Горький Максим. Дело Артамоновых

   - Ну, - горделиво замычал Артамонов, - меня и без этого издали видно.
   Обиженная его заносчивостью, она сказала:
   - Тебя здесь не любят.
   - Ну, бояться станут.
   И, ухмыляясь, пожав плечами:
   - Вот и Пётр тоже все про любовь поёт. Чудаки вы...
   - Да и на меня нелюбовь эта заметно падает.
   - Ты, сватья, не беспокойся!
   Артамонов поднял длинную лапу, докрасна сжав пальцы в кулак.
   - Я людей обламывать умею, вокруг меня недолго попрыгаешь. Я обойдусь и без любови...
   Женщина промолчала, думая с жуткой тревогой:
   "Экой зверь".
   И вот уютный дом её наполнен подругами дочери, девицами лучших семей города; все они пышно одеты в старинные парчовые сарафаны, с белыми пузырями рукавов из кисеи и тонкого полотна, с проймами и мордовским шитьём шелками, в кружевах у запястий, в козловых и сафьяновых башмаках, с лентами в длинных девичьих косах. Невеста, задыхаясь в тяжёлом, серебряной парчи, сарафане с вызолоченными ажурными пуговицами от ворота до подола, - в шушуне золотой парчи на плечах, в белых и голубых лентах; она сидит, как ледяная, в переднем углу и, отирая кружевным платком потное лицо, звучно "стиховодит":
   По лугам, по зелёны-им,
   По цветам, по лазоревым,
   Разлилася вода вешняя,
   Студёна вода, ой, мутная...
   Подруги голосно и дружно подхватывают замирающий стон девичьей жалобы:
   Посылают меня, девицу,
   Посылают меня по воду,
   Меня босу, необутую,
   Ой, нагую, неодетую...
   Невидимый в толпе девиц, хохочет и кричит Алексей:
   - Это - смешная песня! Засовали девицу в парчу, как индюшку в жестяное ведро, а - кричите: нага, неодета!
   Близко к невесте сидит Никита, новая синяя поддёвка уродливо и смешно взъехала с горба на затылок, его синие глаза широко раскрыты и смотрят на Наталью так странно, как будто он боится, что девушка сейчас растает, исчезнет. В двери стоит, заполняя всю её, Матрёна Барская и, ворочая глазами, гудит глубоким басом:
   - Не жалобно поёте, девицы.
   Шагнув широким шагом лошади, она строго внушает, как надо петь по старине, с каким трепетом надо готовиться к венцу.
   - Сказано: "за мужем - как за каменной стеной", так вы знайте: крепка стена - не проломишь, высока - не перескочишь.
   Но девицы плохо слушают её, в комнате тесно, жарко, толкая старуху, они бегут во двор, в сад; среди них, как пчела в цветах, Алексей в шёлковой золотистой рубахе, в плисовых (бархатовидная ткань -Ред.) шароварах, шумный и весёлый, точно пьян.
   Обиженно надув толстые губы, выпучив глаза, высоко приподняв спереди подол штофной (шёлковая плотная ткань, обычно с разводами - Ред.) юбки, Барская, тучей густого дыма, поднимается наверх, к Ульяне, и пророчески говорит:
   - Весела дочь у тебя, не по правилу это, не по обычаю. Весёлому началу - плохой конец!
   Баймакова озабоченно роется в большом, кованом сундуке, стоя на коленях пред ним; вокруг неё на полу, на постели разбросаны, как в ярмарочной лавке, куски штофа, канауса (ткань из шёлка-сырца - Ред.), московского кумача, кашмировые шали, ленты, вышитые полотенца, широкий луч солнца лежит на ярких тканях, и они разноцветно горят, точно облако на вечерней заре.
   - Непорядок это - жить жениху до венца в невестином доме, надо было выехать Артамоновым...
   - Говорила бы раньше, поздно теперь говорить об этом, - ворчит Ульяна, наклоняясь над сундуком, чтобы спрятать огорчённое лицо, и слышит басовитый голос:
   - Про тебя был слух, что ты - умная, вот я и молчала. Думала - сама догадаешься. Мне что? Мне - была бы правда сказана, люди не примут, господь зачтёт.
   Барская стоит, как монумент, держа голову неподвижно, точно чашу, до краёв полную мудрости; не дождавшись ответа, она вылезает за дверь, а Ульяна, стоя на коленях в цветном пожаре тканей, шепчет в тоске и страхе:
   - Господи - помоги! Не лиши разума.
