Гребенюк Иван. На далеких рубежах

   Часто возвращался Поддубный с аэродрома в городок после двенадцати. По пути заглянет, бывало, в казарму, проверит, хорошо ли вытоплены печи, в порядке ли сушилка, на своих ли местах дежурный и дневальный. И в этот раз не прошел мимо казармы. Дежурного -- это был ефрейтор Баклуша -- он встретил у входа в помещение.
   -- Ну, как у вас, не холодно? -- спросил, не дав дежурному доложить по всем правилам устава, подполковник.
   -- Порядок, товарищ подполковник!
   Поддубный вошел в помещение и остолбенел. В казарме, кроме дневального, не было ни души.
   -- А где же люди?
   Баклуша вытянулся:
   -- Они, товарищ подполковник... Они попрятались.
   -- То есть как попрятались? От кого?
   -- От вас, -- с наивной откровенностью чистосердечно ответил ефрейтор. -- Кто -- в комнате бытового обслуживания, а кто -- в умывальной комнате.
   Командир полка ничего не понимал. Что за чертовщина! В автороте не спят, здесь тоже не спят...
   -- А разве не будет тревоги? -- спросил Баклуша. -- Тут слух прошел о боевой тревоге, вот и не спят люди. Сидят наготове, чтобы скорее добежать до аэродрома, к самолетам. И я тут ни при чем...
   Как же это он, дежурный, и "ни при чем"? Поддубный собрался было дать Баклуше наряда два вне очереди, а заодно и дежурному по полку наказать, но сразу же остыл. Не спят солдаты -- значит, не безразлично относятся к боеготовности полка. Каждый готов променять казарменное тепло и уют на место у боевого самолета. Разве это не священное чувство личной ответственности солдата за судьбу своей Родины? И разве не это же чувство водит его, Поддубного, по гарнизону в эту морозную ночь?
   Однако командиру положено в таких случаях быть строгим, непримиримым к нарушению воинских порядков, и он сказал:
   -- Вызовите всех сюда.
   Баклуша подал команду.
   Распахнулись двери ленинской комнаты, комнаты бытового обслуживания, умывальника, и оттуда повалили авиационные специалисты в куртках и в шапках. Смотрел на них командир полка, и душу его распирала глубокая радость. По зову сердца и совести поднялись эти люди, воины славной Советской Армии. Скомандуй, и они пойдут за своими командирами в огонь и в воду, будут дни и ночи без передышки, без отдыха работать у своих боевых машин. И нечего их подгонять, они -- славные ребята, знают, где находятся и какое ответственное задание возложено на них народом, строящим коммунизм.
   Баклуша подал команду строиться, и две шеренги вытянулись между кроватей.
   -- Не спите, значит? -- спросил Поддубный, на зная, с чего начать. -Вроде и не существует в полку распорядка дня. Сию минуту чтобы все были в постелях и отдыхали. Те, кто на аэродроме, справятся и без вас. А если нужно будет, то и вас подымем, дадим команду. -- Подполковник Поддубный взглянул на часы. -- Чтобы через десять минут все легли. Командуйте, -- обратился он к дежурному.
   -- Разойдись! -- крикнул Баклуша.
   Шумно, но без суматохи авиационные специалисты бросились к вешалкам и начали раздеваться.
   Не спали и некоторые офицеры; то там, то здесь в ДОСах горел свет. Поддубный на минуту остановился под окнами майора Гришина, который жил на первом этаже. Окна были небрежно завешены газетами, и сквозь них отчетливо виднелась фигура хозяина дома. Он как маятник ходил взад и вперед по комнате, ероша шевелюру и перебирая на тужурке пуговицы. Так всегда делал Гришин, когда его одолевали какие-то невеселые или тревожные мысли.
   Как все офицеры полка, Гришин пока жил один (третий, то есть железнодорожный, эшелон полка находился в пути), и Поддубный решил зайти к нему, узнать, в чем дело, почему майор не спит, а заодно поговорить об острове Туманном, с которого, в конце концов, удалось убрать цепкого и неподатливого полковника Жука.
   -- Это я, Алексей Александрович, -- отозвался Поддубный на голос Гришина. -- Смотрю, вы не спите, вот и зашел на огонек. Вы не возражаете?
