Григорьева Ольга. Найдена

   Я ухватилась за надгробие и решительно поднялась.
   – Нет. Вы ступайте, куда шли, а я пойду своей дорогой.
   – Так ведь ночь. Дороги не найдешь, – с сожалением сообщил Ждан.
   Они мне надоели. Я в упор поглядела на Ждана и вдруг поняла – он знает! Не выдумывает, не предполагает, а твердо уверен: дороги мне не найти.
   – Мои песни нынче не таковы, чтоб на празднике петь, – сказала я чистую правду.
   Прон улыбнулся:
   – Мы слышали. Хорошая песня. Особенно заговор. Такой даже нашему Берендею не под силу выдумать.
   – Какой заговор?
   – Ну как же? – удивился Прон – Неужели не помнишь: «Унеси, река, ты ее красу». Здорово!
   Остальные двое дружно закивали, будто деревянные болванчики, которых продают умельцы на восточных базарах.
   – Молодцы, – силясь сохранять спокойствие, произнесла я. – Вы разуйте глаза! Ночь, погост, а вы о песнях. И где петь-то?
   – Да прямо тут, – невозмутимо ответил Прон.
   – Тут? – Я вгляделась в лица парней. Они не шутили. – Ладно, – согласилась я. – Только одну песню. О чем?
   – А ты не думай, о чем, – посоветовал Ждан. – Главное, пой от души. Что в сердце запало, о том и пой.
   Нашли спьяну развлечение – издеваться над измученной, запуганной девкой! А петь придется…
   Я прикрыла глаза. Что же им спеть? Хотелось выбрать что-нибудь удалое, чтоб видели – не боюсь, но неожиданно в памяти всплыл весь прошедший день. Снова зазвучал голос Горясера, шею заколола борода польского короля, в ноздри проник тяжелый винный запах. Меня передернуло от отвращения. Господи, куда ж меня занесло?! А как все было хорошо в той, давней жизни, где мы со Стариком бродили по нескончаемым полям и лесам, пели песни, ночевали у костра, делили кусок хлеба на двоих…
   Кто-то хлопал в ладоши. Я вздрогнула. Ждан и Прон стояли в паре шагов от меня и мечтательно глядели на звезды, а Хрол бил в ладони и качал головой.
   – Что же ты замолчала? – опуская руки, обиженно сказал он. – Такая была песня…
   – Я не пела…
   – Пела, – уверенно заявил он. Ждан и Прон кивнули. Сумасшедшие…
   – А раз пела, так и хватит, – сказала я. – Пойду.
   – Нет, – возразил Прон.
   – Пойду!
   Прон подвинулся ближе. Его волчьи глаза опасно сверкнули. Я попятилась и уперлась в надгробие. Сбоку, пригнувшись, подошел Ждан и потянулся ко мне. Странно, раньше я не замечала, какие у него длинные и тощие пальцы. Будто кости, обтянутые кожей…
   – Пой, – угрюмо приказал он. Его глаза стали огромными, зрачки налились желтизной, а из-под вздернувшейся верхней губы показались клыки.
   – Мамочка… – прошептала я. – Оборотни…
   Они заворчали. Совсем по-волчьи… Горло у меня перехватило судорогой. В голове завертелось все необычное, что довелось повидать в последнее время: желтоглазый ман, ведьма в луче света, полыхающий колдовской подарок Шрамоносца, легкое прикосновение Летунницы… «Меч Орея пересек твою судьбу», – откуда-то издалека послышался голос Дарины. Колдовство, наваждение, неправда!!!
   Обеими руками я потянулась к разорванному вороту рубахи и вцепилась в крест. Слова молитвы не шли на ум. Оборотни тихонько подвывали. От них пахло смертью.

 
– И молил Орей, где звенела сталь,
Где звенела сталь да где главы с плеч, —
 

   неуверенно начала я.