   Снова шорох у двери, она поспешно сунула голову в сундук, чтобы скрыть слёзы, Никита в двери:
   - Наталья Евсевна послала узнать, не надо ли вам помощи в чём-нибудь.
   - Спасибо, милый...
   - На кухне Ольгушка Орлова патокой облилась.
   - Да - что ты? Умненькая девчоночка, - вот бы тебе невеста...
   - Кто пойдёт за меня...
   А в саду под липой, за круглым столом, сидят, пьют брагу Илья Артамонов, Гаврила Барский, крёстный отец невесты, Помялов и кожевник Житейкин, человек с пустыми глазами, тележник Воропонов; прислонясь к стволу липы, стоит Пётр, тёмные волосы его обильно смазаны маслом и голова кажется железной, он почтительно слушает беседу старших.
   - Обычаи у вас другие, - задумчиво говорит отец, а Помялов хвастается:
   - Мы жа тут коренной народ. Велика Русь!
   - И мы - не пристяжные.
   - Обычаи у нас древние...
   - Мордвы много, чуваш...
   С визгом и смехом, толкаясь, сбежали в сад девицы и, окружив стол ярким венком сарафанов, запели величанье:
   Ой, свату великому,
   Да Илье-то бы Васильевичу,
   На ступень ступить - нога сломить,
   На другу ступить - друга сломить,
   А на третью - голова свернуть.
   - Вот так честят! - удивлённо вскричал Артамонов, обращаясь к сыну, Пётр осторожно усмехнулся, поглядывая на девиц и дёргая себя за ухо.
   - А ты - слушай! - советует Барский и хохочет.
   Того мало свату нашему
   Да похитчику девичьему...
   - Ещё мало? - возбуждаясь, кричит Артамонов, видимо, смущённый, постукивая пальцами по столу. А девицы яростно поют:
   С хором бы тя `о борону,
   Да с горы бы тя `о каменье,
   Чтобы ты нас не обманывал,
   Не хвалил бы, не нахваливал
   Чужедальние стороны,
   Нелюдимые слободы,
   Они горем насеяны,
   Да слезами поливаны...
   - Вот оно к чему! - обиженно вскричал Артамонов. - Ну, я, девицы, не во гнев вам, свою-то сторону всё-таки похвалю: у нас обычаи помягче, народ поприветливее. У нас даже поговорка сложена: "Свапа да Усожа - в Сейм текут; слава тебе, боже, - не в Оку!"
   - Ты - погоди, ты ещё не знаешь нас, - не то хвастаясь, не то угрожая, сказал Барский. - Ну, одари девиц!
   - Сколько ж им дать?
   - Сколько душе не жалко.
   Но когда Артамонов дал девицам два серебряных рубля, Помялов сердито сказал:
   - Широко даёшь, бахвалишься!
   - Ну и трудно угодить на вас! - тоже гневно крикнул Илья, Барский оглушительно захохотал, а Житейкин рассыпал в воздухе смешок, мелкий и острый.
   Девичник кончился на рассвете, гости разошлись, почти все в доме заснули, Артамонов сидел в саду с Петром и Никитой, гладил бороду и говорил негромко, оглядывая сад, щупая глазами розоватые облака:
   - Народ - терпкий. Нелюбезный народ. Уж ты, Петруха, исполняй всё, что тёща посоветует, хоть и бабьи пустяки это, а - надо! Алексей пошёл девок провожать? Девкам он - приятен, а парням - нет. Злобно смотрит на него сынишка Барского... н-да! Ты, Никита, поласковее будь, ты это умеешь. Послужи отцу замазкой, где я трещину сделаю, ты - заткни.
   Заглянув одним глазом в большой деревянный жбан, он продолжал угрюмо:
   - Всё вылакали; пьют, как лошади. Что думаешь, Пётр?
   Перебирая в руках шёлковый пояс, подарок невесты, сын тихо сказал:
   - В деревне - проще, спокойнее жить.
   - Ну... Чего проще, коли день проспал...
   - Тянут они со свадьбой.
   - Потерпи.
