Грегори Джил. Сладкая мука любви

   – Даже старому негодяю Хьюиту не удавалось поставить меня в угол, так что забудь об этом.
   – Я просто хочу, чтобы ты убрался подальше от меня!
   – Да неужто! – преувеличенно удивился Такер и подвинулся чуть ближе.
   – Даю слово! – Эмма, в свою очередь, отодвинулась. Некоторое время эта странная игра продолжалась. Дюйм за дюймом они двигались все дальше в угол.
   – Хватит!
   – Почему? Боишься, Маллой?
   – Только не тебя, Гарретсон!
   – Тогда кого же? Может быть, себя? Того, что произойдет, если ты допустишь хоть один-единственный поцелуй, если позволишь себе забыться…
   – Ты спятил! По-твоему, мне уже и думать не о чем, кроме как о поцелуях, тем более твоих? Меня это не интересует, сколько раз можно повторять? Не ин-те-ре-су-ет! Понял теперь? Господи, оставишь ты меня в покое или нет?
   Но чем больше она протестовала, тем с большей настойчивостью и как будто с удовольствием Такер преследовал ее, не ускоряя движений, но и не замедляя их, пока ритм сам по себе не стал завораживающим. Наконец Эмма оказалась зажатой в самый угол, спиной к бревенчатой стене. Упрямое, решительное выражение на лице Такера пугало ее и волновало. Он дотронулся до ее вытянутой ноги. Девушка рывком спрятала ногу под себя. Он коснулся ее руки, провел вверх по одной из них, – невыразимо медленно, нежно, восхитительно.
   – Ты нравился мне куда больше, когда валялся без сознания! – торопливо заговорила Эмма, не желая подпадать под сладкий гипноз. – Кстати, ты что-то очень быстро оправился.
   – За мной очень заботливо ухаживали.
   – Послушай… Утро почти наступило, самое время убраться отсюда…
   – Самое время разобраться с этим, Маллой, раз и навсегда.
   Эмма не хотела разбираться с чем бы то ни было. Она хотела бежать – бежать без оглядки: от Такера и от себя самой. И от смутных, тревожных, сладостных эмоций, до предела заполнивших ее, которых она не понимала и не хотела понимать.
   Но момент для бегства был упущен. Пальцы, едва касаясь, скользили по руке до самого плеча, и это лишало воли. Каким-то чудом Эмме удалось оторвать взгляд от синих глаз, но теперь он упал на губы, горячее прикосновение которых она так хорошо помнила. Она знала вкус этого рта, и ощущение его на своих губах, и как эти губы умели касаться ее волос, ее кожи…
   Сердце колотилось как бешеное, и в отчаянном смущении, борясь с паникой, она опустила взгляд ниже – на грудь в золотистых завитках волос. Под бронзовой от загара кожей при каждом движении двигались могучие мышцы.
   – Боже мой, Боже… – прошептала она едва слышно, словно и впрямь молилась неведомо кому, неведомо о чем.
   Такер молча взял ее за плечи и притянул к себе. Эмма не нашла в себе сил противиться, и только смотрела, не отрываясь, ему в глаза.
   – Так не может продолжаться, – говорил он. – Мы должны покончить с этим, Маллой, должны освободиться. Ты так меня измучила…
   «Я? Я измучила тебя? Разве не наоборот?» Его пальцы касались ее волос, убаюкивая и одновременно волнуя.
   Шелк, настоящий шелк, думал Такер. Такие мягкие, такие густые… Зарываться руками в эти волосы было мукой – сладкой мукой, которую хотелось растянуть на целую вечность. Лицо казалось фарфоровым в обрамлении черных блестящих прядей. Изящество и хрупкость статуэтки, которую страшно повредить, но к которой хочется прикасаться снова и снова.