   Оборотни притихли. Кажется, сказка об Ореевом мече им понравилась. Стараясь не сбиваться и не путать слова, я продолжала. Главное, не забыть тех последних строк, которые напела мне Дарина в Ведьмачьей яме…
   Хрол подошел совсем близко. Его взгляд устремился на мои губы. Желтые пронзительные глаза ловили каждое слово. Меня затрясло. «Не останавливайся», – приказала я себе и зажмурилась. Хрол шумно вздохнул и отошел. Песня об Ореевом мече закончилась. Хлебнув глоток воздуха и по-прежнему не открывая глаз, я завела другую – о могучем племени анаров, которые жили в горах и умели превращаться в соколов… За ней еще одну, о князе-оборотне Славене, построившем город Славенск. Потом о волхве, предрекшем верную смерть Вещему Олегу…
   Голос срывался и хрипел, ноги не держали. Привалившись к надгробию, я запела последнюю песню. Я знала, что она будет последней не только в эту ночь, но и в моей жизни. Потому что больше петь я не смогу… Оборотни довольно зарычали. Или мне так показалось… Последнее слово сорвалось с моих губ и утонуло в их рыке.
   – Все… – выдохнула я и упала. Ускользающее в темноту сознание еще уловило приближающиеся легкие волчьи шаги, смрадное звериное дыхание у горла и полный ненависти к человеческому племени звериный вой.

36

   Откуда-то послышались голоса и звон железа.
   – Девка! – воскликнул удивленный мужской голос, а потом Журкин завопил:
   – Найдена!!!
   – Ты ее знаешь? – спросил кто-то, и Журка ответил:
   – Знаю. Вместе шли из Вышегорода.
   Открывать глаза мне не хотелось. Журки тут не могло быть. Это оборотни наслали наваждение. Поверю – и вновь увижу их жуткие желтые глаза.
   – Найдена, Найдена, да что же с тобой? – Чьи-то теплые руки бережно подхватили меня за плечи.
   – Ты погляди, ей всю рубаху порвали, – сказал кто-то.
   Я отважилась посмотреть на говорящего. Вокруг стояли незнакомые мужики с лопатами и вилами в руках.
   – Очнулась, – удовлетворенно сказал ближний, бородатый, с густыми, сросшимися на переносице бровями. – Слава Богу, а я-то думал…
   Я повернула голову. Сбоку, придерживая меня за плечи, сидел Журка.
   – Волчищи-то были матерые… Ты, девка, Божьей помощью спаслась, – переговаривались мужики.
   – И как тебя сюда занесло? – спросил бородатый.
   Я попробовала ответить, но лишь жалко засипела.
   – Голос сорвала, – понял мужик. – Не мудрено. Ты так орала, что даже в деревне услышали. Ну ничего, оправишься.
   «Не орала, а пела», – мысленно возразила я, почему-то не чувствуя радости от спасения. Хотелось спать.
   – Эй, девка, ты не смей! Держись! – долетел откуда-то издалека тревожный голос бородатого.
   «Я держусь», – беззвучно ответила я ему.
   – Давай вставай, пойдем понемножку. – Журкины руки потянули меня вверх.
   Я попыталась опереться на колени, но не смогла. Ноги не держали.
   – Дай поспать, – прошептала я Журке, – потом пойдем.
   Он склонился к моим губам:
   – Что? Что ты сказала?
   Я устало мотнула головой. Язык во рту ворочался с трудом, словно тяжелый мельничный жернов. Все-таки я нашла Журку. Или он меня… Хорошо…
   – Ты… – шепнула я, – здесь…
   Журка как-то жалко скривил губы и всхлипнул. Плачет? Не надо… Я встану, если так нужно… Пойду с ним…
   С третьего раза, с Журкиной помощью, мне удалось подняться.
   – Ты, девка, молодец, что кричала, – подхватывая меня под мышки, сказал бородатый. – Волков нынче много развелось. Оголодали после зимы, ничего не боятся. Ходят прямо под окнами, поджидают. Иные бабы, как увидят их, голос теряют, а ты молодец…
   – Мы сперва услышали вой волков, – перебил Журка. – А потом Кондрат и говорит: «Что-то там не так, вроде человек кричит, на помощь зовет». Мы из избы выскочили, глядь, а мужики уже кто с чем бегут к погосту. «Волки, – кричат, – волки на человека напали!» Мы за ними. А тут – ты…
   – Волки и впрямь лютые оказались, – негромко добавил кто-то из бредущих позади. – Гремишь, стучишь, бежишь на них, а они ни с места. Только когда Архип лопатой в одного кинул, сорвались и будто сгинули. Опоздай мы чуток, тебе не жить…
   – Верно, верно, – поддержали его.
