Джил Грегори
Сладкая мука любви
Посвящается Рэчел
С любовью, восхищением и сердечными пожеланиями связи с окончанием колледжа
Глава 1
Монтана, 1882 год
– С возвращением, дорогая!
Голос отца звучал хрипловато, взволнованно, и Эмма Маллой не нашла ответных слов. Она смогла лишь молча переступить порог двухэтажного здания, под крышей которого выросла.
Дом! После всех этих лет она снова дома! За спиной сгущались мягкие лавандовые сумерки Монтаны, подкрадываясь из-за неровной линии горных вершин, и дом манил к себе, распахивал знакомые объятия. Здесь прошло ее детство, и только здесь она чувствовала себя в полном смысле дома. Весело потрескивал огонь в камине, запах горящего дерева мешался с запахом свежевыпеченного хлеба, неяркий свет настольной лампы вносил свою нотку в общее ощущение уюта, но куда важнее был теплый прием тех, кто значил для Эммы больше, чем весь остальной мир, вместе взятый.
Пять лет – пять долгих лет! – проведенных далеко к востоку от Монтаны, в колледже… Но они позади, и она снова там, куда всегда мечтала вернуться, – на ранчо «Эхо». Ничто не могло омрачить ее радости. Кроме одного.
И вот об этом-то она и не станет думать, по крайней мере сейчас. Не станет – и все тут! Слишком много чести для Такера Гарретсона, если само его существование испортит ей возвращение домой!
Эмма медленно, не спеша осматривалась по сторонам, заново привыкая к знакомой обстановке, лицо ее сияло:
– Все в точности как раньше!
Уинтроп Маллой поставил на пол саквояж дочери и улыбнулся ей. По дороге домой отец был против обыкновения немногословен. В ответ на расспросы он отвечал, что все в порядке, но девушка, сама не зная почему, почувствовала вдруг беспокойство, и лишь теперь, когда улыбка осветила его грубоватое, такое родное лицо, тревога ушла.
– Я рад, что ты наконец здесь, Эмма. По-настоящему рад. Девушка без слов бросилась отцу на шею, и глаза его увлажнились.
– Ай-яй-яй, ты нисколько не изменилась! – Уинтроп Маллой ласково усмехнулся, поглаживая дочь по голове. – Все так же плачешь от радости.
– Верно. – Эмма смахнула слезинки. – И уж если на то пошло, папа, большей радости у меня не бывало все эти пять лет. Как же я скучала по тебе… по Коринне, да и по всему! Стоило только вспомнить ранчо, и нашу долину… – она глубоко вздохнула, – и весь штат Монтана. Филадельфия великолепна, но она не заменила мне дом.
– И не заменит?
– Нет.
Поддавшись новому порыву, девушка изо всех сил обняла этого громадного, кряжистого человека, который вырастил ее и воспитал. Выполняя обещание, данное умирающей жене, он отослал дочь на восток, в колледж, чтобы дать ей представление об иной жизни, иных людях, чтобы она могла сделать выбор. Выбор оказался нетрудным. Каждый день и едва ли не каждый час Эмма мечтала о возвращении, отчаянно скучая по отцу. Ей недоставало жеста, которым по утрам он ласково ерошил ей волосы, недоставало его низкого спокойного голоса, отдающего распоряжения на старте нового дня, и безмятежных вечеров, которые они проводили вдвоем в его кабинете. Она сворачивалась клубочком в громадном кресле, с романом в руках, а отец садился за расходные книги. На столе рядом с ним всегда дымилась чашка кофе с хорошей порцией виски, а над головой витало ароматное синеватое облако сигарного дыма. Эмме казалось тогда, что она вдыхает не столько смешанный запах хорошего табака и напитков, сколько аромат иной, мужской жизни.
Только первое лето из пяти она провела дома. Отец, правда, навещал ее несколько раз, но это было совсем не то. Встретиться снова в родном доме – вот о чем она мечтала все эти годы.
Глядя на дочь, видя ее искреннюю радость, Уин Маллой испытывал глубокое облегчение. Похоже, думал он, общество богатых барышень с востока не больно-то ее изменило. Конечно, дочка подросла, похорошела, но все это лишь внешние отличия. Эта красивая молодая женщина с густыми и гладкими черными волосами осталась все той же непоседливой, милой крошкой Эм, когда-то носившейся по ранчо с растрепанными косами и раскрасневшимися щеками. Разумеется, теперь ни пряди не выбивалось из модной прически, и дорожное платье было сшито с большим вкусом, но вряд ли Эмма Маллой забыла, как попасть из ружья точно в цель и как обогнать в бешеной скачке верхом любого по эту сторону Скалистых гор. Но самое главное, она по-прежнему всей душой любила Монтану и зеленую Уиспер-Вэлли, где простиралось ранчо «Эхо».
– Коринна! – вскричал Уин во весь голос. – Коринна, глянь-ка, кто приехал! Где тебя черти носят, женщина?
Не успела Эмма пройти в просторную гостиную с высоким потолком, как со стороны кухни раздался быстрый топоток, и в следующую минуту ее уже обхватили, обволокли мягкие, полные руки.
– Ну-ка, ну-ка! – раздалось над ухом. – Вы только гляньте на нее! Совсем большая, а хорошенькая… Ну прямо картинка! А где же мартышка с изодранными коленками, которая так и норовила стащить кусок пирога, стоило мне отвернуться?
– Наверное, осталась в детстве.
Невозможно было сдержать улыбку при виде маленькой, пухленькой пожилой женщины с крохотными зелеными глазками-бусинками. Прижимаясь к морщинистой щеке экономки, Эмма изо всех сил старалась не разрыдаться от счастья. Эта женщина, теперь уже совсем седая, с семи лет заменяла ей мать.
– Да уж я погляжу, и впрямь от нее следа не осталось, – продолжала Коринна, разглядывая ее с простодушным удивлением. – Ну-ка, повернись… Господи Боже, вот это платье так платье! Небось шито в самой Филадельфии?
– Не угадала. Оно сшито в Париже.
Эмма послушно поворачивалась, в то время как экономка, по-птичьи склонив голову, не сводила с нее завороженного взгляда. Черные кружева – отделка простого, но элегантного наряда девушки – заставили ее приоткрыть рот, а розовые, в тон платью, расшитые стеклярусом туфельки попросту лишили на минуту дара речи. Не менее внимательно Коринна изучала прекрасную фигуру своей любимицы, свободный разворот ее плеч и гордую посадку головы. Внезапно лицо ее озарилось широчайшей улыбкой.
– А ведь из тебя вышла настоящая леди, ну просто до кончиков ногтей! И кто бы мог подумать, что сорванец с ранчо так переменится… Теперь-то от тебя глаз не отвести!..
