Гребенюк Иван. На далеких рубежах

   О третьем молодом летчике -- лейтенанте Калашникове -- Поддубный знал лишь понаслышке, что тот увлекается рисованием и пишет маслом "настоящие" картины.
   На гитаре играл Скиба. Пел Байрачный. Калашников сидел за мольбертом, писал и заодно дирижировал кистью и палитрой.
   Застигнутые врасплох, лейтенанты вскочили с мест.
   -- Продолжайте, пожалуйста! -- сказал майор.
   Да что уж там продолжать... при начальстве! Байрачный подал майору стул:
   -- Присаживайтесь, товарищ майор.
   -- У вас хороший голос, -- похвалил майор Байрачного.
   -- Где там! -- смутился лейтенант. -- Просто затянул... с горя...
   -- С горя?
   Байрачный покраснел:
   -- Засыпались мы сегодня с Калашниковым. Скиба проскочил, а мы застряли.
   -- На чем?
   -- На розыгрыше полетов. Должны были вылетать в паре, но засыпались. Особенно я... И такой пустяковый вопрос попался... Вылетело из головы название высшей точки Копет-Дага... Вот штурман -- майор Гришин -- и не допустил меня к полетам.
   -- А при чем тут Копет-Даг?
   -- Не знаю. Только штурман сказал, что мне положено заново сдать зачет по району полетов.
   -- Раз сказал -- придется сдавать, -- заметил Поддубный и обратился к Калашникову: -- А с вами что приключилось?
   -- Да тоже на одной вводной засыпался, товарищ майор, -- лейтенант поднялся с места.
   -- Да вы сидите. Мы ведь не на службе. А что за вводная была?
   Калашников подумал, затем сказал:
   -- Спросил меня майор Гришин так: "Вы отстали от ведущего. Догоняя его, обнаружили, что налезаете на передний самолет... Ваши действия?" Я ответил, что в таком случае пойду либо с принижением, либо с превышением. А майор Гришин сказал, что такие действия будут неправильны.
   -- Вопрос не сложный, -- заметил Поддубный. -- Но рассматривать его надо в конкретных условиях. Вот что, лейтенант. Приходите завтра во второй половине дня в класс тактики, мы разберем этот вопрос обстоятельно.
   -- И нам можно? -- Байрачный указал на себя и Скибу.
   -- Разумеется. А сейчас спойте что-нибудь. Я очень люблю пение и музыку вообще... А у самого голоса, к сожалению, нет. Спойте какую-нибудь хорошую песню.
   Байрачный подмигнул земляку: не подкачай, мол, -- и повернулся к майору:
   -- Есть у нас коронный номер. Мы часто выступали с этим номером в училище. Это песня "Где ты бродишь, моя доля?!
   -- Дуэт?
   -- Дуэт.
   -- Ну, давайте.
   Байрачный, не ожидая согласия земляка, затянул:
   Где-е ты бро...
   Скиба подхватил густым баском:
   Где ты бродишь, моя до...
   Байрачный:
   Моя доля...
   И вместе:
   Не докли-и-чусь я тебя...
   Пели земляки отлично. Поддубный задумчиво вслушивался в знакомую еще с детства мелодию и одновременно рассматривал картину, стоящую на мольберте. На ней изображался караван в пустыне. Нещадно палит солнце. Среди барханов медленно шествуют верблюды, ведомые поводырем. В голубом небе плывут самолеты. Картина имела верную композицию, глубокую перспективу и выполнена была опытной кистью. Талантливые ребята, -- подумал майор о молодых летчиках.
   Когда Байрачный и Скиба замолчали, он спросил их, участвуют ли они в художественной самодеятельности.
   -- А у нас ее нет, -- ответил Байрачный.
   -- Надо организовать.
   -- Обращался к начальнику клуба товарищу Фельдману.
   -- Что же он?
   -- Надо, говорит, создать, да талантов не видно.