   И вот наступил для Петра большой, трудный день. Пётр сидит в переднем углу горницы, зная, что брови его сурово сдвинуты, нахмурены, чувствуя, что это нехорошо, не красит его в глазах невесты, но развести бровей не может, очи точно крепкой ниткой сшиты. Исподлобья поглядывая на гостей, он встряхивает волосами, хмель сыплется на стол и на фату Натальи, она тоже понурилась, устало прикрыв глаза, очень бледная, испугана, как дитя, и дрожит от стыда.
   - Горько! - в двадцатый раз ревут красные, волосатые рожи с оскаленными зубами.
   Пётр поворачивается, как волк, не сгибая шеи, приподнимает фату и сухими губами, носом тычется в щёку, чувствуя атласный холод её кожи, пугливую дрожь плеча; ему жалко Наталью и тоже стыдно, а тесное кольцо подвыпивших людей орёт:
   - Не умеет парень!
   - В губы цель!
   - Эх, я бы вот поцеловал...
   Пьяный женский голос визжит:
   - Я те поцелую!
   - Горько! - рычит Барский.
   Сцепив зубы, Пётр прикладывается к влажным губам девушки, они дрожат, и вся она, белая, как будто тает, подобно облаку на солнце. Они оба голодны, им со вчерашнего дня не давали есть. От волнения, едких запахов хмельного и двух стаканов шипучего цимлянского вина (шампанское красного цвета - Ред.) Пётр чувствует себя пьяным и боится, как бы молодая не заметила этого. Все вокруг зыблется, то сливаясь в пёструю кучу, то расплываясь во все стороны красными пузырями неприятных рож. Сын умоляюще и сердито смотрит на отца, Илья Артамонов встрёпанный, пламенный, кричит, глядя в румяное лицо Баймаковой:
   - Сватья, чокнемся медком! Мёд у тебя - в хозяйку сладок...
   Она протягивает круглую, белую руку, сверкает на солнце золотой браслет с цветными камнями, на высокой груди переливается струя жемчуга. Она тоже выпила, в её серых глазах томная улыбка, приоткрытые губы соблазнительно шевелятся, чокнувшись, она пьёт и кланяется свату, а он, встряхивая косматой башкой, восхищенно орёт:
   - Эка повадка у тебя, сватья! Княжья повадка, убей меня бог!
   Пётр смутно понимает, что отец неладно держит себя; в пьяном рёве гостей он чутко схватывает ехидные возгласы Помялова, басовитые упрёки Барской, тонкий смешок Житейкина.
   "Не свадьба, а - суд", - думает он и слышит:
   - Глядите, как он, бес, смотрит на Ульяну-то, ой-ой!
   - Быть ещё свадьбе, только - без попов...
   Эти слова на минуту влипают в уши ему, но он тотчас забывает их, когда колено или локоть Натальи, коснувшись его, вызовет во всём его теле тревожное томленье. Он старается не смотреть на неё, держит голову неподвижно, а с глазами сладить не может, они упрямо косятся в её сторону.
   - Скоро ли конец этому? - шепчет он, Наталья так же отвечает:
   - Не знаю.
   - Стыдно...
   - Да, - слышит он и рад, что молодая чувствует одинаково с ним.
   Алексей - с девицами, они пируют в саду; Никита сидит рядом с длинным попом, у попа мокрая борода и жёлтые, медные глаза на рябом лице. Со двора и с улицы в открытые окна смотрят горожане, десятки голов шевелятся в синем воздухе, поминутно сменяясь одна другою; открытые рты шепчут, шипят, кричат; окна кажутся мешками, из которых эти шумные головы сейчас покатятся в комнату, как арбузы. Никита особенно отметил лицо землекопа Тихона Вялова, скуластое, в рыжеватой густой шерсти и в красных пятнах. Бесцветные на первый взгляд глаза странно мерцали, подмигивая, но мигали зрачки, а ресницы - неподвижны. И неподвижны тонкие, упрямо сжатые губы небольшого рта, чуть прикрытого курчавыми усами. А уши нехорошо прижаты к черепу. Этот человек, навалясь грудью на подоконник, не шумел, не ругался, когда люди пытались оттолкнуть его, он молча оттирал их лёгкими движениями плеч и локтей. Плечи у него были круто круглые, шея пряталась в них, голова росла как бы прямо из груди, он казался тоже горбатым, и в лице его Никита нашёл нечто располагающее, доброе.
