"Денис подумал, что ему надо попросить прощения, - заговорил Аллотов текст, - но тут же ему показалось, что это слишком условно, слишком поверхностно, что это не соответствует ни его собственным чувствам, ни тем, которые он угадывал в Анне. Снова он промолчал. За эти (10, 15, 20? - Л. А.) лет Анна изменилась, конечно, но не очень. Немного, может быть пополняла, - что скорей ей шло, - едва различимый морщинки, кажется, собрались возле глаз, у края губ, - но только нежней, только мягче делалось от этого ее выражение. - "Ты боишься?" - спросил, наконец, Денис, как бы отзываясь на собственную догадку.
   - "Да, - прошептала Анна, - я не знаю, как теперь все будет".
   - "Что будет? Ты больше меня не хочешь? Ты разлюбила? Ты не можешь забыть, что я ушел?" - "Я думала, что ты ушел навсегда, что ты не вернешься, что ты умер, и вышла замуж". - "Ты вышла замуж?" - спросил он, покорно, считая, что возмездие заслужено. Незаслуженным конечно было мучение Анны, и теперь надо было все сделать, чтобы его смягчить. - "За кого ты вышла замуж?" - произнес он. - "За Джиованни Джиованнини", прошептала она, еле слышно. - "Джиованни {197} Джиованнини? Кто это?" "Часовщик". - "Ах да, - подумал Денис, - я его позвал, чтобы починить часы как раз накануне''. - "Он мне помог, - продолжала Анна, все так же тихо, с двумя детьми мни было очень трудно. Он меня спас. Сначала я заболела. Он обо всем заботился". - "А дети?" - "Роза вышла замуж. Максим работает с Джиованни, в его магазине. Они придут через полчаса. Я готовлю им обед". Было ли это намеком на то, что ему надо уйти? Денис не мог догадаться. Его единственной целью теперь было причинить Анне как можно меньше мучения. Совсем не причинить мучения было невозможно. С другой стороны ему хотелось дать понять, что он берет на себя всю ответственность за свой поступок. Никакого смягчения приговора он не хотел. Он был готов нести всю тяжесть своей вины до последнего своего вздоха. Решение должно было быть найденным без промедления и стать окончательным. - "Это и будет моим сокровищем", сказал он себе. - "Ты любишь Джиованни?" - спросил он, не отдавая себе отчета в том, что из всех возможных вопросов этот был самым жестоким. "Нет, - ответила Анна, - но я не могу... я не могу...".
   - Аллот, - подумал я, Аллот, понимали ли вы, когда писали это, что вы пишете?
   "Чего ты не можешь?" -- продолжал Денис. - "Почему ты ушел? - ответила Анна вопросом на вопрос, - из-за женщины?"
   - "Нет, никакой женщины не было. Я не знаю, почему я ушел".
   - "И что ты все это время делал?" - "Все. И везде побывал".
   - "И почему ты вернулся?" - "Потому, что я ошибся уходя". - "Ты меня любишь?" - "Люблю". - "Тогда уйди еще раз. Я с собой справлюсь, никто ничего не заметит. И ты никому ничего не говори. Знать будем мы двое. Да?" - "Да". - Денис смотрел на нее и с удивлением, и с восхищением, и с благодарностью. Чем большей была на его плечах тяжесть, тем ему было проще. Встав, он направился к выходу. Анна смотрела на него, не двигаясь. Когда он уже открывал дверь, она, показалось ему, сделала какое-то движение руками, точно хотела - и не решалась - их поднять. Он вышел и закрыл за собой дверь".
   Стояло потом слово: "конец". Ниже было приписано: "о том, что предпринял Денис, сведений еще не поступило. Когда они поступят? 10, 15, 20?". На отдельном листке, приклеенном к папке, было написано:
   "Вассершлаг (это был издатель, с которым, как я знал, Аллот поддерживал отношения) утверждает, что из этой повести можно сделать целый роман. Но, наверно, я умру раньше".
   {198}
   45.