   -- А вы докажите, что таланты есть. А если начклуба такой скептик, действуйте по своей комсомольской линии. Возьмите организацию самодеятельных кружков на себя, я помогу. Поговорю по этому поводу с замполитом полка, и такой концерт закатим, что держись! Жен офицеров надо привлечь. А так здесь ведь скучно, правда? Вот и художник у нас есть. Если, например, пьесу какую-нибудь поставить, то и декорации есть кому написать...
   -- Я с большим удовольствием, -- отозвался Калашников.
   -- А вы где учились рисовать? -- поинтересовался майор.
   -- Отец у меня художник, я от него кое-что унаследовал. Да это так, от нечего делать, -- он махнул рукой на картину. -- Думаю подарок сделать командиру эскадрильи.
   В углу стояла этажерка с книгами. Майор подошел ближе. Там были преимущественно учебники по аэродинамике и штурманскому делу, несколько экземпляров "Вестника Воздушного флота", книги "Крылья истребителя" Александра Покрышкина и "Служу Родине" Ивана Кожедуба.
   -- Это хорошо, что вы читаете такую литературу, -- похвалил молодых летчиков майор. -- Вообще надо следить за книгами по авиации, читать все новинки. А то в моей жизни был один весьма прискорбный случай. Я считал, что так называемый "соколиный удар", то есть атака сверху сзади, -- прием, который впервые применили немецко-фашистские летчики. Оказалось, однако, что таким приемом пользовались русские летчики еще в первую мировую войну. Они-то и являются творцами этого тактического приема. Я же об этом узнал значительно позже, будучи в академии. Случайно натолкнулся на книгу русского летчика Крутеня. Он детально описывал "соколиный удар". Вот и оказалось, что немецкие летчики читали Крутеня, а я, русский летчик, о таком и не слыхал. Прямо стыдно становится, когда вспоминаю об этом. Кстати, у меня есть кое-какая иностранная литература по авиации. Не все в ней представляет интерес для нас, советских летчиков, ибо наша отечественная наука ушла далеко вперед, но кое-что знать интересно. Отдельные бюллетени я перевел на русский язык. Могу и вам дать почитать.
   -- Мы будем вам очень благодарны, товарищ майор, -- сказал Байрачный. -- Тем более, что я, например, готовлюсь в академию.
   Поддубный посидел еще минут десять и вернулся к себе.
   -- Всего доброго, товарищи! Завтра в два приходите в класс тактики, уточним вопрос о том, как надлежит сохранять свое место в строю. Надеюсь, вскоре вы все будете летать в паре, а затем и в составе звена.
   -- До свидания, товарищ майор! -- хором ответили молодые летчики.
   Глава четвертая
   Прошел месяц после приезда Поддубного в Кизыл-Калу.
   Беседы с офицерами полка, в частности с замполитом Горбуновым и комэском Дроздовым, знакомство с летной документацией, а главное, личные наблюдения окончательно убедили его в том, что Гришин -- перестраховщик и что это он тормозит нормальный ход летной учебы. Растерявшись после катастрофы и аварии, Гришин при планировании летной подготовки брал упражнения менее "рискованные", а более сложные откладывал на неопределенное время. Кроме того, он, где только мог и как только мог, упрощал полетные задания. Ночные полеты большей частью планировались на лунные, светлые ночи. И если, например, в том или ином упражнении предполагалась высота полета, скажем, двенадцать-четырнадцать тысяч метров, то Гришин давал указания -двенадцать и не выше! А чтобы какой-нибудь летчик не переступил границы дозволенного, на борт самолетов ставили бароспидографы -- приборы, фиксирующие фактическую высоту полета.
   Все это применялось с целью избежать аварийности и маскировалось под методическую последовательность в обучении, ставилось в зависимость от тяжелых условий пустыни.
