; холодная и точно рассчитанная оценка всех "за" и "против" и, наконец, последнее холодное подведение итогов, скрытое от глаз публики. И вердикт "виновен" и приговор "три года тюремного заключения" - все это прошло мимо юноши, к которому был прикован трагический взгляд Трайста. В эти минуты он решался на отчаянный поступок.