Григорьева Ольга. Найдена

   – Я к князю, – произнес один.
   Меня отбросило к стене. Горясер!
   – Что-то ты быстро вернулся, – заметил дружинник.
   – Так вышло.
   Горясер оставил своего спутника у дверей и скрылся в княжьей горнице. Дождавшийся смены дружинник вздохнул и, бормоча что-то под нос, пошел прочь. Я отлепилась от стены. Новый страж замер под дверью, будто изваяние.
   – Жимарук! – Дверь отворилась, и из нее высунулась голова Горясера. – Зайди к князю!
   Страж послушно нырнул в проем. Я мысленно возблагодарила Бога и двинулась вперед. На темном полу перед горницей Святополка распластался светлый луч. Торопясь выполнить приказ вожака, наемник не удосужился плотно прикрыть дверь. Чего это он так спешил? И о чем там говорят?
   Любопытство подтолкнуло меня к щели. Зыркая по сторонам – не видит ли кто, – я приложилась к косяку.
   – Их осталось немного. Из Родни все ушли, в Вышегороде – не больше сотни, в Искоростени два десятка, – деловито говорил Горясер. – Жимарук был в Ольжичах и Переяславле. Там их около трех сотен. Остальные двинулись в Перемышль и Червень…
   – Это так, мой князь, – подтвердил незнакомый голос.
   – Червенские города меня не волнуют, – услышала я низкий голос Святополка. – Передал ли ты мои слова верным боярам?
   – Да, князь. Но…
   Святополк перебил:
   – А что любечский посадник?
   – Туда отправились мои люди. Все будет решено к рассвету, князь.
   – Хорошо. – В горнице тяжело заскрипела скамья, – должно быть, Святополк встал. – Нынче же ночью все кончится. Эти разговоры о власти Болеслава, его спесь… Я заткну ему рот. Поглядим, так ли он будет спесив, когда узнает, что все его воины полегли в сырую землю…
   Святополк засмеялся. Я зажала рот ладонью. Так вот зачем ездил Горясер! Окаянный испугался поляков и опять взялся за свое! Когда же? Ах да, Горясер сказал – «к рассвету»… ,
   – Тебя осудят, князь, – вдруг сказал Горясер. – Многие отвернутся от тебя. А я слышал, будто Новгородец собирает дружину. Ты сильно ослабишь свое войско и тогда не сможешь противиться брату.
   Наступило молчание. Только Окаянный топал по скрипучим половицам. Туда-сюда, туда-сюда…
   – Меня никто не посмеет осудить. Болеслав умрет вместе со своими слугами, мои бояре трусливы и не посмеют поднять головы, а Ярослав… – Он задумался, а потом продолжил: – Это даже к лучшему, что он собрал дружину. Всех убитых поляков спишем на его лазутчиков. Болеслав же попросту исчезнет.
   – Люди не поверят…
   – Двери! – вдруг заметил второй наемник. Ко мне затопали быстрые шаги. Я сорвалась по переходу, на крыльцо, через оживленный двор… Вот и терем Предславы, узорная дверь…
   – Княжна! Бежим! Скорее!
   Княжна подскочила ко мне. В расширившихся глазах замер страх.
   – Что?! Анастас отказался?
   Я замотала головой.
   – Тогда что?
   – Потом расскажу… А нынче нельзя ждать.. Я металась по клети, выискивая узел с вещами.
   Куда он запропастился?! А время летит, подгоняет, будто плеть. Наступит ночь, и Киев покроется кровью, а по окрестным городам, встречая Смерть-Морену, завоют собаки. Когда это начнется? Может, уже началось? Может, Горясер уже вышел из мрачной горницы и собрал на дворе своих людей? Бесшумными ночными тенями они крадутся по переходам, вползают в клети… Как тогда, в доме Улеба…
   – Я никуда не пойду! – Предслава уселась на кровать и, сложив руки на коленях, уставилась в окно.
   Ее безрассудство всколыхнуло во мне волну гнева.
   – Пойдешь! – сквозь зубы прошипела я.
   – Нет. – Княжна тряхнула головой. – Пока не узнаю, в чем дело, не сдвинусь.
   Я подскочила к постели и уперла руки в бока:
   – Слушай, коли хочешь! Окаянный приказал убить всех поляков! Горясер уже отвез эти приказы в Ольжичи, Родню, Вышегород, Любичи, Переяславль… Болеслав умрет. И все его люди. Этой ночью поляков не станет! И нас тоже…
   В этом я не сомневалась. Даже чудилась легкая, крадущаяся поступь убийц за дверью.
   – Ты спятила… – Голос у Предславы стал таким слабым, что я еле расслышала.
   – Я только что слышала разговор твоего братца с наемником! Надо бежать! – выпалила я и наконец увидела в углу злополучный узел с вещами.
   Княжна вскочила. Поверила…
   – Пошли. – Я подхватила узел и, прежде чем выйти, приложилась к двери ухом. За ней было тихо… – Ну что ты? – позвала я задержавшуюся княжну.
   Она стояла посреди горницы. Ее плечи странно сгорбились, а глаза налились слезами. Я опустила узел и взяла ее за руку:
   – Пошли.
   – Нет. – Маленькая ладошка выскользнула из моих пальцев. – Мы никуда не пойдем. Положи вещи и ступай к Болеславу. Скажи, что я прошу его прийти.
   Я ахнула. Какого рожна ей понадобился польский король? Проститься перед смертью?
   – Ступай! Я приказываю тебе! – сквозь слезы выкрикнула княжна.
   Я швырнула собранный узел к ее ногам:
   – Приказывать будешь своим чернавкам! А коли хочешь смерти, так сиди дожидайся, а меня с собой не тяни!
   – Послушай…
   – Нет, это ты послушай! Я старалась ради тебя. А мне никакой подземный ход не нужен. Выйду из города, как все, через ворота. Меня-то выпустят. И Горясеру нынче не до меня. Одумаешься – вещи тут. – Я подтолкнула ногой брошенный узел. – А Анастас в церкви. Прощай!
   – Неужто ты не понимаешь?! Мы знаем об убийстве и молчим! Сколько невинных жизней будет на нашей совести? Я должна предупредить Болеслава, – трясясь всем телом, выпалила княжна.
   Экая жалостливая! Не видела она двор Улеба той ночью…
   – Вот и предупреждай. – Я потянулась к двери. – А мне до поляков нет никакого дела.
   Княжна бросилась ко мне. Тонкие пальцы зашарили по моим плечам, то ли оглаживая их, то ли ища опоры.
   – Я верую в Христа, – жалобно зашептала она. – Нельзя так… Потом жить не смогу… Я дочь князя. Нельзя мне… Пойми… Останься со мной…
   – Тебе нельзя, – я тряхнула головой, – так ты и крутись. А я безродная. Мне все можно.
   Сбросив с плеч ее руки, я решительно шагнула из горницы. Каждый сам выбирает себе дорогу, каждый идет своим путем. Ишь ты, придумала: «невинные жизни»! А кто звал этих поляков на нашу землю?
   Улица изогнулась дугой, спустилась к городским воротам и вывела в поле. Ниже блестела речная гладь. У пристани черными мурашами суетились люди, слышались неразборчивые голоса.
   – Эй, Надена!
   Я обернулась. Только Бышека тут и не хватало! Долго жить будет – только нынче вспоминала, и вот пожалуйста, топает навстречу… Хотя долго не проживет…
   Во мне что-то сжалось. Тонкое, как струна…
   Поляк приветливо улыбнулся.
   – Скажи, Надена, – коверкая мое имя, спросил он, – ваши мужи дарят такое женщинам?
   Он протянул ко мне руки. На обеих ладонях поляка лежали стеклянные бусы. На правой – голубые с зеленью, на левой – кроваво-красные.
   – Вот хочу Лапане… – принялся путано объяснять Бышек. – Не выберу. Скажи, как у вас…
   Я тупо уставилась на переливающиеся стекляшки. Красные капли расчерчивали ладонь Бышека надвое. Как кровь. Нынче ночью такие же капли изрисуют его горло. И толстая Лапаня не получит ни голубых, ни красных бус. Она даже не узнает, за что убили ее любимого…
   – Какие тебе нравятся? – застенчиво моргая редкими белесыми, ресницами, спросил Бышек.
   Я ткнула в красные:
   – Эти.
   – Спасибо, – обрадовался он, спрятал бусы в карман телогрейки и заспешил: – Пойду… Надо…
   Он двинулся к воротам. Во мне что-то натянулось и зазвенело вслед: «Стой! Не ходи туда! Там смерть», но язык словно присох к небу.
   «Княжна разберется, – попыталась успокоиться я. – Она упрямая, не отступится. Все расскажет поляку. Будет резня, шум. Нет, мне в этом проклятом городе делать нечего».
   Струна внутри зазвенела и оборвалась, оставив щемящую боль. «Прочь отсюда!» – приказала я себе и двинулась дальше. Дорога вывела к реке. Я свернула в поле и по рытвинам выбралась в перелесок. Кусты обступили меня со всех сторон. Пухлые почки округлились зелеными шариками и ждали теплых солнечных дней, где-то за кустами весело тренькала птица. Весна… Почему же на душе так погано?
   Я раздвинула ветви и выбралась на небольшую, круглую поляну. Что-то в ней показалось знакомым. Через пару шагов под ногами возник небольшой каменный бруствер, а за ним – темная дыра. Так это ж Ведьмачья яма! Та, в которой я познакомилась с Дариной!
   Я подобралась ближе к дыре и склонилась. В яме было тихо и темно.
   – Эй, есть кто? – окликнула я.
   – То… то… то… – отозвалось эхо.
   Никого. Да и кому там быть? Не Дарине же… Она нынче мотается по городам-весям. Забыла про меня… А ведь клялась – «помогу, коли что». Хоть бы раз помогла.
   – Найдена…
   Меня отбросило от ямы. Из темной дыры звучал голос Дарины. Слабый-слабый…
   Опустившись на четвереньки, я подползла к самому краю:
   – Дарина?! Ты где?
   – Де… де… де… Эхо. Померещилось.
   Я поднялась, отряхнулась и шагнула на кочку. Ноги заскользили. Земля подо мной качнулась, куст вскинулся вверх, а небо полетело вниз и в сторону. Я ухватилась за ветку. Гибкая тростинка вырвалась и 'больно хлестнула по щеке. В глазах зарябило…
   – Что же ты так неловко? – произнес укоризненный голос. – Вставай.
   – Дарина? – Голова у меня гудела, в глазах мельтешили яркие точки, но я разглядела ведьму.
   Она стояла на самом краю ямы. Темный просторный плащ укутывал ее с головы до пят. Широкий рукав обнажал тощую, иссохшую руку. В руке темнел суковатый посох.
   – Чего дивишься? – спросила Дарина. – Ты позвала, и я пришла. Как обещала…
   Нет. Этого не могло быть. Дарине неоткуда было взяться. Наваждение.
   – Чур\ – Я поспешно перекрестилась.
   – Сама звала, сама гонишь, – тая в воздухе, обиженно заявило видение. – О Боге вспомнила. А недавно ради собственной шкуры скольких отдала на заклание и не перекрестилась? Княжну предала… Бросила…
   Она исчезла. Остались только суковатая палка и клочок тумана. Потом растаял и он.
   С трудом перевернувшись на живот, я села и потерла затылок. Пальцы коснулись чего-то липкого, а голову прострелило болью. Что это? Я поднесла ладонь к глазам. Кровь… Откуда? Взгляд ощупал жухлую, смятую моим телом траву и наткнулся на выпирающий из земли продолговатый камень. На серой поверхности темнели пятна крови. Я оторвала от нижней рубахи кусок подола и принялась заматывать голову. Надо же было так упасть! И Дарина… Давно я о ней не вспоминала.. Что там она болтала? Мол, я поляков предала, княжну бросила… А ведь бросила. Побоялась за свою шкуру.
   Вдруг вспомнились огромные, умоляющие глаза Предславы, то, как она плакала и цеплялась за мои плечи… Никто за меня так не цеплялся. Потому что никому была не нужна…
   Я поглядела на небо. Оно уже потемнело, однако Вечерница еще не вышла. Еще есть время. Я вернусь и помогу Предславе. Нельзя предавать друзей. Тем более одиноких…

42

   Все рушилось. Предслава не пришла и даже не прислала свою девку.
