Гребенюк Иван. На далеких рубежах

   Сообразив, что несет чушь, Байрачный смущенно замолчал.
   -- Как вы думаете, поправится Нина? -- спросил Телюков, словно размышляя вслух. (Беседуя с подчиненными, он часто переходил то на "ты", то на "вы".)
   -- Конечно поправится! -- с уверенностью ответил Григорий. -- В нашем селе тоже такой случай был. Представьте себе, одна девушка глотнула какого-то зелья. Ну, мертва и все! А тут случись бабка одна, посмотрела она на девушку, да и говорит: "Яд -- дело такое: коль уж помирает человек, так сразу, а ежели она еще жива, значит, жить будет. И ничего с ней не станется". Не поверили старухе, а она, выходит, правду сказала. Давненько это было, а та девушка до сих пор жива. Бабка уже померла давно, а девушка живет и поныне.
   -- Живет?
   Байрачный уловил в голосе Телюкова иронию, но был доволен хотя бы тем, что его командир улыбнулся.
   -- Живет, товарищ капитан. Как это в сказках говорится: "Живет, поживает и деточек наживает..."
   -- Вот и ты мне сказки рассказываешь.
   -- Да что вы! Я ни капельки не вру! А вам пора домой, надо отдохнуть. Ночью, пожалуй, опять разыграется завируха не рубежах.
   -- Да, ночью опять на аэродром, -- механически повторил Телюков.
   Наведавшись еще раз в медпункт и расспросив о состоянии Нины, Телюков побрел домой. Но спать не лег. Какой там сон! Сел и тяжело задумался.
   Выживет Нина или не выживет? Положение создалось прямо-таки убийственное!.. Сколько сплетен пойдет теперь по городку! Заденут эти сплетни и командира, и его жену... Страшно неприятная история. В такой ситуации лучше всего было бы поскорее перевестись куда-нибудь в другой полк, а то и вовсе перемахнуть в другое соединение, забрав с собой Нину... если, конечно, она выживет... Подальше от позора и стыда. Все сгладит время, понемногу забудется эта история, и начнется новая жизнь, где каждый шаг будет заранее обдуман и взвешен им, Телюковым.
   На том пока и порешил. Вырвал из тетради листок бумаги, достал авторучку, пододвинулся к столу и начал писать рапорт о переводе.
   Пишет, а на сердце -- камень. Полк... До чего ж тяжко представить себе разлуку с ним! Уйти из полка -- все равно что бросить родную семью, братьев -- старших и младших. Иное дело, когда офицера повышают в должности или он, скажем, уезжает в академию. Это явление понятное, естественное. А бежать, скомпрометировав себя, бежать из-за того, что наделал столько ошибок -- это, аллах забери, последнее дело.
   А что скажет он командиру, вручая рапорт? А замполиту? А начальнику штаба? Ни от командира, ни от замполита Телюков никогда слова плохого не слышал. Даже тогда, когда он явно этого заслуживал. Они не ругали его, они терпеливо переубеждали. На правильный путь наставляли. Перевоспитывали.
   Несколько иначе обстояло дело с начштаба, воплощавшим в себе офицерский этикет. Случалось иногда, что он попросту выгонял Телюкова из кабинета. Но какой начштаба поступил бы иначе, если летчик врывается в кабинет, кричит, размахивает руками... Потакай сумасброду, он живо на голову сядет!
   Нет, не чувствовал Телюков неприязни и к начштаба. А взять майора Дроздова. Пусть строг, предельно строг и прямолинеен по характеру, иной раз у него даже крепкое, соленое словцо может вырваться. Ну и что? Среди своих же! Полк ведь не институт благородных девиц... Да и Дроздов зря не накричит, не обидится без причины. А летчик, летчик-то какой! Воздушный волк! А кто не хочет быть таким волком, чтоб уметь перегрызть врагу горло? Многое почерпнул для себя Телюков из опыта Дроздова, многому научился у него.
   А Байрачный! Скиба! Калашников! Эта "гвардейская тройка" начала летать ночью, овладела уже радиолокационным прицелом. Телюков отдал им часть своего сердца, своего разума. Это он вывел их за облака, он впервые поднял в ночное небо.