   Мне писал Аллот, не обо мне. Писал как пишут письма. При этом даже не зная, прочту ли я его письмо-новость, так как не знал, появлюсь ли я вообще когда-нибудь. Несмотря на это, он явно, все время, каждое выводя слово, был обращен в мою сторону! И я подумал, что давать мне такого рода приказания, не могло не приносить ему удовлетворения. Может быть это было его единственным удовлетворением! Что несколько его стесняло, так это сроки. Не спрашивал ли он себя, время от времени: 10, 15 или 20 лет? Что до всего остального, - характеры, действие, обстановка, даже пейзажи, - он всем этим располагал как хотел, не испытывая, по-видимому, ни малейшего затруднения. В одном отношении его проницательность оказалась безупречной: он подчинил своего Дениса Далле чужой воле, угадав, что я тоже подчинился чужой воле, больше чем угадав, зная, что именно так было. Независимо от фантасмагорической и произвольной перетасовки и измышленных дополнений повесть Аллота была повестью обо мне. Я был в центре его "сюжета"! И даже если, прислушавшись к совету Вассершлага, он предпринял бы переделку этой повести в роман, сохранив только отправную точку, все равно главным было бы то, что случилось со мной и тогда-то вот именно я стал подозревать, что настоящий роман придется писать не ему, а мне!
   Зоя все не возвращалась, и я себя спрашивал, продолжать мне ожидание или попытаться поставить конечную точку? И как только об этом подумал, как только себе представил, что, на подобие Дениса, начну приближаться, приближусь и войду, так все во мне застонало, и с удвоенной, утроенной, удесятеренной силой нахлынули мысли, которые меня душили, когда я ходил, из угла в угол, по низкой комнате Заза. Я взял кроки (так в оригинале) Зои. Какая, какая именно боль Мари была передана в этих штрихах? Что было первопричиной ее мучения? Что другое могла она делать, как не замалчивать правды? И что другое - как не уйти мог сделать я, когда меня уткнули носом в эту правду? И все-таки, что-то оставалось еще в тени, не совсем было точно установлено. Не эта ли, еще покрытая тенью сторона побудила меня придти прежде всего к Аллоту, не желание ли с ним рассчитываться? Я пожалел, было, что не довел своей руки до его кадыка, и машинально взял папку с надписью "Учитель истории Ермолай Шастору".
   "Такого нервного, - побежали строки, - такого только собой занятого, такого несдержанного на рассказы о себе человека как Ермолай Шастору, я не знал, и никогда, конечно, не узнаю. Он был худ, подвижен, суетлив, носил волосы бобриком, вследствие чего казался выше своего роста. Глаза его горели как угли, были тревожными и вопросительными. Он вечно находился в каком-то полуисступлении, всех всегда в чем-нибудь подозревал, осуждал, ко всем испытывал враждебность и недоверие. Точно во всем мире не было ему равного и точно {199} весь мир состоял из злоумышленников, глупцов, циников, лгунов! Если, изредка, он усматривал в ком-нибудь какие-нибудь достоинства, то тотчас делал оговорку, что если хорошенько присмотреться, это может быть и не так. Считалось, что мы друзья. Считалось это с давних пор и до самого последнего времени я в этом не сомневался. А так как, - не знаю почему, - я находился от него в какой-то зависимости и подчиненности, - то каждый раз как он осуждал, выводил на чистую воду, докапывался до подлинных побуждений, всегда предосудительных (хороших он не допускал) всякого, вновь встреченного, человека, и со мной этими домыслами делился, я стал, отчасти, его подпевалой. Выходило, что мы осуждаем оба. Мы вместе учились в лицее и вместе поступили в университет. Он был много способней меня и, к тому же, располагал отличной памятью, все ему давалось без усилий, в то время как я просиживал над книгами и тетрадями целые ночи. Он мне помогал, объясняя то, чего я не понимал, давая советы, доверяя мне свои записки. Позже, после экзаменов и конкурса, он посвятил себя педагогической карьере. Характер его от этого не изменился, - он остался таким же подозрительным, таким же недоброжелательным и нервность его не уменьшилась. Его сразу же возненавидели, как ученики, так и коллеги. Не было, кажется, такого недостатка, в котором он каждого из них не обвинял бы: и в глупости, и в низости, и в интриганстве, и в невежестве. Что до меня, то зная свои не слишком большие силы, я ограничился лицензией. Но даже роль секретаря адвоката, на которую я, добившись лицензии, стал претендовать, оказалась мне недоступной и мне пришлось согласиться на совсем скромную, подчиненную должность. Мы жили с Ермолаем в соседних гостиницах и постоянно виделись; я всегда ему был нужен для желчных излияний! Мы часто вместе обедали, завтракали и даже совместно проводили каникулы. И уж, само собой понятно, встречались в кафе, немного артистическом и богемном, в одном из оживленных кварталов столицы. Там мы и познакомились с Мартой. Марта была некрасивой, неважно сложенной, не отличалась ни большим умом, ни образованием, не располагала никакими собственными средствами и не ожидала никакого наследства. Она работала в книжной лавке в качестве помощницы продавщицы, и дорогие туалеты были ей недоступны. Несмотря на все эти неблагоприятные обстоятельства, она была привлекательна. Во-первых, она была очень доброй, очень ласковой, очень женственной. Во-вторых, у нее была высокая, красивая грудь. В-третьих, она умела, с помощью какой-нибудь ленты, пли пестрого шарфика, или самодельного свитера, придать себе своеобразный шик. Ее темно-шатеновые волосы были пышны, и, зная об этом, она уделяла много внимания прическе, {200} в частности, очень охотно носила великолепные косы. Мы влюбились в нее одновременно. Ермолай открыто, нервно, с ревностью, с подозрениями, требовательно, нетерпимо. Я - тайно. Через год он на ней женился. И так как в течение этого года я был его конфидентом и он рассказывал мне решительно обо всем, о всех своих хитростях, о том, как протекали свидания, как шли разговоры, о намеках, сомнениях, колебаниях и, наконец, о согласии, - то и выпали на мою долю довольно мучительные часы, тем более, что в тайне я, просто-напросто, сомневался в том, что Марта его любит. Ему, кажется, такое подозрение в голову не пришло ни разу и он относил колебания и отсрочки за счет некоторой слабости ее характера.
   Марта могла не спешить с замужеством, у Марты мог быть еще не совсем завершившийся роман, Марта могла быть неуверенной в его будущей супружеской верности. Ермолай мне признался, что на поцелуи она отвечала холодно, что, в смысле любовных сближений, она ни разу ни малейшей инициативы не проявила и что даже тех небольших чувственных авансов, которые в наши дни общеприняты, он не получил. Как так вышло, что я не понял унизительности моего положения и мирился с тем, с чем мириться было нельзя, - я не понимаю.
   После свадьбы стало еще хуже. Может показаться невероятным, что Ермолай счел нужным ставить меня в известность о всех подробностях супружеской близости! Но как это ни невероятно, это было так. И я начал понимать. что я Ермолая ненавижу ! Не ревностью это было, а именно ненавистью, - и я должен уточнить, что в силу какого-то ретроспективного феномена, я осознал тогда, что, в сущности, всегда его ненавидел, что самое дружественное мое к нему отношение было формой ненависти! Его ''отчеты" об альковных тайнах, его подозрительность, его уверенность в том, что все решительно, кроме него, циники и негодники, - все это было, разумеется, достаточным поводом для разрыва. К тому же, не разрывая с ним, не делался ли я его сообщником? Но на разрыв я не шел из-за Марты. По истечении некоторого времени выяснилось, что Ермолай непременно хочет сына, н каждый месяц надежды его были обмануты. Каждый месяц мне приходилось выслушивать его, просто неимоверные, восклицания, которые сопровождали вести; возможные гипотезы касательно тайных и постыдных действий самой Марты. Года через два, или два с половиной, мы были - Марта, учитель истории Ермолай Шастору и я - неразрывным трио, хотя и была между нами большая разница. Ермолай худой, взъерошенный, с блестящими глазами, вечно в движении, с жилистыми руками, тонкими пальцами, длинной шеей; Марта, казавшаяся немного сонной (позже она мне объяснила, что вялость была средством защиты от непрерывного нервного давления, исходившего от Ермолая) и я, скрытный, всегда самого себя {201} пересиливающий и подавляющий. О себе знаю, что у меня странные глаза, что у меня странная улыбка, что у меня странная походка. Насчет этой походки мне часто говорили, что я не иду, а точно скольжу! Но не описывать же мне, во всех подробностях, мою внешность? И так, кажется, наговорил лишнего. Само собой понятно, что на наш счет шли разные росказни, и мою роль все полагали за особенно недостойную. Именно к этому времени относится то, что я называю "моим видением". Ничего общего с призраками, с блестящими во тьме глазами, со страшными шепотами и прохождением сквозь стены у "видения" этого не было. Странной встречей это было, не больше! Характер видения ей придал я, и задним числом! Все началось в полдень, в том самом кафе, где мы имели обыкновение пить аперитив, и кончилось в небольшом садике, расположенном по ту сторону площади, у подножья старинной церкви. Ко мне подошел очень безличного вида господин, скорей пожилой, лысый, круглолицый, неряшливо одетый, и спросил меня, я ли Леонард Аллот? Когда я ответил, что да, я Леонард Аллот, он тоже назвался, прибавив: "сочинитель". Надо, конечно, принять во внимание, что он не сказал ни "писатель", ни "автор", а "сочинитель". К этому он присовокупил насколько замечаний насчет трудности найти издателя и невозможности мало-мальски прилично зарабатывать пером. "Я рискую впасть в босячество, - пояснил он, - так приходится туго". - Потом он сказал, что можно сочинять и не трогая пера, не покупая бумаги, не написав ни единой строчки, и что так даже получается интересней. Пока он это объяснял, я увидал в окно Марту и Ермолая. которые подходили к кафе каждый со своей стороны. Заметив, что я на них смотрю, сочинитель спросил: "Они вас знают?" - "Да". - "Меня они не знают, и так лучше.
   Но так как вы знакомы, предпочтительно, чтобы они нас вместе не видели. Пойдемте в скверик". - Я согласился и, пересекши площадь, мы уселись на скамеечке. - "Я живу в той же гостинице, в которой живут Шастору, - сказал сочинитель, - и при этом в смежной с ними комнате. В поисках впечатлений я решил поинтересоваться их переживаниями и просверлил в стене дыру. Не только я все слышу, но еще многое вижу. Мне известно, что Ермолай хочет иметь сына и что его усилия, в этом смысле, ни к какому результату не приводят". - "Мне это тоже известно". - "Знаю, знаю. Ермолай, в разговорах, не стесняется, и если он с легкостью говорит обо всем посторонним, то можете себе представить степень его несдержанности в разговорах с женой? Это почти цинизм". - "Могу себе это представить". "Так вот: в одну из последних ночей он довел ее своими упреками в бездетности до нервного припадка; не в первый раз уже, впрочем. Но было и новое. Марта ему сказала, что может повинна в бездетности не она, а он. Ермолай впал в {202} бешенство! Он стал кричать, что это вздор, что еще до свадьбы у него была любовница, которая забеременела, так что пришлось им даже обратиться к врачу-специалисту, чтобы предупредить рождение, так как от нее он детей не хотел. И что он с ней порвал, чтобы жениться на Марте". - "И что же сделала Марта?" - "Марта стала рыдать и, кажется, лишилась чувств. В этом я, впрочем, не уверен, так как, из-за передвинутого Ермолаем стула, мне больше видно не было. Но я продолжал слышать, как он бормочет, дует, посвистывает. Потом он ушел, хлопнув дверью. Тогда-то вот я и узнал то, из-за чего обратился сегодня к вам".
   - "Что именно?" - "Оставшись одна, Марта сразу встала. Я вполне допускаю мысль, что она в обморок и не падала, а только притворилась. Несколько театрально она тогда произнесла, что если бы только могла предположить, что так все получится, то вышла бы замуж не за Ермолая Шастору, а за Леонарда Аллота. Таким образом, вы можете живым войти в сюжет, в живом принять участие романе, стать сочинителем". - "То есть как?"
   - "Несколько варьянтов. Вы можете заменить Ермолая, и если у Марты родится ребенок, убедить ее выдать этого ребенка за ребенка Ермолая. Вы можете поспособствовать разводу. Вы можете, если родится ребенок, рассказать всю правду Ермолаю, что, на мой взгляд, было бы очень курьезным варьянтом. Мало ли еще что?.. Мало ли на что можете его подтолкнуть?.." - И так как я молчал, то он, с расстановкой, прибавил: "Сочинителям все позволено. Без этого они не могли бы сочинять". - Он распрощался и ушел. Глядя ему вслед я испытывал и отвращение, и страх. Больше всего в его облике была отталкивающей неряшливость. На воротнике его лежала перхоть, волосы были давно не стриженными, башмаки - стоптаны и сквозь дыры носков виднелись грязные пятки. Но главное это то, что всего нескольких минут разговора с ним было достаточно, чтобы я мог понять какая во мне живет ненависть к Ермолаю! Кроме того я теперь точно знал, что раньше лишь подозревал, именно, что, в свое время. Марта колебалась, может быть даже просто ждала, что я попрошу ее руки. Открылись мои глаза и на тайные радости мести ! Я был введен полноправным членом в мир сочинителей и понял, что романы можно "творить" без пера и бумаги, постиг, как искать и находить сюжеты, их видоизменять, дополнять и совершенствовать в самой жизни. Так я сопричислился к сонму тех, кому позволено все ! Мы, по-прежнему, часто встречались, вместе завтракали, или вместе обедали. По-прежнему Ермолай ходил в лицей и по-прежнему всех осуждал, по-прежнему связывавшее нас условное равновесие казалось достаточным и даже прочным. В действительности, с предосторожностями вора, или хирурга, я стал ухаживать за Мартой. Она откликнулась сразу и навстречу мне двинулась так умело, что я удивился. Потом, {203} - все в той же тайне, - мы стали высчитывать, и скоро высчитали, что Марта беременна и беременна от меня..."
   Хлынувшая в голову кровь затуманила мое зрение, - на несколько секунд я был погружен в тьму. Удар уничтожал мое единственное средство самозащиты: не смотреть туда, куда я себе смотреть запретил. В груди, там где сердце, мне стало неимоверно больно! Но я не закричал, не вскочил, не побежал в комнату Аллота, не схватил его обеими руками за горло, не раздавил его кадыка, не бил его живого ли, мертвого ли по лицу, по глазам! Разве в этом было дело? Кто придумал, что лучше знать правду? - спрашивал я себя. Потом я ощутил тошноту и мне хотелось умереть от отвращения.
   И у самого последнего, у крайнего, у необратимого моего мучения, остался вопрос:
   - А сама Мари, знала ли она, что она не падчерица, а дочь Аллота?
   46.
   Я подумал: не найдется ли ответ в непрочитанной мной еще части повествования Леонарда Аллота об Ермолате Шастору? Оставалось всего несколько страниц. Я взял их, как берут тяжести.
   "Родилась дочь. Мы ее назвали Мари-Анжель-Женевьева. Ермолай проявил такую же несдержанную радость, какими были его гнев и разочарование в дни бесплодных ожиданий. Марта оказалась отличной матерью, и он ей, как мог, помогал. Свободные часы он проводил теперь дома. Нельзя, однако, сказать, что он был нужным, хорошим, любящим отцом. Он был "безумным" отцом ! Слушая его неимоверные высказывания, я вопреки своему скептицизму себя спрашивал, не скрыта ли, в нас связывающем взаимном притяжении, некая темная сила? И припоминал "сочинителя'', его слова о том, что "сочинителям" позволено все, и что, стало быть, чем больше греха, тем лучше. Подавленный, почти истерзанный неистовствами Ермолая, его каким-то бешенством, почти больной от горя, я все чаще и чаще думал, что безоговорочное соблюдение канонов порчи может дать успокоение".
   - Что вы читаете? - спросила, входя, Зоя, и голос ее был глух. - Я боялась...
   - Чего вы боялись?
   - Что вы уйдете.
   Приблизившись, она положила мне на плечо обе руки и все таким же сдавленным голосом прибавила:
   - Мне страшно и я мучаюсь.
   И так как я не ответил, то она сказала:
   - Мучаюсь и за вас, и за себя, и за Анжель. Мне кажется, что станет еще хуже.
   {204} - Какое слова имеют значение? И что мог бы я сказать, даже если у них было бы значение? В коридоре раздались поспешные шаги. - Мадам Аллот, - сказала сиделка, не входя, - вашему мужу опять хуже. Идите скорей!
   Ничего не ответив, опустив голову, Зоя вышла. Я слышал, что она обменялась с сиделкой какими-то фразами, но не обратил на это ни малейшего внимания.
   "Но думать так, это одно, - побежали строчки, - а узнать в чем именно заключаются каноны порчи - другое. Прошел год, вероятно, самый тяжкий год моей жизни. Моя угнетенность начинала приобретать патологические оттенки. Тогда представился случай. Я уже собирался бежать, скрыться, уехать куда попало, когда Ермолай попросил меня сопровождать его в экскурсы на прославленный своей красотой остров. В море предстояло провести всего одну ночь. Когда мы уходили, стояла отличная погода, внезапно испортившаяся с наступлением темноты. На палубе была тьма, завывал ветер, все дрожало, волны если не захлестывали, то доходили до самого борта. На верхушке мачты сигнальный огонь просто таки метался из стороны в сторону. Моря видно не было я в небе, внезапно задернувшемся тучами, нельзя было разыскать ни одной звезды. Я пробрался к корме. В сущности, я знал, что Ермолай должен быть там, но о встрече мы не уславливались. "Я смотрю в ночь, - сказал он, - и нахожу, что в бурю она очень привлекательна. Да и возможно это только потому, что я не знаю, что такое морская болезнь. Хорошо, что и Марта ею не страдает. Но Анжель? Как это может действовать на ребенка? Я поговорил с доктором до отъезда, но наш доктор совершенный дурак. Он только умеет выписывать рецепты и получать гонорар, больше он ни на что не способен. Что до меня..." - и Ермолай пустился в рассуждения насчет медицинских обычаев, регламентирующих эти обычаи постановлений, как всегда все осуждая и все больше и больше раздражаясь. Bетеp, между тем, крепчал, невидимые волны шумели, все сильней и страшней били о борта парохода. - "Чем других-то бранить, ты бы лучше о самом себе подумал", - прокричал я. - "Что? Что тебя сегодня разбирает?
   - Что я о себе должен думать?" - "Например, что ты отец, и что это налагает на тебя ответственность". Я делал большую ставку, я шел ва-банк! Я даже обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли за мной ''сочинитель". Его не было. - "Отец, отец! Кто бы говорил, а кто бы молчал, - крикнул Ермолай, у тебя не только ребенка, у тебя и жены нет.'" - "Ты так думаешь? Так разреши доложить, что ты ошибаешься". - "Что? Ты женат? Ты, мой единственный друг, от меня это скрыл, от меня, твоего единственного друга? Может быть еще скрыл, что у тебя есть сын? Дочь? Надо думать, что я ошибся, что ты не дороже других стоишь!" - "Я такой же как все". - "Как все! Как все!" - {205} "Замолчи, Ермолай. С меня достаточно того, что ты всюду только пакости и пакостников видишь, всех подозреваешь во всем самом плохом, даже тех, кто тебе оказывает услуги". - ''Это ты-то мне оказываешь услуги? А?" - "Да". - "хотел бы знать какие?
   Уж не считаешь ли ты за услугу, что признался мне в том, что у тебя есть дети? А? Хотел бы на них посмотреть". - Из-за ветра мы оба кричали. Пароход раскачивало все больше и больше, волны ревели. Вдобавок пошел дождь. - "Настоящий ад, - надрывался Ермолай, - как раз для лгунов подходящая обстановка!" - "Я не лгу. Мари-Анжель-Женевьева не твоя дочь. Моя". - "Что? Что ты еще городишь? Хочешь, чтобы я тебя за борт швырнул? И мало этого еще было бы, знаешь ли! За такое вранье!" - "Я не вру!" - "Ты врешь! Ты врешь даже когда говоришь, что не врешь!" - "Я не вру!" - "Ты врешь, ты врешь, ты врешь, ты врешь, мерзавец!.." - "Я не вру. Сколько лет ты старался? Напрасно? Я тебе помог по просьбе самой Марты. Анжель моя дочь. Не твоя". - "Врешь, врешь, врешь, врешь!.." - кричал он точно у него никакого другого слова в запасе не было. Он старался меня схватить, но я увиливал. Дождь лил, как из ведра. - "Я не вру, я не вру, - кричал я, пойдем спросим у Марты, сейчас пойдем. И послушаешь! И посмотришь, на кого она похожа, на тебя или на меня. До сих пор ты ничего не заметил. Теперь заметишь". - "Посмотрим, послушаем!" - Он был точно безумный. Хватаясь за что попало, падая и вставая мы направились к каюте. Меня охватила тревога, я стал было его удерживать, но он меня с силой отпихивал. В сущности мы почти дрались. Перед самой каютой он уперся в стену и словно вытянулся. Потом открыл дверь. Я хотел за ним последовать, но он меня оттолкнул. Если мы все-таки оказались в каюте одновременно, то это из-за внезапного скачка парохода. Марта лежала. Тошнота, с которой она вначале справлялась, ее одолела: качка была слишком сильной. Голова Марты была закинута и щеки почти белыми. Мари плакала и вся была перепачкана в рвоте. Сама обессиленная Марта не могла ее вытирать. - "Марта! - крикнул Ермолай, - это правда, что он говорит?" - Марта даже глаз не открыла. Да и не знала она, чего он хочет! Я же взял Мари на руки и прижал к груди. Девочка обняла меня обеими ручками за шею и смотрела на Ермолая. Почувствовав, вероятно, ее взгляд, он обернулся. Было ли такое освещение, или вызванная морской болезнью бледность подчеркнула то, что в обычных обстоятельствах было не так заметно, но сходство Мари со мной так и бросалось в глаза: как раз я был против стенного зеркала и в отражении даже меня самого это сходство поразило. Когда же оно попало в поле зрения Ермолая, то точно ток какой-то электрический по нам прошел. И все качалось, все дрожало, - так трудно было сохранять равновесие!
   {206} Ермолай взглянул еще раз на молчавшую жену. Губы его дрогнули. Повернувшись, опираясь о стену, он вышел. Я же, сказав себе, что самое трудное теперь позади, остался. Продолжение объяснения я откладывал на завтра; я говорил себе, что когда пароход причалит, мы, на берегу, разойдемся, каждый в свою сторону. И дальше будет видно. Я обтирал девочку и что-то успокоительное говорил Марте. Погода не унималась, - даже, кажется, становилась хуже. Пароход то ложился на бок, то взвивался на дыбы...".
   На этом повествование Аллота обрывалось, - дальше были отдельные, связанные между собой только внутренним смыслом, фразы. Сказав несколько слов о прибытии на другое утро парохода в порт назначения, Аллот наскоро перечислял все обстоятельства, сопровождавшие этот приход. Ермолая Шастору среди пассажиров не оказалось. Заключить из этого рассказа, что Ермолай бросился в море, было нельзя. Но уверенности в том, что он упал в море случайно, или что его смыло волной, - тоже не было. Не было указаний и на то, как перенесла известие об исчезновении мужа Марта. От Мари я знал, что через год она вышла за Аллота. Сам Аллот мне сказал, что через шесть-семь лет после свадьбы овдовел. Умереть Марта могла так и не зная, покончил с собой Ермолай, или погиб случайно? Но Мари, когда говорила про смерть своего "отца", в самоубийстве не сомневалась, и мнение это ей было без сомнения внушено Аллотом. Урок "сочинителя" в сквере не пропадал даром, внушая девочке, что она дочь самоубийцы, Аллот сам становился "сочинителем".