Гончар Олесь. Твоя заря

   Унылостью руин встречает сейчас Софийку родная Узловая. И вокзал, и железнодорожные мастерские стоят обгорелые, зияют пробоинами, сажей чернеют закопченные стены. От привокзальных садов остались одни расщепленные стволы, вагоны лежат искромсанные, одну из платформ совсем сбросило взрывом с колеи,- лишь водонапорная стоит невредимо, как будто кто се заколдовал!
   Однако жизнь возвращается. На территории станции, несмотря на царящий там хаос, появился народ, спешат куда-то военные и штатские с лопатами, минеры пишут мазутом на задымленной стене вокзала свою резолюцию, свидетельствуют, что мин уже нет; деревья сверкают инеем, в ободранном скверике у пакгауза девушки-зенитчицы устанавливают орудие, нацеливают его длинной шеей вверх, в голубизну, хотя небо сейчас совершенно спокойно.
   На девушках тулупчики новенькие, и сами они ладны, подтянуты, шапки-ушанки сбиты набекрень как-то даже кокетливо; настроение девушек соответствует этому дню, соединившему в себе солнце и мороз и радость освобождения Узловой,- смех то и дело слышен из ямы-траншеи, где зенитчицы, сбившись стайкой, хлопочут у своего орудия.
   - Беги к ним, Софийка, спрашивай!..- Женщины остановились.
   А едва Софийка стала приближаться к зенитчицам, девичий смех тут же угас, шапки-ушанки с выпущенными из-под них локонами застыли гурьбой у бруствера, и на разордовшихся лицах появилась напряженность. Что за цаца изволила к ним пожаловать? Видно, эта местная красотка лет семнадцати вызвала у них, помимо напряженного недоумения, еще и нечто похожее на ревность или укоризну. "Мы вот воюем, нам войны достается по первое число, а ты себе возле мамы? Цветистым платком повязалась, челочку-гривку на лоб выпустила, а брови-чернобровы, должно, сажей наваксила, чтобы приманивать наших лейтенантов!.. А вчера где была? Может, и с теми в хаханьки играла?"
   - Девушки, где здесь госпиталь? - как-то неприятно для себя волнуясь, спросила Софийка.
   - А тебе-то зачем? - холодно отозвалась из ямы широколицая блондинка,Неможется?
   Уловив холодок насмешки, Софийка невольно выпрямилась и, закипая обидой, кивнула с ревнивой гордостью в сторону саней:
   - Летчика везем!
   Вот тут-то мгновенно преобразились девчата. Словно ветром вынесло их из ямы, гурьбой подбежали к саням, окружили, защебетали, рассматривая неизвестного с его выставленным на обозрение планшетом, наперебой давай расскрашивать, при каких обстоятельствах это с ним случилось...
   Летчик слабыми устами улыбнулся зенитчицам:
   - Как да почему - об этом, сестренки, будет еще кому докладывать... А спасительницы мои - вот они, перед вами...
   Старшие женщины заметно заважничали при этом, однако в разговор встревать не стали - пусть уж Софийка сама... А Софийку между тем как будто устранили. Одна из зенитчиц, маленькая бойкая толстушка, низко склоняясь над летчиком, напористо предлагала:
   - Может, изволите нормочку спирту для подогрева?
   Заболотный отрицательно ворохнул головой:
   - Мы здесь к самограю привыкли.
   - Вот как! В надежные руки, видать, попали,- засмеялись девушки, и уже блестки приветливости запрыгали в глазах, даже широколицая та блондинка, встретившая Софийку с издевкой, посмотрела теперь на незнакомку подобревшим взглядом, как будто безмолвно извинялась за свои недавние подозрения.
   - А где же здесь могут быть однополчане? - вот что прежде всего ему хотелось знать.
   О части, которую летчик назвал, девушки даже не слышали, такое ведь наступление, все в движении, каждый день прямо трещит под стремительным натиском событий...