   Пожар в крови подстегивал, требовал забыть обо всем и прислушаться к зову плоти, и немалых усилий стоило подавить нарастающее желание. Прекрасная, нежная, хрупкая девушка доверчиво лежала в его объятиях, и невозможно было просто обрушить на нее все свое неистовство. В синих глазах были смятение, растерянность и – Такер вдруг понял это – ответное желание.
   – Если мы позволим этому случиться, то потом станет легче – намного легче, Маллой! Мы станем наконец свободны друг от друга.
   – Неужели это возможно?
   В своем удивлении девушка забылась и бездумно устроилась поудобнее в кольце рук, положив голову на сгиб одной из них. Она чувствовала исходящий от Такера жар, ощущала всем телом, как играют мышцы на его груди и животе. Неужели это возможно? Один раз позволить себе все: позволить объятия, и поцелуи, и… и все остальное!
   Но что потом? Стоит ли обретенная свобода утраченной чести? На миг ей захотелось оттолкнуть Такера, но вместо этого она впилась ищущим взглядом ему в лицо:
   – Ты думаешь, это поможет?
   Такер глубоко вздохнул, чтобы голос не срывался. Это было не просто – вести разговор, когда Эмма лежала в его объятиях, полураздетая, когда округлости ее грудей часто вздымались над тонким корсажем, когда можно было видеть бледно-розовые полукружья, едва прикрытые кружевами.
   – Это нужно каждому из нас! – произнес он хрипловато и более резко, чем намеревался. – Мы позволим себе только один раз, чтобы покончить с этой пыткой. Это будет сегодня, сейчас – и это будет избавление. Мы покончим с безумием, которое мешает нам жить. Мы будем свободны.
   Такер повторил последнюю фразу дважды, убеждая не только Эмму, но и себя самого. Он говорил о том, что надо покончить с безумием, но чувствовал себя так, словно мало-помалу впадал в безумие. Рассудок его туманился, желание мешало мысли. Однако оставалось одно очень важное обстоятельство, которое нужно было обсудить перед тем, что произойдет.
   – Я должен честно предупредить тебя, Маллой, что речь идет вовсе не о брачной ночи, которая случится чуть раньше, чем венчание. Я не собираюсь обременять себя женой и детьми, а если бы и собирался, то никогда не выбрал бы дочь Уина Маллоя.
   Он чувствовал, что произносит гнусности, но упрямо приказал себе продолжать, потому что хотел быть честным до конца.
   – Не обижайся, но это значило бы предать все, с чем я вырос, предать отца…
   – Можешь быть спокоен, – перебила Эмма. – Я скорее пошла бы за черта, чем за сына Джеда Гарретсона.
   – Вот и хорошо. – Такер облегченно вздохнул. – Значит, все, во что верит каждый из нас, не пострадает. Я рад, что ты не восприняла это как оскорбление. Я вообще не из тех, кто женится. Не спрашивай, почему тогда я потерял голову из-за тебя. Просто иногда женщина может пронять до самого нутра…
   Он умолк и подумал, что так оно, конечно, и есть – с каждым случается. С кем не бывает? Правда, с ним до сих пор такого не происходило. Никогда еще женщина не становилась наваждением, никогда еще он не желал ее так отчаянно, так яростно. Но он точно знал, как избавиться от этого наваждения: нужно только уложить ее в кровать, и все встанет на свои места. Жизнь будет продолжаться, словно ничего и не было, останутся только приятные, волнующие воспоминания, ничуть не бередящие душу.
   – Так почему бы не начать прямо сейчас? – продолжил он вслух.
   – Да, верно, прямо сейчас! – выдохнула Эмма, впиваясь пальцами ему в руку. – Я не могу больше жить с мыслями о тебе, не могу больше представлять, как…
   Значит, это происходило и с ней? Такер едва справился с собой. В паху у него болезненно и сладко ныло, и желание было мукой куда более невыносимой, чем боль, которую причинили Слейд и его люди.
   Еще пара минут, приказал он себе. Потерпи еще пару минут!