   Как-то во время ночного маршрутного полета Телюков спросил Байрачного: "А ну-ка, определите, где мы сейчас находимся?" Летчик долго водил глазами по земным световым ориентирам, а потом покачал головой: "Хоть убейте -- не скажу". Запутался, одним словом. А в другой раз в зоне пилотажа он перевернул самолет вверх ногами и уверял инструктора, что летит правильно, а что ошибается именно он Телюков. То же самое бывало и с Калашниковым, и со Скибой. Телюков до десятого пота вправлял, как он выражался, подчиненным "мозги" в кабинах тренажера и самолета. И добился своего. У летчиков окрепли крылья.
   Тяжело, очень тяжело расставаться с боевыми друзьями-товарищами!
   И все же летчик продолжал писать рапорт. Помимо воли. Так нужно. Придет время -- он распрощается с товарищами, встанет на колени перед Боевым Знаменем полка, прижмет к губам багряное полотнище и -- прощайте, друзья, не поминайте лихом! Хоть и извилистая была дорожка у летчика Филиппа Кондратьевича Телюкова, а все же не последним был он в полку. Вот и нарушителя границы утопил в море, а это большая честь всему коллективу крылатых воинов...
   Сунув рапорт в карман, Телюков накинул на плечи куртку и опять отправился в лазарет. Однако доктор не впустил его в палату. "Пока что состояние больной плохое", -- сказал он.
   Постояв у крыльца, летчик побрел по тропинке, ведущей в штаб.
   Сыпал легкий снежок. У дровяного склада визжала пила. В городке пахло сосной и дымом. Этот запах и визжание пилы напомнили Телюкову рабочий поселок, где прошло его детство. Он часто вспоминает родные места, а вот отныне столь же часто будет вспоминать этот городок.
   Возле ДОСа Телюков встретил капитана Махарадзе. Тот стоял голый по пояс, натирая снегом свою могучую волосатую грудь.
   -- Чего это ты, Филипп, повесил голову, как ишак? -- задорно воскликнул Вано.
   -- Сам ты ишак!
   -- Вай-вай, нехорошо. -- Вано слепил снежок.
   -- Отвяжись, князь. Не до шуток мне.
   -- Сокрушаешься, что не подняли прошлой ночью? Но ведь надо совесть иметь. Ты же сбил одного, чего тебе еще надо?
   -- Не в том дело, Вано... С Ниной плохо. Выпила... одним словом, отравилась. Понятно?
   -- Брось! -- Вано вытаращил свои добрые глаза. -- Но она жива?
   -- Пока жива. Иду вот из лазарета. Жива, но врач не допустил меня к ней.
   -- Так, может быть, ее надо как можно скорее отправить в госпиталь? Чего же ты плетешься, словно ишак? Скорее беги к командиру! Эх ты, друг! Беги! Командир только что пошел в штаб. Рубай с плеча. Скажи, что Нина твоя жена, и пускай даст самолет. Ну, чего стоишь? Беги, говорю!
   "В самом деле, -- подумал Телюков. -- Почему бы мне не обратиться к командиру?" И сказал растроганно:
   -- Спасибо тебе, Вано, за добрый совет. Бегу!
   В кабинете командира полка кроме подполковника Поддубного находились замполит и Рожнов. "Не иначе, -- подумал Телюков, -- как козлиная борода предъявляет полку свои претензии... Еще бы! Повеса-летчик довел работницу столовой до такого состояния, что она отравилась... Так сказать, вышла из строя штатная единица..."
   Не теряя времени, Телюков попросил разрешения войти, а войдя, некоторое время стоял молча под взглядами троих начальников. В горле пересохло, в ушах звенело от охватившего его волнения.
   -- Садитесь, пожалуйста, -- сказал замполит, догадываясь, что привело сюда летчика.
   -- Спасибо. Мне хотелось бы обратиться к вам без посторонних, -Телюков метнул взгляд на Рожнова, ясно давая понять, что тот является посторонним.
   Сидор Павлович молча сгреб со стола свою шапку и тотчас вышел из кабинета.
   -- Ну, прошу. Так что у вас произошло с официанткой? -- спросил замполит.