   Я не слушала. Никогда раньше не думала, что ходить так трудно. Ноги цеплялись за все кочки и выбоины, голова моталась из стороны в сторону, словно цветочный бутон на тонком стебле, а глаза закрывались сами собой.
   – Потерпи еще немного, – выплыл из тумана Журкин голос.
   Я постаралась проснуться. Деревянная дверь… За ней – темнота, запах сена, мычание, еще дверь…
   – Пока уложи ее, а после выходи. Покуда мужики в запале, нужно решать, что с волками делать, – послышался голос бородатого Кондрата. – А то потом следов не найдем.
   – Приду, – ответил Журка и потянул меня в клеть.
   Там оказалось тепло и светло. На глиняном полу в ворохе сена сидела худая высокая женщина. Она растерянно моргала и стягивала на груди темный платок. За ее плечом испуганно хлопал глазенками мальчишка лет трех.
   – Принимай, Марьяна, гостью, – сообщил Журка.
   Женщина улыбнулась ему, а потом разглядела меня и всплеснула руками:
   – Ой, лишенько!
   – Это ее волки так потрепали. Еле успели отбить, – укладывая меня на душистое сено, сказал Журка. – Пригляди за ней. А меня Кондрат ждет.
   Журка вышел. Марьяна засуетилась у печи, то и дело оглядываясь на меня и вытирая руки о застиранный подол серника. Мальчишка подошел и заинтересованно заглянул мне в лицо. В блестящих детских глазах появилось мое отражение. Я слабо улыбнулась и прохрипела:
   – Ну как?
   Мальчишка поковырялся пальцем в носу, хлопнул пушистыми ресницами и вдруг, разревевшись, кинулся к матери. Та нагнулась, сгребла его в охапку и зашептала что-то успокаивающее. Я отвернулась к стене. Теперь можно было поспать. Разбудил меня Журка.
   – Давай поднимайся, – бодро крикнул он мне в ухо. – Хватит дрыхнуть. Уже второй день бока отлеживаешь. Кондрат сказал, что тебе надо поесть.
   В ноздри ударил запах тушеной репы. В животе заурчало, и рот наполнился слюной. Я села.
   – Держи. – Журка протянул мне плошку с едой и улыбнулся. Он выглядел непривычно ухоженным. Светлые волосы стянула голубая с вышивкой лента, а шелковая рубашка больше подошла бы для боярина….
   – А где хозяйка? – заметив в углу сладко спящего мальчишку, поинтересовалась я.
   – О, и голос вернулся! – обрадовался Журка. Я откашлялась. Верно, не хриплю. Словно никогда и не пела для оборотней.
   Мой взгляд упал на скомканную рваную одежду в углу. Вспомнился Горясер…
   Я уткнулась в миску. Есть расхотелось.
   – Ты скажи, как тебя на погост занесло? – гремя чем-то у печи, спросил Журка.
   Я пожала плечами:
   – Сама не знаю.
   – Из-за него, из-за этого наемника?
   Я не видела воришку, но чуяла, как он напрягся в ожидании моего ответа.
   – Нет… Не знаю…
   Журка подошел и присел на краешек моей постели:
   – А ты расскажи.
   В его руке покачивался сковородник. «Приучили к хозяйству», – усмехнулась я и проглотила сладкий кусок репы. Приятное тепло согрело горло и потекло внутрь. Хорошо… А если и впрямь рассказать Журке обо всем? Поверит?
   – Ладно, если хочешь, слушай. – Я наклонилась, поставила на пол кашу и набрала побольше воздуха. – Это началось тогда, когда ты вытянул меня из Ведьмачьей ямы. Там со мной сидела ведьма, Дарина… Хотя нет, началось раньше… В Новгороде, когда мы со Стариком встретили Горясера…
   Я говорила долго. Так долго, что Журка устал сидеть, вскочил и принялся расхаживать по избе. Мальчонка в углу проснулся и глядел на меня завороженно, будто на некую невидаль, а я все рассказывала о Горясере, о Глебе, о Ярославе, о княжне и оборотнях. Остановилась, только когда почувствовала, что сказать больше нечего. С души будто свалился тяжкий камень. Журка снова присел ко мне на постель и рукоятью сковородника почесал затылок.
