Голсуорси Джон. Фриленды

   - Думаю, что нет. Но он...
   - Кое-чем вознагражден? Чистой совестью... спокойной душой... чистым воздухом и так далее! Знаю, знаю. Чистой совестью, согласен, но, по-моему, и твоего Маллорияга не очень-то мучает совесть. Спокойная душа - да, пока не прохудились башмаки или не заболел кто-нибудь из детей; тогда уж ему есть о чем беспокоиться! Свежий воздух, но зато и промокшая насквозь одежда прекрасная возможность смолоду заполучить ревматизм. Говоря откровенно, какой образ жизни требует больше добродетелей, на которых зиждется наше общество: мужества, терпения, стойкости и самопожертвования? И кто из этих двоих имеет больше права на "превосходство"?
   Стенли бросил "Ободрение" и молча заходил по комнате. Потом он сказал:
   - Феликс, ты проповедуешь революцию. Феликс, следивший с легкой улыбкой за тем, как он шагает по турецкому ковру, ответил:
   - Ничуть. Я совсем не революционер, потому что, как бы мне этого ни хотелось, я не верю, что потрясение основ снизу или насилие вообще может создать равенство между людьми или принести какую-нибудь пользу. Но я ненавижу лицемерие и считаю, что пока ты и твои Маллоринги не перестанете усыплять себя лицемерными фразами о долге и превосходстве, вы не поймете истинного положения вещей, а пока вы не поймете истинного положения вещей, не прикрытого всем этим отвратительным ханжеством, никто из вас и пальцем не шевельнет, чтобы сделать жизнь более справедливой. Пойми одно, Стенли, я, не веря в революцию снизу, неукоснительно верю в то, что революционное изменение жизни сверху - это дело нашей чести!
   - Гм!.. - проворчал Стенли. - Все это прекрасно, но чем больше им даешь, тем больше они требуют, и конца этому не видно.
   Феликс оглядел комнату, где в самом деле человек забывал обо всем, кроме своей бренной плоти.
   - Черт возьми, а я еще не видел даже начала! Но если ты будешь давать нехотя или с назиданием, словно малым детям, на что ты можешь рассчитывать? А если даешь от душевной щедрости, то твой дар так и будет принят.
   И вдруг, почувствовав, что уже дает советы, Феликс опустил глаза и добавил:
   - Пойду-ка я в свою чистую, теплую постель. Спокойной ночи, старина!
   Когда брат взял свой подсвечник и удалился, Стенли, неопределенно хмыкнув, опустился на диван, как следует отхлебнул из стакана и снова принялся за свое "Обозрение".
   ГЛАВА VII
   На следующий день автомобиль Стенли с Феликсом и запиской от Клары быстро понесся в Джойфилдс по обрамленным травой дорогам. Откинувшись на мягкие подушки и чувствуя, как теплый ветерок овевает его лицо, Феликс с наслаждением созерцал свои любимые пейзажи. Право же, эта зелень, деревья, пятнистые ленивые коровы выглядят удивительно красивыми, и даже отсутствие человека было ему приятно.
   Неподалеку от Джойфилдса он увидел парк Маллорингов и их длинный дом восемнадцатого века, заботливо обращенный фасадом к югу. Затем показался деревенский пруд, если можно было говорить тут о деревне, и в нем, разумеется, плавали утки; дальше стояли рядом три домика. Феликс их прекрасно помнил: они были чистенькие, аккуратные, крытые соломой и явно подновленные. Из дверей одного из них вышли двое молодых людей и повернули в ту же сторону, что и автомобиль. Феликс проехал мимо и, оглянувшись, посмотрел на них повнимательнее. Ну да, это они! Он попросил шофера остановиться. Те двое шли, глядя прямо перед собой и хмурясь. И Феликс подумал: "Ни капли сходства с Тодом в обоих: чистокровные кельты!"