   Полк не уйдет, сперва надо встать на ноги... Врачей на станции, однако, не оказалось, медсанбат их расположился где-то в Петропавловке, но туда-то не близкий свет - еще километров да километров...
   Женщины переглянулись:
   - Ну как, коренная?
   - Двинемся, бороздинная...
   И снова впряглись в свои веревки.
   - Вперед на запад, на Петропавловку! - трогая с моста, сама себе скомандовала тетка Василина, и зенитчиЦы рассмеялись, потому что Петропавловка находилась как раз на востоке.
   Сани с летчиком поскрипели дальше, а вдогонку им старшая из зенитчиц еще докрикивала, объясняла доброжелательно:
   - Не доезжая до села, увидите брезентовый шатер, большущий, вроде цирка... Это он и будет, медсанбат!..
   Но как тут перебраться через насыпь? Живого места нет, по всему полотну встопорщились искромсанные шпалы, какая-то сатанинская здесь машина-шпалорезка прошлась, повыворачивала тяжеленные колоды, поломала их, как спички, и теперь торчат они, черные ощетинившиеся бревна, задранные над насыпью... Насыпь прямо-таки ошеломила женщин своим видом, этим вздыбившимся частоколом, ужаснула и подавила их самой бессмысленностью разрушения.
   - Да это же аспиды,- приговаривала тетка Василина.- Каждую шпалу, точно ножом...
   А мать Софийки, меряя глазами изуродованное полотно, сказала дочке горестно:
   - Ох не скоро, доченька, по такой дороге наш отец вернется...
   За будкой на переезде им все же удалось одолеть насыпь, и вскоре они выбрались опять на простор. Софийка сменила в упряжке тетку Василину, и сани заскрипели дальше. Безбрежно, тоскливо... Шли молчаливые, шаря взглядом по открытым снегам в поисках спасительного медсанбатовского шатра. Однако впереди белела голая степь. Софийка, натужась в упряжке, брала почти всю тяжесть лямки на себя,- теперь в супряге с дочкой мать и впрямь почувствовала себя свободнее. В одном месте встретились им те, что мины обезвреживают, затем набрела еще какая-то команда, кажется, похоронная, бойцы в ушанках перекинулись с женщинами словом, спросили, кого везут, и вновь снега да безлюдье, следы гусениц, закрученные лютыми виражами, брошенные орудия, мертвые танки кособочатся, а дальше чудом уцелевшие стога соломы то здесь, то там маячат среди полей у самого горизонта.
   Софийку все не оставляла мысль о встрече с зенитчицами. После Узловой девушка почувствовала себя уверенней, сама не знает отчего. Может, что ошиблись в ней, не за ту сначала приняли? И сами же потом поняли, что вышло неловко, обожглись девчата, промахнулись в своих подозрениях, видно, сбивала их с толку Софийкина легкомысленная челочка, так игриво выпущенная витком-колечком из-под платка на лоб,- об этом перед зеркальцем позаботилась Софийка, отправляясь в путь... Кому не хочется быть красивой? Пусть он запомнит ее если не очень уж смазливой, то все-таки и не дурнушкой! Когда-нибудь, а вспомнит же, как свела его беда с молодой степнячкой где-то на хуторе, хоть и незавидном, обшарпанном ветрами, но с именем таким нежным, почти песенным - Синий Гай... И это колечко завитка русого ему ведь нравилось, сам Софиике об этом говорил, а зенитчиц, должно быть, как раз оно и склоняло к холоду с нею - холодок недоверия до определенного момента явно ведь ощущался... А вот когда сказала им с гневной гордостью: "Летчика везем!.." - как это их преобразило сразу! Да и саму себя Софийка в ту минуту как будто увидела в ином свете, что-то вознесло ее в собственных глазах. И вес благодаря ему. Еще острее здесь постигла, какую надежную теперь она имеет защиту в лице этого, точно самой судьбой посланного им летчика.- и защиту, и оборону от кого бы то ни было! Пусть и недвижимый пока лежит на санях в своем глиняном гипсе, который наложили ему хуторские целительницы, пусть и нелетный еще и даже неходячий этот ваш сокол, но рядом с ним все вы можете чувствовать себя в безопасности, никто вас не обидит, ничем не посмеет упрекнуть или унизить необоснованно, даже если бы кто и отыскался такой...
   Теплее становилось у Софийки на душе, и еще дороже было для нее теперь то чувство, которое возникло между нею и Заболотным, чувство такое волнующее, стыдливое и потаенное, что о нем никому и не догадаться, знают об этом только двое, он и она.
   Оглядываясь изредка, видела на санях надежно закутанного дорогого ей человека, все время скользящего глазами по небу, по тому самому синему, просторному, что когда-то было ему раем, а потом так безжалостно бросило в осенние кураи, где он и кровью бы истек, если бы не подобрала его глазастая синегайская детвора.
   Хоть и продвигались по заснеженному полю напрямик, однако не заблудились со своим летчиком среди снегов, не прошли мимо Петропавловки, к тому же и прибыли как раз вовремя. Медсанбат уже свертывал свои палатки, собирался перекочевывать дальше вслед за фронтом,- им просто посчастливилось, что успели застать лекарей на месте. Приняли от них Заболотного в жарко натопленном помещении школы, где валом навалено было раненых, назначенных к эвакуации в тыл.
   Врачи, принимая летчика, с первого беглого осмотра оценили, что уход за ним был безукоризненным, а увидев их глиняный гипс, старший из хирургов даже улыбнулся, сказав, что это находчиво, остроумно, следовало бы выписать патент на такое нововведение.
   Летчик, улучив момент, подозвал главного хирурга и что-то полушепотом объяснил ему, а когда пришла пора прощаться, обратился к своим спасительницам необычно серьезным тоном, без тени иронии:
   - Документ надлежащий вам сейчас выдадут, возьмите, не стесняйтесь, жизнью ведь рисковали...
   Софийкина мать поблагодарила, а летчику сказала:
   - Не забудь же нас.
   - Я вас не забуду,- пообещал он.- И вы меня запомните: Заболотныи Кирилл Петрович, гвардии истребитель, вечный должник ваш...- И раненый даже нахмурился, чтобы не выдать своего волнения.- Веселым запомните...
   - Поправляйся,- сухо всхлипнула тетка Василина.
   Летчик, обведя взглядом всех троих, задержался погрустневшими глазами на Софийке. Она стояла как ночь.
   - Что же тебе, Софийка, оставить па память?
   Девушка молчала.
   - Не представляю даже,- добавил он, глядя на нее ласково.
   - Карточку ту подарите,- вдруг выдохнула девушка, выпрямляясь, готовая, кажется, так и брызнуть слезами.
   Имелся в виду тот групповой фотоснимок, который хранился у него в планшете под штурманской картой, уже устаревшей теперь.
   - Если уж так она тебе пришлась... Пойдем ради этого даже на нарушение...
   Взяв здоровой рукою планшет, Заболотныи протянул его Софийке:
   - Бери. С планшетом бери.
   - Спасибо.
   Девушка взяла, густо зардевшись.
   - Фото ни к чему не обязывает,- улыбнулся летчик,- и все же: лучше вспомни и посмотри, чем посмотри и вспомни...
   Тетка Василина, видно, была недовольна этой церемонией.
   - Карточки дарить,- ворчала она,- это недобрая примета...
   - Для нас добрая,- решительно молвила девушка,- Разве нет? - И неожиданно для всех, наклонясь к летчику. быстро, словно обжигаясь, чмокнула его в щеку.
   - Вот это по-нашему! - ободряюще заметил хирург, а девушка уже отпрянула прочь от летчика и стремглав ринулась к выходу. Не оглядываясь, сбежала с крылечка школы, навстречу степной пустыне, белым снегам.