   Кривой парень неожиданно и гулко ударил в бубен, крепко провёл пальцем по коже его, бубен заныл, загудел, кто-то, свистнув, растянул на колене двухрядную гармонику, и тотчас посреди комнаты завертелся, затопал кругленький, кудрявый дружка невесты, Степаша Барский, вскрикивая в такт музыке:
   Эй, девицы-супротивницы,
   Хороводницы, затейницы!
   У меня ли густо денежки звенят,
   Выходите, что ли, супроти меня!
   Отец его выпрямился во весь свой огромный рост и загремел:
   - Стёпка! Не выдай город, покажи курятам!
   Вскочил Илья Артамонов, дёрнув встрёпанной, как помело, головою, лицо его налилось кровью, нос был красен, как уголь, он закричал в лицо Барскому:
   - Мы тебе не курята, а - куряне! И - ещё кто кого перепляшет! Олёша!
   Весь сияющий, точно лаком покрытый, Алексей, улыбаясь, присмотрелся к дрёмовскому плясуну и пошёл, вдруг побледнев, неуловимо быстро, взвизгивая по-девичьи.
   - Присловья не знает! - крикнули дрёмовцы, и тотчас раздался отчаянный рёв Артамонова:
   - Олёшка - убью!
   Не останавливаясь, чётко отбивая дробь, Алексей вложил два пальца в рот, оглушительно свистнул и звонко выговорил:
   У барина, у Мокея,
   Было пятеро лакеев,
   Ныне барин Мокей
   Сам таков же лакей!
   - Нате! - победоносно рявкнул Артамонов.
   - Ого! - многозначительно воскликнул поп и, подняв палец, покрутил головою.
   - Алексей перепляшет вашего, - сказал Пётр Наталье, - она робко ответила:
   - Лёгкий.
   Отцы стравливали детей, как бойцовых петухов; полупьяные, они стояли плечо в плечо друг с другом, один - огромный, неуклюжий, точно куль овса, из его красных, узеньких щелей под бровями обильно текли слёзы пьяного восторга; другой весь подобрался, точно готовясь прыгнуть, шевелил длинными руками, поглаживая бёдра свои, глаза его почти безумны. Пётр, видя, что борода отца шевелится на скулах, соображает:
   "Зубами скрипит... Ударит кого-нибудь сейчас..."
   - Охально пляшет артамоновский! - слышен трубный голос Матрёны Барской. - Не фигурно пляшет! Бедно!
   Илья Артамонов хохочет в тёмное, круглое, как сковородка, лицо её, в широкий нос, - Алексей победил, сын Барских, шатаясь, идёт к двери, а Илья, грубо дёрнув руку Баймаковой, приказывает:
   - Ну-тко, сватья, выходи!
   Побледнев, размахивая свободной рукою, она гневно и растерянно отбивается:
   - Что ты! Али мне вместно, что ты?
   Гости примолкли, ухмыляясь, Помялов переглянулся с Барской, масляно шипят его слова:
   - Ну, ничего! Утешь, Ульяна, спляши! Господь простит...
   - Грех - на меня! - кричит Артамонов.
   Он как будто отрезвел, нахмурился и точно в бой пошёл, идя как бы не своей волей. Баймакову толкнули встречу ему, пьяненькая женщина пошатнулась, оступилась и, выпрямясь, вскинув голову, пошла по кругу, Пётр услышал изумлённый шёпот:
   - А, батюшки! Муж в земле ещё года не лежит, а она и дочь выдала и сама пляшет!
   Не глядя на жену, но понимая, что ей стыдно за мать, он пробормотал:
   - Не надо бы отцу плясать.
   - И матушке не надо бы, - ответила она тихо и печально, стоя на скамье и глядя в тесный круг людей, через их головы; покачнувшись, она схватилась рукою за плечо Петра.
   - Тише! - сказал он ласково, поддержав её за локоть.
   В открытые окна, через головы зрителей, вливались отблески вечерней зари, в красноватом свете этом кружились, как слепые, мужчина и женщина. В саду, но дворе, на улице хохотали, кричали, а в душной комнате становилось всё тише. Туго натянутая кожа бубна бухала каким-то тёмным звуком, верещала гармоника, в тесном круге парней и девиц всё ещё, как обожжённые, судорожно метались двое; девицы и парни смотрели на их пляску молча, серьёзно, как на необычно важное дело, солидные люди частью ушли во двор, остались только осовевшие, неподвижно пьяные.
   Артамонов, топнув, остановился:
   - Ну, забила ты меня, Ульяна Ивановна!