   – Мы сделаем это – и все кончится, – заверил он и добавил тише: – Я думаю.
   – Ты думаешь? Но не знаешь наверняка? – Эмма вздрогнула.
   – Скажем так: я почти уверен. Ты ведь не хочешь и дальше мучиться? Что до меня, я готов на все, лишь бы освободиться, потому что так никогда еще не было…
   Он до боли прикусил губу. Черт его дернул высказаться! Глаза Эммы вспыхнули, и он понял, что своими неосторожными словами дал ей надежду… На что? Поймать его в ловушку?
   – Но это будет только раз, запомни! – напомнил он властно. – Только раз, и никогда больше. Мы станем чужими друг другу, Маллой.
   – Чужими, как и должно быть, – подтвердила девушка, энергично кивнув.
   Она больше не в состоянии была рассуждать, поглощенная желанием испытать все то, что обещал Такер. Он был так близко, и она желала его – желала до боли.
   – Гарретсон!
   – Что, Маллой?
   – Мы ведь уже обговорили все, что можно, не так ли? Теперь ты можешь меня поцеловать. Целуй скорее, потому что я не могу больше ждать! Я как будто умираю от какой-то болезни, которую только ты можешь вылечить, слышишь!
   Ее искренность трогала и волновала. То был знак невинной и страстной натуры, и Такер чувствовал, что это сулит ощущения, прежде неизведанные. Ему хотелось смеяться от счастья и стонать от мучительной жажды обладания.
   Эмма сумела выразить в словах то, что не удалось ему. То, что снедало его, было сродни тяжкой болезни. Не меньше, чем она, он стремился к выздоровлению. В этот момент он искренне верил, что может излечиться. Они займутся любовью – все равно что выпьют лекарство.
   – Я буду целовать тебя столько, сколько захочешь, солнышко мое, – сказал он тихо, разрешая себе нежность – ненадолго, на один-единственный раз. – Иди ко мне.
   Безумие, болезнь, мука – что бы то ни было, оно бесчинствовало в его крови. Такер вспомнил поцелуй пятилетней давности, короткий и почти невинный, и другой, случившийся не так уж давно и куда более страстный и неистовый. А потом воспоминания отступили, потому что он уже снова целовал Эмму, узнавая вкус ее губ, впивая ее невинность, ее сладость.
   Если он и собирался прикоснуться к ней с обдуманной медлительностью, то забыл об этом, как только их губы прижались друг к другу. Двойной стон раздался в хижине, едва освещенной сквозь крохотное оконце занимающимся рассветом. Что-то темное, властное, первобытное завладело Эммой. Это чувство было сродни голоду, который отчаянно хотелось утолить.
   – Все пройдет… – прошептал Такер, не слыша себя, на миг отстранившись.
   Глаза Эммы затуманились от страсти, он чувствовал дрожь ее тела. А потом она прильнула к нему с неожиданным неистовством, с таким исступленным пылом, что ему захотелось умереть от счастья. Но не раньше, чем он возьмет эту девушку, не раньше, чем узнает ее.
   – Скажи мне еще раз, – прошептала она. – Скажи, что это поможет…
   Голос ее был низким, тягучим, бесконечно волнующим.
   – Конечно.
   – И никогда больше я не буду жаждать твоих поцелуев?
   – Само собой.
   Отвечая, он вдыхал ее запах. Все было в ней иным, выше сравнений, все было… неповторимым? Ее губы были нежны, как лепестки полевого цветка, и дыхание пахло цветами.
   Это все мания, безумие, повторял про себя Такер. Самообман. Все точно так же, как с другими, просто других не приходилось желать так долго и мучительно. Он хватался за доводы рассудка, как утопающий за соломинку.
   – И я тоже перестану жаждать… тебя…
   – Это будет славно, – снова послышался прерывистый шепот. – Мы станем врагами по-настоящему, как должно быть…
   – И будем помнить, на чьей стороне каждый из нас. Насколько легче нам станет жить, только подумай.
   – Легче… нам станет легче…
   Такер снова отстранился в потребности насытиться видом Эммы так же, как и вкусом ее. Невозможно было вообразить ничего соблазнительнее, чем это полное томления лицо с полузакрытыми глазами.
   – Да, легче. Если ты снова заметишь, как ваши люди избивают меня, то отвернешься и равнодушно проедешь мимо.
   – И это будет правильно… – согласилась девушка, при этом зарываясь пальцами в его волосы. – Я буду в ладу сама с собой…
   – Конечно.
   Она потянулась к нему губами. Поцелуй был неопытным, но долгим и пылким.
   – Поклянись, что так будет…
   – Клянусь.
   Смутная мысль, что все эти страстные поцелуи и пылкие объятия должны быть болезненны для Такера, что он еще не вполне оправился от побоев, явилась и растаяла. Он не мог бы отдаваться ласкам с таким самозабвением, если бы страдал от боли. Его прикосновения были жадными и одновременно нежными, осторожными. Но когда Такер опустил Эмму на постель и прилег рядом, она расслышала слабый стон, который он не сумел удержать.
   – Тебе больно!..
   Разбитых, припухших губ коснулась улыбка.
   – Будет куда больнее, если ты передумаешь и оттолкнешь меня, солнышко мое.
   А потом прикосновения и ласки стали более смелыми, и Эмма забыла свои тревоги. Она отдавалась наслаждению, даже не пытаясь подавить приглушенных стонов.
   Она желала этого мужчину – желала всем существом. И она хотела наконец знать…
   Она так и не заметила, когда одежда полетела на пол. Зато она уловила момент, когда солнце, появившись из-за горизонта, послало на землю свой первый луч, потому что тот, проникнув в хижину через оконце, позолотил плечи Такера, склонившегося к ее обнаженной груди. Она ощущала поцелуи и осторожные укусы, и это сводило ее с ума. Как чудесно было ощущать сверху его тяжесть! Старенькие нары прогибались и скрипели, когда тела исступленно прижимались друг к другу. От Такера пахло кожей, лошадьми и особенным запахом мужского возбуждения, и ничего более волнующего ей не приходилось вдыхать за всю жизнь.
   В отличие от горожанок, которые порой до самой свадьбы ничего не знают о физической стороне любви, Эмма, выросшая на ранчо, была неопытной, но не наивной. Она полагала, что знает все о спаривании и что ничего не сможет ее удивить.
   Как же она ошибалась! Самые смелые картины ее воображения не шли ни в какое сравнение с тем, как это было – заниматься любовью с Такером Гарретсоном.
   Она тонула в сладостном, неописуемом водовороте ощущений, в котором существовали только она и Такер – только они двое, сплетенные в сумасшедшем объятии. В одинаковой потребности познать друг друга они прикасались, целовали, сжимали в объятиях, и было это так прекрасно, что хотелось рыдать от счастья.
   Потом все стало происходить очень быстро. Эмме казалось, что ее несет куда-то все выше и выше – ее и Такера. Внезапно ее пронзила острая боль. Слезы выступили на глазах, и она закусила губу, чтобы не вскрикнуть.
   Такер замер.
   – Эмма, тебе больно? – спросил он, тревожно заглядывая ей в глаза.
   Она молча кивнула. Эмма! Он назвал ее Эммой!
   С какой нежностью он произнес ее имя! Ощущение резкой, дергающей боли внезапно отступило – все отступило перед отчаянной потребностью достигнуть пика наслаждения.
   – Нет, мне хорошо…
   Такер встретил взгляд и прочел в нем безоглядное доверие. Нежность пронзила его, словно предательски брошенный нож. Эмма была так прекрасна в его объятиях, так совершенна, и так сладостно было то, что происходило! Аромат ее тела кружил голову, припухшие губы звали к поцелуям, и казалось невозможным, что этой прелестью можно когда-нибудь насытиться.
   – Вместе, солнышко мое, – прошептал он, не зная точно, только ли мгновение полного наслаждения имеет в виду или нечто большее, – только вместе…
   Тела с силой столкнулись, и Такер ощутил, что теряет ощущение реальности. Осталось только самозабвенное движение, танец физической любви, и что-то нарастало, нарастало – и вдруг завершилось вспышкой, на миг ослепившей обоих. Безумное, судорожное, всеобъемлющее пришло наслаждение, которого Эмма не могла даже предвидеть и которого Такер не знал до сих пор.
   Они не сознавали, что солнце заливает светом их влажные, измученные наслаждением тела, и только сжимали друг друга в объятии, которое для каждого стало откровением.

Глава 15

   Эмма проснулась с восхитительным ощущением легкости и покоя. Она как будто стала невесомой, но при этом и сытой, словно только что вернулась с банкета, на котором подали по меньшей мере пять перемен блюд. Однако стоило открыть глаза, как радость растаяла, и действительность вернулась со всей своей беспощадностью. Солнечный свет лился сквозь крохотное оконце и освещал каждый убогий, пыльный дюйм замкнутого пространства хижины. И еще он освещал нары с двумя распростертыми нагими телами – ее и Такера.
   Сердце девушки екнуло – к ней внезапно вернулось воспоминание об этой ночи. Она помнила каждый поцелуй, каждое прикосновение, каждое слово. Сначала ее окатило горячей волной стыда, потом ледяной волной отчаяния. С бесконечной осторожностью Эмма повернула голову и посмотрела на спящего рядом мужчину.
   Она сама только что спала так же мирно и безмятежно. Это потому, поняла вдруг она, что и во сне он держал ее в своих объятиях. Мужская нога все еще была закинута на ее ноги, загорелая, покрытая золотистыми волосками рука все еще лежала на ее талии.
   Медленно-медленно, стараясь не разбудить Такера, Эмма высвободилась и села, подтянув колени к груди, скользя взглядом по его лицу, по подбородку с тенью утренней щетины, по светлым волосам, разметавшимся по одеялу. Она едва могла дышать от противоречивых чувств. Он был красив, – еще лучше, чем прежде. Силен, неистов в своей страсти и в то же время нежен, ласков.
   Вдруг она затрепетала, как пушинка под порывом ветра. Его длинные ресницы дрогнули, глаза вот-вот откроются! Но она не может встретить их взгляд! Не после того, что случилось!
   Собственная нагота, которая на пороге рассвета казалась такой естественной, наполнила девушку стыдом. Она не могла отвести взгляда от Такера, спящего ничком во всем своем великолепии, и в то же время сознавала, что совершила ужасную, непоправимую ошибку!
   Потому что ничего не изменилось. Излечения не наступило. Она не была свободна от этого человека.
   После того, что было между ними, она все еще желала его. Нет, теперь она желала его неизмеримо больше!
   Отчаяние захлестнуло Эмму. Что же дальше, думала она. Сейчас он проснется и посмотрит на нее холодным, равнодушным взглядом. Он не захочет не только целовать ее или заниматься с ней любовью, но даже видеть ее хоть изредка. В точности как и обещал.
   Но она-то, она-то хочет видеть его! Не только видеть, но и повторить то, что было. Снова ощутить тяжесть его тела, и сладость проникновения, и упоение экстаза.
   В этот момент девушка поняла, что выздоровление для нее невозможно, что она обречена желать Такера всю оставшуюся жизнь.
   Лишь нечеловеческим усилием воли ей удалось подавить рвущиеся наружу рыдания. Спустившись с нар, она потянулась за одеждой, белой грудой кружев лежащей на полу рядом с мужскими брюками.
   Ей почти удалось ускользнуть прежде, чем Такер проснулся. Почти. Она уже была полностью одета, и чувство собственного достоинства вернулось вместе с одеждой. По возможности расчесав волосы пальцами и оставив их свободно рассыпаться по плечам, Эмма на цыпочках двинулась к двери.
   – Ты куда, солнышко? – спросил Такер, садясь на нарах.
   Голос его был низким и хрипловатым со сна и очень напоминал тот, который она слышала в минуту их близости. Эмма затрепетала.
   Опомнись, приказала она себе, борясь с предательской слабостью. Мужчины и женщины делают это сплошь и рядом, и никто не просыпается утром, умирая от желания, от готовности отбросить все – честь, совесть, семейную гордость – ради того, чтобы все повторилось. Ты уже взрослая и должна мыслить здраво. Если он прочтет твои мысли, то станет презирать тебя за безволие.
   Девушка заставила себя повернуться и посмотреть на Такера.
   «Она ненавидит меня за то, что случилось», – подумал тот.
   Эмма была бледна, изящные черты лица обострились, глаза смотрели отчужденно. Этот взгляд напомнил Такеру четырнадцатилетнюю девочку, лежащую на земле с растянутой лодыжкой. Именно так, отчужденно и недоверчиво, смотрела на него та девочка. Словно ожидала от него всего самого наихудшего. Доверие, открытость, искренность – все то, что она дарила ему в час рассвета, – исчезли без следа. Если вообще существовали. Если он не вообразил себе все это.
   – Отец наверняка уже разыскивает меня. Собственный голос показался Эмме чужим и каким-то деревянным. Но она даже была рада этому, зная, что маскирует боль, от которой разрывается на части ее душа. И все же Эмма знала: скажи Такер хоть слово, даже попросту молча раскрой ей объятия – и она бросится к нему безоглядно.
   Ничего подобного, конечно, не случилось. Такер кивнул. Лицо его было бесстрастно.
   – Если немного подождешь, я провожу.
   – Зачем? Мы на землях Маллоев. Здесь я в безопасности.
   – И верно, я забыл, – признал он, усаживаясь спиной к стене.
   – На твоем месте я бы поскорее оделась и взяла ноги в руки. Отец и его люди могут явиться сюда в любой момент. Как ты? Сможешь дойти до дома? – Она внезапно заколебалась. – Если нет, я вернусь с лошадью…
   – Что бы это значило, Маллой? Что я все еще под твоей опекой?
   Такер постарался произнести это легким, поддразнивающим тоном, надеясь тем самым вызвать у нее улыбку. На миг ему почудилось, что уголки рта девушки дрогнули. Она смотрела на него в нерешительности, и по мере того, как взгляд Эммы скользил по его избитому телу, выражение его смягчалось. Вот она посмотрела на нары, на которых они совсем недавно лежали в объятиях друг друга. Губы ее приоткрылись, и Такер решил, что пробился сквозь ее холодность. Взгляды их встретились. Он мог бы поклясться, что она вспоминает. Вспоминает эту ночь, и страсть, и нежность, которые они разделили.
   Но девушка лишь глубоко вздохнула, и взгляд снова стал отчужденным, словно она попросту вычеркнула эту ночь из своей жизни.
   – Нет, Гарретсон, это было вчера. А сегодня мне нет до тебя дела.
   Он должен был бы чувствовать облегчение. Совершенно очевидно, что нелепая страсть, которую они ощутили друг к другу – вопреки всякой логике, вопреки всему, что их разделяло, – отгорела для Эммы Маллой.
   Все это было прекрасно, просто прекрасно… Вот только ему-то не удалось покончить с этой историей. Может быть, на этот день, но отнюдь не навсегда.
   Такер сел и свесил ноги с нар. Он с трудом удержался, чтобы не застонать. Как обычно, настоящая боль пришла не сразу, а много позднее побоев. Теперь болела каждая косточка, каждая мышца, каждая связка. Где-то ныло, а где-то дергало или слабо, но неприятно пульсировало, и можно было с легкостью определить, куда пришелся каждый удар. Впрочем, боль могла подождать. Эмма собиралась уйти, и не ясно было, увидятся они еще когда-нибудь или нет.
   – Может, увидимся как-нибудь? – вырвалось у Такера, и в ту же минуту он почувствовал себя круглым идиотом.
   – Это еще зачем? – осведомилась Эмма тоном, способным заморозить и эскимоса.
   В глазах ее что-то мелькнуло на одно мгновение – и исчезло. Теперь они выглядели, как два кусочка бирюзы в глазах прекрасной языческой статуи.
   – Все было лишь для того, чтобы перебеситься, не так ли? С этим покончено. Так мы договорились.
   Эмме хотелось, чтобы Такер бросился к ней, схватил ее в объятия так грубо, как только пожелает, и сказал, что не отпустит ее, что все только начинается. Тогда ужасная пустота в душе исчезнет, сомнения развеются и вернется все то, во что она поверила на несколько часов.
   Но он лишь молча смотрел с обычным своим непроницаемым видом.
   – Что ж, прощай, – пробормотала девушка и повернулась к двери прежде, чем на глаза навернутся слезы.
   – Любой договор можно пересмотреть, – послышалось за спиной.
   Она оглянулась. Такер стоял теперь возле нар с задумчивым и несколько настороженным видом. На нем были только брюки, ничего больше. Она в отчаянии смотрела, как солнечные лучи пронизывали его спутанные волосы, золотили поросль на груди… И небо за окошком не могло соперничать с синевой его глаз. Вот только небо было приветливым, а глаза Такера – упрямыми и холодными. Они не всегда бывали такими, теперь она знала это. Совсем иначе он смотрел на нее на их импровизированном ложе страсти, когда они сплетались в объятии, которое было естественным, как дыхание. Ей казалось тогда, что можно утонуть в его глазах, в его любви…
   Девушка резко оборвала неуместные мысли. Это была слабость, не более того, заставлявшая хвататься за соломинку. Что надеялась она прочесть во взгляде Такера? Сомнения в том, что страсть, которую они разделили, поставила точку на их влечении друг к другу? Надежду, что само это влечение не было ошибкой.
   Но если он думал так, то почему молчал? Почему не пытался удержать ее? Он всегда был активной стороной, значит, и теперь поступил бы по-своему вопреки ее протестам. Но ничего не происходило, и Эмма поняла, что больше не выдержит.
   – Не вижу причины пересматривать наш договор! – резко проговорила она. – Впрочем, если ты думаешь иначе, говори. Я слушаю.
   – Думаю иначе? С чего ты взяла? Что до меня, все кончено.
   «Она, должно быть, не чает оказаться как можно дальше от хижины и от меня!» – подумал Такер.
   А почему бы и нет? В ярком утреннем свете все видится иначе, чем во мраке ночи. То, что казалось правильным или хотя бы допустимым, выглядит безумием. Распря между Гарретсонами и Маллоями продолжалась слишком долго, чтобы одна ночь любви могла перечеркнуть ее. Между детьми враждующих отцов возможны только неприязнь и недоверие, ничего больше. Когда-то они были слишком юными и неопытными, чтобы это понимать, и потому позволили прорасти семечку страсти, которое вдруг расцвело пышным цветом. Но цветение не длится долго. В огне кровной вражды не выживет никакой цветок.
   Все отгорело, остался только пепел.
   Но если так, почему он все еще испытывал властную потребность сжать эту девушку в объятиях и целовать до тех пор, пока статуя снова не оживет? Но что тогда? Катастрофа, бедствие.
   Вне стен этой хижины для них нет будущего.
   – Прощай, солнышко, – тихо сказал Такер.
   Он заставил себя произнести это ровным, бесстрастным тоном. Если бы только нашлись слова, которые могли бы запасть ей в душу!