   – Что скажешь? – спросила я.
   Он нахмурился: ,
   – Скажу так: ты не врешь, да я не верю.
   Мне стало обидно. Вот и попыталась открыть душу!
   Он заметил мое разочарование и поспешно продолжил:
   – Ты сказительница, видишь то, чего обычный человек не углядит. Простой наемник кажется тебе мечом из древнего сказа, волки – оборотнями…
   – Ты, – обиделась я, – хочешь сказать, что я сумасшедшая?
   – Нет, что ты! – Журка взмахнул руками. Сковородник стукнул о стену, но воришка даже не заметил. – Ты не сумасшедшая, просто… – Он на миг задумался и наконец нашел нужные слова: – Ты как ребенок. Он тоже в любом кусте видит то нежитя, то лесного духа…
   Я отвернулась. Он ничего не понял. Жаль… А где репа? Хоть поем, коли не о чем говорить.
   – Знаешь, – вдруг сказал Журка. – Ты необыкновенная… Я давно думаю… – Он запнулся. – Хотел сказать раньше, но ты и этот наемник… Тогда я подумал: и чего ты в нем нашла, чтоб так на шею вешаться, а теперь знаю… Ты его видела иначе. Вообразила, будто он и есть тот меч Орея из песни. Ты не Горясера полюбила, а загадочный меч. Только тебе с ним счастья не видать.
   Об этом я и сама знала. Какое с Горясером счастье? К тому же он и княжна… Мне захотелось плакать. Миска с уже остывшей репой вновь очутилась на полу.
   – А я тебя… В общем…
   Журка заикался? От неожиданности обида прошла. Я повернулась. Воришка спрятал взгляд. Бледные щеки вспыхнули румянцем.
   – Ты чего? – удивилась я. у
   – Я… – Он сжал кулаки и отвернулся. – В общем, давай вместе…
   Чего это он так смутился?
   – Ну? – поторопила я.
   – Вместе жить! – выпалил он и заспешил: – Я тебя ничем не попрекну. Не вспомню ни о той ночи, ни об этой… Позора за тобой не будет… Заживем как люди. Дом, детишки..
   Я хмыкнула, а потом не удержалась. Нервный смех плеснул из моего горла, будто вода из опрокинутого жбана. Он растекся по клети, заполз в щели, задрожал мелкими каплями на бахроме скатерти.
   Щелк, щелк…
   Звуки пришли раньше, чем боль. Я отдернулась и вскочила. Спрятав лицо в ладони, Журка сидел на полу у моих ног, а над ним, будто квочка над цыпленком, стояла хозяйка избы. Ее глаза сверкали от гнева. Должно быть, она вошла и услышала нелепое Журкино предложение. Смеялась я, конечно, зря, но зачем же по щекам лупить?
   – Ты! – замахиваясь, выкрикнула Марьяна. – Как ты смеешь! Он тебе… а ты…
   От ярости голос у нее срывался, а щеки мелко подергивались. «Убьет», – мелькнуло в мозгу. Я перехватила ее запястье и повернула. Все вышло настолько неожиданно, что баба взвыла от боли и пригнулась, пытаясь высвободить руку. Я оттолкнула ее. Споткнувшись, она упала на пол вниз лицом. Этого я не хотела.
   – Мама! – Мальчишка кинулся к упавшей женщине и вцепился в ее плечи. – Мама!
   Женщина не шевелилась. Мальчик повернулся ко мне. Его губы обиженно скривились, а в глазах заблестели слезы.
   – Дура! – прокричал он единственное знакомое обидное слово.
   Незамысловатое ругательство малыша ударило больнее, чем пощечины его матери. Мне стало холодно.
   Тяжело опираясь на руки, Марьяна села. Платок с ее головы съехал набок, и темные пряди закрыли щеку.
   – Вон из моего дома! – тихо произнесла она.