   Возвращались они домой с легонькими саночками и с непривычной тяжестью на душе.
   - Вот и прощай день,- сказала тетка Василина, когда выехали опять на простор.- Валенки совсем расползаются. А по этой расписке нам в сельсовете хоть скидку на налог дадут?..
   - Кому что! - вспыхнула от стыда Софийка.- Ну как вы можете?
   - А что такого? Разве не заслужили? Сам же сказал, жизнью рисковали...
   - Да не в этом дело,- горячилась девушка.- Что спасали - в одном этом уже счастье...
   - И правда,- сказала Софийкина мать.- Помогли, и ладно. К тому же не мы одни, всем миром спасали...
   Пусть ему доля теперь способствует,- добавила она тихо.
   Уже в поле Софийке вспомнилось, как он однажды сказал ей, когда еще называл ее на "вы":
   "Вы заметили, Соня, как горе сближает людей? Что радость сближает, это понятно, а вот - что горе..."
   Соединило их обоих именно горе, соединило так неожиданно, совершенно случайно. Забудет или нет? Это для Софийки сейчас было самым важным важнейшим изо всего на свете! Он-то дал понять, что не забудет ее, поскольку есть, мол, вещи, которые не забываются никогда, да властен ли каждый из нас над своим чувством? Хоть нет у нее никаких оснований подвергать сомнению правдивость его слов, правдивость каждого его взгляда, прощальной невеселой улыбки, все вроде бы сейчас за то, что разлука эта не будет вечной, по крайней мере, не должна бы она стать такою, и все же, все же!.. Помимо его воли обстоятельства ведь могут сложиться так, что окажется он для тебя в недосягаемости, война же не закончилась, и Заболотныи своего не отлетал, он убежден, что еще не раз взовьется в нобо его "ястребок". Духом парень силен, верит в свое боевое счастье, но это же война, там никто не застрахован... "Пойдешь - не вернешься" - такую пьесу ставили когда-то в депо, а сейчас вот вспомнилось вдруг... Все дальше и дальше он будет от Софийки, от этого богом забытого хуторка, нахлынут другие впечатления, будут иные встречи, и неизвестно, чем душа ответит, когда встретится ему на пути какая-нибудь такая, как эта разбитная зенитчица, которая припадала ему сегодня к груди и прямо разливалась, предлагая спирт для согрева. Кого найдешь, кого забудешь, с кем жизненная дорога сведет тебя - этого никакая гадалка не скажет, а только такая щемящая боль, такая тоскливость терзает душу!.. И эти до самых горизонтов заснеженные степи веют сейчас на Софийку самой опустошенностью, донимают ветром осиротелости, какойто будто арктической холодиной. Хотя и оставил он ей, искорку надежды, исподволь где-то теплится она в груди, то угаснет, то опять зардеется, но сердце знает свое, и ничем тебе не пересилить горечь разлуки.
   - Был, да и сплыл,- сказала тетка Василина, когда они остановились под скирдой передохнуть в затишье.
   - Точно с родным сыном простилась, - сояналась мать Софийки.
   - И не говори,- тетка Василина, склоняясь, всхлипнула в рукавицу.
   Станционная башня едва брезжила вдали, кирпич строения холодно краснел в лучах закатного солнца.
   Софийка сидела на краешке саней близко от женщин и сквозь мысли слышала, как они беседуют между собой, снова о нем, о Заболотном, для них почему-то имеет значение, что родом он где-то из-за Днепра, из-под Козельска, это не так от них и далеко.
   - Помнишь, Оксана, как мы, еще до замужества, туда на ярмарки ездили,уже повеселевшим голосом обращалась тетка Василина к Софийкиной матери.Да как остерегали нас матери, чтоб не засматривались на тамошних парубков... Не выходите, мол, девчата, замуж за Днепр, там у них, в Заднепровье, одни разбойники, вертопрахи, а этот, вишь, каким славным оказался...