   -- Ее зовут Нина, товарищ майор. Она моя жена.
   Замполит смутился:
   -- Простите, капитан. Слышу об этом впервые. У нее нашли записку. Девушка никого не обвиняет, о вас и словом не упоминает. Но уже шумит весь городок... Прошлой ночью она была у вас дома?
   -- Точно не знаю. Во всяком случае, ключ у нее был.
   -- Вы, значит, не виделись с ней после возвращения с запасного аэродрома?
   -- Нет.
   -- Почему же?
   Телюков перенес взгляд на командира полка. Тот сидел, низко опустив над столом голову, чувствуя себя довольно-таки неловко. Ведь он уже знал, что Телюкова, как перепела на дудку, понесло на звуки пианино... Как бы там ни было, считал Поддубный, а между ним и Телюковым все еще стояло имя Лили...
   -- Так почему? -- повторил замполит свой вопрос.
   -- Оставьте, Андрей Федорович! -- вздохнул Поддубный. -- Это старая история.
   -- К сожалению, есть и новая, -- угрюмо сказал Телюков и без обиняков начал рассказывать о том, что произошло в охотничьей хижине. Он подробно пересказал признание Нины и в заключение сказал, что любит ее, имеет по отношению к ней самые искренние и твердые намерения. Он извинился перед командиром за свой дурацкий, необдуманный поступок, объясняя его ничем не мотивированным желанием заглянуть в окно, и просил помочь Нине.
   -- Ее необходимо срочно отправить в госпиталь, -- заключил он.
   Поддубный снял телефонную трубку, попросил телефонистку соединить его с лазаретом.
   -- Лазарет? -- сказал он в трубку. -- Позовите врача. Это врач? Говорит командир полка. Как состояние больной Нины? Что? Почему же вы не докладываете... Вам разве неизвестно, что в гарнизоне имеется начальник?
   Поддубный взял трубку прямого телефона полк -- дивизия.
   -- Хозяина попросите. Товарищ полковник? Здравия желаю. Докладывает подполковник Поддубный. Мне срочно необходим санитарный самолет... Нету? Тогда вертолет. Что? При смерти жена летчика... Телюкова. Да. Того самого... В военный госпиталь. Сердечно благодарю, товарищ полковник. Есть!
   Положив трубку, Поддубный сказал Телюкову:
   -- Вертолет вылетает. Немедленно. Можете лично сопровождать Нину. Даю вам краткосрочный отпуск на десять дней.
   В том, что командир даст самолет, Телюков не сомневался. А вот на отпуск не рассчитывал. Даже не думал о нем. И столь заботливое отношение командира до глубины души тронуло летчика. Он забыл о своем рапорте и, душевно поблагодарив подполковника, поспешно вышел из кабинета и помчался в лазарет.
   -- Ну, что вы скажете на это Андрей Федорович? -- спросил Поддубный, оставшись с замполитом наедине.
   Майор Горбунов промолчал.
   Еще год назад, когда Поддубный и Лиля поженились, он как-то высказал мысль о целесообразности перевода Телюкова в другой полк. Считал, что так было бы лучше. Капитана не терзала бы ревность при встрече с девушкой, которая не разделила его чувств. К сожалению, не настоял на своем, и вот теперь все эти любовные передряги вылезают боком. Да к тому же неизвестно, выживет ли Нина. Предположим, что выживет. Пускай даже Телюков искренне полюбил ее, и намерения у него вполне серьезные. Но получится ли у них семейная жизнь, если бедной девушке грозит тюремная решетка?
   -- Да, лучше было тогда перевести Телюкова куда-нибудь, -- продолжал замполит вслух свою мысль.
   Слова эти прозвучали для Поддубного горьким укором.
   -- Не мог я, Андрей Федорович, убрать из полка летчика только потому, что он любит мою жену! -- сокрушенно воскликнул он. -- И не в чужую я семью залез, поймите же меня наконец!
   -- Я отлично вас понимаю, -- все в той же задумчивости ответил замполит. -- Вполне понимаю. -- И после некоторого молчания спросил: -- А как вы полагаете, будут судить Нину?
   Поддубный только руками развел.