   Живое, открытое лицо девушки, вьющиеся каштановые растрепанные волосы, яркий румянец на щеках, пухлые губы; глаза, чем-то похожие на глаза скайтерьера, выглядывающие из-под косматой шерсти, - весь ее облик показался Феликсу даже несколько пугающе энергичным; да и шагала она так, будто презирала землю, которую попирали ее ноги. Внешность юноши была еще более разительной. Какое странное смугло-бледное лицо, черные волосы (он был без шляпы), прямые черные брови - горделивый, тонкогубый, прямоносый молодой дьявол с глазами лебедя и походкой настоящего горца, но и чуть-чуть еще нескладный. Когда они поравнялись с автомобилем, Феликс, высунувшись из окна, сказал:
   - Боюсь, вы меня не помните!
   Юноша покачал головой. Поразительные глаза! Но девушка протянула руку:
   - Что ты, Дирек, это же дядя Феликс!
   И оба улыбнулись - девушка очень приветливо, юноша сдержанно. И вдруг, почувствовав себя как-то до странности неловко, Феликс пробормотал:
   - Я еду в гости к вашему отцу. Хотите, подвезу вас до дома?
   Ответ был тот, какого он и ожидал:
   - Нет, спасибо. - Но потом, словно желая смягчить свой отказ, девушка добавила: - Нам еще кое-что надо сделать. Отец, наверно, в фруктовом саду.
   Голос у нее был звучный, полный сердечности. Приподняв шляпу, Феликс поехал дальше. Что за пара! Странная, полная прелести, чем-то пугающая. Ну и деток же принесла брату Кэрстин!
   Подъехав к дому, он поднялся по мшистым ступеням и отворил калитку. Со времени визита Клары здесь мало что изменилось - только ульи переставили подальше. На его стук никто не ответил, и, вспомнив слова девушки: "Отец, наверно, в фруктовом саду", - он направился туда. Трава была высокой, и по ней были рассыпаны белые лепестки. Феликс брел по ней среди пчел, гудевших в яблоневом! цвету. В конце сада он увидел брата, рубившего грушу. Тод был в рубашке, обнажавшей чуть не до плеч загорелые руки. Ну и силач! Какие могучие, звенящие удары он наносил по стволу! Дерево рухнуло, и Тод вытер рукой лоб. Этот огромный, смуглый, кудрявый человек выглядел еще великолепнее, чем помнилось Феликсу, и был так прекрасно сложен, что каждое его движение казалось легким. Лицо у него было широкое с выдающимися скулами; брови густые и немножко темнее золотистых волос, поэтому его глубоко посаженные ярко-синие глаза смотрели словно из чащи; ровные, белые зубы сверкали из-под рыжеватых усов, а смуглые небритые щеки и подбородок, казалось, были присыпаны золотой пудрой. Заметив Феликса, он пошел ему навстречу.
   - Подумать только, - оказал он, - что старик Гладстон проводил свой досуг, рубя деревья! Какое грустное занятие!
   Феликс не очень понимал, что надо на это ответить, поэтому он просто взял брата под руку. Тод подвел его к дереву.
   - Садись! - сказал он. Потом печально поглядел на грушу и пробормотал: - Семьдесят лет росло и в семь минут погибло. Теперь мы ее сожжем. Что ж, с ней надо было расстаться. Она уже три года не цвела.
   Говорил он медленно, как человек, привыкший думать вслух. Феликс смотрел на него с удовольствием.
   "Можно подумать, что мы живем рядом, - сказал себе Феликс, - по тому, как он отнесся к моему появлению!"
   - Я приехал в автомобиле Стенли, - сообщил он брату. - На дороге видел твоих ребят - прекрасная пара!
   - А!.. - сказал Тод. И в его тоне прозвучали не просто гордость или отцовская любовь. Потом он поглядел на Феликса.
   - Зачем ты приехал, старина? Феликс улыбнулся. Странный вопрос!
   - Поговорить.
   - А!.. - сказал Тод и свистнул.
   На свист его прибежал довольно большой, сильный пес с блестящей черной шерстью, белой грудью и черным хвостом с белой кисточкой; он встал перед Тодом, слегка наклонив голову набок; его желтовато-коричневые глаза говорили:
   "Пойми, я должен догадаться, о чем ты сейчас думаешь!"
   - Ступай, скажи хозяйке, чтобы она пришла. Хозяйке!
   Пес помотал хвостом, опустил его и убежал.