   Потом женщины опять едва не поспорили между собой, поскольку одной из них показалось, что, когда прощались, на глазах у летчика, ей-же-ей, слеза блеснула, а другая уверяла, что это просто от ветра да от мороза...
   - Не из тонкослезых он, а впрочем...
   А впрочем, порешили обе на том, что ведь и летчики не из железа, сердце же в груди не каменное...
   Белым-бело в их степи, до самого окоема лежат разостланные полотна снегов. Ветер из-за скирды поддувает, слышно, как над ухом звенит обмерзшей соломиной...
   И вдруг тетка Василина, не отводя глаз от заснеженного простора, будто сова, ссутулясь, заскрипела сухим, словно обмороженным голосом:
   Забелели снега,
   Да забелели, белые..
   Это она пела. И подруга ее детства, мать Софийкина, спустя какое-то мгновение хрипловато, как от простуды, и вроде бы нехотя присоединилась к ней. Софийка с горьким щемящим чувством слушала это их скрипящее понис, будто жалобу бескрайним снежным полотнам, этому холодному горизонту, и, вдруг -собравшись с духом, попав в тон, сама подхватила песню во весь голос - звонко и молодо:
   Забелели снега,
   Ой, да забелели, белые!..
   И кажется, во все четыре стороны света не было сейчас такой дали, куда бы не донеслись эти сдруженные горем женские голоса, которые так и били силою страсти, боли, тоски, будто сами собой рождаясь из-под степной одинокой скирды.
   Мчимся.
   Еще рано, еще почти ночь. Трасса предрассветная, однако, живет, плавно течет рубинами,- целые галактики огней рдеют во мгле перед нами, бегут и бегут куда-то вдаль, в неизвестность.
   Друг мой сидит за рулем, друг детских лет. Светит в темноте сединой, к которой я все не могу привыкнуть,- поседел Заболотный за последние год-два, находясь уже здесь, за океаном, куда его метнула доля на еще одно испытание. Всего, видимо, изведал мой друг на этих своих дипломатских хлебах, горестей и невзгод хватил вдосталь, однако жалоб от него не услышишь, да и по виду не скажешь, что пред тобой человек, утомленный жизнью. Не скажешь, что власть над ним взяли лета или обстоятельства.
   Спортивно-легкий, подтянутый, сидит, свободно распрямившись, положив без напряжения руки на руль. Мне представляется, что именно так сидел он когда-то в кабине своего "ястребка", если полет выдавался спокойным и поблизости не виделось опасности.
   Заболотный считает себя счастливцем, искренне в этом убежден, хотя и хлебнул в жизни всего,- и в небе горел, выходил из окружения, опять летал и опять падал,- однако же снова вставал на ноги, а что падал - в этом он и не находит ничего странного, ведь, но его словам, жизнь фронтового летчика как раз и состоит из падений и воскресении, все дело лишь в том, чтобы последних на одно было больше..
   От одного из бывших его боевых побратимов случилось мне слышать, что Заболотный был летчиком первоклассным, в полку называли его "летающим барсом", хоть сам Заболотный о своих подвигах распространяться не любит,"
   а если - под настроение - и вызовешь его на откровенность, то скорее он изобразит себя в ситуации забавной, почти комической. Расскажет с улыбкой, к примеру, как после какого-то там вылета, весь пощипанный, едва дотянул до аэродрома на обрубке одного крыла, или, как у них говорят, "одной плоскости", умолчит только, что товарищи потом сбегались со всего аэродромного поля смотреть, торопея от удивления: на полкрыле парень долетел, на собственном энтузиазме дотянул до родной полосы...
   Светает медленно, почти незаметно, все еще едем в сумерках, рубины передних машин то и дело убегают от нас, исчезают в похожих на ночь потемках рассвета. Сигареты, "Кемел" (с верблюдом в пустыне около египетских пирамид) лежат рядом с Заболотным, на переднем сиденье.