   -- Не знаю, -- сказал он. -- Но за Телюкова я буду бороться! Обязательно. Я ему верю, понимаете? Верю этому человеку.
   Замполит вздохнул:
   -- Все-таки очень сложная ситуация.
   -- А жизнь -- это вам не ковровая дорожка, по которой идешь легким шагом. Всякое случается. И не всегда в жизни солнышко светит. Бывает, ни с того ни с сего ударит гром, налетит шквал... Корежит, валит тебя, а ты стой непоколебимо. Стой, как дуб... И выстоишь, ежели нутро у тебя не трухлявое. А если трухлявое -- то и без шквала рухнешь.
   -- Вот об этом я и думаю: за последнее время мы слишком редко заглядываем в души людей. Трухлявости не замечаем.
   -- Какой трухлявости? В ком? В Телюкове? Да у него душа здоровая и чистая, как вода в роднике! Эх, Андрей Федорович, почему это вы, друг мой, так раскисли?
   -- Раскис? -- невесело улыбнулся замполит. -- Спасибо за откровенность. Может быть, я вообще плохой замполит? Почему вы, Иван Васильевич, никогда не скажете мне об этом? Почему упорно не хотите замечать моих недостатков? Я ведь простой смертный. Могу ошибаться. Могу испортиться, зазнайством заболеть...
   -- Замечаю, что вы маленько раскисли, об этом я и сказал. Вам кажется, что Телюков натворил бог знает что, спутался бог знает с кем. Ничего подобного! Он просто споткнулся. А коли так, мы обязаны поддержать его. История с Ниной весьма неприятная. Я с вами согласен. Но влюбленные в анкеты не заглядывают. Имел Телюков право полюбить девушку, которая работает в воинском подразделении, а не бог весть откуда появилась? Имел. Кстати, она весьма неглупа и очень красива. Вы согласны? А что касается истории в таежной избушке... Тут, знаете, надо все хорошенько взвесить. Представьте себя, Андрей Федорович, на минуту девушкой и возьмите этого негодяя... как его... Антона этого. Так вот он посягнул на ее честь... Как бы вы поступили, дорогой Андрей Федорович! Непротивлением злу ответили бы? Нет, это не наша мораль! И будь я судьей, обязательно оправдал бы девушку. Да и как может быть иначе! Ведь она защищалась от бандита с ножом, от подонка. Честь свою, душу защищала чистую. Я уверен -- Телюков все отлично понял и оценил... Случись это не в глухомани, а где-нибудь в городе, девушка спаслась бы криком. А в тайге кого ей было звать на помощь? Подлеца отчима? Конечно, все это надо выяснить, проверить. Но так же, как Телюкову, я верю и в правдивость этой девушки. Я убедил вас, Андрей Федорович?
   -- Почти, -- слегка улыбнулся замполит. -- Я, конечно, понимаю ее отчаяние. Но все же...
   Приближалось время обеда. Зная, что Лиля приготовила обед, Поддубный пригласил к себе Горбунова. Но тот вежливо отказался.
   "Дуется на меня", -- решил Поддубный и счел нужным начатый разговор довести до конца.
   -- Может быть, вы, Андрей Федорович, имеете что-нибудь против меня? Давайте, выкладывайте все начистоту, я не обижусь. Прямо давайте, по-партийному. Я считаю так: командир и замполит -- это, простите за несколько примитивное сравнение, пара волов, которые тянут плуг. А плуг этот -- полк. Дружно тянут -- работа спорится; никуда не годится, если один вол дуется на другого, если подручный тянет вправо, а бороздинный -- влево. Мой дед, бывало, в таких случаях распаровывал несогласную чету волов. За налычаг -- и обоих на ярмарку!
   Замполит от души рассмеялся.
   -- Нет, Иван Васильевич, -- возразил он. -- Я еще не хочу на ярмарку. И мне кажется, что оба мы тянем дружно...
   -- А что? -- Поддубный оживился. -- Ей-богу, тянем! Подсыпали перцу нарушителям границы? Подсыпали! И еще подсыплем. Вот только бы скорее оседлать злополучный остров. Нива наша пашется неплохо. Аварий нет, гауптвахта пустует... Хорошо, право же, хорошо! И напрасно Вознесенский намеревается свернуть мне шею. Не выйдет!