Она просто светилась от радости и гордости за Эмму. Та не выдержала и рассмеялась:
– Ну, не знаю. По крайней мере наряд и правда как у настоящей леди. Но если ты думаешь, что теперь твой шоколадный торт в безопасности, то сильно ошибаешься. На твоем месте я бы не стала оставлять его без присмотра.
– Вот и хорошо, что ты не на моем месте, рыбка моя, иначе ты бы сейчас с ног валилась от усталости. Я весь день жарила-парила к твоему приезду. Ладно, я тут болтаю, а праздничный ужин небось подгорает себе вовсю.
– А как пахнет! Неужели знаменитые жареные цыплята?
– А еще тушеное мясо. И жареная картошка с луком, от которой ты всегда была без ума.
– Мне помнится, там и шоколадный торт был, – вставил Уин, за что получил взгляд, полный притворного негодования.
Экономка, она же кухарка, поспешила на кухню, а хозяин дома подхватил саквояж и направился к лестнице, ведущей на второй этаж, к спальням. Эмма последовала за ним.
– Все так чудесно, папа!
– Все так же, как было, милая. – Уин повернул направо, к комнате Эммы. – Каждая вещь осталась на своем месте, увидишь. Но если пожелаешь что-нибудь изменить, все в твоих руках. Наверняка тебе захочется добавить каких-нибудь женских безделушек, повесить кружевные занавески… словом, что-нибудь эдакое, новомодное. Я не против перемен и во всем доме, если у тебя будет желание этим заняться. Его не помешает малость освежить.
– По правде сказать, папа, у меня есть парочка идей, вот только я не знала, как ты посмотришь на эти новшества. Я привезла кое-какие вещицы от тетушки Лоретты…
Она вдруг замолчала, позабыв, что хотела сказать. Ее детская! Ее любимая детская! И в самом деле, все здесь осталось в точности таким, как она помнила. Большая, просто и удобно обставленная комната с широкой кроватью, покрытой лоскутным одеялом, которым она укрывалась с детства. А на подушке – ее тряпичная кукла! Незатейливые ситцевые занавески успели выгореть на солнце, половичок казался тонким и немного линялым в сравнении с коврами прошедших пяти лет, но никакие сравнения в мире не могли бы принизить в глазах Эммы полированный столик и чудесную настольную лампу на нем, резной гардероб и белый, в голубой цветочек фарфоровый кувшин в таком же тазике для умывания. Взгляд Эммы задержался на фотографии матери, стоявшей на обычном месте, рядом с лампой.
– Как хорошо… нет, как прекрасно снова оказаться дома! – тихо произнесла она скорее для себя, чем для отца, и повернулась, ожидая встретить его теплый, понимающий взгляд.
Однако на лице Уинтропа Маллоя снова было то самое выражение, которое так встревожило ее по дороге домой. Нахмуренные брови, отсутствующий взгляд – все говорило о том, что хотя сам он рядом, но мысли его где-то далеко. Что-то, без сомнения, глубоко расстраивало его.
– Что случилось? Папа, скажи!
Тот вздрогнул, выведенный из глубокого и не слишком приятного раздумья. Смущение заставило его покраснеть, что случалось нечасто.
– Извини, дорогая. Тебе совершенно не о чем беспокоиться.
– Значит ли это, что тебе есть о чем? Если так, это касается и меня.
– Конечно, я обеспокоен. – Отец приблизился и легонько щелкнул ее по носу, как в детстве, когда хотел показать, что все в полном порядке. – Да и как иначе? Как только в округе прослышат, что ты вернулась такой красавицей, сюда валом повалят ухажеры. И что тогда? Отпугивать их холостыми выстрелами?
– Папа! Ты пытаешься сменить тему!
– Сейчас не время для разговора. – Уин передернул плечами. – С дороги в первую очередь нужно как следует отдохнуть. Увидимся внизу.
И Эмма осталась одна в своей детской, окруженная знакомыми вещами, запахами и воспоминаниями.
«Папа, должно быть, обдумывает какие-нибудь дела, связанные с ранчо, – успокаивала она себя, пристраивая шелковую сумочку на столе среди безделушек. – Ничего, за ужином я его разговорю».
Уже с более легким сердцем она подошла к окну и отдернула занавеску в надежде, что закат еще не вполне догорел. Но загадочный полумрак уже окутал окрестности. Чистый вечерний воздух Монтаны коснулся лица, словно нежнейшая и прохладная шелковая ткань, колеблемая легким ветерком. Спешить было некуда. Великолепные скалы и каньоны, долины, поросшие густой, сочной травой, звенящие водопады – все это уже никуда не ускользнет от нее и утром будет ждать за порогом, как годы назад.
Постройки ранчо лишь смутно угадывались в сумерках, и тем более едва различимы были горы в отдалении. Уиспер-Вэлли, подумала Эмма, самое прекрасное место на земле.
– Я никогда, никогда больше отсюда не уеду, – произнесла она едва слышно, словно давая клятву всему, что находилось за окном. И сразу вслед за этим ей вспомнилось письмо, всю дорогу пролежавшее в сумочке между носовым платком и кошельком.
Это было не просто письмо, а предложение руки и сердца, изложенное безупречным стилем и начертанное каллиграфическим почерком Дерека Карлтона. Глубокое чувство, казалось, так и сквозило в каждой строчке. Эмма выучила письмо наизусть, но до сих пор на него не ответила. «Отвечу не раньше, чем пойму, что и сама люблю его», – подумала она немного огорченно.
Любовь. Что же это такое? И как узнать, любишь или нет? Лучше Дерека не найти, когда нужен кавалер для бала, или званого вечера, или для выезда в оперу. С ним весело и легко, он хорошо целуется… но почему тогда она не испытывает той безумной страсти, о которой столько говорится в романах?
Допустим, романы далеки от реальной жизни. Допустим, любовь и есть то, что она чувствует к Дереку. Тогда дело за малым – уговорить его перебраться в Монтану или – еще лучше – на ранчо «Эхо».
Вот это и было непреодолимым препятствием. Упрямый и честолюбивый, единственный сын железнодорожного магната, Дерек заранее распланировал свою жизнь, и Монтана в эти планы отнюдь не вписывалась. Если бы любовь была таким ослепляющим безумием, как представлялось Эмме, она, вероятно, приняла бы условия Дерека. Но для нее все блага, которые сулил брак с ним, проигрывали в сравнении с жизнью в Монтане.
Сама того не замечая, девушка постепенно переводила взгляд все левее, все дальше к югу – туда, где, занимая изрядную часть прекрасной долины, находилось ранчо Гарретсонов. Она осознала, что происходит, лишь упершись взглядом в раму окна. Синие глаза раздраженно сузились. Еще чего не хватало – в первый же день думать об этих людях! Вся семейка не стоит и ломаного гроша!
Эмма торопливо задернула занавеску и отошла от окна, словно сами мысли о Гарретсонах заражали чистый воздух. Это была единственная часть ее прошлого, о которой она нисколько не скучала! Что же касается Такера… будем надеяться, что он давно уже покинул отчий дом и она его никогда не увидит. Это была бы большая удача.