   Гришин напоминал драчливого петуха -- волосы взъерошены, глаза красные, острый подбородок, казалось, заострился еще больше, лицо бледное до синевы.
   -- Вам действительно нездоровится, Алексей Александрович?
   На вопрос Гришин ответил вопросом:
   -- Вы желаете, чтобы я шел на КП? Так знайте: я уже свое отходил. Хватит! Кто я? Летчик? Нет, я не летчик. Наведенец? Нет! -- Я пятое колесо в телеге, вот кто я! И это еще не все! -- Гришин нацелил указательный палец на командира. -- Я -- мерзавец! Да, да, мерзавец! Я поклеп на вас возвел. На вас, на замполита, на Дроздова, на всех! Сказал полковнику Вознесенскому, что вы убрали из полка полковника Сливу, с намерением женились не его дочери, злоупотребляете единоначалием, окружили себя подхалимами, а замполита водите на поводу, как цыган медведя. Я утопить вас хотел, слышите? На дно! Туда!..
   Не владея собой, Гришин мелкими шажками забегал по комнате.
   Поддубный подошел к столу, налил из графина стакан воды.
   -- Выпейте и прежде всего успокойтесь.
   Дрожащей рукой Гришин взял стакан, поднес к губам, но не выпил, поставил на стол.
   -- Однако не думайте, что я пропаду. Я поеду в колхоз, сяду на самолет и буду травить саранчу и долгоносиков. Только вот за поклеп мне больно. Дурак я, негодяй!.. О, если б вы только знали! -- Он сжал пальцами виски и снова, как одержимый, забегал по комнате.
   -- Да, глупостей вы, Алексей Александрович, натворили, видимо, немало, -- хладнокровно заметил Поддубный. -- Доля правды, может быть, и есть в том, что я злоупотребляю единоначалием, тут надо мне оглянуться и пристальнее посмотреть на себя. А вот что касается замполита, то это сущая бессмыслица. И Дроздова вы напрасно зацепили. Правда, я должен признаться, люблю его. Да ведь летчик-то какой, а?
   Поддубный замолчал. Молчал и Гришин. Каждый думал о своем.
   Первым нарушил паузу Поддубный.
   -- Алексей Александрович, ни вам, ни полковнику Вознесенскому меня не утопить. Вот мы сбили одного нарушителя границы, собьем и второго, и третьего. Сколько будет их -- столько и собьем. Вы осознали свою ошибку, каетесь -- это уже хорошо. И благодарю вас за откровенность. Камень за пазуху я не положу. А зашел к вам вот по какому поводу: нам с комдивом удалось отвоевать у полковника Жука остров Туманный. Помните? Тот самый остров, что лежит вдали от берега. Оборудуем там пункт наведения. Пожелаете -- пошлем вас туда начальником. На днях ледокол поведет к острову баржу с радиолокатором, радиостанцией и прочим оборудованием. Вы станете как бы "губернатором" острова, -- заставил себя улыбнуться Поддубный. -- А о саранче и долгоносике нам с вами думать рановато. Есть у нас похлеще саранча, та, которая летит через границу. А когда согласятся американцы на всеобщее и полное разоружение, вот тогда и мы -- кто куда: одни -- на саранчу, другие -- в космос. Работа летчику всегда найдется. А пока мы нужны здесь. И вы тоже. Ответ жду утром.
   -- Как это понимать? Как ссылку? Ссылку на остров?
   -- Как доверие, Алексей Александрович.
   -- После всего вы еще мне доверяете?
   -- Вы способный штурман-оператор, -- коротко сказал Поддубный и вышел.
   Поднимаясь по лестнице на второй этаж, он сам удивился своему хладнокровию и выдержке. И только когда отпирал ключом дверь, заметил, что руки у него дрожат от чрезмерного волнения.
   "Убрал полковника Сливу... Намеренно женился... Злоупотребляю единоначалием... Окружил себя подхалимами... Фу, чертовщина какая..."
   В комнате было холодно. Воздух пропитался запахом табака, всюду валялись газеты и журналы. Плохо, когда в доме нет хозяйки...