   -- Вы оптимист, Иван Васильевич!
   -- Это совсем не плохо, если в норме. Ну, ладно. Идемте обедать. Лиля там, наверное, постаралась. Она сегодня сдает экзамен на звание домашней хозяйки. Ей приятно будет принять гостя.
   -- Вы в этом уверены?
   -- Можете не сомневаться.
   -- Ну, если так -- пошли, -- сказал Горбунов, поднимаясь с места.
   Бедняжка Лиля только руками всплеснула, когда увидела, что муж ведет гостя. Ее в этот день преследовали неудачи: борщ был пересолен; котлеты подгорели; дрова попались сырые -- до сих пор дым не выветрился из комнаты.
   Она еле уловимым знаком вызвала мужа на кухню:
   -- Ваня, пойди в столовую и принеси обед.
   -- Но почему?..
   -- Пойми. Не получилось у меня... Борщ пересолила...
   -- Тс... -- Поддубный приложил палец к губам.
   -- А что же делать?
   -- Давай что есть.
   -- Так ведь стыдно!
   -- Глупости! -- Поддубный вошел в комнату: -- Андрей Федорович, моя жена пересолила борщ, она в отчаянии. Но мы все-таки съедим его, а?
   -- Конечно, я даже люблю пересоленное.
   -- Слышала, Лиля? Андрей Федорович любит все пересоленное.
   -- Да станете ли вы есть? -- покраснев, спросила Лиля с сомнением.
   -- Станем! -- в один голос ответили мужчины, перемигнувшись.
   Лиля наполнила тарелки и встала у стола.
   Некоторое время мужчины ели молча. Затем начали наперебой восхвалять хозяйку. Это уже совсем вывело Лилю из себя.
   -- Ах вы, черти! Да ведь вы водой обопьетесь! А ну, давайте-ка сюда тарелки!
   Она забрала у мужчин тарелки с борщом, отнесла на кухню, и, наскоро одевшись, побежала за обедом в столовую.
   Глава седьмая
   Тем же вертолетом, которым Телюков отправил Нину в госпиталь, только на неделю позже, майор Гришин вылетел на остров Туманный. Там, как сообщили из штаба дивизии, инженеры установили и уже испытали радиолокатор и радиостанцию, а хозяйственники оборудовали жилье.
   Гришин пока числился штурманом полка, но сознавал, что его летная карьера оборвалась окончательно. От этого сознания на душе было печально. Пройдет какое-то время, бывшего штурмана вычеркнут из списков полка и занесут в списки радиотехнического подразделения. И неизвестно еще, какой назначат оклад и как долго просидит майор на этом острове, оторванный от семьи, от всего мира.
   Неохотно летел он на новое место службы, но деваться было некуда..
   Утешался надеждой, что на острове он покажет себя, завоюет славу, а с нею, как на крыльях, перелетит на КП дивизии, а то и выше.
   Собираясь к новому месту службы, он захватил с собой ружье и запасы патронов, чтобы коротать на охоте часы досуга. Новый пункт наведения получил позывной "Робинзон", и Гришину представлялось, что это такой же живописный остров, как тот, на котором много лет прожил знаменитый герой романа Даниэля Дефо...
   День стоял пасмурный, серый. За линией прибрежных торосов открывалась снежная равнина, которой, казалось, не было ни конца ни края. Навстречу из-за горизонта клубились тяжелые свинцовые тучи, волоча за собой серые свинцовые гривы снегопада. И чем дальше от материка отходил вертолет, тем больше суживался горизонт, сгущалась мгла.
   В пассажирской кабине вместе с Гришиным находился солдат-радист, паренек лет двадцати, живой и непоседливый. Он то и дело припадал к окошечкам, разглядывая однообразную ледяную поверхность моря. Его, видимо, захватила романтика полета на далекий безлюдный остров, затерянный в безбрежности моря.
   -- А посмотрите-ка, товарищ майор, что под нами! -- вдруг воскликнул радист.
   Гришин равнодушно поглядел вниз. Вертолет пересекал границу замерзания. Колыхались разорванные волнами обломки льдин, толкались, терлись, наползая одна на другую. Вода выглядела на диво черной, растекалась рукавами, образуя озерца причудливых очертаний. Вся эта картина напоминала большую реку во время весеннего ледохода.