Удача!.. Сбросив туфельки, Эмма забралась с ногами на кровать и задумалась.
Именно с удачи началась ссора между Гарретсонами и Маллоями. Шестнадцать лет назад к Уинтропу Маллою пришла удача – к Уинтропу, а вовсе не к Джеду Гарретсону.
Словно нарочно, чтобы оправдать прозвище Уин (Победитель), шестнадцать лет назад отец Эммы обставил соседа в покер. И не просто обставил, а отыграл у не в меру азартного Джеда половину всех его земель, тем самым превратившись за один вечер из ранчеро средней руки в крупнейшего скотопромышленника в округе. И заодно нажив себе врага на всю оставшуюся жизнь. Вернее, трех врагов сразу, а именно самого Джеда и двух его сыновей – Бо и Такера. Поморщившись, девушка вздохнула, распустила волосы и откинулась на подушку.
Гримаска скоро уступила место задумчивому, несколько неопределенному выражению. Против воли в памяти Эммы возник образ Такера Гарретсона. Он был не просто ее ровесник – он был ее заклятый враг. Вражда вошла в их жизнь еще в школьные годы, завладела всеми помыслами, ожесточила друг против друга. И так было всегда… кроме одного-единственного дня, о котором девушка предпочла бы не вспоминать, но не в силах была забыть. Какой ужасный, унизительный день!
Это случилось незадолго до ее отъезда в Филадельфию. Ей было тогда почти четырнадцать – тот малоприятный возраст, когда девочка-подросток еще не вполне превратилась в девушку, когда она кажется особенно неуклюжей и угловатой. Такеру Гарретсону исполнилось восемнадцать.
Уже тогда он выглядел как настоящий мужчина – широкоплечий и сильный, – уже тогда он был привлекателен и обещал стать еще красивее. Такое вроде бы обычное сочетание белокурых волос и синих глаз в нем казалось особенным. Солнечный свет пронизывал его густые волосы насквозь, отчего они казались золотистыми… а глаза были так загадочно глубоки…
В тот душный майский день – настолько душный, что цветы поникли в траве и аромат их повис в неподвижном воздухе; настолько душный, что четырнадцатилетняя Эмма закрутила волосы повыше, в надежде, что хоть легкий ветерок коснется влажной от испарины шеи, – она стремительно шла по тропинке, вьющейся вдоль деревьев. Ей не следовало так торопиться: оступившись на некстати подвернувшемся камне, она тяжело упала ничком. Лодыжку пронзила такая боль, что на несколько секунд все вокруг померкло.
Полежав и оправившись от падения, девочка попыталась встать, но боль вернулась с той же яростной силой. Встать не получилось. Не меньше полумили отделяло ее от дома и столько же от школы, откуда она возвращалась. Тетради и книги разлетелись во все стороны, а лучший рисунок Эммы – котенок в амбаре – порвался и испачкался.
Что же дальше? Деревья росли в стороне от тропинки, нисколько не мешая солнцу палить непокрытую голову. В лодыжке пульсировала боль. Но Эмма никогда не плакала от боли. Она ползком собрала книги и тетради, а потом заставила себя встать, с трудом удержавшись от крика. До боли стиснув зубы, она сделала первый из множества шагов, которые надо пройти до дома. Еще шаг, еще… Каждый был мукой, но что оставалось делать? Не ползти же!..
К моменту, когда она спустилась с пригорка, слезы уже застилали глаза, а между тем предстоял новый подъем. Каким-то чудом Эмме удалось перенести вес на больную лодыжку и все же устоять на ногах, но уже в следующую секунду боль словно утроилась. Окружающее затуманилось, и девочка рухнула на землю с криком отчаяния.
И надо же было Такеру появиться как раз в это время! Несмотря на слезы, Эмма все же разглядела его злорадную усмешку и разозлилась достаточно, чтобы почувствовать себя самую малость лучше. Торопливо смахнув слезы тыльной стороной ладони, она яростно уставилась на возвышавшегося над ней недруга.
– Что тебе нужно? – От злости ее голос дрожал не меньше, чем от боли.
– Вопрос не в этом, а в том, что нужно тебе. Добраться до дома, быть может?
– Нет, до Африки, дурак ты набитый! Убирайся отсюда! Поразительно, но ей еще раз удалось встать и даже не уронить при этом книги. Должно быть, праведный гнев придавал ей сил, но и его было маловато, чтобы возобновить путь. Боль стала невыносимой. Эмма пошатнулась, Такер сделал шаг вперед. Она была уверена, что он подставит ей подножку, но вместо этого Такер подхватил ее на руки. Он сделал это с такой легкостью, словно вместе со всеми своими книжками она весила не больше, чем маргаритка, которую он, не замечая, раздавил сапогом.
Первым, невольным ее движением было как следует треснуть его по голове книгами. То есть она хотела треснуть как следует, но сил хватило только на то, чтобы слегка хлопнуть его по плечу.
– Отпусти немедленно! – прошипела девочка сквозь зубы. – Я сама дойду!
– Скорее доползешь.
– Я лучше застрелюсь, чем попрошу помощи у того, кто носит фамилию Гарретсон!
– Можешь застрелиться, как только окажешься дома. Невелика потеря.
– Нет уж, когда я доберусь, я застрелю тебя! Отпусти, слышишь! Папа тебя точно пристрелит, когда узнает, что твои грязные руки прикасались ко мне!
– Ах! Ох! Умираю со страху.
Между тем он двигался вверх по склону следующего пригорка, и хотя голос его при этом обмене любезностями звучал немного напряженно, ноша как будто не слишком обременяла его. Эмме оставалось только изумленно размышлять о том, какой странный – нет, какой невозможный – оборот приняли события. Она бы в жизни не подумала, что кто-то из Гарретсонов, и уж тем более Такер, придет ей на помощь.
Не то чтобы она по-настоящему, всерьез нуждалась в помощи, думала девочка упрямо. Она прекрасно добралась бы и сама, только потратила бы больше времени. Но и теперь это, казалось, длилось целую вечность. Эмма старалась не двигаться и даже не дышать, потому что было так странно, дико и неправдоподобно находиться в объятиях злейшего врага.
Как легко было ненавидеть его до сих пор! Уже сам факт, что он носил фамилию Гарретсон, был достаточным основанием для ненависти, а если добавить к этому бесспорную внешнюю привлекательность и ум, благодаря которому Такер, один из всех, не уступал Эмме в математике и литературе…
Правда, он был старше, но что с того? Каждый раз, когда он обставлял ее на уроках, Эмма чуточку больше ненавидела его.
Вспомнив все это, она вдруг заметила самодовольную усмешку на губах Такера и то, что они были уже в пределах ранчо Маллой. Он явно ставил себе в заслугу то, что тащил ее всю дорогу и не свалился замертво от усталости!