   Женщина, вздрогнув, тоже вдруг встала, как пред стеною, и, поклонясь всем круговым поклоном, сказала:
   - Не обессудьте.
   Обмахиваясь платком, она тотчас ушла из комнаты, а на смену ей влезла Барская:
   - Разводите молодых! Ну-ко, Пётр, иди ко мне; дружки, - ведите его под руки!
   Отец, отстранив дружек, положил свои длинные, тяжёлые руки на плечи сына:
   - Ну, иди, дай бог счастья! Обнимемся давай!
   Он толкнул его, дружки подхватили Пётра под руки, Барская, идя впереди, бормотала, поплёвывая во все стороны:
   - Тьфу, тьфу! Ни болезни, ни горюшка, ни зависти, ни бесчестьица, тьфу! Огонь, вода - вовремя, не на беду, на счастье!
   Когда Пётр вошёл вслед за ней в комнату Натальи, где была приготовлена пышная постель, старуха тяжело села посреди комнаты на стул.
   - Слушай, да - не забудь! - торжественно говорила она. - Вот тебе две полтины, положи их в сапоги, под пятку; придёт Наталья, встанет на колени, захочет с тебя сапоги снять, - ты ей не давай...
   - Зачем это? - угрюмо спросил Пётр.
   - Не твоё дело. Три раза - не дашь, а в четвёртый - разреши, и тут она тебя трижды поцелует, а полтинники ты дай ей, скажи: дарю тебе, раба моя, судьба моя! Помни! Ну, разденешься и ляг спиной к ней, а она тебя просить будет: пусти ночевать! Так ты - молчи, только в третий раз протяни ей руку, - понял? Ну, потом...
   Пётр изумлённо взглянул в тёмное, широкое лицо наставницы, раздувая ноздри, облизывая губы, она отирала платком жирный подбородок, шею и властно, чётко выговаривала грубые, бесстыдные слова, повторив на прощанье:
   - Крику - не верь, слезам - не верь. - Она, пошатываясь, вылезла из комнаты, оставив за собою пьяный запах, а Петром овладел припадок гнева, сорвав с ног сапоги, он метнул их под кровать, быстро разделся и прыгнул в постель, как на коня, сцепив зубы, боясь заплакать от какой-то большой обиды, душившей его.
   - Черти болотные...
   В пуховой постели было жарко; он соскочил на пол, подошёл к окну, распахнул раму, - из сада в лицо ему хлынул пьяный гул, хохот, девичий визг; в синеватом сумраке, между деревьями, бродили чёрные фигуры людей. Медным пальцем воткнулся в небо тонкий шпиль Никольской колокольни, креста на нём не было, сняли золотить. За крышами домов печально светилась Ока, кусок луны таял над нею, дальше чёрными сугробами лежали бесконечные леса. Ему вспомнилась другая земля, - просторная земля золотых пашен, он вздохнул; на лестнице затопали, захихикали, он снова прыгнул в кровать, открылась дверь, шуршал шёлк лент, скрипели башмаки, кто-то, всхлипывая, плакал; звякнул крючок, вложенный в пробой. Пётр осторожно приподнял голову; в сумраке у двери стояла белая фигура, мерно размахивая рукою, сгибаясь почти до земли.
   "Молится. А я - не молился".
   Но молиться - не хотелось.
   - Наталья Евсеевна, - тихонько заговорил он, - вы не бойтесь. Я сам боюсь. Замучился.
   Обеими руками приглаживая волосы на голове, дёргая себя за ухо, он бормотал:
   - Ничего этого не надо - сапоги снимать и всё. Глупости. У меня сердце болит, а она балуется. Не плачьте.
   Осторожно, боком она прошла к окну, тихонько сказав:
   - Гуляют ещё.
   - Да.
   Боясь чего-то, не решаясь подойти один к другому, оба усталые, они долго перебрасывались ненужными словами. На рассвете заскрипела лестница, кто-то стал шарить рукою по стене, Наталья пошла к двери.
   - Барскую не пускайте, - шепнул Пётр.
   - Это - матушка, - сказала Наталья, открыв дверь; Пётр сел на кровати, спустив ноги, недовольный собою, тоскливо думая:
   "Плох я, не смел, посмеётся надо мной она, дождусь..."
   Дверь открылась, Наталья тихо сказала:
   - Матушка зовёт.
