Гончар Олесь. Твоя заря

   А что, если бедняга и в самом деле не выдержит?
   Возможно, он в эту минуту уже слышит, как говорится, пение ангелов, и никакая помощь ему не нужна. Стараются, рискуют, а привезут лишь бездыханное тело! Кто поверит в их лучшие намерения, в то, что они совершенно случайно па него наткнулись, а не сами сбили его? Разве не логично допустить, что привезли свой собственный грех, что в данном случае преступление само передает себя в руки правосудия, лишь бы только уйти от наказания?
   Странно, что Заболотный не захотел считаться с таким вполне вероятным толкованием этого трагического случая, хотя Тамара ведь знает, не из тех он людей, которые руководствуются в своих поступках лишь велением собственных эмоций,- таким в джунглях дипломатии нечего делать... Чувство совести в нем развито, это так, человеку на помощь он идет безоглядно, но ведь нельзя же не считаться и с железной логикой обстоятельств! А здесь, на ночной трассе, они, пожалуй, сильнее и строже, чем где-либо, и в коночном итоге могут обернуться против тебя, против самых благородных порывов твоего сердца... Учитывать приходится все, и в то же время дико хотя бы на минуту допустить, что они, уважающие себя люди, могли не подобрать несчастного, позволили бы себе проскочить мимо него, пе остановившись. В конце концов, все эти трассы, скорости, гонки, дорожные происшествия, они ведь со всей строгостью проверяют нас самих, подобные мгновения испытывают человека на его нравственную прочность, окончательно определяют, кто есть кто.
   И все же... Хорошо, коль не умрет, а если?.. Кажется, он уже не дышит? Свист ветра за стеклом слышен, а дыхание лежащего не улавливается... Да нет, дышит все-таки, есть еще немного жизни в его могучей груди.
   Валерий сидит спиной к Тамаре, застыл рядом с Заболотным, прямой, отчужденный, словно немой укор им обоим. Бывало, находясь в хорошем настроении, он иронически посмеивается над собой, уверяя, что владеет "искусством остекленевших глаз". И Тамара действительно не раз наблюдала, как ее Дударевич во время разговора с особой влиятельной, когда важно не проявить своей позиции раньше других, сидел, бывало, с прямо-таки стеклянно застывшей в глазах янтарной жидкостью: глядит человек вроде открыто, а что думает, никакой маг, никакой ясновидец не разгадает! Наверное, и сейчас у него такой взгляд, и даже в широких, круто поднятых плечах как бы отразилось пренебрежение, по крайней мере, сознание внутреннего превосходства и правоты. Ну, а вдруг он окажется прав?
   Сперва его поведение искрение возмутило Тамару. Казалось, его несокрушимый эгоизм и черствость, проявленные только что столь откровенно, никогда но найдут у нес прощения, а сейчас, когда чувство острого потрясения чуть улеглось и можно трезво взвесить происшедшее, Тамара все больше склонялась к тому, чтобы понять и Валерия с его неотразимой логикой, рассудительностью, умением оценивать любое событие всесторонне, со всеми возможными последствиями. Знала, что это было одним из его важных жизненных принципов: не поддавайся вспышкам страстей, бурям эмоций, какими бы красивыми в данную минуту они ни казались, оценивай каждое явление не только таким, каким оно предстает сейчас, но и непременно бери его в перспективе - она, перспектива, должна быть для тебя превыше всего, ведь только она и способна выявить истину!.. Можно по-разному относиться к жизненным правилам, которые сформулировал Валерий сам для себя, однако в последовательности суждений ему не откажешь даже и на этот раз. Тамара ощутила нечто похожее на сочувствие. Вот он сидит, нахмуренный, надутый от досады, до предела возмущенный тем, что они ему навязали.
   Столько ждать отпуска, чтобы сейчас по дурости попасть в такой переплет! Придется давать кому-то объяснения, нужно будет перед кем-то искать оправданий, может, и весь отпуск лопнет, истраченный на хождение по следователям и прокурорам!