   Я потянулась за рубашкой. Женщина права. Пора уходить. Натягивая рубаху, я повернулась к Журке:
   – Прости. Я не со зла, просто устала. Сама не ведаю, что творю. А за твои слова спасибо. И знаешь, лучше друга у меня не было. Правда…
   – Знал, что ты так скажешь, – тихо ответил он. – Знал, а не удержался…
   Я наконец справилась с завязками и накинула поверх рубахи серник. Нужно идти. Куда? А не важно… Куда ноги понесут…
   В дверь постучали. Марьяна поднялась и недоуменно воззрилась на меня. Журка насторожился, а паренек мгновенно скрылся за спиной матери. Стук повторился.
   – Наши не стучат, – испуганно прошептала женщина.
   Журка направился к двери:
   – Стучат не стучат, а открыть надо…
   Он не успел коснуться двери. Она распахнулась, и в избу потек холод из сеней. В морозных клубах появилась темная фигура. Он! Я попятилась, а маленький Журка вдруг выкатил грудь колесом и отважно встал между мной и вошедшим.
   – Чего тебе надо? – срывающимся голосом спросил он.
   Взгляд Горясера обшарил убогую клеть, на миг задержался на Марьяне и, наконец, остановился на мне.
   – Пойдем, – словно не слыша Журкиного вопроса, сказал наемник. – Тебя зовет киевский князь.

37

   К Киеву мы шли молча, словно обреченные. Первым шагал Горясер, за ним я, а за мной Журка. Воришка не пожелал отпускать меня одну с «волколаком», как он откровенно назвал наемника. По дороге я успела передумать о разном: и кем приходится Журке та баба с мальчишкой, и зачем я понадобилась князю, и почему Горясер сам явился за мной в убогую крестьянскую лачугу.
   – Ты, главное, не бойся, – догнал меня Журка. – В случае чего кричи. Я буду на дворе, услышу – подниму шум.
   Я кивнула и покосилась на Горясера. С таким провожатым не много покричишь…
   Однако Журка остался на княжеском дворе – караулить под окнами, а меня Горясер повел по темным переходам, прямо в большую горницу. Окаянного там не было.
   – Жди, – коротко бросил наемник.
   Я послушно села на лавку. В тишине разносился звон первой капели за окном и перекличка дворовых слуг. Чистота горницы заставляла меня стыдиться грязного платья, а тишина раздражала.
   – Чего это я понадобилась твоему князю? – спросила я.
   Горясер пожал плечами:
   – Не знаю.
   Он не стал договаривать, но я и без того поняла: «Не знаю, но, коли расскажешь о той ночи, тебе не жить». – «Не беспокойся, – мысленно ответила я наемнику, – ничего не открою… Хватит и того, что рассказала Журке».
   Сбоку заскрипели половицы. Горясер насторожился, как пес, почуявший хозяина. Я вскочила. Окаянный вошел в горницу.
   Так вот каков он вблизи, убийца моего Старика! Огромный, темный и мрачный, как каменная скала… Но каков бы ни был – он князь, а князю следует кланяться. Я чуть согнула спину.
   «Докатилась, – подумалось вдруг. – Раньше бы не раздумывая вцепилась ему в горло, а нынче осторожничаю. Пообтесала меня жизнь…»
   – Поднимись! – приказал Святополк.
   Я выпрямилась.
   – Ты бедна. – Взгляд Святополка остановился на грязных пятнах моего серника.
   Господи, где же моя смелость? Сколько раз я представляла эту встречу! Казалось, увижусь один на один – и вцеплюсь в горло, как дикая кошка, а что вышло? Тот, кто исковеркал всю мою жизнь, стоит напротив, а я ничего не делаю! Не бью его по щекам, не плюю в лицо и даже не кричу бранных слов!
   – Ты знаешь меня! – вдруг дернулся князь.
   Что-то почуял? Я сглотнула.
   – Кто не знает великого киевского князя?
   Ответ успокоил его.
   – Я позвал тебя по просьбе сестры.
   Да, Предслава обещала не забыть обо мне, только я привыкла к короткой памяти князей. Забавно, что она вообще запомнила мое имя. Или Горясер подсказал?
   – Предслава просила меня о милости. Наложнице, как она, не полагается иметь служанок, но Болеслав поддержал ее просьбу, и я не смог отказать родичу.
   Конечно, как откажешь, когда войско родича втрое больше собственного? Правда, я слышала, будто союзники Болеслава уже отправили своих воинов по домам, но это лишь слухи…
   – Сестра назвала только твое имя, – всматриваясь в мое лицо, продолжал Окаянный. – Но Горясер умеет находить людей даже по запаху. Имени ему хватило, чтобы отыскать тебя. Или ты не рада служить моей сестре?
   – Девка смущена, князь, – неожиданно сказал Горясер. Выкрутился. Хитер…
   Святополк хмыкнул и уставился на меня:
   – Мне кажется знакомым твое лицо…
   – Она была в услужении у княжны, – опять вставил Горясер.
   Святополк раздраженно махнул рукой:
   – Заткнись!
   Я удовлетворенно хмыкнула. Князь вновь обернулся ко мне. Тяжелый, мутный взгляд пригвоздил меня к полу.
   – Скажи, как давно ты служишь Предславе?
   – Не более десятка дней, князь.
   – Хорошо… – Он заходил по горнице, потирая ладони. Длинный плащ волочился по полу кроваво-красным следом. – Очень хорошо… У тебя есть родичи?
   – Нет. Я сирота.
   – Да… Ясно по имени… И ты бедна…
   Он скользнул ко мне, двумя пальцами ухватил за подбородок и запрокинул мою голову:
   – Ты хочешь стать богатой? «Соглашайся!» – посоветовал мне внутренний голос. Я кивнула.
   – Тогда, – князь придвинулся, – ты послужишь не только моей сестре. Я хочу знать все, о чем думает или говорит Предслава. Я чую: она что-то скрывает… Каждый вечер ты будешь приходить ко мне и рассказывать, о чем говорила, что ела и о чем думала княжна. Горясер позаботится, чтоб тебя никто не смел трогать. Ты получишь платье и денег из моей казны, но жить будешь в горнице Предславы.
   Он даже не спросил моего согласия. Хотя с какой стати князю спрашивать согласия у безродной девки? Мне его предложение должно казаться величайшей милостью, подарком судьбы… «Он чует неладное…» Еще бы! После той ночи поляк небось бегает за Предславой так, будто не она у него в наложницах, а он у нее в рабах… Интересно, что будет, если я откажусь? Но, пожалуй, лучше согласиться. А что? Буду жить с Предславой, знать все ее тайные помыслы. Стану ее наперсницей-шептуньей… Нагляжусь, как она с Горясером…
   Боль сжала сердце.
   – Ты слышишь?
   – Да, князь. Это большая честь… – пробормотала я.
   – Тогда ступай. Проводи ее, Горясер. Пусть о ней позаботятся.
   Наемник шагнул ко мне и подтолкнул в спину. Мы вышли.
   – Горясер! – донеслось из-за полузакрытой двери.
   Мой провожатый быстро скользнул обратно. Я прильнула ухом к щели и расслышала недовольный голос князя:
   – Эта девка мне не нравится.
   – Но никого другого княжна не допустит, – возразил наемник.
   – Знаю. Потому и терплю! – Похоже, Окаянный не на шутку разъярился. – Приглядывай за ней. Если что пойдет не так, пусть она исчезнет. Без следа.
   – Хорошо, князь, – ответил он. Будто согласился раздавить муху на стене.
   – Ступай.
   Во дворе ко мне подскочил Журка:
   – Что там было?
   – Не твое дело, – за меня ответил Горясер. – Ступай домой. Я о ней позабочусь.
   – Иди, Журка. Все хорошо, – сказала я. – Все будет хорошо.

38

   Анастас боялся. Девка, которую он оговорил в Вышегороде, умудрилась стать единственной служанкой опозоренной княжны.
   О падении Предславы знали все – от княжеских воевод до обычных лапотников. Поговаривали, будто в ночь после пира из горницы княжны доносились крики о помощи, однако, что там происходило, никто не ведал. Упредили князя, но он лишь хитро ухмыльнулся и поутру сам отправился к сестре. С ним воеводы и бояре. А вскоре весь город шумел о том, что увидел князь и его соратники в тереме княжны. «Голубица-то наша с поляком в постели, вся в слезах… – шептались дворовые девки, – рубашка изорвана, простыня в крови… Силой взял… Ох, бедная…» Анастасу не верилось в их искренность. Куда глубже о позоре княжны сожалели старые дружинники, те, которые еще помнили Владимира и чтили его род.
   С той ночи все изменилось. Предслава остригла роскошные косы и спрятала темя под кикой^[33], как полагается замужней женщине, Святополк притворно хмурился и вздыхал, а по городу вовсю гуляли шепотки и слухи. Странно вел себя лишь Болеслав. То ли ему не понравилась княжна, то ли сам сплоховал, однако поляк бегал от своей новой наложницы, как черт от ладана, а если доводилось встречаться, краснел и безоговорочно выполнял любую ее прихоть. Но Анастаса не интересовали капризы княжны, настораживала лишь ее новая служанка. Бывший настоятель не жаловался на память, но, как ни старался, не мог вспомнить, где же раньше он видел эти огромные глаза и вызывающие, яркие губы. Он был уверен, что встречал девку до Вышегорода. Но где? От девки исходила опасность, и Анастаса мучили дурные предчувствия. Он снова боялся.

39

   Десять дней я прислуживала Предславе. Не скажу, чтоб с удовольствием. Кормили и поили меня на славу, однако на душе было муторно. Чесала перед сном ее роскошные, хоть и короткие волосы и подумывала: «А не вцепиться ли в эти золотые космы да не повыдергать их за ложь, за высокомерие, за… Горясера?» Однако сдерживалась, готовила княжне постель, сказывала на ночь сказку и длинными переходами, по темному двору шагала к Святополку.
   «Будь здрав, князь…»
   Кивок.
   «Пришла к тебе с вестями».
   Опять кивок.
   «Нынче ничего нового. До полудня Предслава молилась и ткала, потом отобедала и легла почивать, после ходила гулять на реку, а с ней твои люди – Глеб и Прокоп. Потом снова помолилась и отошла ко сну».
   Молчание.
   «Дозволено ли мне идти, князь?»
   Кивок. А потом – щелк! – захлопнулась дверь, и паук снова ждет жертву в свои сети.
   Так повторялось изо дня в день. Святополк был недоволен, но более мне рассказывать было нечего. Предслава ничего не делала, никуда не ходила, только молилась, плакала и занималась рукоделием. А польский король вовсе забыл дорогу в ее терем. Я часто встречала его на дворе. Болеслав быстро освоился в Киеве, и дворовые поговаривали, будто вскоре Святополк отойдет от дел, а его место займет польский король. Они болтали пустое. Я каждый вечер видела тяжелый, рыскающий взгляд Окаянного и понимала: покуда он жив, никому не сесть над Русью. Любого позарившегося сживет со свету. И жало у него острее некуда – Горясер с ватагой.
   Дворовые меня недолюбливали. Мужики цыкали вслед и пытались лапать, а девки, скрывая зависть, зло подшучивали:
   – Чернавка у наложницы, невелика честь!
   – Видать, нарочно эту безродную взяли, чтоб тех, кто отца-мать ведает, не обидеть…
   – В канаве найдена, Найденой названа!
   Особенно изгилялась одна из бывших чернавок княжны – курносая, веснушчатая девка Палашка. Стоило мне выйти на двор, как маленькая и плотная, будто пенек, Палашка вставала на пути и, ехидно щурясь, заводила:
   – Гляди, гляди, пошла-заколыхалась! «Недотрога»! Эй, служивый!
   Ближайший дружинник поворачивался на ее окрик:
   – Чего тебе?
   – Не ведаешь, к кому эта потаскушка каждую ночь бегает? Иль ее ухажер таков, что на свет показаться стыдно?
   Не желая ввязываться в глупую бабью перепалку, дружинник сплевывал и отворачивался, но Палашка не унималась. Ее оскорбления мчались за мной, словно визгливые щенки. Спасали лишь крепкие двери Предславовой горницы. Туда Палашку не звали, а без позволения княжны она войти не осмеливалась. Раньше я не спустила бы дурной девке и отбила бы у нее охоту к издевательствам, но нынче мне все было безразлично. Даже к своей службе привыкла. День за днем, день за днем…