   Время от времени, не меняя позы, он тянется рукой к пачке, к тому верблюду и, даже не взглянув в его сторону, - привычным, безошибочным движением достает сигарету.
   Примял, сунул в зубы, прикурил, коротко сверкнув электрозажигалкой, и опять загнал зажигалку на место, в гнездо на панели. Все это Заболотный делает, кажется, машинально, как будто нехотя и небрежно, а между тем с исключительной точностью,-каждое движение, чувствуется, повторялось множество раз, и со временем оно уже практически доведено до автоматизма. Рядом с зажигалкой на панели пестреет наклеенный рисунок, сделанный детской, рукой: акварельное солнце во взлохмаченных лучах, какието цветочки, букашки - обычная детская иероглифистика... Это работа Лиды, юной нашей попутчицы, которая, забившись, как птенчик, в противоположный от меня угол машины на заднем сиденье, еще, кажется, там додремывает, долавливает свои не выловленные за ночь сны. Наивная.
   детская живопись не отвлекает Заболотного, точно и не существует для него,- пристальный водительский взгляд моего друга неотрывно прикован к автостраде. Из полумрака Заболотный открывается мне лишь отчасти: вижу егот чеканный профиль, висок посеребренный, краешек улыбки которая порою появится, промелькнет вызванная неизвестно чем.
   - Не волнуйтесь. Соня-сан, все будет о кей! - неожиданно говорит он, видимо вспомнив оставленную дома жену.
   Если существует телепатия. Соне, конечно, будет приятно услышать такое заверение.
   Минуту спустя Заболотный бросает через плечо взгляд в мою сторону и, убедившись, что я не дремлю, опять подает голос:
   - "Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты..."
   Помнишь, у Гоголя? Многие любят дорогу, и я, грешный, тоже люблю. Сам не знаю за что. Вот такой тебе ггас1из,- что в нем, казалось бы? Возможно, дороги тем нас заманивают, что несут в себе какие-то загадки, каждый раз обещают какие-то неожиданности?.. Дорога это же всег да тайна! Что ты молчишь?
   Слушаю.
   Один вид дороги, неужто он тебя не волнует?
   Когда как.
   В неизведанности и неразгаданности дорог есть нечто общее с человеческой судьбой...
   Короткая пауза, и друг мой снова принимается развивать эту тему, воздавая хвалу дорогам, потому что именно они, как он считает, дают человеку, кроме ощущения тайны, еще, может, и полнейшее ощущение свободы! Ведь здесь высвободился ты наконец из-под бремени забот, вырвался из гравитационного поля будней, из никчемной суеты и толчеи! Ты ужо как бы ничей, ты в полете, а где же еще так, как в полете, можешь принадлежать самому себе? Еще вчера был растерзан хлопотами, всяческой вознёй-суетой, был прикован к серой скале тщеты, а сейчас ты в объятиях расстояний, просторов, здесь тебе только ветер брат!..
   Чтобы несколько умерить темперамент моего друга, напоминаю о его обещаниях жене - не гнать на трассе вовсю, не превышать скорости.
   - Соня поручила нам с Лидой контролировать тебя.
   - Пожалуйста,- примирительно говорит Заболотный.-. Только какой из тебя контролер? Кабинетная душа, ты же никогда руля в руках не держал... Чтобы это понять, точнее - ощутить, нужно действительно стать человеком трасс, уловить ритм этих гудящих скоростей, музыку полета! Нет, дорога - это прекрасно! Ты согласна со мною, Лида?
   Лида не отзывается.
   Заболотный между тем опять дает себе волю:
   - Кроме напряжения руля, здесь сбрасываешь все напряжения,- для нервов это как раз то, что нужно. Можешь тащиться ползком, а можешь гнать на все сто с лишком миль, когда уже и шкалы для стрелки не хватает!
   Можешь петь от восторга, думать о чем-нибудь приятнейшем, скажем, о глинищах да оврагах нашей несравненной, в дерезе да пылище, Терновщины, которая где-то сейчас на таком от нас удалении, будто Шумерское царство, будто некое стопное Урарту!.. Свободен ты здесь в помыслах и желаниях, можешь улыбнуться кому-нибудь незнакомому, и тебе кто-нибудь улыбнется, пролетая рядом... Потому что здесь, в дороге, в этих скоростях - ты свободен от условностей, суета сует позади, здесь ты равен всем, кто летит, одолевает пространство, ты здесь брат человечеству! - экск'юз ми [Извините (англ.)] за высокий слог...
   - Никогда не видела вас таким, Кирилл Петрович,- сказала удивленно Лида.- Это чьи-то стихи?
   - Мои, Лида, мои, но больше не буду,- покаялся пред нею Заболотный и спустя время обратился ко мне уже тоном более спокойным, серьезным: - Во всяком случае, дружище, меня дорога всегда ночему-то волнует. Будь то маленькая стежка, убегающая в поля, или современная гудроновая трасса... Разве такая вот лента, исчезающая неведомо где, может своим-видом не вызвать у нас определенных эмоций?.. Помнишь, как, бывало, какой-нибудь прохожий спрашивал у нас, пастушат, в степи: "Куда эта дорога ведет?" Слышишь - ведет?.. Да и нам не терпелось больше знать о нашей дороге: куда она? Откуда? Где ее начало? Где будет конец?
   - А по-моему,- вставляет слово Лида,- дороги ниоткуда не начинаются и не кончаются нигде...
   Заболотный думает какое-то время, словно взвешивает то, что сказала девчонка, потом признает:
   - Может, ты и права... Хотя все на свете где-то да берет свои начала и где-то должно иметь свои финалы... по крайней мере, когда речь о чьей-нибудь конкретной стезе.
   Вот хотя бы и у нас с ним,- это касается моей персоны,- началось от стежки на левадах неизвестной тебе, Лида, Терновщины, где-то там встречали мы свою детскую зарю, а теперь вот наматываем мили на этом хайвее...
   Спрашиваю, что это значит дословно - ханвей?
   - Хан - высокая, вуау - дорога,- уверенно подает голосок Лида.- "Косоку доро" будет по-японски.
   - Дороги такого типа сначала ставили на эстакадах,- объясняет Заболотный,- отсюда, очевидно, и Ь1@Ьу"-ау...
   Трасса, которую ничто не пересекает. Открытая для скоростей... Бетон и ветер! И ты! Гони, сколько хватит духу!
   Искромсанный воздух свистит мимо нас. Стрелка спидометра дрожит на освещенной шкале, ползет куда-то вверх, на те самые сто с лишком миль. Заболотный изредка поглядывает на стрелку весело, озорно, должно быть, вспомнив настоятельные предостережения жены: "Ты же там, Кирюша, не гони! Нс гони, умоляю!"
   И, точно она его слышит где-то там, докладывает без улыбки:
   - Идем в норме, не тревожьтесь, Соня-сан...
   Я напоминаю ему о нашем японском приключении (в последний раз мы с Заболотньш встречались там), как едва нс укоротил нам жизни тот чертов фургон, который на полном ходу врезался в нашу машину, когда мы остановились на перекрестке перед светофором. В ту ночь мы возвращались из Хиросимы, в пути все складывалось нормально, а уже в предместье Токио... Удар был такой силы, что мы ослепли, мы даже не успели сообразить: откуда, что это? Из живой дороги сразу в тьму небытия, лишь в последнем проблеске сознания сверкнуло: "Уже нас нет? Вот так это наступает..." Нечто подобное, видимо, случилось и с той художницей, которой во время атомного взрыва над Хиросимой показалось, что взорвалось солнце, произошла космическая катастрофа,- несчастная женщина потом и умерла с мыслью, что солнце действительно взорвалось и больше его не будет.