Голсуорси Джон. Фриленды

   - Бабушка, но это совсем не от комаров. Это натерла шляпа.
   - Все равно, милочка, от него все проходит.
   А Феликс подумал: "Нет, мама - изумительный человек!"
   Автомобиль стоял возле дома - из него уже вынесли их вещи. Дожидался их только один слуга, но зато, безусловно, дворецкий! Войдя, они сразу почувствовали особый запах цветочной смеси, которую употребляла Клара. Этот запах струился из синего фарфора, из каждого отверстия и уголка, словно природный запах роскоши. Да и от самой Клары, сидевшей в утренней гостиной, казалось, исходил тот же запах. Темноглазая, с быстрыми движениями, ловкая, еще миловидная, подтянутая, она превосходно умела приспособиться к вкусам своего времени и ни в чем от них не отставать. Вдобавок к этому бесценному свойству она обладала хорошим нюхом, инстинктивным светским тактом и искренней страстью делать жизнь для людей как можно более удобной; не удивительно, что слава ее как хозяйки салона росла, а ее дом ценили и те, кто любил во время субботнего отдыха чувствовать заботу о своей бренной плоти. Даже Феликс, несмотря на иронический склад ума, не решался перечить Кларе и обличать порядки Бекета, - вопрос был чересчур деликатный. Одна только Фрэнсис Фриленд (и не потому, что у нее были какие-нибудь философские воззрения на этот счет, а потому, что "неприлично, дорогая, быть такой расточительной", если дело и касается всего лишь сушеных розовых лепестков, или "чересчур украшать дом", например, вешать японские гравюры в тех местах, куда... гм...), одна она иногда делала замечания невестке, хотя это и не производило на ту ни малейшего впечатления, ибо Клара не была впечатлительной, и к тому же, как она говорила Стенли, это ведь "всего только мама".
   Когда они выпили особого китайского чаю, который был последним криком моды, но никому, по правде говоря, не нравился, в интимной утренней, или малой, гостиной - парадные гостиные были слишком велики и недостаточно уютны, чтобы сидеть там в будни, - они пошли поздороваться с детьми, которые все представляли собой некую смесь Стенли и Клары (за исключением! маленького Фрэнсиса - у него не так явно преобладала "бренная плоть"). Потом Клара проводила их в отведенные им комнаты. Она любезно задержалась в комнате у Недды, подозревая, что девочка еще не чувствует себя тут как дома, заглянула в мыльницу - положено ли туда хорошее мыло с запахом вербены, взглянула на туалетный стол - есть ли там шпильки, духи и достаточное количество цветочной смеси, и подумала: "Девочка прехорошенькая и милая - не то, что ее мать". Подробно объяснив, почему ее поместили ввиду субботнего съезда гостей в "такую скромную комнату", откуда ей придется перейти коридор, чтобы попасть в ванную, Клара спросила, есть ли у племянницы стеганый халат, и, услышав отрицательный ответ, вышла, пообещав прислать ей это необходимое одеяние; может ли она сама застегнуть платье, или прислать ей Сиррет?
   Девушка осталась одна посреди комнаты - в такой "скромной" спальне она очутилась впервые. В ней стоял нежный аромат розовых лепестков и вербены, пол был устлан обюссонским ковром, кровать покрыта стеганым одеялом из белого шелка, все это дополняли кушетка с множеством подушек, изящные занавески и никелированный ящичек для сухариков на столике с гнутыми ножками. Недда постояла, наморщив нос, вдохнула запах, потянулась и мысленно решила: "Очень мило, но только слишком сильно пахнет!" Потом она принялась рассматривать картины, одну за другой. Они отлично подходили к комнате, но Недде вдруг захотелось домой. Это просто смешно! Однако если бы она знала, где находится комната отца, она тут же побежала бы к нему; но все эти лестницы и коридоры перепутались в ее голове, даже дорогу назад, в прихожую, она нашла бы лишь с трудом.