   Поддубный снял трубку и попросил телефонистку соединить его с СКП.
   -- Вы, Андрей Федорович? Как там у вас?.. Спокойно? Прошу зайти ко мне утром. Дело есть.
   "Окружил себя подхалимами... -- не выходило у него из головы. -- Вот чертовщина!"
   Поддубный опустил на рычаг трубку, разделся и быстро забрался под одеяло.
   Над тайгой взошел месяц. В начале горные вершины, а затем и равнина мыса покрылись как бы застывшим на морозе молоком. Переливалась и мерцала в лунном свете взлетно-посадочная полоса, покрытая алмазной изморозью. Вызвездило. Большая Медведица висела ковшом вниз -- близился рассвет. Мороз крепчал, градусник показывал двадцать ниже нуля.
   Пожалуй, столько же было и в будке СКП; она не отапливалась, чтобы не замерзали окна. Замполит Горбунов все сильнее и острее ощущал, как за ворот куртки проникает пронзительный холод, электрическим током пробегая по телу. Слипались веки -- нестерпимо хотелось спать.
   Он с грустью думал о том, что в двенадцать дня ему уже нужно проводить семинар агитаторов. А тут еще по какому-то делу вызывает к себе командир полка. Сколько же остается времени на отдых? А там опять подготовка к боевому дежурству, а может быть, придется и на старте сидеть, ведь в полку каждый летчик на учете.
   Размышляя над своими неотложными делами, замполит вспомнил вдруг о том, что два механика из технико-эксплуатационной части лежат в лазарете с обмороженными руками. Надо и к ним наведаться, узнать, как здоровье. И чем дольше он думал, тем больше возникало всяких неотложных дел. Хоть разорвись.
   И он, склонившись к настольной лампе, начал набрасывать план на день. Времени явно не хватало. Многие вопросы пришлось из плана вычеркнуть, перенести на следующий день или же перепоручить Донцову и Байрачному.
   Сменившись утром с дежурства, майор Горбунов прямо с аэродрома поехал в лазарет. Солдат с обмороженными руками он застал в столовой. Хлопцы -- это были рядовые русский Терехин и узбек Мухтаров -- завтракали. С Терехина повязки уже были сняты, и он поил чаем своего друга, руки которого были еще забинтованы.
   -- Да пей же, пей, Мухтарчик! -- ласково приговаривал Терехин, поглаживая друга по черному ершику. -- Экой ты непослушный.
   Мухтарова смешили эти слова, он хохотал, обливая чаем рубашку. Завидев замполита, оба солдата смущенно поднялись с мест.
   -- Сидите, сидите, -- сказал замполит и обратился к Мухтарову:
   -- Ну, что у вас? Как самочувствие?
   -- Отличное, товарищ майор. Еще немного, и кожа заживет.
   -- А у вас? -- повернулся замполит к Терехину.
   -- У меня уже все в порядке, -- показал солдат на руки в красных пятнах свежей кожи.
   -- Как же это вас, друзья, угораздило?
   -- Да пушку сняли с самолета и несли в мастерские. Руки в масле были -рукавиц не надели, -- пояснил Терехин. -- Вот оно и прихватило морозцем. Меня-то еще не так сильно, а вот Мухтарова дюже.
   -- И не дюже, зачем говоришь так майору? -- обиделся Мухтаров. -- Врач сказал, что с меня тоже повязки снимут сегодня.
   Пожелав солдатам быстрейшего выздоровления, майор Горбунов пошел к выходу. У двери он задержался на минутку, наблюдая, как нежно ухаживает за своим больным товарищем Терехин. Кажется, и не ахти какое событие, а ведь Мухтаров определенно на всю жизнь запомнит своего русского однополчанина, поившего его чаем в лазарете. Вот оно, проявление искренней дружбы народов нашей страны!
   Из лазарета майор Горбунов направился к командиру полка. Тот собирался вылетать по какому-то срочному вызову в штаб дивизии. Разговор был коротким, но весьма щекотливым и неприятным. Речь шла о поклепе Гришина, который назвал его, замполита, медведем, слепо идущим на поводу у командира.
   -- Чепуха какая! -- брезгливо заметил замполит.
   -- Конечно, глупости.