   Она прислонилась к печке, почти невидимая на белых изразцах, а Пётр вышел за дверь, и там, в темноте, его встретил обиженный, испуганный, горячий шёпот Баймаковой:
   - Что ж ты делаешь, Пётр Ильич, что ты - опозорить хочешь меня и дочь мою? Ведь утро наступает, скоро будить вас придут, надо девичью рубаху людям показать, чтобы видели: дочь моя - честная!
   Говоря, она одною рукой держала Пётра за плечо, а другой отталкивала его, возмущённо спрашивая:
   - Что ж это? Силы нет, охоты нет? Не пугай ты меня, не молчи...
   Пётр глухо сказал:
   - Жалко её. Боязно.
   Он не видел лица тёщи, но ему послышалось, что женщина коротко засмеялась.
   - Нет, ты иди-ка, иди, делай своё мужское дело! Христофору-мученику помолись. Иди. Дай - поцелую...
   Крепко обняв его за шею, дохнув тёплым запахом вина, она поцеловала его сладкими, липкими губами, он, не успев ответить на поцелуй, громко чмокнул воздух. Войдя в светёлку, заперев за собою дверь, он решительно протянул руки, девушка подалась вперёд, вошла в кольцо его рук, говоря дрожащим голосом:
   - Выпимши она немножко...
   Пётр ожидал других слов. Пятясь к постели, он бормотал:
   - Не бойся. Я - некрасивый, а - добрый...
   Прижимаясь к нему все плотнее, она шепнула:
   - Ноженьки не держат...
   ...Пировать в Дрёмове любили; свадьба растянулась на пять суток; колобродили с утра до полуночи, толпою расхаживая по улицам из дома в дом, кружась в хмельном чаду. Особенно обилен и хвастлив пир устроили Барские, но Алексей побил их сына за то, что тот обидел чем-то подростка Ольгу Орлову. Когда отец и мать Барские пожаловались Артамонову на Алексея, он удивился:
   - Где ж это видано, чтоб парни не дрались?
   Он торовато одарял девиц лентами и гостинцами, парней - деньгами, насмерть поил отцов и матерей, всех обнимал, встряхивал:
   - Эх, люди! Живём али нет?
   Вёл он себя буйно, пил много, точно огонь заливая внутри себя, пил не пьянея и заметно похудел в эти дни. От Ульяны Баймаковой держался в стороне, но дети его заметили, что он посматривает на неё требовательно, гневно. Он очень хвастался силой своей, тянулся на палке с гарнизонными солдатами, поборол пожарного и троих каменщиков, после этого к нему подошёл землекоп Тихон Вялов и не предложил, а потребовал:
   - Теперь со мной.
   Артамонов, удивлённый его тоном, обвёл взглядом коренастое тело землекопа.
   - А ты - кто такое: силён или хвастлив?
   - Не знаю, - серьёзно ответил тот.
   Схватив друг друга за кушаки, они долго топтались на одном месте. Илья смотрел через плечо Вялова на женщин, бесстыдно подмигивая им. Он был выше землекопа, но тоньше и несколько складнее его. Вялов, упираясь плечом в грудь ему, пытался приподнять соперника и перебросить через себя. Илья, понимая это, вскрикивал:
   - Не хитёр ты, брат, не хитёр!
   И вдруг, ухнув, сам перебросил Тихона через голову свою с такой силой, что тот, ударом о землю, отбил себе ноги. Сидя на траве, стирая пот с лица, землекоп сконфуженно молвил:
   - Силён.
   - Видим, - ответили ему насмешливо.
   - Здоров, - повторил Вялов.
   Илья протянул ему руку.
   - Вставай!
   Не приняв руки, землекоп попытался встать, не мог и снова вытянул ноги, глядя вслед толпе странными, тающими глазами. К нему подошёл Никита, участливо спрашивая:
   - Больно? Помочь?
   Землекоп усмехнулся.
   - Кости страдают. Я - сильнее отца-то твоего, да не столько ловок. Ну, пойдём за ними, Никита Ильич, простец!
   И, дружески взяв горбуна под руку, он пошёл с ним за толпою, притопывая ногами и этим, должно быть, надеясь умерить боль.