   И вот среди этого беспорядочного нагромождения льдов, среди всего, что шевелилось, качалось, покрывалось мелким снегом и утопало во мгле, вертолет вдруг остановился и начал постепенно приседать, словно прощупывая колесами прочность почвы. За окнами промелькнули темно-зеленые квадратики автофургонов и казавшихся хаотическими сплетения антенн.
   -- Ур-р-а! Земля-я! -- с буйным восторгом воскликнул солдат. Не иначе как этому юноше в военной форме мерещилось его перевоплощение в сына капитана Гранта или в какого-нибудь героя приключенческого романа...
   Но вскоре, выйдя не землю, оба пассажира -- и офицер и солдат -испытали досадное разочарование. Остров, вдоль и поперек исклеванный бомбами, можно было проскакать на одной ноге. И нигде и намека на лес. Голо, как на пустой тарелке.
   "Богом проклятая земля", -- заключил Гришин, глубже пряча в вещевой мешок свое ружье, чтобы людей не смешить.
   Высадив пассажиров, экипаж вертолета снялся и, не теряя ни минуты, ушел назад, так как близился вечер, а погода с каждой минутой ухудшалась.
   Прибывших обступили с десяток солдат в белых полушубках и серых валенках. Это были операторы, планшетисты, радисты, дизелисты. Гарнизон острова возглавлял начальник радиолокационной станции, краснощекий, пышущий здоровьем старший техник-лейтенант Левада. Отдав майору рапорт, он застыл в стойке "смирно", как бы подчеркивая этим, что и здесь люди знают и уважают военные порядки.
   -- Вольно, вольно, -- равнодушно махнул рукой Гришин, назвав себя по фамилии.
   -- Слыхали -- командиром к нам? -- сказал техник. -- Прошу в казарму.
   -- А где ж она? -- не понял майор.
   -- Вон там, -- техник махнул рукой на баржу, покачивающуюся под обрывистым высоким берегом.
   -- Как, на барже?
   -- Ага. Там. Пока, товарищ майор, комфорта, конечно, маловато, прямо сказать, никакого. С непривычки, пожалуй, и не заснешь. Качает, будто в люльке. Волна бьет о борт, баржа хлюпает, скрипит. Но это на первых порах. А дальше -- приобвыкните. А лето настанет -- выроем землянку. Тогда нас отсюда и атомной бомбой не выкуришь.
   -- Вы, однако, весельчак, техник.
   Левада сконфузился.
   Солдаты молча поглядывали на майора. Их, вероятно, немало удивляло то, что он был в летном -- в унтах и шлемофоне.
   -- Ну что ж, ведите меня в вашу казарму, -- распорядился Гришин, обращаясь к технику и беря в руки свои вещи.
   Баржа -- неуклюжее старое корыто, обитое железом и со всех сторон покрытое ледяной коркой, -- стояло, наглухо пришвартованная стальными тросами к скалистому берегу.
   На палубу вел деревянный трап с поручнями. Пробегая по нему, солдаты спускались крутыми ступеньками в люк, словно ныряя в прорубь.
   Спустился в люк Гришин. Узкий темный коридорчик вывел его в помещение, освещенное двумя маленькими лампочками, питающимися от аккумуляторов. Посредине стоял длинный стол с разбросанными на нем костяшками домино и газетами. В железной печурке догорал уголь. Пахло дымом, водорослями и еще чем-то весьма неприятным. Вместо кроватей -- деревянные нары, покрытые тощими матрацами.
   -- Это и есть казарма, -- сказал техник. -- В кормовой части баржи -за перегородкой -- склад топлива и продуктов. Комфорта, конечно, маловато, -- повторил он, -- но жить можно.
   -- Гм... -- невыразительно гмыкнул Гришин, недобрым словом помянувши Поддубного. -- А у вас семья есть?