   Анастас метался перед потайной дверью и тихонько стонал.
   Что случилось? Предала? Все женщины – предательницы… Она все рассказала Болеславу…
   Он прижал к боку увесистый ящик с монетами. Перед глазами встала страшная картина: воины Болеслава в его клети. Их мечи блестят, а глаза горят праведным гневом. Они шарят по углам, переворачивают столы и стулья… «Казна! Нет казны!» – кричит один…
   Господи, Господи… Что же делать? Ждать больше нельзя. Деньги при нем, значит, он сумеет обойтись без княжны… Он выживет.
   Анастас толкнул дверь и ступил в полутьму подземелья. Скользкие стены, казалось, дрожат под его ладонями. Блики огня от лучины заплясали на влажных выступах. Херсонесец укутал казну в старую рясу, прижал ее покрепче к груди и побежал. Поворот… Прямо… Еще раз направо. Вот большой треугольный выступ – путь в терем Окаянного.
   – Прощай, братоубийца, – прошептал Анастас и побежал дальше.
   Польская казна давила на ребра. Ничего… Он переживет. Он выберется и еще покажет… Всем покажет…
   Теперь за тот выступ, слева. Перед Анастасом поднялся каменный завал. Лучина злорадно зашипела.
   Назад… Есть еще один проход. Правда, очень старый. Древнее этого, забросанного камнями…
   Стало сырее. Со стен на бегущего херсонесца потекла вода. Как давно он тут не был! Не приходилось спасаться из города этим путем. И не думал, что доведется…
   Анастас нажал на выступающий из стены круглый камень. Впереди открылась брешь. Ноги по колено утопли в воде.
   – Черт! – Анастас на миг замер и прислушался.
   Что-то творится там, наверху? Игумену послышались звуки погони и топот ног над головой.
   – Как барсук в норе… Барсук, – просипел он и тут же одернул себя: – Нет, я не барсук! Человек. Я человек, и я хитрее их всех…
   Он уже не понимал, кого «их»… Грудь ныла, рука со шкатулкой затекла, а в сапогах чавкала вода. Но хуже всего был жуткий, пробирающий до костей страх. Он снова побежал.
   Хлюп, хлюп, хлюп… Проклятое подземелье! Нужно снять сапоги.
   Игумен наклонился. Казна качнулась и заскользила из его рук.
   – Нет! – Он успел отбросить лучину и удержать драгоценную ношу. Слабый огонек жалобно блеснул и погас, едва коснувшись воды. Анастаса окутала темнота. «Продержусь, – подумал он, – осталось немного. Память выведет».
   Поскуливая от нетерпения, херсонесец стянул мокрые сапоги. Теперь бежать станет легче…
   Он повернул за угол и нащупал сбоку тяжелую кованую дверь. Надавил. Дверь засипела. Из-за нее потоком хлынула вода.
   «Совсем затопило», – ныряя в темноту, успел подумать Анастас. Сзади что-то захлгюпало. Погоня? Херсонесец оглянулся. Темно.
   Закрыть дверь! Скорее! Он ударил створу плечом.
   Не закрывается… Еще раз…
   За шиворот тонкой струйкой потекла влажная глина. Удар, еще удар… Хлюпанье приблизилось.
   «Нашли!» – мелькнуло в голове херсонесца. Ужас придал силы. Не замечая боли, он ударился о дверь всем телом. Створа неохотно шевельнулась и стала закрываться. Щелк… Замок? Анастас не помнил, был ли в этой двери замок. А если и был, то ему это на руку. Теперь его точно не догонят.
   Он засмеялся, стер со лба пот и воду и двинулся вперед. Ноги вдруг заскользили по неровной поверхности. Камень? Откуда тут камни? Херсонесец помнил, что раньше пол был гладким. Однако валунов под ногами становилось все больше. Скользкие и огромные, они поднимались выше и выше.
   «Почему нет света, ведь выход уже совсем рядом?» – успел удивиться игумен, а потом взвыл от страшной догадки и отбросил ставшую ненужной казну. Тяжелая шкатулка звучно плюхнулась в воду.
   – Нет, Господи, только не это! – шевелились губы Анастаса, а пальцы отчаянно цеплялись за покатые, обточенные водой бока валунов. Цеплялись и соскальзывали…
   – Господи, помоги, Господи! – уже не опасаясь преследователей закричал херсонесец.
   Кап, кап, кап, – отозвалась вода.
   Анастас метнулся назад, к двери. Лучше быть схваченным воинами Болеслава, чем гнить заживо в этом сыром, Наглухо заваленном подземелье.
   – Вытащите меня отсюда! – Он заскребся в каменную дверь.
   Замок держал плотно. Обратно! И не бояться. Завал можно растащить… Анастас верил в спасение. Он нащупал острый край. Качнул. Что-то хрустнуло, и сверху шлепнулся ком глины. Он так и знал! Он выберется!
   Херсонесец плюхнулся в воду и, захлебываясь жидкой глиной, налег на преграду плечом. Валун покачнулся. Еще… Анастас раскачал камень и отвалил его в сторону. Страшный грохот оглушил херсонесца. С грохотом пришла боль. Перед глазами вспыхнуло ослепительное пламя. Ад… В пламени покачивалась человеческая фигура. Тонкие руки вздымались, манили… Кто это?
   Анастас превозмог боль. Он догадался, кто манит его в адское пламя. Та, ради которой он стал предателем, та, которая не простила его. Это ее стан призывно изгибается в торжествующем огне и ее волосы плещутся в жарком вихре пепла…
   – Спаси… – Херсонесец потянулся к единственной в своей жизни женщине и уже не почувствовал, как огромные, поддерживавшие свод камни падают на его плечи, крушат ребра и ломают кости. Он достиг своего предела…

43

   Я не успела. Вбежала в ворота и сразу почувствовала: что-то случилось. У терема княжны было не протолкнуться. Я вклинилась в толпу и принялась орудовать локтями.
   – Куда прешь?! – грубо схватил меня за плечо мужик в синей косоворотке. От мужика разило луком и вином.
   Я остановилась:
   – К княжне. Служу ей.
   – Уехала наша княжна, – печально сообщил мужик.
   Мое сердце оборвалось и рухнуло куда-то в пустоту.
   – Как – уехала?
   Мужик уже забыл обо мне и громко сетовал куда-то поверх людских голов:
   – Иноземец проклятый, чтоб ему пусто! Ладно бы своих увел, так ведь скольких наших с собой прихватил! А княжна прощалась, будто навек. «Не поминайте лихом», – сказала. Ее, да лихом? У кого язык повернется?
   Рассказчик грозно оглядел толпу. Противоречить ему никто не отважился. Люди опускали головы и отводили взгляды.
   – И ведь сколько добра уволок, гад! – продолжал мужик. – А наши-то удальцы дружинники ждали княжьего приказа! Какого, к чертовой матери, приказа? Окаянный и пикнуть на осмелился! Он в открытую драться не привык, все исподтишка…
   «Раньше бы, раньше», – стучали по моему сердцу невидимые беспощадные молоточки. Раньше бы мне понять, о чем молила Предслава, раньше бы прислушаться. А теперь все, поздно.
   Руки вдруг показались невероятно тяжелыми, а спину заломило, словно целый день таскала на себе мешки с мукой.
   – Когда уехали? – ни к кому не обращаясь, спросила я.
   Пьяный прервал поток обвинений и удивленно уставился на меня:
   – Ты кто такая? – а потом обреченно махнул рукой: – Э-э-э, что за дело… Только были тут, и уехали… Эвон, еще пыль клубится…
   Никакой пыли уже не клубилось. Я опоздала.
   Пошатываясь, я пошла прочь. Навстречу бежали какие-то люди, махали руками, что-то спрашивали. Я не слушала. Какое им дело до меня и моей совести? Предслава уехала на чужбину. Одна… Униженная, преданная…
   Какая-то мелкая шавка выскочила из-под городьбы и с громким лаем завертелась под моими ногами. Я остановилась. Куда иду? Княжны уже нет. Остался только Святополк, а на что он мне? Отомстить ему мне недостанет ни ловкости, ни отваги. Даже ненависти…
   Я присела и потянулась к шавке:
   – Иди сюда, песик. Иди…
   Не ожидавшая ласки собака трусливо поддала хвост и нырнула под городьбу. Я усмехнулась и побрела дальше. Вышла из города и очутилась возле знакомой избы. От порыва ветра дверь распахнулась. Словно пригласила. Я шагнула внутрь.
   В полутьме сеней не раздавалось ни шороха. Странно. Помнилось, у Марьяны была какая-то скотина…
   Вторая дверь оказалась заперта наглухо. Я уже хотела повернуться и уйти, когда разобрала за ней шарканье ног и тихие шепотки. Я постучала. Шепотки стихли. Что-то. зашуршало, и дверь отворилась.
   В клети было душно и темно. В темноте горбились расплывчатые тени.
   – Журка! – негромко позвала я.
   Тени зацыкали и зашипели. Кто-то схватил меня за плечи, развернул и выпихнул в сени.
   – Эй, что у вас тут?..
   Сильный толчок в спину заставил меня замолчать. Подчиняясь невидимым в темноте рукам, я вышла наружу.
   – Уходи, – произнес глухой незнакомый голос. Я обернулась. На пороге стояла небрежно одетая женщина. Ее лицо опухло, под глазами темнели синие круги, а на носу покачивалась блестящая капля.
   – Марьяна? – скорее угадывая, чем узнавая знакомые черты, прошептала я.
   Она всхлипнула. Капля упала с ее носа, а другая выкатилась из глаз, пробежала по впалой щеке и поспешно заняла освободившееся место.
   – Ну, чего тебе надо? Чего? – Тощие руки женщины сдавили мои плечи.: – Зачем ты пришла? Когда он был здоров, ты не вспоминала о нем! Смеялась над ним, а нынче прибежала поглядеть, как помирает? Неужели тебе и это кажется смешным? Уходи! Уходи отсюда, ради всего святого…
   Ее мольба перешла в сдавленный вой. Мне доводилось слышать подобный. Все иные горести отступали перед песней бедоносной богини судьбы Карны. Она рыдала над умирающими душами голосом жен, детей, матерей…
   Журка?!
   Боль прострелила грудь и скрутилась в животе тугим жгутом.
   – Нет! – выкрикнула я.
   Подтверждая страшную догадку, Марьяна часто закивала. Ее волосы выбились из-под платка и седыми космами упали на плечи. Она казалась старухой.
   – Страшная хвороба… Сначала унесла моего мальчика, теперь… – Она закрыла лицо ладонями и заплакала.
   Холодная стена рухнула мне на спину и качнулась. Я опустилась на землю. Княжна уехала далеко, на чужбину, но Журка… Журка еще дальше. Почему-то вспомнился Турчин, его устремленный в небо взор и ледяные руки. Он тоже любил меня…
   – Когда? – Я подняла с земли пригоршню влажной глины и прижала к щеке. Холод помогал держаться.
   Марьяна всхлипнула:
   – Не знаю… Пока дышит. Мы обманываем Смерть. Завесили окна, рыдаем, будто он уже… Она походит возле дома, послушает и уйдет…
   – Да, да… – Я кивала и размазывала глину по щекам.
   Давным-давно люди пытались обманывать Морену. Когда кто-то собирался покинуть этот мир, родичи устраивали похороны еще живого, чтоб пришедшая за жертвой белая посланница подумала, что опоздала, и отправилась прочь. Правда, Старик не верил в такое лечение. Он говорил: «Каждому отпущен свой срок. Судьбу не обманешь. И коли написано на роду помереть от воды, так утонешь и в тазу, где руки моют». Старик был мудрым человеком и любил вольную жизнь, а умер в тесной клети. Наверное, он предпочел бы навсегда закрыть глаза под ясным небом, на мягкой траве, под шум берез. И Журка тоже… И пока он дышит, надо что-то делать…
   Я встала. Марьяна раскинула было руки – «не пущу», – но увидела мое лицо и попятилась. Мне было наплевать на нее. Там, в избе, умирал мой единственный друг, и я не собиралась хоронить его раньше времени. А если он и умрет, то на воле, под звездным небом, а не в душной клети под шушуканье дурных баб!
   Я вошла в сени.
   Огонь… Нужно раздобыть огня.
   Под руку попалась загородка для коз. Навалившись на нее всем телом, я рванула. Резкий щелчок напугал домовых духов, и они разбежались по углам глухими отголосками. Мои пальцы нашарили клок сена под ногами. Оторванным от рубахи подолом я прикрутила его к выломанной палке.
   – Огня, – войдя в темноту клети, потребовала я. Шепотки стихли. Кто-то опасливо шмыгнул носом. – Огня! – теряя терпение, крикнула я.
   Тишина. Что толку просить у глухих, есть же печь…
   Я сунула факел в угли. Он вспыхнул, высветил желтые, сморщенные лица плакальщиц, покрытый белым стол и пустой светец в углу.
   – Ты что… – начала было какая-то из плакальщиц.
   Не оборачиваясь, я ткнула в ее сторону пылающим факелом:
   – Вон отсюда! Все вон!
   Они зашелестели, затопали, зашаркали. Я подпалила лучину, ткнула ее в светец и огляделась. Под ворохом шкур на полу лежал Журка. Из-под меха виднелась только его светлая макушка. Волосы слиплись от пота. Господи, до чего же его довели!
   Тело Журки оказалось тяжелым, несмотря на худобу. Пока я волокла его к выходу, шкуры, одна за другой, сползали, и в конце концов он остался только в тонкой рубашке. Жар проникал сквозь нее и жег мои руки. Я распахнула дверь ногой. Холодный воздух рванулся в избу и побежал по сеням. Журка что-то невнятно забормотал. Его влажная кожа покрылась мурашками.
   – Ничего, Журка, ничего, – таща его по сеням, зашептала я.
   Внутри меня все сжалось и оледенело. Я не имела права плакать. Наревусь потом, а нынче нужно помочь ему. Нужно вытащить его из этой затхлой клетки, к вольному ветру, к ярким звездам…
   Плакальщицы не ушли далеко. Сбившись в тесный кружок, они стояли в сторонке от дверей и оживленно переговаривались. Теперь им было не до слез и жалоб. Увидев меня с Журкой, они кинулись врассыпную, как спугнутые вороны. Я уложила Журку у порога, села рядом и опустила его голову себе на колени. Пальцы разгладили морщинки на его лбу, ровные брови, тонкую, совсем белую линию губ.
   «Журка, Журка, что же ты наделал? Как же так – Ведь казалось, ты будешь жить вечно…»
   По моим щекам что-то потекло. Слезы…
   Я растирала их тыльной стороной ладони и говорила с Журкой. Говорила, говорила… Пока не поняла, что разговариваю уже с мертвым. Согревавший мои колени жар пропал, а руки больного безвольно легли на влажную землю. Все кончилось. Он так и не увидел неба…
   Я осторожно сняла голову Журки с колен и уложила на землю. Светлые волосы казались замершим вокруг его лица лунным пятном.
   Откуда-то подошла Марьяна.
   – Все? – спросила она.
   У меня не хватило сил кивнуть. Она поняла и так. Попросила:
   – Уходи.
   Я подняла глаза. Марьяна уже не плакала, просто не отрываясь глядела на Журку и шевелила губами, словно беззвучно разговаривала с ним. Меня она не замечала. Я вздохнула и поднялась. Марьяна никогда не простит мне Журкиной гибели. Ведь она надеялась обмануть Смерть.
   – Нет. – Она угадала мои мысли и покачала головой. – Не поэтому… Бабы побежали за мужиками. Уходи, пока они не вернулись.
   – А как же он? – Я бросила еще один взгляд на Журку.
   Марьяна закусила губу. Ее голос задрожал.
   – Он мой муж. Это моя забота.
   – Муж?
   Она сглотнула и печально улыбнулась:
   – Да. Не смотри так. Я была одна, с сыном… Ты отказала ему. Кто еще мог его утешить? Я ведь любила его…
   Теперь все стало понятно – и та ее внезапная ярость, и это горе…