   Вошла горничная и принесла голубой шелковый халат, очень теплый и мягкий. Может она чем-нибудь помочь мисс Фриленд? Нет, спасибо, ничем, но не знает ли она, где комната мистера Фриленда?
   - Какого мистера Фриленда, мисс: старого или молодого?
   - Конечно, старого! - Сказав это, Недда огорчилась: отец ее совсем не стар.
   - Не знаю, мисс, но сейчас спрошу. Наверно, в каштановом флигеле.
   Испугавшись, что своим вопросом! она заставит людей бегать по множеству флигелей, Недда пробормотала:
   - Спасибо, не надо... Это не так важно...
   Она уселась в кресло и стала глядеть в окно, стараясь рассмотреть все до дальней гряды холмов, окутанных синеватой дымкой теплого летнего вечера. Это, должно быть, Молверн, а там, еще дальше к югу, живут "Тоды". Джойфилдс - красивое название! Да и края здесь красивые - зеленые и безмятежные, с белыми домиками, которые так чудно оттеняются темными бревнами. Наверно, люди в этих белых домиках счастливы, им хорошо и покойно здесь, как звездам или птицам; не то, что в Лондоне, где толпы теснятся на улицах, в магазинах и на Хемпстед-Хит, не то, что вечно недовольным жителям предместий, которые тянутся на много миль, туда, где Лондону давно бы пора было кончиться; не то, что тысячам и тысячам бедняков в Бетнал-Грин, где она бывала с матерью, членом общества помощи обитателям трущоб. Да, местный люд, наверно, очень счастлив. Но есть ли тут он, этот местный люд? Она его что-то не видела. Справа под ее окном начинался фруктовый сад: для многих деревьев весна уже миновала, но яблони только зацвели, и низкие солнечные лучи, пробившиеся сквозь ветви дальних вязов, косо легли на их розовую кипень, кропя ее, как подумалось Недде, каплями света. И как красиво звучало пение дроздов в этой тишине! До чего же хорошо быть птицей, летать, куда вздумается, и видеть с вышины все, что творится на свете; а потом скользнуть вниз по солнечному лучу, напиться росы, сесть на самую верхушку огромного дерева; пробежаться по высокой траве так, чтобы тебя не было видно; снести ровненькое голубовато-зеленое яичко или жемчужно-серое в крапинку; всегда носить один наряд и все равно оставаться красивой! Ведь, право же, душа вселенной живет в птицах и в летучих облаках, и в цветах и деревьях, которые всегда ароматны, всегда прекрасны и всегда довольны своей судьбой. Почему же ее томит беспокойство, почему ей хочется того, что ей не дано, - чувствовать, знать, любить и быть любимой? И при этой мысли, которая так неожиданно к ней пришла и еще никогда так ясно не была ею осознана, Недда положила локти на оконную раму и подперла ладонями подбородок. Любовь! Это значит человек, с которым можно всем поделиться, кому и ради кого можно все отдать, кого она может оберегать и утешать, человек, который принесет ей душевный мир. Мир... отдых - от чего? Ах, этого она сама не понимала! Любовь! А какая же она будет, эта любовь? Вот ее любит отец и она любит его. Она любит мать, да и Алан, в общем, к ней хорошо относится, но все это не то. Но что же такое любовь и где она, когда придет, разбудит ее и убаюкает поцелуем? Приди, наполни мою жизнь теплом и светом, прохладой, солнцем и мглой этого прекрасного майского вечера, напои сердце до отказа пением этих птиц и мягким светом, согревающим цветы яблони! Недда вздохнула. И тут - внимание молодости всегда непостоянно, как мотылек, - взгляд ее привлекла худая фигура с высоко поднятыми плечами; она, хромая и опираясь на палку, удалялась от дома по тропинке среди яблонь. Затем человек этот неуверенно остановился, словно не зная дороги. Недда подумала: "Бедный старик! Как он хромает!" Она увидела, как он сгорбился, думая, что его не видно за деревьями, и вынул из кармана что-то маленькое. Он долго рассматривал этот предмет, потер его о рукав и спрятал обратно. Что это было, Недда издалека не видела. Потом, опустив руку, он начал разминать и растирать лодыжку. Глаза его, казалось, были закрыты. Он постоял неподвижно, как каменный, а потом медленно захромал прочь, пока не скрылся из виду. Отойдя от окна, Недда стала поспешно переодеваться к обеду.