   - Мне его дал один цыган, - сказал Тод. - Самая лучшая на свете собака.
   - Эх, старина, так все говорят про своих собак!
   - Да, - кивнул Тод. - Но эта и правда самая лучшая.
   - Морда у нее умная.
   - У нее есть душа, - сказал Тод. - Цыган клялся, что он ее не украл, но это неправда.
   - А ты разве всегда знаешь, когда люди говорят неправду?
   - Да.
   Услышав такое чудовищное заявление от любого другого, Феликс непременно улыбнулся бы, но так как это был Тод, он только спросил:
   - Откуда?
   - Когда люди говорят неправду, они всегда смотрят тебе в лицо, но взгляд у них неподвижный.
   - У некоторых это бывает, когда они говорят правду.
   - Да, но когда они лгут, ты видишь, как они стараются, чтобы взгляд у них не блуждал. Собака не смотрит тебе в глаза, когда хочет что-то скрыть, а человек смотрит слишком пристально. Послушай!
   Феликс прислушался, но ничего не услышал.
   - Крапивник! - И, сложив трубочкой губы, Тод издал какой-то звук. Смотри!
   Феликс увидел на ветке яблони крошечную коричневую птичку с острым клювиком и вздернутым хвостиком. И подумал: "Тод неисправим!"
   - У этого малыша тут рядом, за нашей спиной, гнездо, - тихо сказал Тод. Он снова издал тот же звук. Феликс увидел, как птичка с необычайным любопытством повернула голову и дважды подпрыгнула на ветке.
   - А вот самочку никак не могу этому научить, - прошептал Тод.
   Феликс положил руку брату на плечо, - ну и плечи!
   - Да-да, - сказал он, - но послушай, старина, мне действительно надо с тобой поговорить.
   Тод помотал головой.
   - Подожди ее, - сказал он.
   Феликс стал ждать. Тод становится совсем чудаком, ведя уже много лет такую странную, отшельническую жизнь, наедине со взбалмошной женой: ничего не читает, никого не видит, кроме бродяг, животных и крестьян. Но почему-то, сидя здесь, на поваленном дереве, рядом со своим чудаковатым братом, Феликс испытывал необычное ощущение покоя. Может быть, потому, что день был такой ясный, благоуханный, солнечные зайчики зажигали яблоневый цвет, а кругом росли анемоны и кислица, и в синем небе над полями плыли невообразимой белизны облака. Ухо его ловило малейшие звуки, которые здесь, в саду, были полны особого значения и странной глубины, будто слышишь их впервые. Тод, глядевший на небо, вдруг спросил:
   - Есть хочешь?
   И Феликс вспомнил, что тут не едят по часам, а, проголодавшись, идут в кухню, где в очаге всегда пылает огонь, и либо подогревают кофе и овсянку приготовленную раньше - и едят ее вместе с вареными яйцами, печеной картошкой и яблоками, либо закусывают хлебом с сыром, вареньем, медом, сливками, помидорами, маслом, орехами и фруктами, - все это всегда стоит на столе, прикрытое кисеей; он вспомнил также, что все они сами моют после себя миски, тарелки и ложки, а поев, выходят, во двор и пьют студеную воду из колодца. Странный образ жизни, дьявольски неудобный, - они, почти как китайцы, делают все иначе, чем принято у нас.
   - Нет, - сказал он. - Не хочу.
   - А я хочу. Вот она.
   Феликс почувствовал, как у него забилось сердце, - не одна Клара боялась этой женщины. Она шла по саду с собакой - да, поразительная у нее внешность, просто поразительная! Увидев Феликса, она не удивилась и, сев рядом с Тодом, сказала:
   - Я рада вас видеть.
   Почему все в этой семье заставляют его чувствовать себя существом низшего порядка? Как она спокойно его разглядывала! А потом сузила глаза и наморщила губы, будто подумала что-то очень ехидное! В ее волосах - как это бывает всегда с иссиня-черными, тонкими и шелковистыми волосами, - уже появились серебряные нити; лицо и фигура похудели за то время, что он ее не видел. Но она до сих пор была очень интересной женщиной, глаза у нее просто поразительные! Да и одета, - Феликс навидался на своем веку чудачек, совсем не так чудовищно, как тогда показалось Кларе: ему нравилось ее синее платье из домотканого полотна, вышитое вокруг ворота, и он с трудом оторвал взгляд от сапфировой повязки, которой она стянула свои черные с проседью пряди.