   Некоторые свои мероприятия Гришин проводил втайне от командира полка. Если же тот замечал неладное и начинал высказывать недовольство, Гришин затрагивал наиболее чувствительную сторону характера полковника. Дело в том, что Семен Петрович очень заботился о своих подчиненных и болезненно переживал гибель одного из них. Когда Гришин напоминал ему о том, что прежде всего нужно думать о жизни летчика, командир сразу сдавался. Он понимал, что подлинная забота о воине -- это учение в поте лица, такое учение, которое позволяло бы летчику уничтожить врага, а самому остаться невредимым. Но получалось так, что, вопреки здравому смыслу, он скрепя серце всегда соглашался со своим заместителем. Поэтому-то и очутился полк на последнем месте в числе остальных полков соединения.
   Возглавляя огневую и тактическую подготовку, Поддубный твердо повел свою линию. Стрельбы и воздушные бои стали проводиться по всем правилам. Но штурманская подготовка и особенно подготовка летчиков-перехватчиков, а также боевого расчета КП по-прежнему страдали упрощенчеством и послаблениями.
   Гришин крепко держался своих взглядов. Обдумав все хорошенько, Поддубный решил поговорить с ним начистоту.
   -- Давайте, Алексей Александрович, -- сказал он, -- вместе обмозгуем, что нам дальше делать. Скажу без обиняков: не нравятся мне ваши мероприятия, касающиеся бароспидографов и лунных ночей. Получается не учение, а, извините, черт знает что. Я говорю прямо -- не взыщите -- наушничать не в моих правилах.
   Гришина всего передернуло при этих словах.
   -- В атаку, значит?
   -- В атаку, Алексей Александрович. Авиация поднялась в стратосферу, обогнала и оставила позади скорость звука, а вы бароспидографы подсовываете летчикам, чтобы они, как воробьи, под крышей летали.
   -- Кто высоко взлетает, тот низко падает...
   -- Чепуха.
   -- Народная мудрость говорит...
   -- Мудрость эта не касается авиации.
   -- Допустим, но все ж смотрите, чтобы не пришлось и вам упасть...
   -- За меня можете не волноваться.
   -- Ну и вам не следует беспокоиться обо мне, -- вскипел Гришин, нервно хватаясь пальцами за пуговицы кителя. -- Я не лезу в ваши стрелковые дела, хотя обязан по долгу службы. Тем более вы не должны вмешиваться в мои.
   -- Я хотел поговорить, Алексей Александрович, ведь дело касается не лично нас с вами, а всего полка...
   -- На то есть командир! -- отрезал Гришин.
   -- Ну что ж, в таком случае -- извините. У меня были самые лучшие намерения... Я понимаю: тяжело потерять летчика. Осторожность в нашем деле ох как нужна! Но ваши мероприятия не выдерживают никакой критики. Это знает и видит каждый летчик, не говоря уже о командирах.
   Разговор этот происходил наедине. Поняв бесполезность своего мероприятия, Поддубный решил и впрямь не вмешиваться не в свое дело. В конце концов, не он ведь отвечает за полк. Есть командир. А он всего-навсего помощник командира по строго определенной службе. Добился того, что Гришин не препятствует ему организовывать и проводить воздушные бои по своему усмотрению -- и то достижение. Чего ж еще надо? Зачем требовать больше положенного?
   Бывает так: уступишь однажды, войдешь, так сказать, в сделку со своей совестью, а потом всю жизнь внушаешь себе, что ты, дескать, человек маленький, свое дело знаешь и выполняешь его честно, чего ж еще? Пусть другие поступают по своему разумению. Такие люди часто преуспевают по службе, потому что никого из начальства никогда и ни в чем не беспокоят и во всем с ним соглашаются беспрекословно.
   Но Поддубный не принадлежал к таким людям. Он всего себя отдавал службе и терпеть не мог тех, которые работали серединка наполовинку. Он никогда не заботился о своем личном благополучии. Был в летном училище -- душой болел за успехи каждого курсанта, а стало быть, и за общий успех. Прибыл в полк -сам ни разу не струсил в полете и не менее, чем врага, презирал трусов и хитрецов. Однажды его ведомый летчик, будучи поднятый по тревоге, побоялся летать над морем на предельную дальность и передал по радио, будто бы в самолете забарахлил мотор.