   Теперь, когда они все порядком поостыли, кажется, п Заболотнын воспринимает поведение своего коллеги иначе, без прежней непреклонности и чувства непоколебимой своей правоты. В поступке Заболотного Тамаре далеко не все было ясно, ей и сейчас еще трудно постичь, почему он но колебался, почему с первой же минуты знал, как ому лести себя перед лицом несчастья, и делал все так уверенно, словно его направляла какая-то непогрешимая магическая сила. Какие в таких случаях действуют мотивы? Ну, пусть бы спасал родственника или приятеля, а то ведь перед ним был никто, один из четырех миллиардов живущих, просто неведомый собрат по планете!.. Возможно, определенное значение для Заболотного имел тот факт, что пострадавший оказался чем-то похожим на того комбайнера, которого они встретили днем, или напомнил Заболотному родного брата из Терновщины, бригадира механизаторов. С людьми такого тина он чувствует внутреннюю контактность, с ними он сходится с полуслова, все эти степняки ему как родня, каждый из них для него - как брат... Сколько дорог за ним, человек годами жил под неонами самых дальних столиц, однако чувствуется, что своим глубинным, самым сокровенным он укоренен здесь, в этих хлебодарных степях, как и этот его неизвестный побратим, который все еще никак не приходит в сознание.
   Сколько ехали, столько и мучилась Тамара от сомнении и неуверенности, хотя и стыдно было самой себе признаться, что подвергает сейчас сомнению то, на что пошла по первому зову души, пошла так безоглядно.
   - Мальчишество... Пижонство... Фальшивая игра в гуманизм,- донимал их время от времени Дударевич.- Да кто он для вас? Он для вас нуль, как и для меня, абстракция, а заварили такую кашу!.. Сами, надеюсь, видите сейчас собственную глупость, а все же...
   - А все же в кювет его не выбросим,- сказал Заболотныи и погнал еще быстрее.
   - Лицемеры... Ханжи! - сквозь зубы и дальше цедил Дударевич.- Эта ваша игра в чуткость, кому она здесь нужна? Ему? Да он уже слышит пение ангелов!
   - Прекрати! - прикрикнула на него Тамара, и он сразу умолк.
   Когда потерпевший хрипом или стоном давал знать, что он жив, хотя и не пришел в сознание, Тамара сразу же взбадривалась, гнетущая се тревога моментально сменялась проблесками надежды: может, он все-таки не подведет, вынырнет из тьмы беспамятства, возвратится в ночной этот мир, чтобы засвидетельствовать перед ком следует вашу непричастность к случившемуся? Может, именно ваш поступок, кажущийся Дударевичу бессмысленным, и эти опасные обгоны, недозволенная скорость, развитая Заболотным, принесут человеку спасение, сохранят детям отца, жене мужа? Вы ведь спасали, из небытия вырывали человека кому-то дорогого, которого и сейчас где-то в эту позднюю пору, наверно, ждут не дождутся... Так прочь всякие сомнения, проверь себя на истинно человеческом, поднимись над собой, над всем суетным и преходящим, пусть отступит оно перед первым порывом души,- разве место суетному там, где человек оказывается на роковой меже, на той, где сходятся с глазу на глаз смерть и жизнь? Может, это как раз и есть та ночь, когда всех вас сама судьба испытывает, со всей строгостью проверяет - кто есть кто?
   Конечно, могли бы вы оставить его там, на обочине дороги, в пыли, подобрал бы - живого или мертвого - кто-то другой, а вы, избежав хлопот, уже мчались бы дальше, но кем бы вы были после этого даже в собственных глазах? Избежали бы расследования здесь, но разве не преследовал бы вас до конца ваших дней образ этого несчастного, разве убежали бы от собственной совести, очутись вы хоть в самой дальней точке планеты?
   Наконец замелькали дома и сады предместья. У троллейбусной остановки Заболотный круто притормозил и, не отпуская руль, спросил местных молодых людей, где тут у них ближайшая больница. Какие-то ребята с гитарой охотно ответили, объяснили коротко и четко, словно чувствуя, какая неотложная потребность так гонит туда этих людей. Заболотный снова погнал. На светофоры не хотел обращать внимания, не остановился и тогда, когда сзади раздались свистки.
   - Инспекция! Остановись! - нервно дернулся Дударевич, но Заболотный будто не слышал. Несмотря на позднее время, пассажиров на остановках было много, видимо, ехали на работу люди ночных смен. Заболотный, еще раз притормозив, удостоверился, правильно ли едет, и вскоре привел машину во двор больницы.
   Здесь как будто ждали их: выскочили сестры в белом, появились носилки, теперь и Дударевич старательно принялся помогать медперсоналу вытягивать пострадавшего из машины.
   - Прямо с поля,- шепнула одна из медсестер подруге.- Первый в это лето механизатор...
   Его понесли на крыльцо, в настежь открытые двери.