   Он начал с того, что передал ей записку Клары, которую та написала под его диктовку:
   "Дорогая Кэрстин!
   Хотя мы так давно не виделись, Вы, надеюсь, простите мне, что я Вам пишу. Нам доставило бы большое удовольствие, если бы Вы с обоими Вашими детьми погостили у нас день-другой, в то время, пока у нас гостят Феликс и его молодежь. Боюсь, что Тода звать бесполезно, но, конечно, если он приедет, и Стенли и я будем в восторге.
   Искренне Ваша
   Клара Фриленд".
   Она прочла записку, передала ее Тоду, тот тоже прочел ее и вернул Феликсу. Все молчали. Записка была такая простая и дружеская, что довольный Феликс подумал: "А ведь я ее неплохо сочинил!"
   Затем Тод сказал:
   - Ну, говори, старина! Ты ведь хочешь поговорить о наших ребятишках, правда?
   Господи, откуда он это знает? Но Тод ведь и правда был немного ясновидящим.
   - Что ж, - начал Феликс, сделав над собой усилие, - разве вам не кажется, что вы напрасно путаете ваших детей в деревенские кляузы? Нам рассказывал Стенли...
   Кэрстин спокойно прервала его, говорила она отрывисто, капельку шепелявя:
   - Стенли не может этого понять.
   Она взяла Тода под руку, по-прежнему не сводя глаз с лица деверя.
   - Может быть, - признал Феликс, - но не забудьте, что Стенли, Джон и я выражаем обычную и, я бы сказал, разумную точку зрения.
   - С которой мы, боюсь, не имеем ничего общего.
   Феликс перевел взгляд с нее на Тода. Тот склонил голову набок и, казалось, прислушивался к каким-то далеким звукам. Феликс почувствовал раздражение.
   - Все это прекрасно, - сказал он, - но, право же, вам не мешает подумать о будущем ваших детей с какой-то более объективной точки зрения. Не можете же вы хотеть, чтобы они бунтовали прежде, чем сами увидят жизнь своими глазами.
   Она ответила:
   - Наши дети знают жизнь лучше, чем обычная молодежь. Они с ней сталкивались непосредственно, видели ее изнанку. Они знают, что такое произвол в деревне.
   - Да, конечно, - сказал Феликс, - но молодость есть молодость.
   - Они достаточно взрослые, чтобы понимать, где правда.
   Феликс был поражен. Как сверкали эти суженные глаза! Какая убежденность звучала в этом чуть-чуть шепелявившем голосе!
   "Я же останусь в дураках", - подумал он и только спросил:
   - Ну, а что вы ответите на это приглашение? - Пусть едут. Сейчас это им очень кстати.
   В этих словах Феликсу почудилась угроза. Он отлично понимал, что она вкладывает в них какой-то свой, особый смысл.
   - Когда нам их ждать? Во вторник, пожалуй, для Клары удобнее всего, когда кончится очередное нашествие гостей. А на вас с Тодом нечего и рассчитывать? Она забавно сморщила губы в подобие улыбки.
   - Пусть решает Тод. Тод, ты слышишь?
   - На лугу! Она там была и вчера, в первый раз в этом году.
   Феликс взял брата под руку.
   - Ты прав, старина.
   - Что? - спросил Тод. - А!.. Пойдемте домой. Я ужасно хочу есть...
   Иногда из ясного неба вдруг упадет несколько капель дождя, зашелестит листва, а вдалеке послышится глухой рокот. Путник подумает: "Где-то поблизости гроза". Но кругом! сразу же снова станет тихо и безмятежно, и путник, забыв о том, что он недавно подумал, беззаботно пойдет дальше.
   Так было и с Феликсом, когда он возвращался на автомобиле Стенли в Бекет. Ну и лица у этой женщины, у юных язычников, да и у потустороннего Тода!
   Вокруг этой маленькой семьи в воздухе пахло грозой. Но автомобиль неслышно скользил по дороге, сиденье было мягким, за окном мирная прелесть зеленых лугов, церкви, усадьбы, домики среди вязов, медленные взмахи крыльев грачей и ворон - все это убаюкивало Феликса и вселяло в него покой; дальние, глухие раскаты грома больше не были ему слышны.
   Когда он вернулся, Недда поджидала его в аллее, разглядывая статую нимфы, поставленную Кларой. Это была хорошая вещь, выписанная из Берлина, который славится скульптурой, к тому же она начала покрываться патиной, словно стояла тут уже давно, - милое создание с опущенными плечами и скромно потупленным взглядом. На голове у нее примостился воробей.
   - Ну как, папочка?
   - Они приедут.
   - Когда?
   - Во вторник, но только дети.
   - Ты мог бы мне что-нибудь о них рассказать. Но Феликс только улыбнулся. Ему для этой задачи не хватило бы изобразительного таланта, а так как он своим! талантом гордился, то не хотел его компрометировать.
   ГЛАВА VIII
   "Шишки" стали прибывать в эту субботу только после трех часов дня. Сперва из Эрна приехали в автомобиле лорд и леди Бритто; потом - тоже в автомобиле - из Джойфилдса сэр Джералд и леди Маллоринг; первый послеобеденный поезд привез трех членов Палаты Общин, любителей гольфа: полковника Мартлета, мистера Слизора и сэра Джона Фанфара-с супругами; американку мисс Боутри, которая бывала всюду, и пейзажиста Мурсома низенького, очень плотного человека, который нигде не бывал и хранил гробовое молчание, за которое потом: мстил. Поездом, с которым никого не ждали, прибыла Литература на Службе Обществу я лице Генри Уилтрема - о нем шла слава, будто он первый задумался о земельном вопросе. И самым последним поездом приехали прогрессивный издатель Каскот - как всегда, торопясь - и леди Мод Ютред - как всегда, сияя красотой. Клара была очень довольна и, переодеваясь к обеду, сказала Стенли, что на этот раз у нее представлены все оттенки взглядов на земельный вопрос. Но это ее не страшит, если она сумеет не дать сцепиться сэру Генри Уилтрему и Каскоту. Насчет членов Палаты Общин можно не беспокоиться. Стенли это подтвердил.
   - Им, наверно, уже опротивела болтовня. Но как быть с Бритто - он умеет быть неприятным, а Каскот нещадно отделал его в своем листке.
   Клара это помнит и поэтому посадит рядом с Каскотом с одной стороны леди Мод, а с другой - Мурсома, так что за обедом ему ничто не угрожает, ну, а потом надо уж Стенли быть начеку!
   - А куда ты посадишь Недду?
   - С полковником Мартлетом, а с другой стороны у нее - сэр Джон Фанфар: они оба неравнодушны к молоденьким!.
   Впрочем, она надеется, что завяжется настоящий спор, пора уже сдвинуться с мертвой точки. Жаль упускать такой превосходный случай!
   - Гм-м... - пробурчал Стенли. - Вчера вечером Феликс высказывался чрезвычайно странно. Он, того и гляди, наговорит лишнего.
   - Ну что ты! - Клара взяла под защиту Феликса. - Он человек воспитанный.
   Ей кажется, что на этот раз может получиться нечто значительное, плодотворное для всего государства. И, следя за тем, как Стенли пристегивает подтяжки, она изливала ему свои восторги. Как великолепно представлены здесь все точки зрения! Бритто, считающий, что дело зашло слишком далеко и какие бы второстепенные меры мы ни принимали, все будет бесполезно, так как мы не можем конкурировать с Канадой и ее огромными посевными площадями; хоть сама Клара с ним не согласна, все-таки она должна признать, что во многом он прав; он человек очень способный и когда-нибудь может... кто знает?.. Потом - сэр Джон, он ведь, можно сказать, основатель новой консервативной политики: надо помочь фермерам в покупке земли, которую они арендуют. А полковник Мартлет - выразитель политики более старых консерваторов: что же, черт возьми, станет с крупными землевладельцами, если у фермеров будет своя земля? Он ни за что не поддержит такой закон, Клара в этом убеждена. Да он ей и сам говорил: "Возьмем, например, поместье моего брата Джеймса. Если мы проведем такой закон и фермеры им воспользуются, дело кончится тем, что вокруг его дома не останется и акра принадлежащей ему земли!" Вполне возможно. Но ведь то же относится и к Бекету!
   Стенли что-то буркнул.
   - Вот именно, - продолжала Клара. - Поэтому так хорошо, что у нас гостят и Маллоринги, - они занимают такую твердую позицию, и, пожалуй, они правы: возможно, все дело упирается в образцовые методы землевладения.
   - Гм-м... - проворчал Стенли. - Послушай, что скажет на это Феликс.
   Клара считала, что это не играет роли. Важно, чтобы все высказали свое мнение. Даже мнение мистера Мурсома будет полезно услышать, - жаль, что он так ужасно молчалив. Но ведь у него, должно быть, очень много мыслей, раз он целый день сидит и рисует деревенские виды.
   - Он просто чванный болван, - сказал Стенли.
   Да, но Клара не хочет проявлять нетерпимости. Поэтому она так рада, что заполучила мистера Слизора. Если уж кто-нибудь знает, что думают радикалы, то это он; у него можно удостовериться в той подоплеке, которую мы всегда подозревали: истинная опора радикалов - это городские слои, поэтому они не могут зайти в своей земельной политике слишком далеко - побоятся обвинения в том, что забыли интересы города... Ведь в конце-то концов средства на решение земельного вопроса придется давать из своего кармана городским жителям, а зачем им это? Стенли замер и перестал поправлять галстук. Да, жена его - проницательная женщина.
   - Вот тут ты попала в точку, - сказал он. - Уилтрем ему всыплет как следует!
   - Конечно, - подтвердила Клара. - Как прекрасно, что мы заполучили Генри Уилтрема с его идеализмом и высоким налогом на импортный хлеб; он прав, что его не заботит вопрос о судьбе городской промышленности - она ведь все равно хиреет, что бы там ни кричали радикалы и грошовая пресса, - пока мы не станем выращивать свой хлеб. Это очень здравая мысль.
   - Да, - пробормотал Стенли, - и если он сядет на своего конька, весело будет мне с ними со всеми в курительной! Я-то знаю, во что превращается Каскот, когда засучит рукава.
   Глаза у Клары загорелись; ей очень хотелось поглядеть на мистера Каскота, когда он засучит... то есть послушать, как он излагает теорию, с которой он без конца выступает в печати, - о том, что с земледелием в стране покончено, оно сменилось огородничеством и изменить это положение могла бы только революция. Она слыхала, что Каскот так резко и ожесточенно спорит, словно от души ненавидит своих противников. Она надеялась, что ему дадут эту возможность... может, Феликс его раззадорит.
   - А как насчет дам? - внезапно спросил Стенли. - Они-то выдержат все эти политические прения? Надо ведь и о них подумать.
   Клара и об этом не забыла. Кинув прощальный взгляд на себя в дальнее зеркало через дверь спальни, она сказала:
   - Думать, что дамы не интересуются земельным вопросом, - грубая ошибка. Леди Бритто - в высшей степени умная женщина, а Милдред Маллоринг знает каждый дом у себя в поместье.
   - То и дело сует в них свой нос, - пробурчал Стенли.
   Леди Фанфар, миссис Слизор и даже Хильда Мартрет интересуются тем, чем заняты их мужья, а мисс Боутри интересуется всем на свете. Что же касается Мод Ютред - ей все равно, о чем говорят, лишь бы ее приглашали; Стенли нечего беспокоиться, все сложится отлично: будут достигнуты важные результаты и сделан важный шаг вперед. Произнеся эти слова, она повела пышными плечами и вышла. Клара не признавалась никому, даже Стенли, в своей заветной мечте: ей хотелось, чтобы тут, в Бекете, под ее эгидой был заложен фундамент проекта, который "возродит земледелие", каков бы он ни был, этот проект; Стенли над ней только посмеялся бы, хотя потом, когда это осуществится, он, несомненно, станет лордом Фрилендом...
   Недде в этот вечер за обедом все было ново и необычайно интересно. И не потому, что она не привыкла к званым обедам или умным разговорам - у них в Хемпстеде бывало много гостей и произносилось много слов, но тут и люди и слова были совсем другие. После первого румянца смущения и беглого осмотра двух "шишек", между которыми ее посадили, взгляд ее невольно стал блуждать по сторонам, а уши улавливали лишь обрывки того, что ей говорили соседи. Впрочем, она скоро обнаружила, что от полковника Мартлета и сэра Джона Фанфара ей и этих обрывков было более чем достаточно. Ее взгляд поверх букета азалий то и дело встречался со взглядом отца, и они весело перемигивались. Раза два она пыталась переглянуться с Аланом, но он все время ел и сегодня вечером был очень похож на дядю Стенли, только молодого.
   Что она чувствовала?.. Небольшие уколы беспокойства по поводу того, как она выглядит; какую-то подавленность и в то же время возбуждение, - ведь кругом так шумно, а ей подают столько разной еды и питья; явное удовольствие от того, что и полковник Мартлет, и сэр Джон Фанфар, и другие мужчины, особенно тот, симпатичный, с растрепанными усами, - казалось, что он вот-вот кого-нибудь укусит, - украдкой на нее поглядывают.
   Ах, если бы она была уверена, что они смотрят на нее не потому, что им кажется, будто она слишком молода для этого общества! Она чувствовала беспрерывный трепет оттого, что вот, она, настоящая жизнь, тот настоящий мир, где говорят и делают что-то важное, значительное; слух ее был насторожен, но в глубине души у нее, как ни странно, мелькала опаска, что ничего значительного здесь не скажут и не сделают. Она понимала, что это с ее стороны наглость. В воскресенье вечером дома разговаривали о загробном существовании, о Ницше, Толстом, китайской живописи, постимпрессионизме и могли вдруг вспылить и даже разъяриться из-за вопроса о мире, из-за Штрауса, правосудия, брака, Мопассана или поспорить о том, губит ли душу материализм. Иногда кто-нибудь из спорщиков вскакивал и начинал шагать по комнате. Но единственные два слова, которые она сегодня могла уловить, были фамилии двух политических деятелей, которых, кажется, никто не одобрял, кроме того симпатичного, готового кусаться. Раз она застенчиво спросила полковника Мартлета, любит ли он Штрауса, и была озадачена его ответом. "О да! Эти его "Сказки Гофмана" очень милы. А вы часто ходите в оперу?" Она, конечно, не знала, что тут же родившееся у нее подозрение крайне несправедливо: в правящих классах почти все, кроме полковника Мартлета, знали, что "Сказки Гофмана" написал Оффенбах. Но, помимо всего, она понимала, что ей никогда, никогда не научиться разговаривать, как разговаривают они, - так быстро, так безостановочно, не интересуясь, слушают ли тебя все или тот, с кем ты говоришь. Ей всегда казалось, что слова твои предназначены только для ушей того, кому они сказаны, но здесь, в большом свете, она, очевидно, должна говорить только о том, что могут слушать все, и ей было ужасно обидно, что. она не в силах придумать ничего достойного всеобщего внимания. И вдруг ей захотелось остаться одной. Ну как это нехорошо, неразумно, - она ведь столькому может здесь научиться. Однако, если хорошенько вдуматься, чему здесь было учиться? И, рассеянно прислушиваясь к словам полковника Мартлета, который рассказывал ей, как он почитает такого-то генерала, она почти с отчаянием поглядывала на человека, готового кусаться. В эту минуту он молчал, уставившись в свою до странности пустую тарелку. И Недда подумала: "У него очень славные морщинки вокруг глаз, правда, они могут быть признаком болезни сердца; мне нравится и цвет его лица, такой приятно желтоватый, но и тут, возможно, виновата печень. Все равно он мне нравится, жаль, что я не сижу с ним рядом, он какой-то настоящий". Эта мысль о человеке, о котором она ничего не знала, даже его имени, навела ее на другую: ничто вокруг - ни разговоры, ни лица, ни даже блюда, которые она ела, - не были настоящими.