   Но это был яд, а каждый яд действует. Неприятно, обидно как-то стало замполиту. Не разберутся в политотделе дивизии -- вот тебе и подмоченная репутация. И призадумался он, придя домой, над своим положением в полку, о своих взаимоотношениях с командиром. Все думал и думал, вместо того чтобы спокойно отдыхать после ночного дежурства на аэродроме.
   Лежал и перебирал в памяти свои дела и поступки, как бы со стороны вглядываясь в полк, в его людей. Все как будто хорошо. Полк боевой. Летчики готовы драться с врагом как львы. Это без всякого преувеличения и сомнения. Авиационные специалисты проявляют подлинный трудовой героизм. Чего ж еще желать? Почему Гришин бросает тень на командование?.. Поддубный... Нет, для него все равны в полку. И сам он -- боевой, энергичный, строгий и справедливый. Иногда, правда, горяч чрезмерно... А Гришин? Это человек с затхлым душком. Но все идет к тому, что Поддубный выветрит из него этот душок. Освежит. И все будет хорошо.
   Подремав с часок, замполит направился в казарму, где должен был состояться семинар руководителей политических занятий.
   Во дворе на него неожиданно налетела Капитолина Никифоровна Жбанова -жена инженера. Свалилась буквально как снег на голову!
   -- Так я и знала! Так я и знала! Как летчикам -- так все, а как инженеру -- то наше дело сторона!
   Горбунов смотрел на расшумевшуюся женщину, ничего не понимая. Откуда она вдруг появилась и о чем кричит? Ведь о прибытии железнодорожного эшелона не было известно.
   -- Но я вам покажу! Не будет по-вашему! Не будет! Я до самого министра доберусь! Я в Москву... Я не стану ютиться в коридоре. Нет, нет и еще раз нет! -- истерически кричала Жбанова, размахивая руками. В полосатой шубе, со сбитым на затылок мохнатым рыжим платком, она смахивала на разъяренную тигрицу.
   -- Вы меня еще не знаете! Если вы летчик, то думаете, что только летчики люди, а остальные -- это так себе... Вы.. Вы...
   Майор Горбунов терпеливо ожидал, пока инженерша выдохнется и умолкнет. Кое-что уже прояснилось. У штаба стояла полковая "Победа". Вероятно, на станцию прибыл эшелон, машину сняли с платформы, и шофер, очевидно, привез ее, взяв с собой Капитолину Никифоровну.
   Но почему начальник эшелона подполковник Асинов не сообщил о своем прибытии телеграммой, Горбунов не понимал.
   Капитолина Никифоровна, нахватавшись холодного воздуха, зашлась кашлем.
   -- А теперь расскажите толком, что случилось? -- спокойно спросил замполит.
   -- Квартиру... -- кашель душил ее. -- Какую вы нам... дали квартиру?
   -- Понятно: вам не понравилась квартира. А эшелон давно прибыл? И почему не дали телеграммы?
   -- У меня... У меня взрослая дочь... Вы подумали об этом? Нет, не подумали!..
   Убедившись, что от этой женщины толку не добьешься, майор Горбунов поспешил в штаб, где увидел у машины шофера Челматкина. Тот рассказал, что эшелон прибыл на станцию назначения три часа назад. Собственно, это даже не станция, а глухой полустанок. Телефонная связь с авиагородком испортилась. Подполковник Асинов отстучал телеграмму, а где она ходит, эта телеграмма, никто не знает. Чтобы напрасно не терять времени, он и прибыл сюда своим ходом. А жена старшего инженера села в машину самочинно, боясь, чтобы ее не обошли квартирой.
   -- Больных в эшелоне нет?
   -- Не слыхать будто.
   -- В вагонах тепло?
   -- Уж ушам жарко.
   Майор Гришин пошел в штаб, чтобы связаться по телефону с Рожновым, но там на него снова насела Капитолина Никифоровна.
   -- Я в такую квартиру не пойду! Слышите? Не пойду!
   -- А какую бы вы хотели?
   -- Хотя бы такую, как у вас.
   -- Да ведь и у меня тоже две комнаты.
   -- Зато отдельные, мне же дали проходные. А у меня дочь взрослая.
   -- Когда же вы успели посмотреть?
   -- Что ж, по-вашему, я слепая? Да ведь и вы не слепой!
   -- Ладно. Меняюсь с вами. Согласны? У меня, кажется, и площадь чуть больше. Правда, и семья больше, но я согласен на обмен.
   Капитолина Никифоровна никак не рассчитывала на такой поворот дела и недоверчиво спросила:
   -- А где ваша квартира? Покажите, я посмотрю, -- она явно боялась прогадать.
   -- Второй ДОС, второй этаж, квартира шесть. Вот вам ключ. Смотрите, пожалуйста.
   Схватив ключи, Капитолина Никифоровна хлопнула дверью и помчалась осматривать новую квартиру. Минут через десять она вернулась.
   -- Э, нет, не хитрите! У вас несолнечная сторона, да и коридорчик узковат. А вот командир полка -- вон какие хоромы отхватил! Ничего удивительного... своя рубашка...
   Горбунов прервал ее с нарочитой сокрушенностью:
   -- Хоромами командира не ведаю. Скажу только: у него точно такие же хоромы, как у меня. Одно лишь преимущество, что окна выходят на солнечную сторону.
   Капитолина Никифоровна завертелась, не зная, что делать, что предпринять.
   -- Не пойду! -- упрямо повторила она. -- Сказала, не пойду -- и все!
   Она устало опустилась на диван и всхлипнула, прижимая к глазам платок.
   -- У меня взрослая дочь. Ей нужна отдельная комната. Не век же ее прятаться за ширмами от отца... Ванны нет. Ничего нет. И так всю жизнь... Вот у меня сестра... И муж у нее не инженер вовсе, а простой рабочий. Приедешь к ним -- любо-дорого посмотреть: ванна, все удобства. Живут, как люди!.. А тут шатаешься по белу свету как неприкаянная...
   Замполит хорошо знал, что собой представляет жена инженера. Однако, вслушиваясь в ее слова, невольно проникался к ней сочувствием. Ведь это правда -- не сладко живется военным, особенно тем, кто странствует, часто переезжает с места на место. Хотелось как-то утешить Жбанову.
   -- Не огорчайтесь, Капитолина Никифоровна, вот придет весна, мы заживем здесь, как на даче. Тайга, можно сказать, просто повезло. А что касается вашей Лизы, то я сказал бы: не век ее возле родителей сидеть. Пора уже горлицу в свет выпускать, к какой-нибудь работе пристраивать.
   -- К работе? -- Капитолина Никифоровна подняла на Горбунова заплаканные глаза. -- К какой работе? Уж не коров ли доить?
   -- Хотя бы и так...
   -- Вот подрастет ваша дочь -- вы ее и посылайте. А моя дояркой не будет!
   Замполит промолчал. Он знал: легче пуд соли съесть, чем переубедить жену инженера.
   Весть о прибытии эшелона с быстротой молнии облетела гарнизон, всколыхнула людей. Все с нетерпением ожидали распоряжений. Ведь полк занимал боевую позицию в системе ПВО страны, и даже на короткое время никто не имел права отлучаться, оставить свой пост, ослабить эту позицию.
   Замполит обратился в штаб дивизии. В конце концов пришло распоряжение: ограничиться двумя дежурными парами -- дневной и ночной; дежурят преимущественно несемейные летчики и техники, остальные имею право ехать встречать свои семьи.
   -- Разумное решение! -- комментировал приказ лейтенант Байрачный. Его уже нисколько не волновал вопрос, как Биби в босоножках и демисезонном пальто доберется до Холодного Перевала. Этот вопрос был разрешен.
   Подмазавшись к кладовщику вещевого склада, он раздобыл у него на временное пользование кожух, валенки и солдатскую шапку-ушанку. Уложив все это имущество в мешок, взвалил его себе на плечи и поспешил к автоколонне, которая выстраивалась на дороге за шлагбаумом.
   По примеру Байрачного и другие офицеры бросились к вещевому складу, но оказалось, что Рожнов их опередил. По его распоряжению снарядили грузовик с кожухами и валенками для семей офицеров.
   Колонну возглавлял майор Дроздов. Замполит Горбунов остался в гарнизоне и просил Дроздова присмотреть в дороге за его семьей.
   Наконец колонна тронулась в путь. Не близко было до станции -- сто двадцать пять километров по тайге и горам.
   Офицеры ехали в двух автобусах. Это было прекрасное путешествие. Пели песни, шутили, сыпали остротами. Особенно доставалось от остряков предприимчивому Байрачному. В пути он вдруг обратил внимание на то, что в мешке что-то шевелится.
   -- Товарищи! -- воскликнул он, похлопывая по мешку. -- Тут какая-то чертовщина!
   -- Ой, и вправду шевелится, -- заметил Максим Гречка, ощупывая мешок.
   Кто-то весьма кстати вспомнил кузнеца Вакулу, который таскал на спине черта, и пошло, и пошло...
   -- А ну-ка, развязывай!
   -- Ой, ребята, рожки торчат, ей-богу!
   -- Слышите? Пищит!
   Мешок поволокли по автобусу, развязали и не успели вытряхнуть его, как из вещей выскочила мышь и скрылась где-то под сиденьями.
   -- Обыщите карманы, лейтенант. А вдруг там еще крыса, -- озабоченным тоном посоветовал капитан Марков.
   -- И то верно! -- не уловил иронии Григорий. Он начал шарить по карманам и наткнулся на смятый клочок бумаги, на котором было что-то написано. Поднявшись к фонарю, прочитал вслух: "Любимая моя! Сегодня нечистая сила приносит жену, прийти к тебе не смогу..."
   В автобусе поднялся неимоверный хохот.
   Нетрудно было догадаться, что эту записку кто-то незаметно подсунул в карман Байрачному. Но шутка явно ему не понравилась -- мало ли что могла подумать Биби, попадись ей в руки эта записка. Он внимательно осмотрел кожух, валенки и шапку, снова запихал их в мешок и сел на него.
   -- Шутники доморощенные! -- обиделся он.
   Дорога была хорошая, колонна двигалась быстро, но в одном месте наткнулась на снежный обвал и застряла. Битых два часа расчищали путь и на станцию добрались уже в сумерках. Эшелон стоял на запасном пути. Неподалеку пыхал паром паровоз. У вагонов -- ни души. Мороз и холод. Тем не менее начштаба подполковник Асинов, соблюдая свой офицерский этикет, вышел навстречу Дроздову в шинели и хромовых сапожках. Даже шапку не спустил на уши.
   Отдав Дроздову рапорт, начштаба распорядился немедленно приступить к разгрузке эшелона. Офицеры бросились по вагонам, каждый разыскивал свою семью.
   -- Мы здесь!
   -- Сюда! Сюда! -- раздавались женские и детские голоса.
   Среди этого многоголосного шума Дроздов услышал голос своего Вовки. Мальчик стоял в тамбуре и, как только отец приблизился, бросился к нему на шею, вцепился ручонками в воротник куртки.
   -- А я слушался маму в дороге. И ел все, что она давала. И в тамбур не выбегал. И чай не разливал, -- скороговоркой сыпал мальчик.
   Чтобы Вовка ничего не натворил в дороге -- этому, конечно, отец не мог поверить, но тем приятнее было слушать любимого сынка.
   -- И холодной воды не пил, чтобы не простудиться, и... -- вдруг Вовка осекся, увидя рядом мать.
   -- Может быть, соврешь папе, что и чулки мои не порезал ножом для обшивки самолета, и одеколон не вылил в молоко? -- ехидно спросила Вера Иосифовна.
   Вовка смутился.
   -- Не ябедничай, Вера, -- Дроздов подмигнул жене. -- Вы собирайтесь, а я разыщу семью замполита. Они здесь? Тем лучше.
   Григорий Байрачный бегал со своим мешком вдоль эшелона, разыскивая Биби. Кого ни спросит, никто не знает, в каком она вагоне. И наконец услышал знакомый голос:
   -- Я здесь, Гришенька!
   Он не узнал свою жену. Черная под котик шуба, теплая красная шапочка, валенки.
   -- Где ж это ты так принарядилась? -- спросил он.
   -- Еще на старом месте.
   -- Вот молодчина! А я для тебя кожух привез, -- он сбросил с плеч мешок. -- Видишь, какой заботливый у тебя муж?
   -- Вижу, Гришенька! -- сияла Биби.
   Ей хотелось прильнуть к нему, еще раз поцеловать, но она стеснялась людей.
   Не у всех, однако, встреча была радостной. Максима Гречку жена встретила сообщением, что Петрусь заболел. Врач признал ангину. У мальчика высокая температура.
   -- Вот беда! -- сокрушался Гречка. -- Как же быть?
   Об этом побеспокоился врач: семью техник-лейтенанта поместили в командирскую "Победу".
   Начали грузить вещи на машины. Офицерам помогали солдаты. Чемоданы, ящики, узлы -- все это переносилось из вагонов на грузовики, крытые и некрытые. А мебели - никакой. Одни семьи распродали свой скарб, другие бросили, чтобы не возиться.
   Вот она, жизнь военных людей! Чемодан -- и в нем все твое добро. В городке дадут пару кроватей, стол да тумбочку -- и готов домашний уют. О мало-мальски приличной мебели и мечтать не приходится.
   Исключением оказалась семья инженера -- подполковника Жбанова. Капитолина Никифоровна забрала все, что у нее было, вплоть до последней табуретки. Даже с холодильником не рассталась, хотя такую дефицитную вещь каждый охотно купил бы в Средней Азии.
   -- И на какого черта приволокла ты холодильник, если здесь и без того холодно? -- ворчал Жбанов, надрываясь над грузом.
   -- Тебе не нужно -- мне пригодится, -- огрызалась жена, внимательно наблюдая за тем, чтобы кто-нибудь не оцарапал дорогую мебель.
   -- Осторожнее, слышите! -- покрикивала она на мужа и солдат. -Поаккуратнее давайте!
   -- Людей бы постыдилась, -- урезонивал ее инженер.
   -- А ты не учи меня, я уже ученая!
   Капитолина Никифоровна нераздельно господствовала в семье, держа мужа под башмаком. Она была непоколебимо убеждена, что только благодаря ей муж дослужился до старшего инженера полка, и будь он чуточку ловчее, давно б уже заправлял где-нибудь в штабе дивизии.
   Дружбу она водила лишь с теми женщинами, мужья которых занимали солидное служебное положение, мелких чинов не признавала, относилась к ним с явным пренебрежением. А своей единственной дочери еще с детства вбивала в голову, что ее мужем должен стать не кто-нибудь, а только генерал. И Лиза по примеру матери тоже водила дружбу только с дочерьми "обеспеченных" родителей.
   Когда же Лиза подросла и познала вкус высоких каблуков и модной прически, мать начала следить, чтобы дочь, упаси бог, не свихнулась, встретившись с каким-нибудь офицеришкой без высшего образования или, как она выражалась, без академического ромба.
   -- Ромба нет -- в голове пусто и на погонах не густо, -- поучала она дочь.
   Лиза, искренне уверенная в своем превосходстве над подругами, жеманилась, напускала на себя чванливую спесь, сторонилась молодых офицеров.
   Закончив с грехом пополам десять классов, она отправилась в институт сдавать экзамен, наполнив по совету матери свой чемодан дорогими и модными платьями. Не помогло. Не попала Лиза в храм науки; на первом же экзамене по русскому языку она срезалась, получив двойку.
   Вернувшись домой, Лиза пуще прежнего увлеклась нарядами и танцами. На предостережения матери махнула рукой и начала водить компанию с молодыми офицерами, не обращая внимания на ромбы. Мать, опасаясь, чтобы "глупый ребенок" не сошел с пути истинного, бегала за дочерью по пятам. Как-то летом, отправляясь на Черноморское побережье, она взяла с собой дочь, чтобы не спускать с нее глаз. Но именно там, на курорте, в одной из укромных аллей парка, случилось такое, что бедная мать чуть ли не впервые в жизни схватилась за сердце и по-настоящему познала вкус валерьяновых капель. Она порвала на "лысом черте", как она окрестила учителя бальных танцев, галстук и плюнула ему в лицо. А "дочь-поганку" поволокла на вокзал, чтобы более никогда сюда не возвращаться...