   -- Шкурник ты! -- воскликнул Поддубный, когда летчик возвратился из полета, и так тряхнул его, что тот побледнел.
   Таким был Поддубный прежде. Таким остался и теперь.
   И вскоре, верный своей натуре, он вновь сцепился с Гришиным.
   Это было во время ночных полетов.
   Летали летчики-перехватчики.
   Поддубный еще на старом месте службы овладел радиолокационным прицелом и участвовал в таких полетах. Но уже первый вылет вызвал в нем жгучую досаду. В самый ответственный момент, когда цель появилась на индикаторе, штурман-наводчик неожиданно отдал приказ летчику-"противнику" обозначить себя в воздухе лучом фары.
   -- Для чего вы отдали такой приказ? -- накинулся на штурмана Поддубный, спустившись на командный пункт.
   Штурман-наводчик, склонившись над планшетом, производил в этот момент расчеты и поэтому ответил не сразу:
   -- Чтобы вы не наткнулись на "противника". Таков приказ майора Гришина.
   -- Где майор?
   Солдат-планшетист указал на дверь влево.
   Гришин разговаривал с кем-то по телефону. Поддубный подождал, пока он положит трубку.
   -- Кто и когда, -- без обиняков приступил к нему Поддубный, -- кто и когда давал указание, чтобы "противники" обозначали себя фарами?
   Гришин поднял усталые глаза.
   -- Допустим, я давал такие указания. Допустим. А в какой мере это вас интересует?
   Поддубный едва сдерживал готовый прорваться гнев.
   -- Меня это не только интересует. Меня возмущает!
   -- Вот как! Мы, можно сказать, вашу жизнь оберегаем, а вы голос повышаете...
   -- Это не учение! Это черт знает что! Предположим, что летит не условный, а реальный противник, вы тоже скомандуете ему: "А ну-ка, любезный мистер, блесни-ка фарой, мы увидим тебя и собьем". Так, что ли, по-вашему? На дураков рассчитываете?
   -- Я посоветовал бы вам, товарищ майор, как помощнику по огневой и тактической подготовке, заниматься своими мишенями и не поднимать шум здесь, на КП. Не мешайте нам.
   -- Не мешать вам заниматься упрощенчеством?
   Гришин, как делал это и прежде, демонстративно отвернулся.
   Поддубный вскипел:
   -- Я напишу жалобу генералу Щукину!
   -- Пишите, -- равнодушно ответил штурман. Но, помолчав, сообразил, что жалоба все-таки реальная вещь, и сразу переменил тон.
   -- Иван Васильевич, -- сказал он, теребя шевелюру всей пятерней, -- вы все-таки не забывайте, что в воздухе противник условный. Собственно, ведь никакого противника нет. Два летчика, выступающие с двух сторон. Два наших советских летчика. Подумайте, стоит ли рисковать? Наткнутся друг на друга в воздухе -- вот вам и конец: сразу две катастрофы. В армии узнают, до Москвы дойдет, за летчиков будем отвечать своими головами.
   -- Но ведь так мы никогда не научим летчиков перехватывать ночью самолеты!
   -- Как это не научим? Разве фара мешает ловить "противника" в прицел?
   -- Какая уж там ловля, если "противник" обозначает себя фарой! И откуда вы взяли, что летчики могут налететь друг на друга? Ведь имеется же бортовой радиолокационный прицел. Нет, Алексей Александрович, учить летчиков и штурманов-наводчиков, как учите их вы, мы не имеем права. Так мы никогда не подготовим их к суровым испытаниям современной войны, и с вашими доводами я в корне не согласен. Дело это принципиальное, речь идет о нарушении главного принципа боевой подготовки, и я самым решительным образом буду выступать против нарушения.
   -- Это дело мы как-нибудь утрясем, -- примирительно сказал штурман. -Поговорим с полковником. Возможно, придумаем что-либо иное...