– Приехали, солнышко! – сказал он насмешливо и остановился у овина.
– Так чего же ты ждешь? Отпусти меня!
Пожав плечами, Такер разжал руки над кучей прошлогодней соломы. Плюхнувшись на нее, Эмма не удержалась от болезненного возгласа. Он присел рядом на корточки, едва заметно посмеиваясь. Этого было достаточно, чтобы снова привести ее в ярость, но, прежде чем она придумала колкость, Такер заговорил:
– Если не хочешь падать в прелую солому, научись говорить «спасибо».
– Не тебе учить меня вежливости! У самого манеры бродяги! И убирайся с нашей земли!
– Этот кусок земли ваш только потому, что твой папаша умеет жульничать в карты, – процедил он, внезапно теряя всю свою веселость.
Рука ее сама собой взлетела, и в тишине майского дня раздался звук пощечины. Во всяком случае, Эмме показалось, что вокруг царит мертвая тишина, и лишь чуть позже она услышала ржание лошади в загоне, свист и голоса перекликающихся работников, лай отцовской гончей, другие привычные звуки. Но все это было где-то на другом краю света, в то время как она была наедине с врагом, которого только что ударила по лицу. Глаза его, похожие на две синие ледышки, впились в нее взглядом, на щеке краснел отпечаток пятерни.
– Ну, давай! – воскликнула она с вызовом. – Чего ждешь, дай мне сдачи!
– Стоило бы, – с неестественным спокойствием ответил Такер. – Ох и стоило бы, Маллой, хотя бы для того, чтобы научить тебя манерам. Для начала порядочные люди благодарят за помощь. Надо было оставить тебя валяться посреди чистого поля, чтобы к утру койоты обглодали тебе уши. Можно было догадаться, что от того, кто носит фамилию Маллой, благодарности не дождешься. – Он вдруг ухватил Эмму за ворот клетчатой рубашки, которую она носила в школу, и так рванул, что приподнял ее над кучей соломы. – Зря только силы на тебя тратил!
– Пусти! Пусти меня! Я закричу! – залепетала девочка, внезапно испугавшись, но отчаянно стараясь не показать этого.
Их лица были не более чем в паре дюймов друг от друга. Синие глаза Такера горели гневом, и жар, казалось, распространялся от них, пронизывая ее, раскаляя воздух, так что невозможно стало дышать…
– Ну так кричи! – сказал он.
– Я… я…
А потом случилось то, чего не ожидал ни один из них. Только что Такер гневно смотрел на Эмму – и вдруг он поцеловал ее.
Это длилось недолго, несколько мгновений, а потом он даже не отпустил, а оттолкнул ее, так что она снова рухнула в солому, целый год превшую у задней стены овина. Но Эмма уже не сознавала этого. По правде сказать, она не сознавала ничего. А потом осознала, и это было как вспышка молнии.
Такер Гарретсон, ее злейший враг, ее обидчик, оскорбитель ее отца, только что поцеловал ее! Девочка вытерла губы, словно они были запачканы этим поцелуем.
– Убирайся! Оставь меня в покое!
Такер поднялся и отступил с ошеломленным видом. Растерянно взъерошил волосы и огляделся, словно впервые увидел окружающее. Заметив, как пылает лицо Эммы, он тоже вспыхнул.
– Я сделал это, чтобы ты заткнулась, – объяснил он странным, чужим голосом. – Не воображай себе ничего, ясно?
– Чтоб ты провалился! Чтоб ты…
Не слушая, он повернулся и пошел прочь по тропинке, на которой началось это страннейшее в ее жизни событие. Сначала ей показалось, что он спасается бегством, прежде чем ей придет в голову позвать на помощь, но нет, он шел не спеша, как бы намеренно выказывая пренебрежение к такого рода опасности…
…Эмма очнулась от воспоминаний и раздраженно села в постели. Что с ней такое, в конце концов? Она ждала этого дня годы и должна думать только о том, что снова дома, но ей не пришло в голову ничего лучше, чем Такер Гарретсон! Будь он проклят! Будь проклята вся их семейка, включая отца и брата! От них одни неприятности. Как легка, как прекрасна была бы жизнь, если бы они взяли и исчезли из Уиспер-Вэлли, из Монтаны, с лица земли!
Усилием воли Эмма заставила себя думать о другом. О чем угодно, только не о человеке, который одним своим существованием ухитрился испортить ей возвращение.
Как только удалось остановить поток воспоминаний, девушка уловила доносящийся снизу упоительный аромат. Знаменитые цыплята Коринны уже на подходе. Самое время переодеться к ужину.
Втроем они отдали должное мастерски приготовленным блюдам, потом вышли на веранду и долго сидели там, попивая кофе и глядя во тьму. Ветерок, напоенный запахами ночи, легко касался лиц, и небо там, где давно догорел закат, все еще отливало пурпуром. Эмма не успевала отвечать на вопросы о колледже, о тетушке Лоретте, у которой жила все эти пять лет, о вечеринках, выездах на балы и в оперу, о пикниках и катаниях на лодке, о званых вечерах. Но когда она, в свою очередь, стала расспрашивать отца о жизни на ранчо, ответы последовали странно уклончивые.
– Все хорошо, – повторял он с преувеличенным оживлением. – Все просто прекрасно!
– Папа! Дела на ранчо плохи? – наконец прямо спросила Эмма.
– Отнюдь нет. «Эхо» процветает.
– Может быть, не хватает рабочих рук?
– Это еще почему? Вполне достаточно.
– Может быть, расчетные книги не в порядке? Теперь я могу помочь тебе с ними, папа. Мисс Донахью, учительница математики, всегда говорила, что у меня способности. Я могла бы…
– Доченька, все в полнейшем порядке. Тебе не о чем тревожиться.
Наступило недолгое молчание, пока девушка решала, сменить тему или продолжать расспросы. Наконец она решительно вскинула подбородок.
– Я уже не ребенок, папа, и ты это знаешь. Меня не так-то просто расстроить или напугать. Ты можешь без страха сказать мне все.
– Видишь, Коринна, к чему приводит богатое воображение, – заметил Уин Маллой с принужденной улыбкой. – Неужели в колледже намеренно развивают его?
– Хм-м… – неопределенно отреагировала экономка. Я уже сказал и повторяю, Эмма, что все в полном порядке.
Но вопреки заверениям весь его вид говорил о том, что что-то не так. Желваки на щеках, вздернутые плечи, сдвинутые брови – все отражало затаенное беспокойство. Уин Маллой мало изменился за пять лет, даже седины не прибавилось в темных волосах. Все так же аккуратно подстрижены усы, все так же упрямо выдвинут подбородок, походка не утратила упругости и легкости. Но тем более заметны были перемены другого рода, неуловимые, смутные, странным образом изменившие его больше, чем возраст. В лице Уина появилось новое, иное упрямство, несвойственное ему от рождения, под глазами легли тени давней бессонницы. Эмма повернулась к Коринне:
– С возвращением, дорогая!
Голос отца звучал хрипловато, взволнованно, и Эмма Маллой не нашла ответных слов. Она смогла лишь молча переступить порог двухэтажного здания, под крышей которого выросла.
Дом! После всех этих лет она снова дома! За спиной сгущались мягкие лавандовые сумерки Монтаны, подкрадываясь из-за неровной линии горных вершин, и дом манил к себе, распахивал знакомые объятия. Здесь прошло ее детство, и только здесь она чувствовала себя в полном смысле дома. Весело потрескивал огонь в камине, запах горящего дерева мешался с запахом свежевыпеченного хлеба, неяркий свет настольной лампы вносил свою нотку в общее ощущение уюта, но куда важнее был теплый прием тех, кто значил для Эммы больше, чем весь остальной мир, вместе взятый.
Пять лет – пять долгих лет! – проведенных далеко к востоку от Монтаны, в колледже… Но они позади, и она снова там, куда всегда мечтала вернуться, – на ранчо «Эхо». Ничто не могло омрачить ее радости. Кроме одного.
И вот об этом-то она и не станет думать, по крайней мере сейчас. Не станет – и все тут! Слишком много чести для Такера Гарретсона, если само его существование испортит ей возвращение домой!
Эмма медленно, не спеша осматривалась по сторонам, заново привыкая к знакомой обстановке, лицо ее сияло:
– Все в точности как раньше!
Уинтроп Маллой поставил на пол саквояж дочери и улыбнулся ей. По дороге домой отец был против обыкновения немногословен. В ответ на расспросы он отвечал, что все в порядке, но девушка, сама не зная почему, почувствовала вдруг беспокойство, и лишь теперь, когда улыбка осветила его грубоватое, такое родное лицо, тревога ушла.
– Я рад, что ты наконец здесь, Эмма. По-настоящему рад. Девушка без слов бросилась отцу на шею, и глаза его увлажнились.
– Ай-яй-яй, ты нисколько не изменилась! – Уинтроп Маллой ласково усмехнулся, поглаживая дочь по голове. – Все так же плачешь от радости.
– Верно. – Эмма смахнула слезинки. – И уж если на то пошло, папа, большей радости у меня не бывало все эти пять лет. Как же я скучала по тебе… по Коринне, да и по всему! Стоило только вспомнить ранчо, и нашу долину… – она глубоко вздохнула, – и весь штат Монтана. Филадельфия великолепна, но она не заменила мне дом.
– И не заменит?
– Нет.
Поддавшись новому порыву, девушка изо всех сил обняла этого громадного, кряжистого человека, который вырастил ее и воспитал. Выполняя обещание, данное умирающей жене, он отослал дочь на восток, в колледж, чтобы дать ей представление об иной жизни, иных людях, чтобы она могла сделать выбор. Выбор оказался нетрудным. Каждый день и едва ли не каждый час Эмма мечтала о возвращении, отчаянно скучая по отцу. Ей недоставало жеста, которым по утрам он ласково ерошил ей волосы, недоставало его низкого спокойного голоса, отдающего распоряжения на старте нового дня, и безмятежных вечеров, которые они проводили вдвоем в его кабинете. Она сворачивалась клубочком в громадном кресле, с романом в руках, а отец садился за расходные книги. На столе рядом с ним всегда дымилась чашка кофе с хорошей порцией виски, а над головой витало ароматное синеватое облако сигарного дыма. Эмме казалось тогда, что она вдыхает не столько смешанный запах хорошего табака и напитков, сколько аромат иной, мужской жизни.
Только первое лето из пяти она провела дома. Отец, правда, навещал ее несколько раз, но это было совсем не то. Встретиться снова в родном доме – вот о чем она мечтала все эти годы.
Глядя на дочь, видя ее искреннюю радость, Уин Маллой испытывал глубокое облегчение. Похоже, думал он, общество богатых барышень с востока не больно-то ее изменило. Конечно, дочка подросла, похорошела, но все это лишь внешние отличия. Эта красивая молодая женщина с густыми и гладкими черными волосами осталась все той же непоседливой, милой крошкой Эм, когда-то носившейся по ранчо с растрепанными косами и раскрасневшимися щеками. Разумеется, теперь ни пряди не выбивалось из модной прически, и дорожное платье было сшито с большим вкусом, но вряд ли Эмма Маллой забыла, как попасть из ружья точно в цель и как обогнать в бешеной скачке верхом любого по эту сторону Скалистых гор. Но самое главное, она по-прежнему всей душой любила Монтану и зеленую Уиспер-Вэлли, где простиралось ранчо «Эхо».
– Коринна! – вскричал Уин во весь голос. – Коринна, глянь-ка, кто приехал! Где тебя черти носят, женщина?
Не успела Эмма пройти в просторную гостиную с высоким потолком, как со стороны кухни раздался быстрый топоток, и в следующую минуту ее уже обхватили, обволокли мягкие, полные руки.
– Ну-ка, ну-ка! – раздалось над ухом. – Вы только гляньте на нее! Совсем большая, а хорошенькая… Ну прямо картинка! А где же мартышка с изодранными коленками, которая так и норовила стащить кусок пирога, стоило мне отвернуться?
– Наверное, осталась в детстве.
Невозможно было сдержать улыбку при виде маленькой, пухленькой пожилой женщины с крохотными зелеными глазками-бусинками. Прижимаясь к морщинистой щеке экономки, Эмма изо всех сил старалась не разрыдаться от счастья. Эта женщина, теперь уже совсем седая, с семи лет заменяла ей мать.
– Да уж я погляжу, и впрямь от нее следа не осталось, – продолжала Коринна, разглядывая ее с простодушным удивлением. – Ну-ка, повернись… Господи Боже, вот это платье так платье! Небось шито в самой Филадельфии?
– Не угадала. Оно сшито в Париже.
Эмма послушно поворачивалась, в то время как экономка, по-птичьи склонив голову, не сводила с нее завороженного взгляда. Черные кружева – отделка простого, но элегантного наряда девушки – заставили ее приоткрыть рот, а розовые, в тон платью, расшитые стеклярусом туфельки попросту лишили на минуту дара речи. Не менее внимательно Коринна изучала прекрасную фигуру своей любимицы, свободный разворот ее плеч и гордую посадку головы. Внезапно лицо ее озарилось широчайшей улыбкой.
– А ведь из тебя вышла настоящая леди, ну просто до кончиков ногтей! И кто бы мог подумать, что сорванец с ранчо так переменится… Теперь-то от тебя глаз не отвести!..
Она просто светилась от радости и гордости за Эмму. Та не выдержала и рассмеялась:
– Ну, не знаю. По крайней мере наряд и правда как у настоящей леди. Но если ты думаешь, что теперь твой шоколадный торт в безопасности, то сильно ошибаешься. На твоем месте я бы не стала оставлять его без присмотра.
– Вот и хорошо, что ты не на моем месте, рыбка моя, иначе ты бы сейчас с ног валилась от усталости. Я весь день жарила-парила к твоему приезду. Ладно, я тут болтаю, а праздничный ужин небось подгорает себе вовсю.
– А как пахнет! Неужели знаменитые жареные цыплята?
– А еще тушеное мясо. И жареная картошка с луком, от которой ты всегда была без ума.
– Мне помнится, там и шоколадный торт был, – вставил Уин, за что получил взгляд, полный притворного негодования.
Экономка, она же кухарка, поспешила на кухню, а хозяин дома подхватил саквояж и направился к лестнице, ведущей на второй этаж, к спальням. Эмма последовала за ним.
– Все так чудесно, папа!
– Все так же, как было, милая. – Уин повернул направо, к комнате Эммы. – Каждая вещь осталась на своем месте, увидишь. Но если пожелаешь что-нибудь изменить, все в твоих руках. Наверняка тебе захочется добавить каких-нибудь женских безделушек, повесить кружевные занавески… словом, что-нибудь эдакое, новомодное. Я не против перемен и во всем доме, если у тебя будет желание этим заняться. Его не помешает малость освежить.
– По правде сказать, папа, у меня есть парочка идей, вот только я не знала, как ты посмотришь на эти новшества. Я привезла кое-какие вещицы от тетушки Лоретты…
Она вдруг замолчала, позабыв, что хотела сказать. Ее детская! Ее любимая детская! И в самом деле, все здесь осталось в точности таким, как она помнила. Большая, просто и удобно обставленная комната с широкой кроватью, покрытой лоскутным одеялом, которым она укрывалась с детства. А на подушке – ее тряпичная кукла! Незатейливые ситцевые занавески успели выгореть на солнце, половичок казался тонким и немного линялым в сравнении с коврами прошедших пяти лет, но никакие сравнения в мире не могли бы принизить в глазах Эммы полированный столик и чудесную настольную лампу на нем, резной гардероб и белый, в голубой цветочек фарфоровый кувшин в таком же тазике для умывания. Взгляд Эммы задержался на фотографии матери, стоявшей на обычном месте, рядом с лампой.
– Как хорошо… нет, как прекрасно снова оказаться дома! – тихо произнесла она скорее для себя, чем для отца, и повернулась, ожидая встретить его теплый, понимающий взгляд.
Однако на лице Уинтропа Маллоя снова было то самое выражение, которое так встревожило ее по дороге домой. Нахмуренные брови, отсутствующий взгляд – все говорило о том, что хотя сам он рядом, но мысли его где-то далеко. Что-то, без сомнения, глубоко расстраивало его.
– Что случилось? Папа, скажи!
Тот вздрогнул, выведенный из глубокого и не слишком приятного раздумья. Смущение заставило его покраснеть, что случалось нечасто.
– Извини, дорогая. Тебе совершенно не о чем беспокоиться.
– Значит ли это, что тебе есть о чем? Если так, это касается и меня.
– Конечно, я обеспокоен. – Отец приблизился и легонько щелкнул ее по носу, как в детстве, когда хотел показать, что все в полном порядке. – Да и как иначе? Как только в округе прослышат, что ты вернулась такой красавицей, сюда валом повалят ухажеры. И что тогда? Отпугивать их холостыми выстрелами?
– Папа! Ты пытаешься сменить тему!
– Сейчас не время для разговора. – Уин передернул плечами. – С дороги в первую очередь нужно как следует отдохнуть. Увидимся внизу.
И Эмма осталась одна в своей детской, окруженная знакомыми вещами, запахами и воспоминаниями.
«Папа, должно быть, обдумывает какие-нибудь дела, связанные с ранчо, – успокаивала она себя, пристраивая шелковую сумочку на столе среди безделушек. – Ничего, за ужином я его разговорю».
Уже с более легким сердцем она подошла к окну и отдернула занавеску в надежде, что закат еще не вполне догорел. Но загадочный полумрак уже окутал окрестности. Чистый вечерний воздух Монтаны коснулся лица, словно нежнейшая и прохладная шелковая ткань, колеблемая легким ветерком. Спешить было некуда. Великолепные скалы и каньоны, долины, поросшие густой, сочной травой, звенящие водопады – все это уже никуда не ускользнет от нее и утром будет ждать за порогом, как годы назад.
Постройки ранчо лишь смутно угадывались в сумерках, и тем более едва различимы были горы в отдалении. Уиспер-Вэлли, подумала Эмма, самое прекрасное место на земле.
– Я никогда, никогда больше отсюда не уеду, – произнесла она едва слышно, словно давая клятву всему, что находилось за окном. И сразу вслед за этим ей вспомнилось письмо, всю дорогу пролежавшее в сумочке между носовым платком и кошельком.
Это было не просто письмо, а предложение руки и сердца, изложенное безупречным стилем и начертанное каллиграфическим почерком Дерека Карлтона. Глубокое чувство, казалось, так и сквозило в каждой строчке. Эмма выучила письмо наизусть, но до сих пор на него не ответила. «Отвечу не раньше, чем пойму, что и сама люблю его», – подумала она немного огорченно.
Любовь. Что же это такое? И как узнать, любишь или нет? Лучше Дерека не найти, когда нужен кавалер для бала, или званого вечера, или для выезда в оперу. С ним весело и легко, он хорошо целуется… но почему тогда она не испытывает той безумной страсти, о которой столько говорится в романах?
Допустим, романы далеки от реальной жизни. Допустим, любовь и есть то, что она чувствует к Дереку. Тогда дело за малым – уговорить его перебраться в Монтану или – еще лучше – на ранчо «Эхо».
Вот это и было непреодолимым препятствием. Упрямый и честолюбивый, единственный сын железнодорожного магната, Дерек заранее распланировал свою жизнь, и Монтана в эти планы отнюдь не вписывалась. Если бы любовь была таким ослепляющим безумием, как представлялось Эмме, она, вероятно, приняла бы условия Дерека. Но для нее все блага, которые сулил брак с ним, проигрывали в сравнении с жизнью в Монтане.
Сама того не замечая, девушка постепенно переводила взгляд все левее, все дальше к югу – туда, где, занимая изрядную часть прекрасной долины, находилось ранчо Гарретсонов. Она осознала, что происходит, лишь упершись взглядом в раму окна. Синие глаза раздраженно сузились. Еще чего не хватало – в первый же день думать об этих людях! Вся семейка не стоит и ломаного гроша!
Эмма торопливо задернула занавеску и отошла от окна, словно сами мысли о Гарретсонах заражали чистый воздух. Это была единственная часть ее прошлого, о которой она нисколько не скучала! Что же касается Такера… будем надеяться, что он давно уже покинул отчий дом и она его никогда не увидит. Это была бы большая удача.
Удача!.. Сбросив туфельки, Эмма забралась с ногами на кровать и задумалась.
Именно с удачи началась ссора между Гарретсонами и Маллоями. Шестнадцать лет назад к Уинтропу Маллою пришла удача – к Уинтропу, а вовсе не к Джеду Гарретсону.
Словно нарочно, чтобы оправдать прозвище Уин (Победитель), шестнадцать лет назад отец Эммы обставил соседа в покер. И не просто обставил, а отыграл у не в меру азартного Джеда половину всех его земель, тем самым превратившись за один вечер из ранчеро средней руки в крупнейшего скотопромышленника в округе. И заодно нажив себе врага на всю оставшуюся жизнь. Вернее, трех врагов сразу, а именно самого Джеда и двух его сыновей – Бо и Такера. Поморщившись, девушка вздохнула, распустила волосы и откинулась на подушку.
Гримаска скоро уступила место задумчивому, несколько неопределенному выражению. Против воли в памяти Эммы возник образ Такера Гарретсона. Он был не просто ее ровесник – он был ее заклятый враг. Вражда вошла в их жизнь еще в школьные годы, завладела всеми помыслами, ожесточила друг против друга. И так было всегда… кроме одного-единственного дня, о котором девушка предпочла бы не вспоминать, но не в силах была забыть. Какой ужасный, унизительный день!
Это случилось незадолго до ее отъезда в Филадельфию. Ей было тогда почти четырнадцать – тот малоприятный возраст, когда девочка-подросток еще не вполне превратилась в девушку, когда она кажется особенно неуклюжей и угловатой. Такеру Гарретсону исполнилось восемнадцать.
Уже тогда он выглядел как настоящий мужчина – широкоплечий и сильный, – уже тогда он был привлекателен и обещал стать еще красивее. Такое вроде бы обычное сочетание белокурых волос и синих глаз в нем казалось особенным. Солнечный свет пронизывал его густые волосы насквозь, отчего они казались золотистыми… а глаза были так загадочно глубоки…
В тот душный майский день – настолько душный, что цветы поникли в траве и аромат их повис в неподвижном воздухе; настолько душный, что четырнадцатилетняя Эмма закрутила волосы повыше, в надежде, что хоть легкий ветерок коснется влажной от испарины шеи, – она стремительно шла по тропинке, вьющейся вдоль деревьев. Ей не следовало так торопиться: оступившись на некстати подвернувшемся камне, она тяжело упала ничком. Лодыжку пронзила такая боль, что на несколько секунд все вокруг померкло.
Полежав и оправившись от падения, девочка попыталась встать, но боль вернулась с той же яростной силой. Встать не получилось. Не меньше полумили отделяло ее от дома и столько же от школы, откуда она возвращалась. Тетради и книги разлетелись во все стороны, а лучший рисунок Эммы – котенок в амбаре – порвался и испачкался.
Что же дальше? Деревья росли в стороне от тропинки, нисколько не мешая солнцу палить непокрытую голову. В лодыжке пульсировала боль. Но Эмма никогда не плакала от боли. Она ползком собрала книги и тетради, а потом заставила себя встать, с трудом удержавшись от крика. До боли стиснув зубы, она сделала первый из множества шагов, которые надо пройти до дома. Еще шаг, еще… Каждый был мукой, но что оставалось делать? Не ползти же!..
К моменту, когда она спустилась с пригорка, слезы уже застилали глаза, а между тем предстоял новый подъем. Каким-то чудом Эмме удалось перенести вес на больную лодыжку и все же устоять на ногах, но уже в следующую секунду боль словно утроилась. Окружающее затуманилось, и девочка рухнула на землю с криком отчаяния.
И надо же было Такеру появиться как раз в это время! Несмотря на слезы, Эмма все же разглядела его злорадную усмешку и разозлилась достаточно, чтобы почувствовать себя самую малость лучше. Торопливо смахнув слезы тыльной стороной ладони, она яростно уставилась на возвышавшегося над ней недруга.
– Что тебе нужно? – От злости ее голос дрожал не меньше, чем от боли.
– Вопрос не в этом, а в том, что нужно тебе. Добраться до дома, быть может?
– Нет, до Африки, дурак ты набитый! Убирайся отсюда! Поразительно, но ей еще раз удалось встать и даже не уронить при этом книги. Должно быть, праведный гнев придавал ей сил, но и его было маловато, чтобы возобновить путь. Боль стала невыносимой. Эмма пошатнулась, Такер сделал шаг вперед. Она была уверена, что он подставит ей подножку, но вместо этого Такер подхватил ее на руки. Он сделал это с такой легкостью, словно вместе со всеми своими книжками она весила не больше, чем маргаритка, которую он, не замечая, раздавил сапогом.
Первым, невольным ее движением было как следует треснуть его по голове книгами. То есть она хотела треснуть как следует, но сил хватило только на то, чтобы слегка хлопнуть его по плечу.
– Отпусти немедленно! – прошипела девочка сквозь зубы. – Я сама дойду!
– Скорее доползешь.
– Я лучше застрелюсь, чем попрошу помощи у того, кто носит фамилию Гарретсон!
– Можешь застрелиться, как только окажешься дома. Невелика потеря.
– Нет уж, когда я доберусь, я застрелю тебя! Отпусти, слышишь! Папа тебя точно пристрелит, когда узнает, что твои грязные руки прикасались ко мне!
– Ах! Ох! Умираю со страху.
Между тем он двигался вверх по склону следующего пригорка, и хотя голос его при этом обмене любезностями звучал немного напряженно, ноша как будто не слишком обременяла его. Эмме оставалось только изумленно размышлять о том, какой странный – нет, какой невозможный – оборот приняли события. Она бы в жизни не подумала, что кто-то из Гарретсонов, и уж тем более Такер, придет ей на помощь.
Не то чтобы она по-настоящему, всерьез нуждалась в помощи, думала девочка упрямо. Она прекрасно добралась бы и сама, только потратила бы больше времени. Но и теперь это, казалось, длилось целую вечность. Эмма старалась не двигаться и даже не дышать, потому что было так странно, дико и неправдоподобно находиться в объятиях злейшего врага.
Как легко было ненавидеть его до сих пор! Уже сам факт, что он носил фамилию Гарретсон, был достаточным основанием для ненависти, а если добавить к этому бесспорную внешнюю привлекательность и ум, благодаря которому Такер, один из всех, не уступал Эмме в математике и литературе…
Правда, он был старше, но что с того? Каждый раз, когда он обставлял ее на уроках, Эмма чуточку больше ненавидела его.
Вспомнив все это, она вдруг заметила самодовольную усмешку на губах Такера и то, что они были уже в пределах ранчо Маллой. Он явно ставил себе в заслугу то, что тащил ее всю дорогу и не свалился замертво от усталости!
– Приехали, солнышко! – сказал он насмешливо и остановился у овина.
– Так чего же ты ждешь? Отпусти меня!
Пожав плечами, Такер разжал руки над кучей прошлогодней соломы. Плюхнувшись на нее, Эмма не удержалась от болезненного возгласа. Он присел рядом на корточки, едва заметно посмеиваясь. Этого было достаточно, чтобы снова привести ее в ярость, но, прежде чем она придумала колкость, Такер заговорил:
– Если не хочешь падать в прелую солому, научись говорить «спасибо».
– Не тебе учить меня вежливости! У самого манеры бродяги! И убирайся с нашей земли!
– Этот кусок земли ваш только потому, что твой папаша умеет жульничать в карты, – процедил он, внезапно теряя всю свою веселость.
Рука ее сама собой взлетела, и в тишине майского дня раздался звук пощечины. Во всяком случае, Эмме показалось, что вокруг царит мертвая тишина, и лишь чуть позже она услышала ржание лошади в загоне, свист и голоса перекликающихся работников, лай отцовской гончей, другие привычные звуки. Но все это было где-то на другом краю света, в то время как она была наедине с врагом, которого только что ударила по лицу. Глаза его, похожие на две синие ледышки, впились в нее взглядом, на щеке краснел отпечаток пятерни.
– Ну, давай! – воскликнула она с вызовом. – Чего ждешь, дай мне сдачи!
– Стоило бы, – с неестественным спокойствием ответил Такер. – Ох и стоило бы, Маллой, хотя бы для того, чтобы научить тебя манерам. Для начала порядочные люди благодарят за помощь. Надо было оставить тебя валяться посреди чистого поля, чтобы к утру койоты обглодали тебе уши. Можно было догадаться, что от того, кто носит фамилию Маллой, благодарности не дождешься. – Он вдруг ухватил Эмму за ворот клетчатой рубашки, которую она носила в школу, и так рванул, что приподнял ее над кучей соломы. – Зря только силы на тебя тратил!
– Пусти! Пусти меня! Я закричу! – залепетала девочка, внезапно испугавшись, но отчаянно стараясь не показать этого.
Их лица были не более чем в паре дюймов друг от друга. Синие глаза Такера горели гневом, и жар, казалось, распространялся от них, пронизывая ее, раскаляя воздух, так что невозможно стало дышать…
– Ну так кричи! – сказал он.
– Я… я…
А потом случилось то, чего не ожидал ни один из них. Только что Такер гневно смотрел на Эмму – и вдруг он поцеловал ее.
Это длилось недолго, несколько мгновений, а потом он даже не отпустил, а оттолкнул ее, так что она снова рухнула в солому, целый год превшую у задней стены овина. Но Эмма уже не сознавала этого. По правде сказать, она не сознавала ничего. А потом осознала, и это было как вспышка молнии.
Такер Гарретсон, ее злейший враг, ее обидчик, оскорбитель ее отца, только что поцеловал ее! Девочка вытерла губы, словно они были запачканы этим поцелуем.
– Убирайся! Оставь меня в покое!
Такер поднялся и отступил с ошеломленным видом. Растерянно взъерошил волосы и огляделся, словно впервые увидел окружающее. Заметив, как пылает лицо Эммы, он тоже вспыхнул.
– Я сделал это, чтобы ты заткнулась, – объяснил он странным, чужим голосом. – Не воображай себе ничего, ясно?
– Чтоб ты провалился! Чтоб ты…
Не слушая, он повернулся и пошел прочь по тропинке, на которой началось это страннейшее в ее жизни событие. Сначала ей показалось, что он спасается бегством, прежде чем ей придет в голову позвать на помощь, но нет, он шел не спеша, как бы намеренно выказывая пренебрежение к такого рода опасности…
…Эмма очнулась от воспоминаний и раздраженно села в постели. Что с ней такое, в конце концов? Она ждала этого дня годы и должна думать только о том, что снова дома, но ей не пришло в голову ничего лучше, чем Такер Гарретсон! Будь он проклят! Будь проклята вся их семейка, включая отца и брата! От них одни неприятности. Как легка, как прекрасна была бы жизнь, если бы они взяли и исчезли из Уиспер-Вэлли, из Монтаны, с лица земли!
Усилием воли Эмма заставила себя думать о другом. О чем угодно, только не о человеке, который одним своим существованием ухитрился испортить ей возвращение.
Как только удалось остановить поток воспоминаний, девушка уловила доносящийся снизу упоительный аромат. Знаменитые цыплята Коринны уже на подходе. Самое время переодеться к ужину.
Втроем они отдали должное мастерски приготовленным блюдам, потом вышли на веранду и долго сидели там, попивая кофе и глядя во тьму. Ветерок, напоенный запахами ночи, легко касался лиц, и небо там, где давно догорел закат, все еще отливало пурпуром. Эмма не успевала отвечать на вопросы о колледже, о тетушке Лоретте, у которой жила все эти пять лет, о вечеринках, выездах на балы и в оперу, о пикниках и катаниях на лодке, о званых вечерах. Но когда она, в свою очередь, стала расспрашивать отца о жизни на ранчо, ответы последовали странно уклончивые.
– Все хорошо, – повторял он с преувеличенным оживлением. – Все просто прекрасно!
– Папа! Дела на ранчо плохи? – наконец прямо спросила Эмма.
– Отнюдь нет. «Эхо» процветает.
– Может быть, не хватает рабочих рук?
– Это еще почему? Вполне достаточно.
– Может быть, расчетные книги не в порядке? Теперь я могу помочь тебе с ними, папа. Мисс Донахью, учительница математики, всегда говорила, что у меня способности. Я могла бы…
– Доченька, все в полнейшем порядке. Тебе не о чем тревожиться.
Наступило недолгое молчание, пока девушка решала, сменить тему или продолжать расспросы. Наконец она решительно вскинула подбородок.
– Я уже не ребенок, папа, и ты это знаешь. Меня не так-то просто расстроить или напугать. Ты можешь без страха сказать мне все.
– Видишь, Коринна, к чему приводит богатое воображение, – заметил Уин Маллой с принужденной улыбкой. – Неужели в колледже намеренно развивают его?
– Хм-м… – неопределенно отреагировала экономка. Я уже сказал и повторяю, Эмма, что все в полном порядке.
Но вопреки заверениям весь его вид говорил о том, что что-то не так. Желваки на щеках, вздернутые плечи, сдвинутые брови – все отражало затаенное беспокойство. Уин Маллой мало изменился за пять лет, даже седины не прибавилось в темных волосах. Все так же аккуратно подстрижены усы, все так же упрямо выдвинут подбородок, походка не утратила упругости и легкости. Но тем более заметны были перемены другого рода, неуловимые, смутные, странным образом изменившие его больше, чем возраст. В лице Уина появилось новое, иное упрямство, несвойственное ему от рождения, под глазами легли тени давней бессонницы. Эмма повернулась к Коринне: