Горбов Я.. Все отношения

   Что точно могла думать сама Заза, - я не знаю. Никто и никогда точно чужих мыслей не угадывал. Все же, исходя из ее вопросов, я мог предположить, что она слегка на мое участие рассчитывала. Не знать, что у меня есть деньги, она не могла: я при ней вынул крупную кредитку из бумажника, отколов ее от толстой пачки других таких же крупных кредиток. И пачка эта была не единственной, этого она явно не могла не заметить. Пока я размышлял, она смотрела на меня вопросительно и молча. Я протянул руку к кожаной куртке, висевшей на спинке стула, достал бумажник и дал Заза нужную ей сумму.
   - Я знала, - сказала она, - что так будет.
   35.
   В последовавшие за этим дни Заза развила большую деятельность. Не щадя сил своих, можно сказать, трудилась она и хлопотала! Ко мне забегала всегда ненадолго, всегда впопыхах, чтобы накормить, дать лекарства и чуть-чуть убрать. Измученный все не спадавшей температурой, я ни о чем не спрашивал. Мысли текли медленно и равнодушие, которое все возрастало, - шло, в сущности, мне в помощь. Так полубредовые видения и голоса смешивались, путались, теряли даже приблизительную последовательность. Все же я мог себе отдать отчет в том, что дела Заза устраиваются. Утром она ходила на базар, дни проводила в магазине и возвращалась очень поздно, так как "занималась" квартирой. Что мы туда переберемся совместно, - подразумевалось, точно бы вытекало из данных мною ей денег. Но мы об этом не говорили. Через дня четыре, моя слабость так возросла, что вторичный визит доктора напрашивался, но все же я его не вызвал. Я чего-то ждал, и в этом было главное. Как-то я коснулся темы газет и {148} наткнулся на отказ столь решительный, что спросил себя: не собирается ли Заза установить надо мной род диктатуры, такой, что единственным средством самозащиты будет полное от всего отрешение? Как-то она меня спросила, кем я был раньше?
   - Коммерсантом, - ответил я.
   - А! Коммерсантом! По какой части?
   - По конфетной.
   - Я уже думала, что вы были коммерсантом. Но зачтем вы купили эту куртку и штаны?
   - Я хотел заняться рыбной ловлей, для развлечения.
   Она не настаивала, но поинтересовалась собираюсь ли я навсегда сохранить бороду? Я попросил дать мне зеркало. Из него на меня глянуло осунувшееся, похудевшее, неузнаваемое лицо! Я был удовлетворен.
   - Да, - сказал я, - я оставлю и усы, и бороду. Она ничего не ответила, но в глазах ее, как мне показалось загоралось вопросительное любопытство. Она ушла, и появилась через час, довольная и решительная.
   - Хозяйка уезжает завтра, - сказала она, и стала укладывать чемодан (что было очень просто: вещей у меня почти не было).
   Зато у нее самой добра собралось порядочно и я слышал, как за перегородкой она долго с ним возилась.
   На утро она вошла твердой поступью, сунула еще что-то в чемодан и заперла его на ключ, - все молча. Молчал и я. Она вышла и, после десятиминутного отсутствия, снова появилась.
   Приблизившись тогда к кровати, наклонившись, глядя мне в самые зрачки, она проговорила:
   - Пора одеваться.
   Я подчинился. Подчинился не только ее приказанию, но еще и тому, что она меня сама стала одевать. Вошел хозяин. Я спросил, сколько я должен, но оказалось, что Заза уже за все расплатилась. Побежденный, разбитый, безвольный, еле живой, я на все соглашался. Начался спуск но лестнице. С одной стороны меня поддерживала Заза, с другой хозяин. Все кружилось, все дрожало, все, время от времени, было словно задернуто какой-то пеленой. На каждой площадке нам пришлось останавливаться. Мне казалось, что еще немного, и я лишусь чувств.
   Заза меня кутала, Заза меня ободряла. Она мне казалась очень красивой, руки ее были нежны и пальцы, которыми она прикрыла мой рот, когда открыли входную дверь, были теплы и благоухали. Прямо против двери стояло такси. Я вздохнул и благодарно посмотрел на Заза. Пока мы ждали, чтобы принесли багаж, она сказала:
   - Тут недалеко, мой милый. Как только мы будем дома, я тебя уложу и ты увидишь, как тебе станет хорошо.
   Потом все сливается в моих воспоминаниях. Куда, как и сколь долго мы ехали, я в памяти своей восстановить не могу. Что-то {149} осталось сзади, что-то ждало впереди.
   И между этими двумя точками - пустота.
   Когда мы остановились, я увидал витрину и в ней цветы, - много цветов! "К свадьбе это или к похоронам?" - подумал я. - Заза и шофер помогли мне выйти, помогли подняться по лестнице, - всего одна, коротенькая лестница, чуть что не втащили меня по ней. Заза отворила дверь. Я проник тогда в большую и очень низкую комнату. где меня поразили окна. Это были два увенчанных полуокружностью прямоугольника, начинавшиеся у самого пола и достигавшие приблизительно половины высоты стены. Потом я узнал, что окна эти опирались на фундамент и были разделены, возле верхней своей трети, полом квартиры Заза, приспособленной сравнительно недавно. Но тогда эти два ярких и низких окна показались мне удивительными, ненормальными, едва ли не противоестественными. Точно полуподвал, выдвинутый на высоту антресолей каким-то подземным сдвигом !
   Все было тщательно убрано, пол сверкал, на столиках лежали белоснежным скатерки, в углу стояла уже наполненная дровами, с заготовленными перед ней лучинками, печь. Но раньше чем чиркнуть спичку Заза подвела меня к большой, красного дерева, старомодной кровати. Она была постелена, она уже была открыта, она меня, со вчерашнего дня, когда Заза все приготавливала, ждала. Мне хотелось что-нибудь сказать, поблагодарить, дать, по крайней мере, понять, что я все заметил и все оценил, что я глубоко тронут... Но я не смог выдавить из себя ни единого слова, - точно бы кто-то за горло меня держал.
   В странно-низкой, странно-большой этой комнате, углы которой убегали в тень, где пахло воском, где было уютно, где, - как только затопилась печка, - стало тепло, которая, показалось мне, находится в конце моего, мне самому непонятного, пробега, не принимал ли меня в лоно свое мой духовный склеп? Не его ли схеме соответствовали эти два обращенных к низу полуокругленных окна?
   Заза усадила меня в кресло и стала раздевать. Снова я подчинился. Во мне не оставалось ни одной крупинки независимости. Заза считала, конечно, что это мое состояние вызвано болезнью, жаром, усталостью, и, отчасти, это было так. Но только отчасти! В первые минуты моего пребывания в этой квартире, меня давило и оглушало обостренное сознание общего поражения.
   - Жар, - сказала Заза, - стал еще сильней. Но сегодня утром придет доктор, я назначила ему еще вчера.
   Она ни о чем меня не спросила, не попыталась даже узнать, нравится мне или нет; она, сколько я мог судить, была испугана. Вероятно она сомневалась: не причинит ли мне этот, так тщательно, так влюбленно ей подготовленный переезд больше вреда, чем пользы?
   {150}
   36.
   Несколькими часами позже появился доктор, который и определил крупозное воспаление легких. Он прежде всего поспешил успокоить Заза: теперь, сказал он, медицина во всеоружии для борьбы с этим! Но я знал, что от воспаления легких умерла мать Мари когда была, вторым браком, за Аллотом, и подумал, что налицо может быть род предзнаменования, что Заза мне приготовила смертный одр... Впрочем, умереть меня не страшило. Неприятной была мысль, что в таком случае окажется обнаруженной моя настоящая личность и Мари заключит, что я ее покинул чтобы поселиться с Заза. Зоя, Заза!..
   Вереница последовавших за этим дней отмечена в моей памяти образами такого внимания и таких забот, каких я никогда и ни с чьей стороны не видел. Заза вставала чуть свет, ложилась поздно. Она все чистила, вытирала пол, топила, мыла, стирала и работала в магазине. Я еще дремал когда, по утрам, давно сложив походную кровать, ею предусмотрительно купленную на время моей болезни, она уже хлопотала. И когда вечером она, до того как эту кровать бесшумно раздвинуть, раздеться и лечь, что-то штопала, пришивала, гладила, я уже спал. Ни одной минуты она не сидела сложа руки!
   Днем, при каждой возможности, она поднималась из магазина, чтобы спросить, не надо ли мне чего-нибудь, узнать, какая температура, оправить подушку...
   Ночью, - когда я не спал, - она тихонько приближалась ко мне, ощупывала лоб, что-нибудь ласковое шептала, спрашивала, не хочу ли я пить, если нужно давала лекарство...
   Большая слабость миновала довольно скоро. Вспрыскивания новых средств и заботы Заза сделали свое дело. Но душевное мое состояние и умственное расположение были плачевны. Особенно по утрам. Я вылезал из под одеяла и, медленно ходя по комнате, начинал диалог с "отцом-хамом". Из зеркала, к которому я иной раз приближался, на меня смотрело отражение, казавшееся мне не моим: большая борода, длинные усы, провалившиеся щеки и глаза: помутневшие, сузившиеся, с набухшими веками, с какой-то отталкивающей хитрецой. Стиснув челюсти, я со злобой ложился и ждал возвращения Заза, которая приходила поить меня утренним чаем. Трогала лоб. Улыбалась. Осторожно целовала. И явно ждала, ждала всем существом моего полного выздоровления...
   На смену этому первому, в общем довольно короткому периоду пришел второй, когда я почувствовал, что силы мои начинают восстанавливаться. Утром рано Заза чистила и зажигала печку и убегала в магазин. Узнав, что мне лучше, хозяйка отпускала ее менее охотно и я подолгу оставался в одиночестве.
   Я не был еще достаточно силен, чтобы приступить к деятельности, к которой приступил позже, но лежать в полудремоте тоже не {151} мог, и или ходил по комнате, или стоял у полуокон, или сидел в кресле, напряженно думая. Но последовательно вытекавших одна из другой мыслей не было. Все было поисками одной, основной мысли, которая казалась совсем близкой, которую я почти настигал, и которая всегда, в крайнее мгновение, ускользала.
   К завтраку, сбегав до того в лавки, возвращалась Заза. Пока мы ели, я оставался рассеянным, еле-еле отвечая на ее вопросы. Но она, по-видимому, относила мою безучастность за счет болезни и ни разу не сделала мне никакого упрека.
   После ее ухода я снова думал и только вечером, чтобы отдохнуть, затевал простой разговор, выслушивая рассказы о том, как протек день: необычайно элегантная покупательница, коротенькое пререкание с хозяйкой, забытый в магазине проезжими иностранцами чемоданчик, опрокинутый собачкой горшок цикламена...
   Несколько позже я попросил принести мне газету. Заза оглянула меня с недоверием, но газету купила. Развернув листы тотчас после ее ухода, я тщетно искал хотя бы малейшего намека на "исчезнувшего шоколадного фабриканта". Следствие, вероятно, длилось. Но так как нового ничего не открыли, то дело больше не интересовало ни одного журналиста, ни одну редакцию. Кроме того, со всех сторон напирали происшествия, одно другого занимательней.
   Из отсутствия новостей не следовало, однако, что мне не нужно скрываться и квартира Заза, в этом смысле, была идеальным убежищем.
   37.
   Как-то утром, когда Заза ушла на работу, я рискнул пойти в парикмахерскую. Там мою шевелюру, усы и бороду привели в порядок, и в таком улучшенном виде, я, - неожиданно, - проник в цветочный магазин. Я был тронут радостной и гордой улыбкой, которой Заза меня встретила. Она меня представила хозяйке, и было очевидно, что на нее я произвел самое лучшее впечатление. Еще немного и она поздравила бы Заза с таким удачным выбором: какой, мол, ваш друг представительный, какой серьезный, какой элегантный! Последовало приглашение ее к нам, откушать, в ближайшее воскресенье, после чего я присутствовал при продаже двух или трех букетов. Заза умело заворачивала, приклеивала этикетки, а хозяйка, с радостной улыбкой, принимала деньги. Я был в положении не то привилегированного, не то имеющего какие-то тайные права, человека. Я вышел из магазина раздраженным, раздраженным же вошел в квартиру. Если оказывалось, что моему драматическому недоумению должно так просто придти на смену спокойное "мелко-коммерческое житие", то не утрачивало ли мое убежище всякий смысл, и сам я не должен ли был подозревать себя в пошлой фальши?
   {152} Я смотрел на окна, смотрел на то, как все чисто убрано, как все блестит, и удивился тому, что у, в сущности примитивной, Заза было так много вкуса: ничего банального в устроенной ею комнате я не находил. Но легче от этого мне не становилось.
   Заскрипел тогда в замочной скважине ключ, дверь отворилась и, смущенная, робкая и радостная, приблизилась ко мне моя подруга. В первый раз с тех пор как я ее знал, видел я у нее такое выражение ! Глаза мерцали, губы были сложены не то в улыбку, не то в вопрос! Она меня обняла, она ко мне прижалась, она что-то шептала. И так просто было проникнуть в сокровенную сущность ее мыслей: "Вот, наконец, после стольких усилий, после такой заботы, после такого долгого ожидания ты поправился и ты мой... Ты пошел навести красоту и сейчас же пришел мне показаться! Конечно! Я сразу все поняла!".
   Я не знаю, какие скрещиваются, сплетаются, расходятся и вновь друг друга находят линии, образы, узоры и краски в том мире, куда меня увлекла Заза, и не знаю, каким побуждениям мы, в этот мир проникнув, подчиняемся. С меня довольно знать, что мы подчиняемся и что от частицы самих себя отрекаемся радостно. Знаю еще, что таких благодарно-влюбленных глаз, какими были глаза моей любовницы после первых объятий, я никогда не видел, и никогда не увижу. И еще знаю, что мне было больно: я не мог ей ответить тем же! Чтобы ее не терзать и не мучить с первого же шага, я спрятал тогда в глубину души все сомнения и все упреки себе, заменил обман самообманом. Ей ведь предстояло пострадать от моей слабости, не мне!
   Вечером складная кровать исчезла, на столе и на полках появилось множество цветов. Заза постелила тонкие простыни, достала свою самую красивую, шелковую рубашку.
   И превратилась тогда комната больного в брачный покой: без всякой церемонии, без оповещения, с глазу на глаз Заза выходила за меня замуж, принимая, вероятно, мое молчание за знак согласия. Она повидала мне тогда всю свою жизнь, рассказав, что у нее было не один, и не два любовника. Свою наивную нетронутость она отдала молоденькому матросу торгового флота, который, прожив с ней два месяца и обещав жениться, ушел в плаванье и не вернулся. Никогда ничего она о нем так и не узнала. Потом был сын булочника, тоже обещавший жениться, но после нескольких месяцев встреч в отелях сознавшийся, что он не сын булочника, а его подмастерье, что при этом женат, и что у него самого недавно родился сын. Потом появился коммерческий агент, уезжавший, приезжавший, снова уезжавший и снова приезжавший. Он торговал кружевами и наборами для дамского белья.
   Он ее, как ей казалось, любил по-настоящему, часто делал подарки. ("Вот, - сказала она с обезоруживающей простотой, - эту рубашку я с той поры сохранила!"). Но получив назначение в другую область, он уехал и хоть и обещал ее выписать, но не только не выписал, но вообще ничего о себе не сообщил. Потом появился не то банкир, не то делец, увезший ее в роскошном поезде, но на утро, по прибытии в столицу, купивший ей обратный билет {153} третьего класса и сказавший, что он "передумал". За ним последовал владелец обувного магазина, с которым, чтобы не потерять места, ей приходилось, время от времени, ездить в рестораны и подчиняться тому, что за этим следовало. Но однажды, он ее побил и ей пришлось убежать. Тогда она поступила в цветочную лавку, вскоре после чего ее взял под "свое покровительство" парикмахер, о котором я уже знал. С ним она прожила некоторое время совместно, и от него она отделалась незадолго до нашей встречи.
   - Он только курил, пил и пел, - закончила Заза, меланхолически.
   - Пел?
   - Да. У него была гитара. Он перебирал струны и что-то урчал, очень плохо. Он уверял, что если бы не бедность, то сделался бы знаменитым, но что соединить работу в парикмахерской и искусство - невозможно. У нас была квартирка. Я его там оставила и переехала в гостиницу, но он, после этого, от квартиры отказался и поселился у матери. Но я тебе про все это уже говорила...
   И прибавила:
   - Ты моя первая настоящая любовь. Прошлое не считается. Да и можно ли их всех с тобой хотя бы сравнить?
   Как было реагировать, что было ответить? Недоумевая, я молчал. Она ничего от меня не требовала: ни обещаний, ни планов, ни заверений. Ей довольно было того, что я тут, рядом, что ей можно меня ласкать, целовать и что я всему этому подчиняюсь, позволяю это так же, как позволял за собой ухаживать, давать лекарства, укладывать в постель, оправлять одеяло когда хворал. От нее исходили и тепло, и благоухание, и такая в глазах ее светилась нежность, столько бесхитростной преданности, что даже моему, раздвоенному сердцу становилась доступной благодарная сладость.
   - Я тебя люблю, я тебя люблю, - повторяла она, - и никого до тебя не любила. Все что до тебя было - не было! Ни с кем я того не чувствовала, что чувствую с тобой.
   Но ни разу не спросила: люблю ли я ее? Точно боялась.
   Когда я оставался один и, по установившейся привычке, принимался шагать от одной стены к другой, в мыслях моих - которые я направлял в ту же все сторону, пытаясь что-то ускользающее понять, появились новые уклоны. Я чуть ли не упрекал себя в том, что соглашаясь на любовь и на ласку Заза, я откликнулся на сигнал: можно ведь и отдохнуть! И спрашивал себя: не воспользоваться ли тем, что случилось, чтобы сдаться и двинуться по новому пути?
   Как-то, открыв газету, я прочел: "Исчезнувший шоколадный фабрикант. Тайна, которой покрыто это исчезновение, так и остается тайной. Поиски не привели ни к какому результату несмотря на осторожный опрос целого ряда находившихся с фабрикантом в сношении лиц. И хотя ничего не было в его частной жизни обнаружено такого, что могло бы послужить поводом к самоубийству, именно оно остается самой
   {154} правдоподобной гипотезой. Случаи непреодолимого влечения к самоуничтожению так же установлены, как случаи внезапного безумия".
   - Ах, если так, то вот: расскажите о весельи, милые ! - воскликнул я, припомнив врезавшуюся мне в память строчку какого-то стихотворения. Учитель истории Шастору! И я! - Я почти был готов, когда вошла Заза. Она была розовой, хорошенькой, глаза ее блестели, она смеялась! Все чаще и чаще она была такой, как бы давая мне понять, что все теперь введено в колею, и что она во всем на меня полагается. В ней расцветала совершенная женственность, дополнявшая уже раньше замеченные мной качества ее сердца и души. Она упраздняла свою надо мной опеку, заменяла возникшие между нами, во время моей болезни, отношения другими, не случайными, а окончательными. Она словно говорила, что теперь ее очередь подчиняться, и что она будет счастлива мне подчиниться. И я не побежал на мол, и не бросился в воду. Как-то уж очень резко оказались противупоставленными "царство теней" и объятия Заза!
   Все слагалось теперь так, что я был в безопасности. Меня больше не искали! Меня считали мертвым! Надо было задернуть прошлое как можно более темными шторами, попытаться самого себя туда больше не пропускать, закрыть глаза на глаза Аллота. Как можно более темными, попытаться!?.. Совсем забыть, совсем не видеть было невозможно, и на новый путь я вступал с оговоркой. А позже не сумел его покинуть с достоинством.
   38.
   Завтрак, устроенный Заза в честь хозяйки, был отправной точкой перемены, после него моя жизнь вошла в русло. Хозяйка попросила меня помочь ей составить заявление о подоходном налоге, что, хорошо знакомый с такого рода вещами, я сделал легко и скоро.
   Потом возникла надобность в приведении в порядок переписки с поставщиками. Обнаружив хитрости, почти недобросовестность одного из них, я вывел его на чистую воду, благодаря чему занял в глазах владелицы магазина преобладающее положение. Неопытная в делах коммерческих она, с самого начала, наделала множество ошибок, и, не прими я в ее деле участие, оно, вероятно, погибло бы. Мой опыт пришелся кстати: магазин твердо стал на ноги. Была введена отчетность, провели телефон, купили пишущую машинку, регистратор, картотеку, гроссбух, журнал...
   Все же я ограничивался минимумом, предпочитая - больше того: считая необходимым - оставаться в тени.
   Что до Заза, то по мере того, как шли дни, недели и месяцы, она с все большей ясностью отдавала себе отчет в моих деловых навыках, видела мои привычки, вкусы и из-за всего этого в ней росли какие-то сомнения. Не раз, {155} затаив дыхание, еле слышно она меня спрашивала: "Ты меня не бросишь?" И добавляла:
   - Я же вижу, что ты раньше жил не так, как мы живем теперь. Ты никогда мне не говоришь о прошлом. Точно у тебя есть какой-то секрет.
   Я молчал.
   Позже она, с сокрушением, сказала, что время идет, а "прибавления семейства" не ожидается.
   Я молчал.
   Как мог, я ее баловал. У меня оставалось немало денег, и я просил ее не стесняться при покупках нарядов, выписывал из столицы модные новинки, духи, и вообще всякие дамские вещи. Чтобы мне угодить, она всегда была элегантной, отлично причесанной, надушенной, умело подкрашенной. Ее природный вкус был безошибочен.
   Но когда она меня просила пойти с ней в театр, в кинематограф, или пообедать в большом ресторане, или даже просто посидеть и послушать оркестр в каком-нибудь кафе - я отказывал. Я даже гулять с ней не ходил, ссылаясь на свои домоседские предпочтения. Осторожность оставалась правилом. У меня столько было в деловых кругах знакомых !
   Я покупал много книг и читал, так сказать, запоем. К моему желанию устроить полки Заза отнеслась с уважением и когда я открывал очередной том, она не смела заговорить.
   Когда стало приближаться лето, она призналась мне, что хочет съездить на юг, куда ее манили расклеенные на стенах пестрые афиши. И что меня совсем растрогало, так это ее робкая просьба разрешить ей готовиться к поездке, даже если я не уверен, что она сможет состояться.
   Разумеется, я "разрешил".
   Она купила большую соломенную шляпу, купальный костюм, пляжные туфли, флаконы с жидкостями для загара, какой-то особенный лак для ногтей... принялась сама шить очень яркие и легкие платья, необычайно широкие, разлетающиеся юбки и шорты. Когда же она мне сказала:
   - Я не знаю, поедем ли мы. Но так ты увидишь, какой я могу быть красивой на пляже, - то я был просто смущен.
   Время от времени она приглашала своих подруг, которые, по большей части, были несколько озадачены ее удачей и плохо скрывали зависть. Одна из них, - жена паровозного машиниста, - мне, впрочем, понравилась, и я принял предложение у нее откушать. В нашу честь был приготовлен улучшенный обед. Так же как у нас, все было в квартире машиниста убрано и надраено до последней возможной степени. Белая скатерть, цветы, праздничная сервировка... Разговор не блистал эстетической утонченностью и расположился вокруг профессиональных тем, что не помешало ему быть и интересным, и содержательным. После двух стаканов вина легкая натянутость исчезла и {156} все прошло отлично. Вскоре после этого Заза пригласила эту пару обедать.
   После кофе и ликеров молодые женщины стали рассматривать и перебирать купленным Заза пляжные вещи. Они обе весело смеялись, а я слушал соображения машиниста насчет притяжения, которое оказывают на слабый пол наряды, и притяжения, которое этот слабый пол, наряженный или нет, оказывает на пол сильный.
   Когда они ушли, Заза тихонько проговорила:
   - Ну как мне хотелось бы поехать покупаться на юге, в синем море. Может быть, при оплаченных отпусках, это не так дорого стоило бы? И ведь не все же там гостиницы люкс!..
   Я ничего не ответил.
   Как-то раз вечером раздался звонок. Заза пошла открыть и из передней до меня донеслись восклицания, угрозы, поспешные реплики. Заза была явно испугана. Я вышел в переднюю и без труда узнал парикмахера, фотография которого мне была показана еще в гостинице. Мой большой рост в сравнении с его очень маленьким, мои широкие плечи в сравнении с его очень узкими, оказались действительней всяких словесных аргументов. Я только посмотрел на парикмахера, даже не раскрыв рта. Он же замолк сразу и еще больше сгорбился. Светлые глаза его потухли, он приподнял каскетку, что-то пробормотал и вышел. Заза казалась взбудораженной. Она попробовала мне что-то объяснить насчет того, что все между ними кончено, что она не понимает, как он посмел, давала слово, что это не повторится... Я взял ее, как ребенка, на колени и тотчас же, спрятав у меня на плече голову и немного всплакнув, она стала меня целовать и говорить, как сильно любит...
   Но два эти эпизода и несколько других, расположенных в таких же плоскостях, скользили лишь по поверхности моего убежища, которое я, все чаще и чаще, сравнивал с царством теней. И в комнате, где я, запершись, или ходил, или читал, понемногу установилась некоего рода напряженность, природы которой я определить не могу, но которую иной раз чувствовала и Заза. Об этом я, впрочем, только догадывался, так как никогда ни малейшей жалобы с ее стороны не слышал. Если, видя ее затуманившейся, я спрашивал о причине, то она всегда ссылалась на какую-нибудь хозяйственную заботу или на усталость.
   Потом стала хворать владелица магазина. У нее начали болеть и пухнуть ноги, она не могла долго стоять и появлялась раз в два дня. Но и это было слишком для нее утомительно и она попросила Заза и меня заменить ее на время болезни, которая, как она полагала, может продлиться довольно долго. Нехотя, я все же согласился. Проводить дни в магазине меня не устраивало совершенно, но я не хотел отказать Заза в поддержке. У нее на руках было и все наше хозяйство, которому она уделяла не мало сил.
   Мы стали совместно, рано утром, ездить на базар, для закупок. Я занялся немного и продажей. Счетоводство, сношения с поставщиками {157} и прочие, вытекавшие из более пристального внимания, обязанности заполнили почти все мое время.