   -- Как вам сказать, товарищ майор, -- замялся техник. -- Я почитай, что соломенный вдовец: несознательная попалась жена. Не пожелала кочевать со мной, уехала к родителям. Может, она и права, не знаю... Поскольку я локаторщик, так и кочую по безлюдным местам. До сих пор служил в так называемом заоблачном гарнизоне -- в горах стояла наша радиотехническая рота. Глухо, дико, вот она, жена-то, и взбунтовалась. К цивилизации, так сказать, потянуло. Да я, собственно говоря, и не сожалею. Туда ей дорога, коль уж такая несознательная она. Хоть бы развод скорее получить...
   -- Дети есть?
   -- В том-то и штука, что нет. Будь у нас дети -- сидела бы как миленькая, не рыпалась. Боюсь, чтобы не нагуляла дома да не записала на меня...
   -- Так, так, -- невесело усмехнулся Гришин. -- Такое бывает, молодой человек, да вы не вешайте нос!
   -- А чего б я его вешал? -- приосанился техник. -- Найду себе и такую, что сюда приедет. Мне уже пишет одна из родных мест... Давнишняя знакомая... Да я решил так: пока не закончится эта проклятая "холодная война", пока мы не завоюем мира, ну ее к лешему, всякую женитьбу!
   -- Что ж, по-вашему, выходит и ЗАГСы следует закрыть?
   -- По мне -- хоть и так, -- ответил техник.
   -- Ну нет, ошибаетесь, молодой человек! Жизнь, она идет своим чередом. Вот мы строим и защищаем коммунизм. Делаем это не только для себя, а и для будущих поколений.
   -- Все это я понимаю, товарищ майор, но достаточно того, что я уже однажды обжегся. Повременить не грех. Не качаться же мне с семьей в той старой галоше? А качаться нужно. И вероятно, чья-то смекалистая голова угнала нас на этот остров -- вон куда достигает наш локатор!
   -- Да, голова смекалистая! -- задумчиво согласился Гришин, снова вспомнив Поддубного.
   Два солдата выволокли из чулана мешок и принялись чистить картофель, а третий принес кастрюлю со снегом и поставил на горячую плиту. Приближалось время ужина.
   Офицеры поднялись на палубу, сошли по трапу на берег и остановились над каменным обрывом. Серое, неприветливое небо хлестало в лицо колючей крупой. Ветры гнали к острову каскады тяжелых волн, и при каждом ударе волны о берег содрогалась земля.
   -- Ночью здесь и ходить опасно, -- заметил Гришин. -- Поскользнешься, и поминай как звали! Так что здесь надо быть осторожным.
   -- Правильно, -- подтвердил техник. -- Но я строго предупредил солдат.
   -- Этого мало. Нужно от баржи ко всем объектам натянуть веревки. Видали, как это делают на севере, где гуляют снежные бураны?
   -- Видал. В кино.
   -- Ну, вот. Объявят тревогу -- хватайся рукой за веревку и беги.
   -- Веревки у нас нет, а кабель имеется. Завтра протянем.
   -- Обязательно. А сейчас запускай двигатель. Я испытаю локатор, ознакомлюсь с "местниками" и проверю связь по радио.
   -- Есть, запустить двигатель! -- козырнул техник и побежал выполнять приказание.
   А Гришин все стоял и стоял, хмуро глядя в мутную морскую даль. Словно в ссылке, чувствовал он себя. "И все же, -- думал он, -- лучше с земли созерцать это море, чем с воздуха..."
   Из гнетущего оцепенения его вывел характерный шум антенны радиолокатора, стоявшей на бугорке неподалеку от берега.
   Антенна крутилась, оглядывая простор, и сразу у Гришина стало как-то легче и спокойнее на душе. И не таким уже забытым людьми и богом показался ему этот крошечный островок.
   Прежде чем сесть к экрану, Гришин вошел в будку радиостанции. Радисты проверяли связь.
   -- "Водолаз", я "Робинзон", как слышите меня? Прием.
   И чуть повременив:
   -- "Краб", я "Робинзон", как слышите меня?
   Наконец радист связался с "Тайфуном". Гришин потянулся было к микрофону. Ведь "Тайфун" -- это аэродром Холодный Перевал. Но передумал. Его остановила неожиданно уколовшая неприязнь к Поддубному. Ведь это из-за него очутился Гришин на этом жалком островке.