   Тамара в своих разукрашенных вышивками и медными кнопками джинсах шла в конце этого печального шествия, мимоходом ловя короткие настороженные взгляды медсестер, взгляды, в которых безошибочно читалось то, чего она больше всего боялась: "Как же это вы его? Зачем гоняете без памяти? Жизни пет на трассе от этих курортников!"
   Потерпевшего внесли в приемную, в белую, наполненную светом комнату. Носилки поставили прямо на пол.
   И каким чужеродным среди этого света и белоснежности было то, что лежало на носилках; массивное темное тело в грубой, пропитанной пылью, потом и кровью одежде...
   Суровое щетинистое лицо в грязи и кровоподтеках, совершенно застывшее, без признаков жизни... Появился дежурный врач, щупленький юноша в халате, с бородкой под разночинца, с острыми щелками глаз, в которых нс было интереса ни к кому, кроме пациента. Присев на подставленный сестрой стул, врач послушал пульс пострадавшего, принялся осматривать рапу на голове. Серые липкие волосы сбились, перепутались, пришлось их от самого лба состричь ножницами, после чего врач еще раз осмотрел рану, окровавленную, забитую пылью. Когда ее начали дезинфицировать, послышался глухой стоп, механизатор как-то угрожающе дернул туда-сюда головой, но на врача это не произвело никакого впечатления, впрочем, как и на остальных медиков, столпившихся над степняком.
   Чьи-то ловкие руки уже распарывали одежду, оголяли мускулистое тело комбайнера с могучей грудной клеткой, плотное туловище в пятнах кровоподтеков - следах удара.
   Синяки врач ощупал с выражением недовольства, все время словно на кого-то сердясь. Оказалось, что сломано несколько ребер.
   - Здорово же вы его помяли...
   - Но мы! - резко и торопливо возразил Дударевич, однако врач оставил его слова без внимания.
   Потерпевший находился, видимо, в состоянии глубокого шока.
   - Серьезное положение? - спросила Тамара.
   - Даже критическое,- не удостоив ее взглядом, буркнул врач и распорядился. - На стол!
   И дальше тут уже вступал в силу свой распорядок., Врач, не проявив ни малейшего интереса к тем, кто привез сюда потерпевшего, кто спасал его на трассе, вышел из палаты вслед ла санитарками в халатах, за носилками, которые прогибались под грузным телом степняка. Все они, эти медработники, живущие в постоянной готовности, привыкшие в любое время суток принимать на себя боль чьихто несчастий, в процессе осмотра пациента поразили Тамару своим почти безразличием, как бы притупленным восприятием человеческой боли, хотя это и сочеталось у них с безупречной профессиональной вышколенностью и расторопностью. "Привычка или что это? - подумала Тамара.- Или мое впечатление поверхностно? Ведь разве можно когда-либо привыкнуть к мукам человека, к боли, к чьим-то страданиям?"
   В комнате теперь остались только они трое и дежурная сестра, толстая, с двойным подбородком особа, в очках, с выражением неподкупности па лице, служебной строгости в каждом жесте. С немым укором вытерла она кровавое пятно на полу, не спеша вымыла руки под краном и села за стол, с глубокомысленным видом уткнувшись в свои медицинские бумаги. Тамара не раз замечала, как много бюрократической писанины развелось в медицинских учреждениях, каждое несчастье сразу же обрастает здесь кипой казенных бумаг, если кому-то и нужных, то разве что ведомственным формалистам для перестраховки, а больному от этих бумаг ни холодно ни жарко... Наверное, и эта такая же бюрократка, напустила на себя мину неприступности, явно преувеличивает роль своей личности в истории. Вместо дела сидит, как скифская баба, надув щеки, скрипит пером.
   - Нам можно ехать? - обратился к дежурной Дударевич, глядя на нее, будто на жабу, стеклянными глазами.
   Перо продолжает тягуче скрипеть, явно испытывая выдержку этих, пойманных на горячем дипломатов.
   - Гражданка, вы не ответили. У нас лишнего времени нет.
   Лишь после продолжительной инквизиторской паузы гражданка выдавливает с нажимом:
   - Не спешите, вам придется подождать.- И какая-тo в этом зловещая многозначительность.
   - Чего ждать? - пожал плечами Дударевич.- Мы торопимся.
   - Оно и видно.
   Дударевич с досадой посмотрел на жену, притихшую в углу рядом с Заболотным, который мрачно сидел на застеленной клеенкой кушетке, куда обычно кладут больных. Казалось, он был сейчас отстранен от всего. "Вам ясно? - спросил их взглядом Дударевич. - Нас уже нс отпускает эта мегера... Мы задержаны".
   Похоже, что так. Они действительно задержаны, не имеют нрава выйти отсюда за порог.
   Произошло то, что Дударевич предвидел. И если тот умрет под ножом хирурга, то умрут вместе с ним и ваши надежды оправдаться, доказать свое алиби, свою невиновность. "Дипломаты и их жертва" - так это, очевидно, будет сформулировано, под таким шифром пойдет гулять ваше дело в дебрях судопроизводства. Как ужасно все обернулось! Могло ведь и вовсе не быть этой ночи на трассе.
   Могла она спокойно пройти для них где-то на сеновале или в какой-то придорожной гостинице, где за окном звезды усеяли небо, тихо шелестят тополя под дуновением полевого ветерка... А вас не ветерком, а дьявольским ураганом сбило с пути и метнуло черт знает куда, загнало в дурацкую эту западню, где вас уже вроде взяла под стражу эта мегеристая особа в очках... Можно не сомневаться, что для нее, исполненной явной неприязни, притворно углубленной в свои никому не нужные бумаги, вы все трос виновники преступления, вы доставили сюда вами же искалеченную жертву и вот-вот, кажется, услышите, как это печально кончилось и как строго вам придется отвечать.
   - Кто же нам может разрешить выйти отсюда? - снова спросил Дударевич, едва сдерживая раздражение.
   - Никто не разрешит,- спокойно и властно сказала дежурная и подняла голову от бумаг.- Вы, кстати, не стойте там, на пороге, пройдите и сядьте, есть же место,- и кивнула на белую больничную табуретку, стоявшую в противоположном углу у рукомойника.
   Как ни странно, Дударевич сразу послушался властного тона этой диктаторши, прошел и сел па указанный ему, вне всякого сомнения, электрический стул.
   - Спасали, везли, и такая вот благодарность,- обиженным тоном заметила Тамара в сторону дежурной, и толстуха, сразу отодвинув бумаги, уставилась на нее, уже не скрывая неприязни, давая понять,что видит в ее лице потенциальную, хотя еще и не разоблаченную до конца преступницу. "Типичная тунеядка, прожигательница жизни, разве нс видно?! Джинсы напялила, еще только гонит на курорт, а загар на пен уже вроде после курорта. Круглый год, видать, загар этот с нее по сходит... Наверное, еще и кварцем кварцуется..."
   Дежурная не спеша, изучающе обвела всех троих намотанным взглядом. Она не считала нужным утаивать свое невысказанное, но твердое обвинение. Она стерегла их, взяла под стражу, отвечала перед ком-то за них, как за вполне вероятных убийц. С такими не пойдет она ни на какой компромисс, ни за какую взятку не выпустит отсюда!
   Можно было подумать, что всю жизнь эта особа имела дело но с больными, а с подсудимыми, с подследственными, и хорошо знает, как с ними себя вести: даже если бы и хотела, не имела уже права выпустить их из-под надзора, пока не передаст в руки правосудия.
   Один только Заболотный не обращал на дежурную никакого внимания. Уставший, с темными подковами под глазами, он сидел, склонившись на руку, в глубокой задумчивости. Раньше внимание Тамары как-то и не фиксировалось на том, что виски его уже довольно сильно серебрятся сединой и что неисчезающая морщинка горя пролегает меж насупленных бровей.
   Вы сожалеете? - наклонившись, шепотом спросила она.
   Заболотный не ответил, словно не совсем понял смысл вопроса. А, собственно, о чем он мог сожалеть? Что выбрал именно этот вариант в сложившейся ситуации? Что не послушался взываний Дударевича? Да, он не хотел там внять голосу предостерегающему, даже пусть и голосу здравого рассудка, хотя с самого начала ясно было, какие сложности могут возникнуть в этой истории... Но как можно было поступить иначе, когда имела значение каждая минута! Какие-то секунды могли решить судьбу пострадавшего! Сработал, возможно, в тебе просто инстинкт, фронтовой навык, обычная потребность души, когда, бывало, даже смерть презирая, бросался на стон, на зов товарища, когда вместе с другими и под обстрелом бежал к только что приземлившемуся, насквозь изрешеченному пулями самолету, чтобы вытащить из него кого-то, исходящего кровью...
   Бывало ведь такое, а чем это отличается от того? И, собственно, нечего так уж фиксировать внимание на своем поступке. Для Тамары есть в нем что-то чуть ли не геройское, а ведь, по сути, обыкновеннейшая вещь: человек человеку подал руку в беде. Комбайнер, которого вы сейчас спасали, нет сомнения, точно так же повел себя в подобной ситуации, сделал бы без позы, без самодовольства все, что следует,- Заболотный почему-то был в этом уверен. Он и в самом деле не ставил себя в какое-то особое положение, никакой моральной выгоды не искал, хотел лишь одного, чтобы тот, кого он привез сюда, выдержал, не скончался на операционном столе.
   - Неужели сожалеете? - снова переспросила Тамара.
   Заболотный отрицательно покачал головой. Если и сожалеет сейчас, то только о том, что, сам того не желая, впутал в эту досадную историю и ее с Дударевичем. И что где-то на трассе остался гулять негодяй за рулем, который, сбив человека, трусливо бросил его и скрылся. Ведь но мог он не услышать удара, не заметить сбитого, когда тот отлетел в сторону со своим велосипедом, но, вместо того чтобы остановиться, подобрать человека - это же святой долг водителя! - погнал дальше, словно ничего не случилось. Несется где-то по трассе, спасая свою подлую шкуру, и вряд ли испытывает угрызения совести... Насмотрелся Заболотный жестокостей в жизни! Одни лишь кошмары войны пережить... В хмельные дни Победы казалось, что все пойдет теперь иначе, что в отношениях между людьми настанет отныпе новая, более человеческая эра... Мир, казалось, близок ко всеобщей гармонии... Ах, как еще далеко до этого! Иногда Заболотному кажется, что жестокостей на планете становится даже больше... Думалось ему об этом и сейчас, и, как уже не раз с ним случалось, подобные мысли приводили Заболотного в мрачное состояние духа.
   Тем временем к больнице, слышно было, подъехала еще какая-то машина, и дежурная, поднявшись, выжидательно посмотрела на дверь. Никого не вносили, никто не заходил, обливаясь кровью и прося о помощи. Спустя некоторое время послышались быстрые шаги на ступеньках и в дверях появилась... милицейская фуражка! Порог уверенно переступил молодцеватый лейтенант, видимо, бывавший здесь не раз, потому что постнолицая дежурная неожиданно улыбнулась ему, хотя перед тем трудно было предположить, что она умеет улыбаться.
   Лейтенант, поздоровавшись, профессиональным взглядом окинул присутствующих. Глаза представителя закона коротко задержались на Тамаре, на ее неимоверно голубой прическе, сделанной еще на иных широтах парикмахером дальней страны, поело чего лейтенант тут же перешел к делу:
   - Ваши документы!
   Первым подал свои права Заболотный, то же самое сделал Дударевич, протянув удостоверение личности с подчеркнуто независимым видом. Когда верительные грамоты обоих были просмотрены и очередь дошла до Тамары, она решительно встала, вытянулась по стойке "смирно" и с нервной, недоброй усмешкой протянула представителю закона кисти своих изящных загорелых рук.
   - Надевайте!
   Парень оторопел.
   - Что надевать?
   - Наручники, что же еще!
   Лишь теперь лейтенант понял эту странную шутку.
   - Да вы, по-моему, уже и так в наручниках,- он имел в виду браслеты старинной индийской работы, тусклым серебром блестевшие на запястьях ее рук.
   - Нет-нет, я без шуток! - воскликнула Тамара.- Для вас мы преступники... Я уверена, у вас уже имеется готовая версия относительно нас. Это мы его сбили, этакие злодеи, бездушные варвары - вы ведь думаете о нас именно так?!
   - Мы лишнего не думаем... - отчеканил лейтенант.- И порядок знаем. Кстати, машина ваша уже осмотрена...
   - И что же? - вскочил с места Дударевич.- Какое заключение?
   - Скажем.
   И лейтенант обернулся к дежурной, которая довольно ловко, с чрезмерной готовностью подала ему слипшиеся, замасленные документы, обнаруженные у пострадавшего.
   "И когда только они успели попасть к ней! -удивилась Тамара, снова отступив в угол после разыгранной сцены.- Вот это ловкость рук. Ну и личность!"
   Усевшись в кресло дежурной за столом, лейтенант принялся внимательно просматривать документы.
   - Такого человека вывели из строя,- тяжело вздохнув, сказал он. -Один из лучших комбайнеров нашей области. Правофланговый... А домашние ничего еще не знают...
   - С нами-то как? - нетерпеливо напомнил Дударевич.- Неужели вам не ясно, что мы сами его, уже сбитого, подобрали, хотя могли и не делать этого. Идя на риск, старались как можно быстрее доставить его сюда, и вот, пожалуйста... Или наша машина что-то показала против нас?
   - К счастью, ничего. Следы удара не обнаружены...
   - Так в чем же дело? - сразу повысил голос Дударевич.
   - Акт, как положено, придется составить. Люди вы культурные, должны понимать, порядок есть порядок...
   Впервые, между прочим, вижу живых дипломатов. Скажите хоть, чем вы там занимаетесь? - спросил он вдруг с трогательной непосредственностью.
   Заболотному, очевидно, это понравилось, он улыбнулся.
   - Мы, дипломаты, тоже люди, хотя "немножко и лошади". Самой спецификой службы призваны нести гармонию в мир, но пока что, как видите, это нам не всегда удается.
   - Нет-нет, за поведение на трассе я вам ставлю "отлично". Так и начальству доложу. С вашей стороны сознательность была проявлена... Но сперва все-таки, извините, составим акт.
   Пока составлялась казенная бумага и выяснялись подробности, дежурная медсестра менялась просто на глазах, откуда и взялись в ней вежливость, понятливость и даже угодливость, что опять-таки навеяло на Заболотного тоску, ему стыдно и горестно было видеть в пожилой этой женщине столь резкие перепады: от властной грубиянки в подхалимку. Какая печальная метаморфоза...
   Они как раз подписывали акт, когда в комнату вбежала молоденькая медсестра, громко сообщив:
   - Все прошло хорошо! Он будет жить... Человек просто в рубашке родился.
   На востоке уже светало, разгоралась заря, когда они снова выбрались на трассу, чтобы мчаться дальше на юг. Свет фар больше не требовался, сам рассвет теперь освещал им путь через степи. Ехали молча. Измученные пережитым, они даже не испытывали желания разговаривать.
   После нескольких километров стремительной гонки Заболотный, не спрашивая согласия остальных, внезапно повернул в сторону, на такое же, как вчера, свежескошенное комбайном жнивье. Остановил машину среди поля у копны свежей, оставленной комбайном соломы, вышел из машины, облегченно потянулся, словно йог, в сторону пылающего за лесополосой, еще совсем красного солнца.
   Глядя прямо на солнце, сделал несколько дыхательных йоговских упражнений.
   Дударсвич наблюдал за ним.
   - Ну что, великий гуманист,- бросил он примерительно,- согрел благородным поступком свою честолюбивую душу?
   Заболотпый ответил не сразу. Казалось, прислушивался к чему-то постороннему или, может, к самому себе, потом вдруг со странной улыбкой кивнул в сторону трассы:
   - Вон вам, друзья, хайвей, фугуйте себе дальше без меня...
   - А ты?
   - Я остаюсь...
   Подошел к куче соломы, увлажненной утренней росой, по-мальчишески разбросав руки, упал лицом вниз,- вскоре он уже спал как убитый.
   Спал и не видел, что сон его отовсюду стерегут, встав на вахту по всему небосклону, жемчужно светящиеся облакагиганты, те самые, что по-здешнему называются "деды".
   ...Несколько часов спустя на трассе появились автобусы - целой кавалькадой летели на юг "Икарусы" с детьми.
   Хотя день был ослепительным, огромные машины мчались при ярко включенных фарах, и это поражало: днем под лучами солнца, а мчат с зажженными фарами! На лбу каждого из автобусов краснеет полотнище с надписью:
   "Дети", "Дети"... Стало быть: все расступайтесь, проезжайте, будьте предельно внимательны, потому что это мчит к морю, куда-то на Арабатскую Стрелку маленький и, быть может, самый надежный в мире народец - заводская детвора!.. Юные пассажиры, наэлектризованные нетерпением, торопили себя, они, будь их воля, торопили бы самый бег времени! Дорога аж свистит от мощных "Икарусов", в автобусах слышны музыка и пение, выглядывают оттуда веселые детские лица, радуясь лету, а на обочине раскаленного полотна трассы, у покрытых серой пылью придорожных деревьев стоит высокий, с бледным лицом, с развевающейся сединой человек, голосует! Впрочем, кажется, напрасно... Пролетают мимо него "Икарусы"