   Когда она была готова, она еще долго раздумывала, надеть ли ей мамины кружева сейчас или приберечь их до приезда "шишек". Но шарф был такой красивый и нежно-кремовый, что она так и не смогла его снять и все продолжала вертеться перед зеркалом. Глядеться в зеркало было глупо, старомодно, но Недда ничего не могла с собой поделать, - ей так хотелось быть красивее, чем на самом деле, ведь когда-нибудь придет же то, чего она ждет!
   А на самом деле она была хорошенькая, но не просто хорошенькая: в ее лице была живость, доброта, что-то светлое и стремительное. У нее все еще была детская манера быстро поднимать глаза и смотреть открыто, с невинным любопытством, за которым ничего нельзя было прочесть; но когда она опускала глаза, казалось, что они закрыты: так длинны были темные ресницы. Полукружия широко расставленных бровей с небольшим изломом к виску чуть-чуть спускались ж переносице. Чистый лоб под темно-каштановыми волосами; на маленьком подбородке ямочка. Словом, от этого лица нельзя было отвести глаз. Но Недда не страдала тщеславием; ей казалось, что лицо у нее слишком широкое, глаза слишком темные и неопределенного цвета: не то карие, не то серые. Нос, слава богу, прямой, но слишком короткий. Кожа у нее была матовая и легко загорала, а ей хотелось быть белой, как мрамор, с голубыми глазами и золотыми кудрями или же походить на мадонну. Да и рост у нее, пожалуй, слишком мал. И руки худые. Единственное, чем она была довольна, - это ногами, которых сейчас она, правда, не видела, но они у нее и в самом деле совсем недурны! Потом, испугавшись, что опаздывает, она отвернулась от зеркала и с трепещущим сердцем нырнула в лабиринт коридоров и лестниц.
   ГЛАВА VI
   Клара, жена Стенли Фриленда, была женщина крупная и в физическом смысле и в духовном; много лет назад, вскоре после замужества, она заявила о намерении завязать знакомство со своей невесткой Кэрстин, несмотря на слухи о ее бог знает каких взглядах. То были времена карет, упряжек, грумов и кучеров, и, приказав подать себе все это сразу, она со свойственной ей решительностью немедленно пустилась в путь. Можно без всякого преувеличения сказать, что этот визит запомнился ей на всю жизнь.
   Представьте себе древний, выбеленный деревянный дом, крытый соломой, в котором давным-давно все покосилось. Дом, пришедший в неописуемую ветхость, до самой крыши заросший вьющимися розами, плющом и жимолостью, высоко взгромоздившийся над перекрестком дорог. Дом, почти недоступный для посторонних из-за своих ульев и пчел - к этим насекомым Клара питала глубочайшее отвращение. Представьте себе неудобную каменистую дорожку к двери этого дома (а Клара носила изящную обувь) и на ней - странное подобие люльки с черноглазым ребенком, спокойно взирающим на двух пчел, которые дремлют на покрывале из грубого полотна, какого Кларе в жизни не приходилось видеть. Представьте себе совершенно голую девчушку лет трех, принимающую солнечную ванну на пороге дома. Клара быстро повернулась и закрыла плетеную калитку, отделявшую каменистую дорожку от поросших мхом ступенек, которые вели туда, где сидели и кучер и лакей, неподвижные, как изваяния, - такая уж у этих людей привычка. Клара сразу поняла, что визит обещает быть не совсем обычным. Тогда она набралась мужества, двинулась вперед и, глядя с испуганной улыбкой на девчушку, постучала в дверь рукояткой зеленого зонтика. В дверях появилась женщина моложе ее - совсем еще юное существо. Потом Клара рассказала Стенли, что никогда не забудет своей первой встречи (второй с тех пор так и не произошло) с женой Тода. Загорелое лицо, черные волосы, под черными ресницами - горящие серые глаза, которые, казалось, излучали свет, и "какая-то странная улыбка"; блуза из того же грубого желтоватого полотна оттеняла обнаженные руки и шею - загорелые и красивые, а из-под ярко-синей юбки выглядывали загорелые щиколотки босых ног! Голос такой убийственно тихий, что, как потом говорила Клара: "У меня просто мурашки побежали по телу, - а тут еще эти глаза! А кругом, дорогой мой, продолжала она, - голые, оштукатуренные стены, голый кирпичный пол, ни единой картины, ни занавесочки, даже не видно щипцов для угля в камине. Чисто - просто до ужаса! Они, видно, совсем чудаки. Единственное, не скрою, что там было приятно, - это запах. Пахло розами, медом, кофе и печеными яблоками - просто чудо! Надо попробовать завести и у нас такой запах. Но при виде этой женщины, вернее, еще девчонки, у меня отнялся язык. Я не сомневаюсь, что она бы меня просто съела, вздумай я завести с ней обычный разговор. Дети были, в общем, очень милы. Но бросать их среди пчел! Кэрстин! Подходящее имя! Нет, спасибо! Ноги моей больше там не будет! А Тода я так и не видела: наверное, где-нибудь замечтался среди своих животных!"
   С той встречи прошло семнадцать лет, но, вспомнив о ней, Клара снисходительно улыбнулась, когда Стенли рассказал ей о семейном совете. Она тут же заявила, что Феликс должен остановиться у них, а со своей стороны, она рада оказать любую помощь бедным детям Тода, даже пригласить их в Бекет и постараться их хоть чуточку цивилизовать... "Но что касается этой женщины, тут уж, уверяю тебя, ничего не поделаешь. А Тод, наверно, у нее под башмаком".
   С Феликсом, который вел ее к столу, она говорила очень воодушевленно, но вполголоса. Феликс ей нравился, несмотря на его жену; ока его уважала: он ведь был человек знаменитый. Леди Маллоринг, рассказывала она ему, - а Маллоркнги владеют всей землей вокруг Джойфилдса - жаловалась ей, что жена Тода за последнее время просто помешалась на земельном вопросе. Тоды заодно со всеми батраками. Лично она, Клара, не против тех, кто сочувствует положению земледельцев, совсем наоборот! Бекет, как Феликсу известно, чуть ли не центр этого движения, хотя не ей, конечно, это говорить; но всякую вещь можно сделать по-разному. И, право же, нельзя терпеть, чтобы женщины вроде этой Кэрстин - о, это невозможное кельтское имя! - совали свой нос в дела государственной важности. Тут буйством ничего не добьешься! Если Феликс имеет хоть какое-нибудь влияние на Тода, хорошо бы его уговорить хоть на время услать этих бедных детей, из дому, чтобы они могли немного побыть с людьми здравомыслящими! Она охотно пригласила бы их в Бекет, но с такими взглядами у них, вероятно, нет даже приличного платья! (Она никак не могла забыть эту голую малышку, принимавшую солнечную ванну, или бедного младенца, покрытого дерюгой и пчелами.)
   Феликс почтительно ответил - в чужих домах он держался изысканно вежливо и позволял себе лишь легкую иронию, - что он глубоко уважает Тода и думает, что вряд ли женщина, которой брат так предан, может обладать действительно серьезными недостатками. А на детей он напустит свою молодежь, - они разузнают все, что там делается, куда быстрее, чем такой пожилой и старомодный человек, как он. Что же касается земельного вопроса, на него существует много точек зрения, и он, например, рад был бы ознакомиться еще с одной. В конце концов Тоды непосредственно соприкасаются с батраками, а это самое главное. Ему будет очень интересно узнать их мнение.
   Да, Клара все это понимает, но... тут она так понизила голос, что он совсем пропал - раз Феликс туда едет, она должна объяснить ему самую суть дела. Леди Маллоринг рассказала ей всю эту историю. Истории, в сущности, две: там проживает семья по фамилий Гонт - старик и его сын, у которого две дочери; одна из них, Алиса, славная девушка, служит судомойкой здесь, в Бекете, но ее сестра, Уилмет... Ну что ж, Феликс, должно быть, знает, что подобные девицы бывают в каждой деревне. Она совращала молодых людей, и леди Маллоринг решила это пресечь; она передала через своего управляющего тому фермеру, у которого работает Гонт, что их семье придется уехать, если он не отошлет куда-нибудь эту девицу. Это один случай. А другой - это батрак по фамилии Трайст, который хочет жениться на сестре своей покойной жены. Конечно, у Милдред Маллоринг, может быть, слишком уж пуританский взгляд на вещи, поскольку такие браки разрешены, - Клара тут не судья; но в конце концов, если она считает, что деревенские нравы надо оберегать, то она в своем праве. Этот Трайст - хороший работник, фермеру не хотелось его терять, но леди Маллоринг, конечно, настояла на своем; если этот субъект будет упорствовать, его выгонят. А так как все дома по соседству принадлежат сэру Джералду Маллорингу, то, значит, в обоих случаях людям придется покинуть округу. Феликс сам знает, что в вопросах деревенской нравственности нельзя давать поблажек...
   Феликс невозмутимо прервал ее:
   - Я бы не давал их леди Маллоринг.
   - Ну, об этом мы говорить не будем. Но, право, когда жена Тода подбивает своих детей возмущать умы крестьян - это уже из рук вон! Бог знает, к чему это может привести. Земли и дом Тода - его собственность, он единственный мелкий землевладелец в наших краях, а то, что он брат Стенли, ставит Маллорингов в особенно затруднительное положение.
   - О, конечно! - пробормотал Феликс.
   - Однако, дорогой Феликс, внушать этим простодушным людям преувеличенные понятия о их правах - вещь очень опасная, особенно в деревне. Я слышала, что народ там возбужден. Алиса Гонт мне говорила, будто молодые Тоды повсюду заявляют, что собакам и тем лучше живется, чем людям, с которыми так обращаются; вы сами понимаете, какая это чушь! Нечего делать из мухи слона! Разве не так?
   Феликс улыбнулся своей странной, чуть приторной улыбкой и ответил:
   - Я рад, что приехал именно сейчас.
   Клара, не знавшая, что Феликс так улыбается, только когда очень сердит, не замедлила с ним согласиться.
   - Да, вы человек наблюдательный. Вы сумеете увидеть все в правильном свете.
   - Попытаюсь. А что говорит Тод?
   - Ах! Да Тод, по-моему, никогда ничего не говорит. Мне, во всяком случае, его мнение неизвестно.
   - Тод - источник в пустыне, - пробормотал Феликс.
   Клара не нашлась, что ответить на это глубокое замечание, - она, впрочем, его даже не поняла.
   Вечером, когда Алан, всласть наигравшись на бильярде, покинул курительную и отправился спать, Феликс осведомился у Стенли:
   - Послушай, а что собой представляют эти Маллоринги?
   Стенли, который готовился провести последние двадцать минут перед сном за виски с содой и "Обозрением", чем он обычно успокаивал свои нервы на ночь, небрежно ответил:
   - Маллоринги? Да, пожалуй, лучшая разновидность помещика, какая у нас есть.
   - Что ты под этим подразумеваешь?
   Стенли не торопился ответить: за его грубоватым добродушием скрывалась хоть и несколько ограниченная, но зато упорная приверженность к фактам, отличающая английского дельца; к тому же он не очень-то доверял "старине Феликсу".
   - Ну что ж, - ответил он наконец, - они строят своим арендаторам хорошие дома, из желтого кирпича... безобразные, признаться, как смертный грех; следят за нравственностью тех, кто там живет; когда неурожай, делают скидку в арендной плате; поощряют племенное скотоводство и покупку машин купили даже несколько моих плугов, но крестьяне ими недовольны, и, между нами говоря, они правы: плуги не предназначены для таких маленьких участков... Аккуратно ходят в церковь, чтобы показать пример своим арендаторам, покровительствуют стрелковому обществу, скупают, когда удается, кабаки и держат их в своих руках; посылают больным желе и пускают посетителей к себе в парк на праздники. Черт возьми, чего только они не делают! А почему ты спрашиваешь?
   - Их любят?
   - Любят? Нет, не думаю, чтобы их любили, но зато уважают и все такое... Маллоринг - человек солидный и вполне деловой, заботливый землевладелец и настоящий джентльмен; она, пожалуй, чересчур набожна. У них один из самых красивых домов эпохи Георгов во всей Англии. Словом, они, как говорится, "образцовые" хозяева.
   - Но бесчеловечные.
   Стенли опустил "Обозрение" и поглядел поверх него на брата. Ему было ясно, что на "старину Феликса" снова напало свободомыслие.
   - Они домоседы, - возразил он, - любят своих детей и приятные соседи. Не буду спорить: у них чересчур сильно развито чувство долга, но в наши дни это нужно.
   - Долга по отношению к чему?
   Стенли вздернул брови. Вот это вопрос! Того и гляди, заберешься в философские дебри и попадешь в тупик!
   - Если бы ты жил в деревне, старина, ты не стал бы задавать таких вопросов.
   - Неужели ты воображаешь, что вы или Маллоринги живете в деревне? Милый, вы, землевладельцы, такие же горожане, как я: и образ мыслей, и привычки, и одежда, и убеждения, и душа - все у вас городское. Для нас, людей, принадлежащих к "высшим классам", в Англии нет больше "деревни". Она уже не существует. Повторяю: долг по отношению к чему?
   Встав, он подошел к окну и стал глядеть на залитую луною лужайку: ему вдруг опротивел этот разговор. Разве дойдут слова человека, настроенного на один лад, до человека, настроенного на другой? Однако в него так въелась привычка спорить, что он тут же продолжал:
   - Ничуть не сомневаюсь, что Маллоринги искренне верят, будто их долг следить за нравственностью людей, живущих на их земле. На это можно сказать следующее: во-первых, вы не можете сделать людей нравственнее, став в позицию школьного наставника; во-вторых, из этого следует, что они считают себя более нравственными, чем их ближние. В-третьих, эта теория настолько удобна для их благополучия, что они были бы на редкость хорошими людьми, если бы ею не воспользовались, но, по твоим же словам, они просто обыкновенные, порядочные люди. То, что ты называешь чувством долга, на самом деле у них только чувство самосохранения, к которому примешивается чувство превосходства.
   - Гм-м!.. - проворчал Стенли. - Я не очень-то понимаю, куда ты гнешь.
   - Всю жизнь я ненавидел запах ханжества. Я предпочел бы, чтобы они сказали прямо и открыто: "Это - моя земля, и, живя на ней, уж будьте любезны поступать так, как я вам говорю!"
   - Но, милый мой, в конце-то концов, они имеют право чувствовать свое превосходство над этими людьми!
   - В этом я позволю себе усомниться самым решительным образом! - сказал Феликс. - Заставь твоих Маллорингов самих зарабатывать себе на хлеб и жить на пятнадцать - восемнадцать шиллингов в неделю, хороши они будут! У Маллорингов, наверно, есть свои достоинства. Еще бы, ведь в каких благоприятных условиях они живут! Но что касается подлинных добродетелей: терпения, стойкости, постоянной, почти органической готовности жертвовать собой, бодрости вопреки всем тяготам, - в этом они столь же уступают тем людям, которых презирают, как я тебе в деловых качествах.
   - Черт возьми! - воскликнул Стенли. - А ты все-таки ужасный смутьян!
   Феликс нахмурился.
   - Ты думаешь? Но будь же честен. Возьми жизнь такого Маллоринга, лучшего из них, и сравни ее с точки зрения самых простых добродетелей с жизнью среднего фермера-арендатора или батрака. Твоего Маллоринга поднимают из удобной, чистой и теплой постели, принеся ему чашку чая, скажем, в семь часов утра; он влезает в ванну, которую ему приготовили, а потом, в костюм и башмаки, которые ему почистили, после чего спускается в комнату, где уже затоплен камин, если на дворе холодно; пишет кое-какие письма, а потом садится за завтрак и ест то, что хочет, вкусно для него приготовленное, и читает ту газету, которая ему приятнее других; поев и почитав, он закуривает сигару или трубку и переваривает пищу по всем правилам комфорта и гигиены; потом он садится за стол в своем кабинете и принимается руководить другими людьми либо устно, либо письменно. И, таким образом, распоряжаясь другими людьми и поглощая пищу в свое удовольствие, он проводит весь день, если не считать того, что два-три часа, а иногда и семь или восемь, он, заботясь о своем здоровье, ездит верхом, катается в автомобиле, играет в теннис или гольф или занимается тем видом спорта, который предпочитает. А после этого он скорее всего опять принимает ванну, которую ему налили, надевает чистую одежду, которую ему подали, садится за сытный обед, который ему приготовили, курит, читает и переваривает пищу, либо играет в карты, на бильярде, либо занимает гостей до тех пор, пока его не клонит ко сну, а затем его ждет опять чистая, теплая постель в чистой, хорошо проветренной комнате... Разве я преувеличиваю?
   - Нет, но когда ты говоришь о том, что он распоряжается другими людьми, не забудь, что он делает то, чего они делать не могут.
   - Пусть он даже делает то, чего они не могут, но обычно способность руководить другими не является прирожденной, ее вырабатывают привычка и опыт. Представь себе, что по воле судьбы Маллорииг при рождении поменялся бы местом с Гонтом или Трайстом. Тогда они обладали бы этой способностью, а он - нет. И только потому, что при их рождении ничего подобного не случилось, огромное преимущество получает Маллоринг.
   - Руководить - дело нешуточное, - проворчал Стенли.
   - Всякая работа - дело нешуточное, но я тебя опрашиваю: говоря о самой работе, а не о том, что ты за нее получаешь, ты бы хоть на минуту захотел променять свой труд на труд одного из твоих рабочих? Нет. Равно как и Маллоринг на труд какого-нибудь из своих Гонтов. И вот, мой милый, Маллоринг получает за работу, несравненно более интересную и приятную, в сто и даже в тысячу раз больше денег, чем Гонт.
   - Но ведь то, что ты говоришь, - чистейшей воды социализм, мой милый.
   - Нет, чистейшая правда. Теперь представим себе жизнь Гонта. Встает он зимой и летом гораздо раньше, чем Маллоринг. У него нет ни денег, ни времени следить за тем, чтобы постель его была очень теплой и очень чистой, да и комната, где он спал, мала, и оконце в ней небольшое. Встав, он влезает в одежду, заскорузлую от пота, и в башмаки, заскорузлые от глины; готовит себе что-нибудь горячее, а может, и относит чай жене и детям; выходит из дома, не имея возможности позаботиться о своем пищеварении, работает не покладая рук с половины седьмого утра до пяти часов вечера, с двумя перерывами на то, чтобы съесть простую пищу, отнюдь не по своему вкусу. Возвращается домой к чаю, который ему приготовили, немножко приводит себя в порядок сам, без чужой помощи; выкуривает трубку дешевого табака; читает газету двухдневной давности и идет поработать уже для себя, на собственный огород, или посидеть на деревянной лавке в табачном дыму и пивных парах. А потом, смертельно усталый, но не оттого, что руководил другими, он рано ложится спать в свою сомнительной чистоты постель. Я преувеличиваю?