   -- Да, с полковником так или иначе придется поговорить, -- согласился Поддубный.
   Выйдя с командного пункта, он направился к стоянке самолетов, где случайно натолкнулся на лейтенанта Байрачного.
   -- А вы что здесь делаете?
   -- Любуюсь, товарищ майор, как летают. Никогда не доводилось подыматься в ночное небо. Хоть бы вы провезли когда-нибудь на "спарке".
   -- Придет время -- провезу. А в паре летаете?
   -- Вылетал уже, и неплохо, -- похвалил комэск. -- И вам за помощь спасибо, товарищ майор.
   -- Поезжайте домой.
   -- Есть, ехать домой!
   У одного самолета стояла группа авиационных специалистов.
   Кто-то декламировал:
   Нет, я не Пушки, я иной,
   Еще неведомый избранник,
   По штатной должности -- механик,
   Но с поэтической душой...
   Интересно, кто ж это там с поэтической душой?
   Майор включил фонарик.
   Поэт-декламатор шмыгнул в сторону и скрылся в темноте.
   Полеты продолжались.
   Далеко за горизонтом, обозначая взлетно-посадочную полосу, уходили два длинных ряда аэродромных огней. Искрами стожар переливалось посадочное "Т". Над аэродромом сновали красные, зеленые и белые светлячки -аэронавигационные огни самолетов.
   Ляжет на взлетную полосу луч прожектора, осветит ее самолету, планирующему на посадку, и снова погаснет, как только тот закончит последний этап своего полета -- пробег.
   В тускло освещенной будке СКП, на крыше которой то вспыхивали, то потухали сигнальные лампочки -- по ним ориентировались прожектористы, -маячила грузная фигура полковника Сливы. Он имел привычку руководить полетами стоя. Обращаться сейчас к нему не было никакого смысла -- он был на посту, и Поддубный отправился в дежурное помещение. Настроение у него упало: обидно было, что полеты перехватчиков столь же далеки от боевой действительности, как небо от земли.
   Приехала на летние каникулы Лиля. Избегая встречи с Телюковым, она несколько дней не выходила за палисадник. Однажды Харитина Львовна послала ее в буфет при летной столовой за минеральной водой. Там она случайно увидела Поддубного. За этот месяц он загорел и заметно похудел. Густые каштановые волосы короткими кольцами спадали на широкий лоб. Здороваясь, Поддубный торопливо сунул в карман комбинезона не совсем свежий носовой платок, которым вытирал вспотевшее лицо.
   -- Пожалуй, на севере лучше было? -- спросила Лиля, думая в то же время о том, как тяжело ему одному, некому даже постирать...
   -- Пока что я чувствую себя здесь, как белый медведь в зоопарке. Ну, а вы как -- сдали экзамены?
   -- Да, перешла на четвертый курс, -- ответила Лиля.
   Она взяла две бутылки воды и вышла из столовой. Пройдя несколько шагов, безотчетно оглянулась. Поддубный стоял у окна и задумчиво смотрел ей вслед. Девушке стало как-то не по себе, она ускорила шаги и больше не оглядывалась.
   Прийдя домой, Лиля откупорила бутылку, протянула стакан матери и принялась дочитывать книгу. Прочла полстраницы и задумалась.
   Как белый медведь... Да, нелегко ему здесь... А покраснел, как школьник... На службе, однако, не такой -- настойчивый, решительный. Отец говорил, что не поладил с Гришиным, что они на ножах. Лиля сама не любит этого Гришина, да его вообще мало кто уважает в полку.
   Лиля вспоминала о Поддубном и там, в институте. Мысли о нем как-то сами приходили на ум... И вдруг сейчас она спросила сама себя, как бы опомнившись: а почему это я беспрестанно думаю о нем?
   Лиля полагала, что она уже вышла из того возраста, когда девушка влюбляется с первой встречи, помимо воли и разума. Она считала, что, пока не окончит институт и не перейдет на свой хлеб, ей о замужестве и думать нечего.
   Обладая недюжинным умом и силой воли, унаследованной от отца-летчика, Лиля твердо держалась своих убеждений.
   Но, очевидно, нужно очень много прожить, чтобы разум безраздельно господствовал над чувствами. И пусть сердце принадлежит самой что ни на есть волевой, самой гордой девушке, все равно в свое время оно дрогнет, это сердце, и откроется для избранного. У Лили оно дрогнуло еще в Кара-Агаче при первой встрече с Поддубным, когда она еще о нем не знала.
   Все ее благие намерения и благоразумие затуманились.
   Она не могла дать себе отчета в том, что с ней произошло, но чувствовала всем сердцем, всем своим существом -- любит.
   "Да, я люблю его, -- шептала она, ощущая всем телом доселе незнакомую ей опьяняющую теплоту и тревогу. -- Я люблю его..."
   Чтобы отвлечь себя от мыслей о нем, она принималась читать, но совершенно не понимала написанного и до вечера так и не перевернула ни одной страницы...
   До коттеджа докатились звуки духового оркестра. Мягко ухал барабан, задорную польку наигрывали трубы. Может, он там, -- мелькнула догадка.
   Лиля поспешно оделась, привела себя в порядок, погасила на веранде свет и отправилась в клуб. Нагретая за день земля все еще дышала теплом. Под подошвами туфель хрустели камешки. Впереди смутно белела какая-то пара, тоже, видимо, торопилась на танцы. Парень взял девушку за руки, и они приблизились к берегу реки.
   -- Ой, упаду! -- донеслось уже снизу.
   -- Держись за меня!
   Лилю кольнула зависть. Ей неудержимо захотелось так же, взявшись за руки, стремительно сбежать вниз... Но кто же та пара? Лиля прибавила шаг. При свете электрических ламп, освещавших танцевальную площадку, она узнала медсестру Бибиджан и лейтенанта, фамилия которого ей была неизвестна.
   -- Здравствуй, Бибиджан! -- окликнула ее Лиля.
   Девушка повернулась.
   -- Здравствуй, Лиля!
   -- А я тебя не узнала.
   -- Богатая буду, -- ответила медсестра и обратилась к своему спутнику: -- Познакомься.
   Байрачный -- это был он, -- вытянулся в струнку:
   -- Меня зовут Григорий.
   -- Лиля.
   Бибиджан была родом из соседнего аула Талхан-Али, работала при гарнизонной поликлинике. Не один офицер приглядывался к этой хорошенькой, с тонкой талией, симпатичной медсестричке. Но девушка была слишком горда и недоступна, и если она уже решила гулять с этим лейтенантом, значит, между ними что-то серьезное...
   Лейтенант Байрачный, став летчиком, придерживался того убеждения, что он во всех случаях жизни должен действовать решительно, ломая все преграды на своем пути. Этому убеждению молодого офицера в значительной степени способствовала услышанная им история, как один знатный летчик, решив жениться на актрисе, якобы силой забрал ее у родителей и увез к себе.
   Байрачный завидовал и старался всячески подражать этому летчику.
   Полюбив хорошенькую медсестру, он дал себе слово, что не выпустит ее из своих рук. Когда же недоступная девушка показала свой характер, уклоняясь от встреч, Байрачный пустился на хитрость. Выпил залпом два стакана холодной, с кусками льда, минеральной воды -- и в горле зацарапало. Повод был найден, и он явился в поликлинику.
   -- Дерет что-то в горле. Будто кошка лапой царапает, -- пожаловался он врачу.
   Тот осмотрел горло и прописал вдувание.
   С запиской врача Байрачный помчался в процедурную, а там она... Бибиджан.
   -- Разрешите?
   -- Я на службе, как вы смеете?
   Байрачный изобразил на лице страдальческое выражение, дрожащей рукой протянул записку, прохрипел:
   -- Болею. Горло.
   -- Холодную воду небось пили?
   -- Пил. Специально пил...
   -- Как это специально?
   -- Чтобы попасть к вам.
   -- Я скажу доктору.
   -- Лечить так или иначе придется.
   Бибиджан вдула лейтенанту в горло какой-то горьковато-сладкий порошок. У того чуть слезы не полились.
   -- Все. Вы свободны.
   -- Один раз? Разве от одного раза поможет?
   -- Завтра еще придете.
   Байрачный любовно поглядел на девушку, и та, выпроводив столь необычного пациента, серьезно призадумалась. В глубине души он очень нравился ей, этот лейтенант. Сегодня она была просто потрясена его решимостью. Ведь он не пожалел здоровья, лишь бы встретиться с ней. Но что ей делать, как быть? Дело в том, что Бибиджан с детских лет была обручена. У нее есть жених -- Кара. Да и мать никогда не согласится на разрыв. Она знает одно: туркменка должна быть женой туркмена, и дело с концом. Одна надежда -бежать с лейтенантом куда-нибудь подальше от аула, чтобы ни мать, ни Кара -никто не знал, куда она уехала.
   Но разве это возможно офицеру?
   На следующий день Бибиджан уже не сказала летчику "вы свободны". В третий раз вообще медлила выпроводить его. А потом... потом решилась пойти с ним на танцы. В конце концов, аул далеко, Кара вряд ли узнает...
   Лиля ничего этого не знала и втайне завидовала медсестре и лейтенанту.
   Оркестр заиграл вальс.
   Байрачный и Бибиджан пошли на круг. Лиля осталась одна. Искала и не находила Поддубного. Вдруг перед нею как из-под земли вырос Телюков:
   -- С приездом, Лилечка!
   -- Здравствуйте, Филипп Кондратьевич!
   Расшаркиваясь с шиком неизменного завсегдатая танцевальной площадки, он пригласил ее на вальс. Девушка с легкой гримаской согласилась. Кружилась, а сама все поглядывала по сторонам.
   -- Что ж это не видно нашего бывшего спутника? -- спросила она как бы невзначай.
   -- Майора Поддубного? -- сразу догадался Телюков и насмешливо, с плохо скрытой иронией добавил: -- Должно быть, ищет формулу воздушного боя для эры ракетных аэропланов...
   Лиле стало неприятно -- что он хочет этим сказать? И манера Телюкова расшаркиваться, и фуражка набекрень, и усики, подобно двум жукам, прилепившиеся под носом, и "кинжальные" бакенбарды -- все это, вместе взятое, вызывало в девушке необъяснимую досаду. Она танцевала без всякого удовольствия и, как только танец окончился, попыталась выскользнуть из рук назойливого партнера. Но это оказалось не так просто. Едва лишь заиграли краковяк, как Телюков снова потянул Лилю за собой.
   -- Я вас так ждал, Лиля, -- сказал он, крепко прижимая к себе девушку.
   -- Вы прежде были другой...
   -- Хуже?
   -- Нет, лучше.
   -- Это вам так кажется, -- в такт музыке отвечал Телюков.
   От следующего танца Лиля категорически отказалась:
   -- Мне пора. До свидания.
   -- Разрешите проводить вас?
   -- Не надо. Мне еще в библиотеку...
   -- Прекрасно, и мне туда же, -- не отставал Телюков.
   Лиля не знала, как от него избавиться, -- ну что за человек! Пристает до неприличия... Как он сам не понимает...
   Вдруг она увидела проходящую мимо Веру Иосифовну -- жену майора Дроздова. Остановила ее, и они оживленно заговорили между собой. Телюкову не оставалось ничего иного, как отойти в сторону. Но когда Лиля простилась и пошла домой, он догнал ее:
   -- Убегаете?
   Лиля остановилась.
   -- Что вам от меня нужно? -- спросила она решительно.
   Луна скрылась за облаками, стало совсем темно. Телюков закурил.
   -- Я люблю вас, Лиля!
   Девушка молчала.
   -- Я люблю вас, -- повторил он. -- А... вы майором интересуетесь.