   Молодожёны, истомлённые бессонными ночами и усталостью, безвольно, напоказ людям плавали по улицам среди пёстрой, шумной, подпившей толпы, пили, ели, конфузились, выслушивая бесстыдные шуточки, усиленно старались не смотреть друг на друга и, расхаживая под руку, сидя всегда рядом, молчали, как чужие. Это очень нравилось Матрёне Барской, она хвастливо спрашивала Илью и Ульяну:
   - Хорошо ли научен сын-от? То-то же! Ты гляди, Ульяна, как я тебе дочь вышколила! А - зять? Павлином ходит; я - не я, жена - не моя!
   Но уходя к себе, спать, Пётр и Наталья сбрасывали прочь вместе с одеждой всё, навязанное им, покорно принятое ими, и разговаривали о прожитом дне:
   - Ну, и пьют же у вас! - удивлялся Пётр.
   - А у вас - меньше? - спрашивала жена.
   - Разве мужикам можно так пить!
   - Не похожи вы на мужиков.
   - Мы - дворовые, это вроде дворян будет.
   Иногда они, обнявшись, садились у окна, дыша вкусными запахами сада, и молчали.
   - Что молчишь? - тихонько спрашивала жена, - муж так же тихо отвечал:
   - Неохота говорить обыкновенные слова.
   Ему хотелось услышать слова необыкновенные, но Наталья не знала их. Когда же он рассказывал ей о безграничной широте и просторе золотых степей, она спрашивала:
   - Ни лесов нет, ничего? Ой, как страшно, должно быть!
   - Страхи - в лесах живут, - скучновато сказал Пётр. - В степи - какой же страх? Там - земля, да небо, да -я.
   И вот однажды, когда они сидели у окна, молча любуясь звёздной ночью, в саду, около бани, послышалась возня, кто-то бежал, задевая и ломая прутья малинника, потом стал слышен негромкий, гневный возглас:
   - Что ты, дьявол?
   Наталья испуганно вскочила.
   - Это - матушка!
   Пётр высунулся из окна, загородив его своей широкой спиною, он увидал, что отец, обняв тёщу, прижимает её к стене бани, стараясь опрокинуть на землю, она, часто взмахивая руками, бьёт его по голове и, задыхаясь, громко шепчет:
   - Пусти, закричу!
   И не своим голосом крикнула:
   - Родимый - не тронь! Пожалей...
   Пётр бесшумно закрыл окно, схватил жену, посадил её на колени себе.
   - Не гляди.
   Она билась в руках его, вскрикивая:
   - Что это, кто?
   - Отец, - сказал Пётр, крепко стиснув её. - Не понимаешь, что ли...
   - Ой, как же это? - шептала она со стыдом и страхом; муж отнёс её на постель, покорно говоря:
   - Мы родителям не судьи.
   Схватясь руками за голову, Наталья качалась, ныла:
   - Грех-то какой!
   - Не наш грех, - сказал Пётр и вспомнил слова отца: "господа то ли ещё делают?" - Это и лучше: к тебе не полезет. Они, старики, - просты; для них это "птичий грех" - со снохой баловаться. Не плачь.
   Жена сквозь слёзы говорила:
   - Ещё когда они плясали, так я подумала... Если он - насильно, что же теперь будет у нас?
   Но, утомлённая волнением, она скоро заснула не раздеваясь, а Пётр открыл окно, осмотрел сад, - там никого не было, вздыхал предрассветный ветер, деревья встряхивали душистую тьму. Оставив окно открытым, он лёг рядом с женою, не закрывая глаз, думая о случившемся. Хорошо бы жить вдвоём с Натальей на маленьком хуторе...
   ...Наталья проснулась скоро, ей показалось, что её разбудили жалость к матери и обида за неё. Босая, в одной рубахе, она быстро сошла вниз. Дверь в комнату матери, всегда запертая на ночь, была приоткрыта, это ещё более испугало женщину, но, взглянув в угол, где стояла кровать матери, она увидала под простыней белую глыбу и тёмные волосы, разбросанные по подушке.
   "Спит. Наплакалась, нагоревалась..."
   Нужно что-то сделать, чем-то утешить оскорблённую мать. Она пошла в сад; мокрая, в росе, трава холодно щекотала ноги; только что поднялось солнце из-за леса, и косые лучи его слепили глаза. Лучи были чуть тёплые. Сорвав посеребрённый росою лист лопуха, Наталья приложила его к щеке, потом к другой и, освежив лицо, стала собирать на лист гроздья красной смородины, беззлобно думая о свёкре. Тяжёлой рукою он хлопал её по спине и, ухмыляясь, спрашивал: