Страница:
испытывает, совсем другому недугу - одиночеству, гордыне, физической
потребности или даже простому любопытству.
Сеньора Пларр сказала:
- Он никогда не любил ни тебя, ни меня. Это был человек, который не
знал, что такое любовь.
Ему хотелось задать ей вопрос всерьез: "А мы знаем?", но он понимал,
что она воспримет его как упрек, а у него не было желания ее упрекать. С
куда большим основанием он мог бы в подобном незнании упрекнуть самого
себя. А может быть, думал он, она права, и я пошел в отца.
- Я не очень отчетливо его помню, - сказал он, - разве, пожалуй, то,
как он с нами прощался; я тогда заметил, что он поседел. И еще помню, как
по вечерам он обходил дом и запирал все двери. От этих звуков я всегда
просыпался. Я даже не знаю, сколько ему теперь было бы лет, если бы он был
жив.
- Сегодня ему исполнился бы семьдесят один.
- Сегодня? Значит, это в день его рождения...
- Он мне сказал, что лучший подарок, который он от меня может получить,
- это увидеть, как мы оба уплываем по реке. С его стороны было жестоко так
говорить.
- Ну, мама, он вряд ли хотел быть к тебе жестоким.
- Он даже заранее меня не предупредил. Я и вещи как следует сложить не
успела. Забыла кое-какие драгоценности. У меня были часики с бриллиантами,
я их надевала к черному платью. Помнишь мое черное платье? Да нет, куда же
тебе помнить? Ты и ребенком всегда был такой ненаблюдательный. Он уверял,
будто боится, что я расскажу друзьям, а они станут болтать, и полиция нас
задержит. А я приготовила такой хороший именинный обед, острую закуску с
сыром, он ведь больше любил острое, чем сладкое. Вот что значит выйти
замуж за иностранца. Вкусы всегда такие разные. Утром я истово молилась,
чтобы он не слишком мучился.
- А я думал, что ты считаешь его уже мертвым.
- Да я и говорю ведь о муках в чистилище. Отец Гальвао сказал, что
больнее всего в чистилище, когда видишь, к чему привели твои поступки и
какие страдания ты причинял тем, кого любил.
Она положила на тарелку еще один эклер.
- Но ты же говоришь, что он ни тебя, ни меня не любил.
- Ну, какую-то привязанность он к нам питал. И у него было чувство
долга. Он ведь такой типичный англичанин. Предпочитал мужское общество. Не
сомневаюсь, что, когда пароход отошел, он отправился в клуб.
- В какой клуб?
Они уже много лет так долго не разговаривали об отце.
- В этом клубе ему было совсем небезопасно состоять. Он назывался
Конституционным, но полиция его прикрыла. Потом члены стали собираться
тайком, как-то раз даже у нас в имении. А когда я возражала, он меня не
слушал. Я ему говорила: "Помни, у тебя жена и ребенок". А он мне: "У
каждого члена клуба есть жена и дети". Я сказала: "Ну тогда у них должны
быть темы для разговора поважнее, чем политика..." Ладно, - добавила она
со вздохом, - чего вспоминать старые споры. Я, конечно, его простила.
Расскажи-ка, дорогой, лучше о себе.
Но глаза ее стали стеклянными от полнейшего отсутствия интереса.
- Да, в общем, и рассказывать-то нечего, - сказал он.
Лететь вечерним самолетом на север для такого человека, как доктор
Пларр, который предпочитал одиночество, было рискованно. На этом самолете
редко летали незнакомые люди или туристы. Пассажирами, как правило, бывали
местные политические деятели, возвращавшиеся из столицы, или жены богачей,
которых он иногда лечил (они ездили в Буэнос-Айрес за покупками, в гости и
даже причесываться, не доверяя местному парикмахеру). В небольшом
двухмоторном самолете они составляли шумную компанию.
Кое-какая надежда на спокойный перелет еще была, но настроение сразу
испортилось, когда через проход его радостно приветствовала сеньора
Эскобар - он ее сперва не заметил.
- Эдуардо!
- Маргарита!
Он стал уныло стягивать ремни, чтобы пересесть на пустое место с ней
рядом.
- Не надо, - торопливо шепнула она. - Со мной Густаво. Он там сзади,
разговаривает с полковником Пересом.
- И полковник Перес здесь?
- Да, они обсуждают это похищение. Знаете, что я думаю?
- Что?
- Я думаю, что этот Фортнум сбежал от жены.
- Зачем бы он стал это делать?
- Вы же знаете, Эдуардо, эту историю. Она - putain [шлюха (франц.)]. Из
того кошмарного дома на калье... ну, да вы же мужчина и прекрасно знаете,
о каком доме я говорю.
Он помнил, что когда Маргарита хотела произнести что-нибудь не очень
приличное, то всегда выражалась по-французски. Он так и слышал, как она
вскрикивает в своей комнате, с тонким умыслом притемненной на две трети
опущенными persianas [жалюзи (исп.)]: "Baise-moi, baise-moi" [целуй меня,
целуй меня (франц.)]. Она никогда не позволила бы себе произнести подобную
фразу по-испански. И теперь со вздохом, так же тонко рассчитанным, как и
опущенные жалюзи, она сказала:
- Я так давно вас не видела, Эдуардо.
Он подумал, куда же девался ее новый любовник - Гаспар Вальехо из
министерства финансов? Надо надеяться, что они не поссорились.
Рев моторов избавил его от необходимости отвечать, но, когда
предостережения из рупора были произнесены и они поднялись высоко над
защитного цвета Платой, которая почернела с наступлением вечера, он
приготовил ничего не значащую фразу:
- Вы же знаете, что за жизнь у нас, врачей, Маргарита.
- Да, - сказала она. - Знаю как никто. Вы еще пользуете сеньору Вегу?
- Нет. По-моему, она сменила врача.
- Я бы, Эдуардо, этого никогда не сделала, на свете на так уж много
хороших врачей. Если я вас не вызывала, то только потому, что я до
неприличия здорова. А, вот наконец и мой муж. Погляди, кто тут с нами,
Густаво! И не делай вид, будто не помнишь доктора Пларра!
- Как я могу его не помнить? Где вы пропадали, Эдуардо? - Густаво
Эскобар тяжело опустил руку на плечо доктору Пларру и стал ласково его
мять - он, как и все латиноамериканцы, щупал каждого, с кем разговаривал.
Даже удар ножом в одной из повестей Хорхе Хулио Сааведры можно было счесть
своего рода прощупыванием. - Мы по вам скучали, - продолжал он громко, как
говорят глухие. - Сколько раз жена говорила: не пойму, почему нас больше
не посещает Эдуардо?
У Густаво Эскобара были пышные черные усы и густые бакенбарды; его
кирпично-красное, как латерит, лицо было похоже на просеку в лесу, а нос
вздымался, будто вставший на дыбы конь конкистадора. Он говорил:
- Но я по вас скучал не меньше, чем жена. Наши скромные дружеские
ужины...
Все время, пока Маргарита была его любовницей, Пларр гадал: чего в тоне
ее мужа больше - грубоватой шутливости или насмешки. Маргарита утверждала,
будто муж ее бешено ревнив: ее гордость была бы уязвлена, если бы на самом
деле он был к ней равнодушен. Может, он и не был к ней равнодушен, ведь
она все же была одной из его женщин, хотя их у него было немало. Доктор
Пларр как-то раз встретил его в заведении матушки Санчес, где он угощал
сразу четырех девушек. Девушки, в нарушение местных правил, пили
шампанское, хорошее французское шампанское, которое он, как видно, принес
с собой. Но на Густаво Эскобара не распространялись никакие правила.
Доктор Пларр иногда задавал себе вопрос: не был ли Эскобар одним из
клиентов Клары? Какую комедию разыгрывала она перед ним? Уж не смирение
ли?
- А чем вы развлекались в Буэнос-Айресе, дорогой Эдуардо?
- Был в посольстве, - крикнул ему в ответ доктор Пларр, - и навещал
мать. А вы?
- Жена ходила по магазинам. А я пообедал в отеле "Харлингэм".
Он продолжал щупать плечо доктора Пларра, словно размышляя, не купить
ли его для улучшения породы (у него было большое поместье на берегу Параны
со стороны Чако).
- Густаво снова покидает меня на целую неделю, - сказала Маргарита, - а
перед тем как покинуть, всегда разрешает делать покупки.
Доктору Пларру хотелось перевести разговор на своего преемника Гаспара
Вальехо, которого должны были больше интересовать сообщенные ею сведения:
Доктору было бы спокойнее на душе, если бы он узнал, что Вальехо все еще
друг дома.
- А почему бы вам, Эдуардо, не приехать ко мне в поместье? Я бы вам там
устроил неплохую охоту.
- Врач привязан к своим больным, - отговорился доктор Пларр.
Самолет нырнул в воздушную яму, и Эскобару пришлось ухватиться за
кресло Пларра.
- Осторожнее, милый. Смотри еще что-нибудь себе повредишь. Лучше сядь.
Может быть, Эскобара рассердил безразличный тон, каким жена выразила
свою озабоченность. А может быть, он принял ее предостережение как попытку
бросить тень на его machismo. Он произнес с уже откровенной насмешкой:
- Насколько я знаю, сейчас вы привязаны к очень дорогой вам пациентке?
- Мне одинаково дороги все мои пациентки.
- Я слышал, что сеньора Фортнум ожидает ребенка?
- Да. И как вы, наверное, знаете, сеньора Вега тоже, но она не доверяет
мне как акушеру. Она пользуется услугами доктора Беневенто.
- Скрытный же вы человек, Эдуардо, - сказал Эскобар.
Он неловко пробрался мимо жены на место у окна и сел. Стоило ему
закрыть глаза, и он, казалось, заснул, выпрямившись в кресле. Так,
вероятно, выглядел один из его предков, когда спал верхом, пересекая Анды;
он мягко покачивался вместе с самолетом, пролетавшим сквозь снежные
скопления облаков.
- Что он этим хотел сказать, Эдуардо? - шепотом спросила его жена.
- Почем я знаю?
Насколько он помнил, у Эскобара был крепкий сон. Как-то раз, в самом
начале их связи, Маргарита сказала:
- Его ничто не разбудит, разве что мы замолчим. Поэтому продолжай
говорить.
- О чем? - спросил он.
- О чем хочешь. Почему бы тебе не рассказать, как ты меня любишь?
Они сидели вдвоем на кушетке, а муж спал в кресле, повернувшись к ним
спиной, в другом конце комнаты. Доктору Пларру не было видно, закрыты у
него глаза или нет. Он осторожно сказал:
- Я тебя хочу.
- Да?
- Я тебя хочу.
- Не говори так отрывисто, - сказала она и потянулась к Пларру. - Ему
надо слышать размеренные звуки тихой речи.
Трудно произносить монолог, когда тебя ласкает женщина. Доктор Пларр в
растерянности стал рассказывать сказку о трех медведях, начав ее с
середины, и с тревогой наблюдал за могучей, скульптурной головой над
спинкой кресла.
- И тогда третий медведь сказал грубым голосом: "А кто съел мою кашу?"
Сеньора Эскобар сидела верхом у него на коленях, как ребенок на
деревянной лошадке.
- Тогда все три медведя пошли наверх, и медвежонок спросил: "А кто спал
в моей кроватке?" - Он стиснул плечи сеньоры Эскобар, потерял нить
рассказа и продолжал первой пришедшей ему в голову фразой: - По кочкам, по
кочкам, бух...
Когда они снова сели рядом на кушетку, сеньора Эскобар - он еще не
привык тогда звать ее Маргаритой - сказала:
- Вы что-то сказали по-английски. Что?
- Я сказал, что страстно вас хочу, - благоразумно схитрил доктор Пларр.
Это отец качал его на коленях, мать не знала никаких игр. Может, испанские
дети вообще не играют, во всяком случае в детские игры?
- На что Густаво намекал, говоря о сеньоре Фортнум? - снова спросила
Маргарита, вернув его в сегодняшний день и в самолет, который ветер мотал
над Параной.
- Понятия не имею.
- Я была бы ужасно разочарована, Эдуардо, если бы у вас оказалось
что-то общее с этой маленькой putain. Я ведь до сих пор к вам очень
привязана.
- Извините, Маргарита, мне надо поговорить с полковником Пересом.
Внизу под ними мигали огни Ла-Паса, фонари вдоль реки словно прочертили
белую полосу; при полной темноте на другом берегу казалось, что эти фонари
обозначают край плоской земли. Перес сидел в дальнем конце самолета, возле
уборной, и место рядом с ним не было занято.
- Есть какие-нибудь новости, полковник? - спросил доктор Пларр.
- Новости о чем?
- О Фортнуме.
- Нет. Откуда? А вы ждете новостей?
- Я-то думал, что полиция что-нибудь знает... Разве по радио не
говорили, что вы ищете его в Росарио?
- Если он действительно был в Росарио, они успели бы привезти его в
Буэнос-Айрес.
- А что это был за звонок из Кордовы?
- Наверное, глупая попытка сбить нас с толку. О Кордове не может быть и
речи. Когда они звонили, они вряд ли успели даже до Росарио добраться.
Езды пятнадцать часов на самой ходкой машине.
- Тогда где же он, по-вашему, находится?
- Вероятно, убит и скинут в реку или же спрятан где-то поблизости. Что
вы делали в Буэнос-Айресе?
Вопрос был задан из вежливости, а не в порядке допроса. Переса это
интересовало не больше, чем Эскобара.
- Хотел поговорить с послом по поводу Фортнума.
- Да? И что он вам сказал?
- Я нарушил его послеобеденный сон. Он сказал, что беда в том, что
никому, в сущности, до Фортнума нет дела.
- Уверяю вас, - сказал полковник, - что я так не думаю. Вчера я
намеревался как следует прочесать barrio popular, но губернатор счел это
чересчур опасным. Если удастся, он хочет избежать стрельбы. В нашей
провинции до сих пор было мирно, если не считать небольших беспорядков по
поводу священников из развивающихся стран. Губернатор послал меня в
Буэнос-Айрес к министру внутренних дел. Мне кажется, он хочет оттянуть
развязку. Если он сумеет отсрочить решение этого дела и нам повезет, труп
Фортнума обнаружат за пределами нашей провинции. Тогда нас никто не сможет
обвинить, что мы действовали неосмотрительно. Шантаж не удастся. Все будут
довольны. Кроме меня. Даже ваше правительство - и оно будет довольно.
Надеюсь, вдове дадут пенсию?
- Сомневаюсь. Он ведь был всего лишь почетным консулом. А что говорит
министр?
- Этот стрельбы не боится. Побольше бы нам таких людей. Советует
губернатору действовать вовсю, а если понадобится, то пустить в ход и
войска. Президент хочет, чтобы дело было урегулировано до того, как
Генерал кончит ловить рыбу. А что еще сказал ваш посол?
- Он сказал, что если бы газеты подняли шум...
- А с чего они его поднимут? Вы слышали дневную передачу по радио?
Разбился английский самолет. На этот раз захватчик взорвал гранату.
Погибло сто шестьдесят семь человек, сто шестьдесят семь Фортнумов, и один
из них - знаменитый киноактер. Нет, доктор Пларр, надо признать, что, на
их взгляд, наше дело - просто ерунда.
- Значит, вы хотите умыть руки?
- Ну нет, я всю жизнь занимался ерундой и предпочитал ее улаживать.
Папки с нераскрытыми делами занимают слишком много места. Вчера на реке
застрелили контрабандиста, теперь мы можем закрыть его дело. Кто-то украл
сто тысяч песо из спальни в "Национале", но вор у нас на примете. А рано
утром в церкви Ла-Крус обнаружена небольшая бомба. Бомба совсем маленькая
- у нас ведь провинция - и должна была взорваться в полночь, когда церковь
пуста. Однако, если бы бомба взорвалась, она могла бы повредить
чудотворное распятие, а вот это уже сенсация для "Эль литораль" и, может,
даже для "Насьон". Не исключено, что и так это уже сенсация. Ходят слухи,
будто богородица сошла с алтаря и своими руками вытащила из бомбы запал и
что архиепископ посетил место действия. Вы же знаете, что это распятие
было впервые спасено задолго до того, как возник Буэнос-Айрес, это когда
молния поразила индейцев, хотевших его сжечь. - Дверь из уборной
отворилась. - Доктор, вы знакомы с моим коллегой, капитаном Волардо? Я
рассказывал доктору о нашем новом чуде, Рубен.
- Смейтесь, смейтесь, полковник, но бомба ведь не взорвалась!
- Видите, доктор, и Рубен уже готов уверовать.
- Пока что я воздержусь высказывать свое мнение. Как и архиепископ. А
он человек образованный.
- Я-то думал, что взрыватель был плохо пригнан.
- А почему он был плохо пригнан? Надо всегда смотреть в корень. Чудо
похоже на преступление. Вы говорите, что взрыватель был небрежно пригнан,
но почем мы знаем, что это не богородица водила рукой, вставлявшей
взрыватель?
- И все же я предпочитаю верить, что нас держат в воздухе моторы -
пусть их производил и не "Роллс-Ройс", - а не божественное вмешательство.
Самолет снова нырнул в воздушную яму, и в салоне зажглась надпись,
предлагавшая застегнуть ремни. Доктору Пларру показалось, что полковника
слегка мутит. Он вернулся на свое место.
Доктор Пларр передал приглашения по телефону из аэропорта и стал ждать
своих гостей на террасе "Националя". Он набросал письмо на бланке
гостиницы в самых сдержанных выражениях - посол, как ему казалось, счел бы
их трезвыми и убедительными. Город просыпался к вечеру после долгого
послеобеденного отдыха. Вдоль набережной проехала вереница автомашин.
Белая обнаженная статуя в бельведере сияла в электрическом свете, а
реклама кока-колы горела алым светом, как лампадки у гробницы святого. С
берега Чако паром выкрикивал в темноту какое-то предостережение. Шел
десятый час - ужинать большинству жителей было еще рано, - и доктор Пларр
сидел на террасе один, если не считать доктора Беневенто и его жены.
Доктор Беневенто маленькими глоточками потягивал аперитив, словно
недоверчиво пробовал лекарство, прописанное конкурентом, а его жена,
суровая женщина средних лет, которая носила на груди большой золотой крест
как некий знак отличия, не пила ничего и наблюдала, как исчезает аперитив
супруга, с притворным долготерпением. Доктор Пларр вспомнил, что сегодня
четверг и доктор Беневенто, вероятно, пришел в отель прямо после осмотра
девушек матушки Санчес. Оба доктора делали вид, что не знают друг друга:
несмотря на долгие годы со времени его приезда из Буэнос-Айреса, доктор
Пларр все еще был в глазах доктора Беневенто пришлым пролазой.
Первым из его гостей пришел Хэмфрис. Он был в темном костюме,
застегнутом на все пуговицы, и в этот сырой вечер лоб его блестел от
испарины. Настроение его отнюдь не улучшилось, когда дерзкий москит впился
ему в лодыжку сквозь толстый серый шерстяной носок. Преподаватель
английского языка сердито шлепнул себя по ноге.
- Когда вы позвонили, я как раз собирался в Итальянский клуб, -
пожаловался он, явно возмущенный тем, что его лишили привычного гуляша.
Заметив на столе третий прибор, он спросил:
- Кто еще придет?
- Доктор Сааведра.
- Господи, зачем? Не понимаю, что вы находите в этом типе. Надутый
осел.
- Я подумал, что его совет может нам пригодиться. Хочу написать письмо
в газеты насчет Фортнума от имени Англо-аргентинского клуба.
- Вы смеетесь. Какого клуба? Его же нет в природе.
- А мы сегодня учредим этот клуб. Надеюсь, Сааведра согласится стать
почетным президентом, я буду председателем. Вы ведь не откажетесь взять на
себя обязанности почетного секретаря? Дел будет не слишком много.
- Это чистое безумие, - сказал Хэмфрис. - Насколько я знаю, в городе
живет еще только один англичанин. Вернее, жил. Я убежден, что Фортнум
скрылся. Эта женщина, наверное, стоила ему кучу денег. Рано или поздно мы
услышим о неоплаченных счетах в консульстве. А скорее всего, вообще ничего
не услышим. Посольские в Буэнос-Айресе, конечно, постараются замять это
дело. Блюдут честь своей так называемой дипломатической службы. Правды
ведь все равно никогда не узнаешь.
На это он постоянно и совершенно искренне сетовал. Правда была для него
сложным предложением, которое его ученики никак не могли разобрать
грамматически правильно.
- Да нет же, никто не сомневается, что его похитили, - сказал доктор
Пларр. - Вот это действительно правда. Я говорил с Пересом.
- Вы верите тому, что говорит полицейский?
- Этому полицейскому верю. Послушайте, Хэмфрис, не упрямьтесь. Мы
должны как-то помочь Фортнуму. Даже если он и повесил наш флаг вверх
ногами. Бедняге осталось жить всего три дня. Строго между нами, это посол
сегодня посоветовал мне составить обращение в газеты. Любое, лишь бы
привлечь какое-то внимание к Фортнуму. От имени местного Английского
клуба. Ну да, да, вы это уже говорили. Конечно, такого клуба нет. Когда я
летел назад, я подумал, что лучше назвать клуб Англо-аргентинским. Тогда
мы сможем воспользоваться именем Сааведры и у нас будет больше шансов
пробиться в газеты Буэнос-Айреса. Мы сможем сказать, как много Фортнум
сделал, чтобы укрепить наши отношения с Аргентиной. О его культурной
деятельности.
- Культурной деятельности! Отец его был отъявленным пьянчугой, и Чарли
Фортнум пошел в него. Помните тот вечер, когда нам пришлось тащить его на
себе в "Боливар"? Он ведь на ногах не держался. Все, что он сделал для
наших отношений с Аргентиной, - это женился на местной проститутке.
- Все равно мы не можем обречь его на смерть.
- Я бы и мизинцем не пошевелил ради этого человека, - заявил Хэмфрис.
Что-то происходило в зале "Националя". Метрдотель, который вышел на
террасу подышать воздухом перед началом вечернего столпотворения, поспешил
назад. Официант, направлявшийся к столику доктора Беневенто, с полпути
бросился на чей-то зов. За высокой стеклянной дверью ресторана доктор
Пларр заметил голубовато-серый переливчатый костюм Хорхе Хулио Сааведры -
писатель остановился, чтобы перекинуться словами со служащими.
Гардеробщица приняла у него шляпу, официант взял трость, директор
ресторана устремился из конторы к метрдотелю. Доктор Сааведра что-то
объяснял, указывая то на одно, то на другое; когда он вышел на террасу к
столику доктора Пларра, за ним тянулась целая свита. Даже доктор Беневенто
приподнялся со стула, когда доктор Сааведра косолапо проследовал мимо него
в своих сверкающих остроносых ботинках.
- Вот и великий писатель, - усмехнулся Хэмфрис. - Держу пари, никто из
них не читал ни слова из того, что им написано.
- Вероятно, вы правы, но его прадед был здешним губернатором, -
отозвался доктор Пларр. - У них в Аргентине сильно развита историческая
память.
Управляющий пожелал узнать, доволен ли доктор Сааведра тем, как стоит
столик; метрдотель шепнул доктору Пларру, что будет подано специальное
блюдо, которого нет в меню, - сегодня они получили из Игуазу свежую
лососину; найдется и dorado [сорт рыбы (исп.)], если эту рыбу предпочитают
гости доктора Пларра.
Когда служащие постепенно удалились, доктор Сааведра произнес:
- Какая глупость! Чего это они так суетятся?.. Я ведь только сказал,
что намерен описать "Националь" в одном из эпизодов моего нового романа. И
хотел объяснить, куда я хочу посадить своего героя. Мне нужно точно
установить, что находится в поле его зрения, когда его враг, Фуэраббиа,
ворвется с террасы с оружием в руках.
- Это будет детектив? - коварно спросил Хэмфрис. - Люблю хорошие
детективы.
- Надеюсь, я никогда не стану писать детективов, доктор Хэмфрис, если
под детективом вы подразумеваете эти абсурдные головоломки, нечто вроде
литературных ребусов. В моей новой книге я исследую психологию насилия.
- Снова у гаучо?
- Нет, не у гаучо. Это современный роман - мой второй экскурс в
политику. Действие происходит во времена диктатора Росаса [Росас, Хуан
Мануэль Ортас де (1793-1877) - фактический диктатор Аргентины с 1835 по
1852 год].
- Вы же, по-моему, сказали, что роман современный.
- Идеи современные. Если бы вы, доктор Хэмфрис, были не преподавателем
литературы, а писателем, вы бы знали, что романист должен несколько
отдалиться от своей темы. Ничто не устаревает быстрее, чем сегодняшний
день. Вы же не ожидаете от меня, чтобы я написал о похищении сеньора
Фортнума. - Он повернулся к доктору Пларру. - Мне нелегко было
освободиться вечером, произошла небольшая неприятность, но, когда вызывает
мой врач, я должен повиноваться. Так в чем же дело?
- Мы с доктором Хэмфрисом решили учредить Англо-аргентинский клуб.
- Отличная идея. А какова будет сфера его деятельности?
- Разумеется, область культуры. Литература, археология... Мы бы просили
вас стать его президентом.
- Вы оказываете мне честь, - произнес доктор Сааведра.
- Мне бы хотелось, чтобы одним из первых шагов нашего клуба стало
обращение к прессе по поводу похищения Фортнума. Если бы он был здесь, он,
конечно, тоже стал бы членом нашего клуба.
- Чем я могу вам помочь? - спросил доктор Сааведра. - С сеньором
Фортнумом я был едва знаком. Встретился раз у сеньоры Санчес...
- Я кое-что тут набросал... наспех. Я ведь не писатель, выписываю
только рецепты.
- Он сбежал. Только и всего, - вставил Хэмфрис. - Вероятно, сам все и
подстроил. Лично я отказываюсь подписывать.
- Тогда нам придется обойтись без вас, Хэмфрис. Но после опубликования
письма ваши друзья - если они у вас есть - могут задуматься, почему вы не
являетесь членом Англо-аргентинского клуба. Еще решат, что вас
забаллотировали.
- Вы же знаете, что никакого клуба нет.
- Нет, простите, такой клуб уже есть, и доктор Сааведра согласился быть
его президентом. Это наш первый клубный обед. И нам подадут прекрасную
лососину из Игуазу. Если не желаете стать членом клуба, ступайте есть
гуляш в своем итальянском притоне.
- Вы что, меня шантажируете?
- Для благих целей.
- В моральном отношении вы ничуть не лучше этих похитителей.
- Может, и не лучше, а все же я бы не хотел, чтобы они убили Чарли
Фортнума.
- Чарли Фортнум позорит свою родину.
- Не будет подписи - не будет и лососины.
- Вы не оставляете мне выбора, - сказал доктор Хэмфрис, развертывая
салфетку.
Доктор Сааведра, внимательно прочитав письмо, положил его рядом с
тарелкой.
- Нельзя мне взять его домой и отредактировать? Здесь не хватает - не
обижайтесь на критику, она продиктована чувством профессионального долга,
- не хватает ощущения крайней насущности этого шага. Письмо оставляет
читателя холодным, словно отчет какой-нибудь фирмы. Если вы поручите дело
мне, я напишу письмо более яркое, полное драматизма. Такое, что его
придется напечатать уже в силу его литературных достоинств.
- Я хотел бы сегодня же вечером передать письмо по телеграфу в
лондонскую "Таймс" и поместить в завтрашние газеты Буэнос-Айреса.
- Такое письмо нельзя составлять наспех, доктор Пларр, к тому же я пишу
медленно. Дайте мне время до завтра, обещаю, что это себя оправдает.
потребности или даже простому любопытству.
Сеньора Пларр сказала:
- Он никогда не любил ни тебя, ни меня. Это был человек, который не
знал, что такое любовь.
Ему хотелось задать ей вопрос всерьез: "А мы знаем?", но он понимал,
что она воспримет его как упрек, а у него не было желания ее упрекать. С
куда большим основанием он мог бы в подобном незнании упрекнуть самого
себя. А может быть, думал он, она права, и я пошел в отца.
- Я не очень отчетливо его помню, - сказал он, - разве, пожалуй, то,
как он с нами прощался; я тогда заметил, что он поседел. И еще помню, как
по вечерам он обходил дом и запирал все двери. От этих звуков я всегда
просыпался. Я даже не знаю, сколько ему теперь было бы лет, если бы он был
жив.
- Сегодня ему исполнился бы семьдесят один.
- Сегодня? Значит, это в день его рождения...
- Он мне сказал, что лучший подарок, который он от меня может получить,
- это увидеть, как мы оба уплываем по реке. С его стороны было жестоко так
говорить.
- Ну, мама, он вряд ли хотел быть к тебе жестоким.
- Он даже заранее меня не предупредил. Я и вещи как следует сложить не
успела. Забыла кое-какие драгоценности. У меня были часики с бриллиантами,
я их надевала к черному платью. Помнишь мое черное платье? Да нет, куда же
тебе помнить? Ты и ребенком всегда был такой ненаблюдательный. Он уверял,
будто боится, что я расскажу друзьям, а они станут болтать, и полиция нас
задержит. А я приготовила такой хороший именинный обед, острую закуску с
сыром, он ведь больше любил острое, чем сладкое. Вот что значит выйти
замуж за иностранца. Вкусы всегда такие разные. Утром я истово молилась,
чтобы он не слишком мучился.
- А я думал, что ты считаешь его уже мертвым.
- Да я и говорю ведь о муках в чистилище. Отец Гальвао сказал, что
больнее всего в чистилище, когда видишь, к чему привели твои поступки и
какие страдания ты причинял тем, кого любил.
Она положила на тарелку еще один эклер.
- Но ты же говоришь, что он ни тебя, ни меня не любил.
- Ну, какую-то привязанность он к нам питал. И у него было чувство
долга. Он ведь такой типичный англичанин. Предпочитал мужское общество. Не
сомневаюсь, что, когда пароход отошел, он отправился в клуб.
- В какой клуб?
Они уже много лет так долго не разговаривали об отце.
- В этом клубе ему было совсем небезопасно состоять. Он назывался
Конституционным, но полиция его прикрыла. Потом члены стали собираться
тайком, как-то раз даже у нас в имении. А когда я возражала, он меня не
слушал. Я ему говорила: "Помни, у тебя жена и ребенок". А он мне: "У
каждого члена клуба есть жена и дети". Я сказала: "Ну тогда у них должны
быть темы для разговора поважнее, чем политика..." Ладно, - добавила она
со вздохом, - чего вспоминать старые споры. Я, конечно, его простила.
Расскажи-ка, дорогой, лучше о себе.
Но глаза ее стали стеклянными от полнейшего отсутствия интереса.
- Да, в общем, и рассказывать-то нечего, - сказал он.
Лететь вечерним самолетом на север для такого человека, как доктор
Пларр, который предпочитал одиночество, было рискованно. На этом самолете
редко летали незнакомые люди или туристы. Пассажирами, как правило, бывали
местные политические деятели, возвращавшиеся из столицы, или жены богачей,
которых он иногда лечил (они ездили в Буэнос-Айрес за покупками, в гости и
даже причесываться, не доверяя местному парикмахеру). В небольшом
двухмоторном самолете они составляли шумную компанию.
Кое-какая надежда на спокойный перелет еще была, но настроение сразу
испортилось, когда через проход его радостно приветствовала сеньора
Эскобар - он ее сперва не заметил.
- Эдуардо!
- Маргарита!
Он стал уныло стягивать ремни, чтобы пересесть на пустое место с ней
рядом.
- Не надо, - торопливо шепнула она. - Со мной Густаво. Он там сзади,
разговаривает с полковником Пересом.
- И полковник Перес здесь?
- Да, они обсуждают это похищение. Знаете, что я думаю?
- Что?
- Я думаю, что этот Фортнум сбежал от жены.
- Зачем бы он стал это делать?
- Вы же знаете, Эдуардо, эту историю. Она - putain [шлюха (франц.)]. Из
того кошмарного дома на калье... ну, да вы же мужчина и прекрасно знаете,
о каком доме я говорю.
Он помнил, что когда Маргарита хотела произнести что-нибудь не очень
приличное, то всегда выражалась по-французски. Он так и слышал, как она
вскрикивает в своей комнате, с тонким умыслом притемненной на две трети
опущенными persianas [жалюзи (исп.)]: "Baise-moi, baise-moi" [целуй меня,
целуй меня (франц.)]. Она никогда не позволила бы себе произнести подобную
фразу по-испански. И теперь со вздохом, так же тонко рассчитанным, как и
опущенные жалюзи, она сказала:
- Я так давно вас не видела, Эдуардо.
Он подумал, куда же девался ее новый любовник - Гаспар Вальехо из
министерства финансов? Надо надеяться, что они не поссорились.
Рев моторов избавил его от необходимости отвечать, но, когда
предостережения из рупора были произнесены и они поднялись высоко над
защитного цвета Платой, которая почернела с наступлением вечера, он
приготовил ничего не значащую фразу:
- Вы же знаете, что за жизнь у нас, врачей, Маргарита.
- Да, - сказала она. - Знаю как никто. Вы еще пользуете сеньору Вегу?
- Нет. По-моему, она сменила врача.
- Я бы, Эдуардо, этого никогда не сделала, на свете на так уж много
хороших врачей. Если я вас не вызывала, то только потому, что я до
неприличия здорова. А, вот наконец и мой муж. Погляди, кто тут с нами,
Густаво! И не делай вид, будто не помнишь доктора Пларра!
- Как я могу его не помнить? Где вы пропадали, Эдуардо? - Густаво
Эскобар тяжело опустил руку на плечо доктору Пларру и стал ласково его
мять - он, как и все латиноамериканцы, щупал каждого, с кем разговаривал.
Даже удар ножом в одной из повестей Хорхе Хулио Сааведры можно было счесть
своего рода прощупыванием. - Мы по вам скучали, - продолжал он громко, как
говорят глухие. - Сколько раз жена говорила: не пойму, почему нас больше
не посещает Эдуардо?
У Густаво Эскобара были пышные черные усы и густые бакенбарды; его
кирпично-красное, как латерит, лицо было похоже на просеку в лесу, а нос
вздымался, будто вставший на дыбы конь конкистадора. Он говорил:
- Но я по вас скучал не меньше, чем жена. Наши скромные дружеские
ужины...
Все время, пока Маргарита была его любовницей, Пларр гадал: чего в тоне
ее мужа больше - грубоватой шутливости или насмешки. Маргарита утверждала,
будто муж ее бешено ревнив: ее гордость была бы уязвлена, если бы на самом
деле он был к ней равнодушен. Может, он и не был к ней равнодушен, ведь
она все же была одной из его женщин, хотя их у него было немало. Доктор
Пларр как-то раз встретил его в заведении матушки Санчес, где он угощал
сразу четырех девушек. Девушки, в нарушение местных правил, пили
шампанское, хорошее французское шампанское, которое он, как видно, принес
с собой. Но на Густаво Эскобара не распространялись никакие правила.
Доктор Пларр иногда задавал себе вопрос: не был ли Эскобар одним из
клиентов Клары? Какую комедию разыгрывала она перед ним? Уж не смирение
ли?
- А чем вы развлекались в Буэнос-Айресе, дорогой Эдуардо?
- Был в посольстве, - крикнул ему в ответ доктор Пларр, - и навещал
мать. А вы?
- Жена ходила по магазинам. А я пообедал в отеле "Харлингэм".
Он продолжал щупать плечо доктора Пларра, словно размышляя, не купить
ли его для улучшения породы (у него было большое поместье на берегу Параны
со стороны Чако).
- Густаво снова покидает меня на целую неделю, - сказала Маргарита, - а
перед тем как покинуть, всегда разрешает делать покупки.
Доктору Пларру хотелось перевести разговор на своего преемника Гаспара
Вальехо, которого должны были больше интересовать сообщенные ею сведения:
Доктору было бы спокойнее на душе, если бы он узнал, что Вальехо все еще
друг дома.
- А почему бы вам, Эдуардо, не приехать ко мне в поместье? Я бы вам там
устроил неплохую охоту.
- Врач привязан к своим больным, - отговорился доктор Пларр.
Самолет нырнул в воздушную яму, и Эскобару пришлось ухватиться за
кресло Пларра.
- Осторожнее, милый. Смотри еще что-нибудь себе повредишь. Лучше сядь.
Может быть, Эскобара рассердил безразличный тон, каким жена выразила
свою озабоченность. А может быть, он принял ее предостережение как попытку
бросить тень на его machismo. Он произнес с уже откровенной насмешкой:
- Насколько я знаю, сейчас вы привязаны к очень дорогой вам пациентке?
- Мне одинаково дороги все мои пациентки.
- Я слышал, что сеньора Фортнум ожидает ребенка?
- Да. И как вы, наверное, знаете, сеньора Вега тоже, но она не доверяет
мне как акушеру. Она пользуется услугами доктора Беневенто.
- Скрытный же вы человек, Эдуардо, - сказал Эскобар.
Он неловко пробрался мимо жены на место у окна и сел. Стоило ему
закрыть глаза, и он, казалось, заснул, выпрямившись в кресле. Так,
вероятно, выглядел один из его предков, когда спал верхом, пересекая Анды;
он мягко покачивался вместе с самолетом, пролетавшим сквозь снежные
скопления облаков.
- Что он этим хотел сказать, Эдуардо? - шепотом спросила его жена.
- Почем я знаю?
Насколько он помнил, у Эскобара был крепкий сон. Как-то раз, в самом
начале их связи, Маргарита сказала:
- Его ничто не разбудит, разве что мы замолчим. Поэтому продолжай
говорить.
- О чем? - спросил он.
- О чем хочешь. Почему бы тебе не рассказать, как ты меня любишь?
Они сидели вдвоем на кушетке, а муж спал в кресле, повернувшись к ним
спиной, в другом конце комнаты. Доктору Пларру не было видно, закрыты у
него глаза или нет. Он осторожно сказал:
- Я тебя хочу.
- Да?
- Я тебя хочу.
- Не говори так отрывисто, - сказала она и потянулась к Пларру. - Ему
надо слышать размеренные звуки тихой речи.
Трудно произносить монолог, когда тебя ласкает женщина. Доктор Пларр в
растерянности стал рассказывать сказку о трех медведях, начав ее с
середины, и с тревогой наблюдал за могучей, скульптурной головой над
спинкой кресла.
- И тогда третий медведь сказал грубым голосом: "А кто съел мою кашу?"
Сеньора Эскобар сидела верхом у него на коленях, как ребенок на
деревянной лошадке.
- Тогда все три медведя пошли наверх, и медвежонок спросил: "А кто спал
в моей кроватке?" - Он стиснул плечи сеньоры Эскобар, потерял нить
рассказа и продолжал первой пришедшей ему в голову фразой: - По кочкам, по
кочкам, бух...
Когда они снова сели рядом на кушетку, сеньора Эскобар - он еще не
привык тогда звать ее Маргаритой - сказала:
- Вы что-то сказали по-английски. Что?
- Я сказал, что страстно вас хочу, - благоразумно схитрил доктор Пларр.
Это отец качал его на коленях, мать не знала никаких игр. Может, испанские
дети вообще не играют, во всяком случае в детские игры?
- На что Густаво намекал, говоря о сеньоре Фортнум? - снова спросила
Маргарита, вернув его в сегодняшний день и в самолет, который ветер мотал
над Параной.
- Понятия не имею.
- Я была бы ужасно разочарована, Эдуардо, если бы у вас оказалось
что-то общее с этой маленькой putain. Я ведь до сих пор к вам очень
привязана.
- Извините, Маргарита, мне надо поговорить с полковником Пересом.
Внизу под ними мигали огни Ла-Паса, фонари вдоль реки словно прочертили
белую полосу; при полной темноте на другом берегу казалось, что эти фонари
обозначают край плоской земли. Перес сидел в дальнем конце самолета, возле
уборной, и место рядом с ним не было занято.
- Есть какие-нибудь новости, полковник? - спросил доктор Пларр.
- Новости о чем?
- О Фортнуме.
- Нет. Откуда? А вы ждете новостей?
- Я-то думал, что полиция что-нибудь знает... Разве по радио не
говорили, что вы ищете его в Росарио?
- Если он действительно был в Росарио, они успели бы привезти его в
Буэнос-Айрес.
- А что это был за звонок из Кордовы?
- Наверное, глупая попытка сбить нас с толку. О Кордове не может быть и
речи. Когда они звонили, они вряд ли успели даже до Росарио добраться.
Езды пятнадцать часов на самой ходкой машине.
- Тогда где же он, по-вашему, находится?
- Вероятно, убит и скинут в реку или же спрятан где-то поблизости. Что
вы делали в Буэнос-Айресе?
Вопрос был задан из вежливости, а не в порядке допроса. Переса это
интересовало не больше, чем Эскобара.
- Хотел поговорить с послом по поводу Фортнума.
- Да? И что он вам сказал?
- Я нарушил его послеобеденный сон. Он сказал, что беда в том, что
никому, в сущности, до Фортнума нет дела.
- Уверяю вас, - сказал полковник, - что я так не думаю. Вчера я
намеревался как следует прочесать barrio popular, но губернатор счел это
чересчур опасным. Если удастся, он хочет избежать стрельбы. В нашей
провинции до сих пор было мирно, если не считать небольших беспорядков по
поводу священников из развивающихся стран. Губернатор послал меня в
Буэнос-Айрес к министру внутренних дел. Мне кажется, он хочет оттянуть
развязку. Если он сумеет отсрочить решение этого дела и нам повезет, труп
Фортнума обнаружат за пределами нашей провинции. Тогда нас никто не сможет
обвинить, что мы действовали неосмотрительно. Шантаж не удастся. Все будут
довольны. Кроме меня. Даже ваше правительство - и оно будет довольно.
Надеюсь, вдове дадут пенсию?
- Сомневаюсь. Он ведь был всего лишь почетным консулом. А что говорит
министр?
- Этот стрельбы не боится. Побольше бы нам таких людей. Советует
губернатору действовать вовсю, а если понадобится, то пустить в ход и
войска. Президент хочет, чтобы дело было урегулировано до того, как
Генерал кончит ловить рыбу. А что еще сказал ваш посол?
- Он сказал, что если бы газеты подняли шум...
- А с чего они его поднимут? Вы слышали дневную передачу по радио?
Разбился английский самолет. На этот раз захватчик взорвал гранату.
Погибло сто шестьдесят семь человек, сто шестьдесят семь Фортнумов, и один
из них - знаменитый киноактер. Нет, доктор Пларр, надо признать, что, на
их взгляд, наше дело - просто ерунда.
- Значит, вы хотите умыть руки?
- Ну нет, я всю жизнь занимался ерундой и предпочитал ее улаживать.
Папки с нераскрытыми делами занимают слишком много места. Вчера на реке
застрелили контрабандиста, теперь мы можем закрыть его дело. Кто-то украл
сто тысяч песо из спальни в "Национале", но вор у нас на примете. А рано
утром в церкви Ла-Крус обнаружена небольшая бомба. Бомба совсем маленькая
- у нас ведь провинция - и должна была взорваться в полночь, когда церковь
пуста. Однако, если бы бомба взорвалась, она могла бы повредить
чудотворное распятие, а вот это уже сенсация для "Эль литораль" и, может,
даже для "Насьон". Не исключено, что и так это уже сенсация. Ходят слухи,
будто богородица сошла с алтаря и своими руками вытащила из бомбы запал и
что архиепископ посетил место действия. Вы же знаете, что это распятие
было впервые спасено задолго до того, как возник Буэнос-Айрес, это когда
молния поразила индейцев, хотевших его сжечь. - Дверь из уборной
отворилась. - Доктор, вы знакомы с моим коллегой, капитаном Волардо? Я
рассказывал доктору о нашем новом чуде, Рубен.
- Смейтесь, смейтесь, полковник, но бомба ведь не взорвалась!
- Видите, доктор, и Рубен уже готов уверовать.
- Пока что я воздержусь высказывать свое мнение. Как и архиепископ. А
он человек образованный.
- Я-то думал, что взрыватель был плохо пригнан.
- А почему он был плохо пригнан? Надо всегда смотреть в корень. Чудо
похоже на преступление. Вы говорите, что взрыватель был небрежно пригнан,
но почем мы знаем, что это не богородица водила рукой, вставлявшей
взрыватель?
- И все же я предпочитаю верить, что нас держат в воздухе моторы -
пусть их производил и не "Роллс-Ройс", - а не божественное вмешательство.
Самолет снова нырнул в воздушную яму, и в салоне зажглась надпись,
предлагавшая застегнуть ремни. Доктору Пларру показалось, что полковника
слегка мутит. Он вернулся на свое место.
Доктор Пларр передал приглашения по телефону из аэропорта и стал ждать
своих гостей на террасе "Националя". Он набросал письмо на бланке
гостиницы в самых сдержанных выражениях - посол, как ему казалось, счел бы
их трезвыми и убедительными. Город просыпался к вечеру после долгого
послеобеденного отдыха. Вдоль набережной проехала вереница автомашин.
Белая обнаженная статуя в бельведере сияла в электрическом свете, а
реклама кока-колы горела алым светом, как лампадки у гробницы святого. С
берега Чако паром выкрикивал в темноту какое-то предостережение. Шел
десятый час - ужинать большинству жителей было еще рано, - и доктор Пларр
сидел на террасе один, если не считать доктора Беневенто и его жены.
Доктор Беневенто маленькими глоточками потягивал аперитив, словно
недоверчиво пробовал лекарство, прописанное конкурентом, а его жена,
суровая женщина средних лет, которая носила на груди большой золотой крест
как некий знак отличия, не пила ничего и наблюдала, как исчезает аперитив
супруга, с притворным долготерпением. Доктор Пларр вспомнил, что сегодня
четверг и доктор Беневенто, вероятно, пришел в отель прямо после осмотра
девушек матушки Санчес. Оба доктора делали вид, что не знают друг друга:
несмотря на долгие годы со времени его приезда из Буэнос-Айреса, доктор
Пларр все еще был в глазах доктора Беневенто пришлым пролазой.
Первым из его гостей пришел Хэмфрис. Он был в темном костюме,
застегнутом на все пуговицы, и в этот сырой вечер лоб его блестел от
испарины. Настроение его отнюдь не улучшилось, когда дерзкий москит впился
ему в лодыжку сквозь толстый серый шерстяной носок. Преподаватель
английского языка сердито шлепнул себя по ноге.
- Когда вы позвонили, я как раз собирался в Итальянский клуб, -
пожаловался он, явно возмущенный тем, что его лишили привычного гуляша.
Заметив на столе третий прибор, он спросил:
- Кто еще придет?
- Доктор Сааведра.
- Господи, зачем? Не понимаю, что вы находите в этом типе. Надутый
осел.
- Я подумал, что его совет может нам пригодиться. Хочу написать письмо
в газеты насчет Фортнума от имени Англо-аргентинского клуба.
- Вы смеетесь. Какого клуба? Его же нет в природе.
- А мы сегодня учредим этот клуб. Надеюсь, Сааведра согласится стать
почетным президентом, я буду председателем. Вы ведь не откажетесь взять на
себя обязанности почетного секретаря? Дел будет не слишком много.
- Это чистое безумие, - сказал Хэмфрис. - Насколько я знаю, в городе
живет еще только один англичанин. Вернее, жил. Я убежден, что Фортнум
скрылся. Эта женщина, наверное, стоила ему кучу денег. Рано или поздно мы
услышим о неоплаченных счетах в консульстве. А скорее всего, вообще ничего
не услышим. Посольские в Буэнос-Айресе, конечно, постараются замять это
дело. Блюдут честь своей так называемой дипломатической службы. Правды
ведь все равно никогда не узнаешь.
На это он постоянно и совершенно искренне сетовал. Правда была для него
сложным предложением, которое его ученики никак не могли разобрать
грамматически правильно.
- Да нет же, никто не сомневается, что его похитили, - сказал доктор
Пларр. - Вот это действительно правда. Я говорил с Пересом.
- Вы верите тому, что говорит полицейский?
- Этому полицейскому верю. Послушайте, Хэмфрис, не упрямьтесь. Мы
должны как-то помочь Фортнуму. Даже если он и повесил наш флаг вверх
ногами. Бедняге осталось жить всего три дня. Строго между нами, это посол
сегодня посоветовал мне составить обращение в газеты. Любое, лишь бы
привлечь какое-то внимание к Фортнуму. От имени местного Английского
клуба. Ну да, да, вы это уже говорили. Конечно, такого клуба нет. Когда я
летел назад, я подумал, что лучше назвать клуб Англо-аргентинским. Тогда
мы сможем воспользоваться именем Сааведры и у нас будет больше шансов
пробиться в газеты Буэнос-Айреса. Мы сможем сказать, как много Фортнум
сделал, чтобы укрепить наши отношения с Аргентиной. О его культурной
деятельности.
- Культурной деятельности! Отец его был отъявленным пьянчугой, и Чарли
Фортнум пошел в него. Помните тот вечер, когда нам пришлось тащить его на
себе в "Боливар"? Он ведь на ногах не держался. Все, что он сделал для
наших отношений с Аргентиной, - это женился на местной проститутке.
- Все равно мы не можем обречь его на смерть.
- Я бы и мизинцем не пошевелил ради этого человека, - заявил Хэмфрис.
Что-то происходило в зале "Националя". Метрдотель, который вышел на
террасу подышать воздухом перед началом вечернего столпотворения, поспешил
назад. Официант, направлявшийся к столику доктора Беневенто, с полпути
бросился на чей-то зов. За высокой стеклянной дверью ресторана доктор
Пларр заметил голубовато-серый переливчатый костюм Хорхе Хулио Сааведры -
писатель остановился, чтобы перекинуться словами со служащими.
Гардеробщица приняла у него шляпу, официант взял трость, директор
ресторана устремился из конторы к метрдотелю. Доктор Сааведра что-то
объяснял, указывая то на одно, то на другое; когда он вышел на террасу к
столику доктора Пларра, за ним тянулась целая свита. Даже доктор Беневенто
приподнялся со стула, когда доктор Сааведра косолапо проследовал мимо него
в своих сверкающих остроносых ботинках.
- Вот и великий писатель, - усмехнулся Хэмфрис. - Держу пари, никто из
них не читал ни слова из того, что им написано.
- Вероятно, вы правы, но его прадед был здешним губернатором, -
отозвался доктор Пларр. - У них в Аргентине сильно развита историческая
память.
Управляющий пожелал узнать, доволен ли доктор Сааведра тем, как стоит
столик; метрдотель шепнул доктору Пларру, что будет подано специальное
блюдо, которого нет в меню, - сегодня они получили из Игуазу свежую
лососину; найдется и dorado [сорт рыбы (исп.)], если эту рыбу предпочитают
гости доктора Пларра.
Когда служащие постепенно удалились, доктор Сааведра произнес:
- Какая глупость! Чего это они так суетятся?.. Я ведь только сказал,
что намерен описать "Националь" в одном из эпизодов моего нового романа. И
хотел объяснить, куда я хочу посадить своего героя. Мне нужно точно
установить, что находится в поле его зрения, когда его враг, Фуэраббиа,
ворвется с террасы с оружием в руках.
- Это будет детектив? - коварно спросил Хэмфрис. - Люблю хорошие
детективы.
- Надеюсь, я никогда не стану писать детективов, доктор Хэмфрис, если
под детективом вы подразумеваете эти абсурдные головоломки, нечто вроде
литературных ребусов. В моей новой книге я исследую психологию насилия.
- Снова у гаучо?
- Нет, не у гаучо. Это современный роман - мой второй экскурс в
политику. Действие происходит во времена диктатора Росаса [Росас, Хуан
Мануэль Ортас де (1793-1877) - фактический диктатор Аргентины с 1835 по
1852 год].
- Вы же, по-моему, сказали, что роман современный.
- Идеи современные. Если бы вы, доктор Хэмфрис, были не преподавателем
литературы, а писателем, вы бы знали, что романист должен несколько
отдалиться от своей темы. Ничто не устаревает быстрее, чем сегодняшний
день. Вы же не ожидаете от меня, чтобы я написал о похищении сеньора
Фортнума. - Он повернулся к доктору Пларру. - Мне нелегко было
освободиться вечером, произошла небольшая неприятность, но, когда вызывает
мой врач, я должен повиноваться. Так в чем же дело?
- Мы с доктором Хэмфрисом решили учредить Англо-аргентинский клуб.
- Отличная идея. А какова будет сфера его деятельности?
- Разумеется, область культуры. Литература, археология... Мы бы просили
вас стать его президентом.
- Вы оказываете мне честь, - произнес доктор Сааведра.
- Мне бы хотелось, чтобы одним из первых шагов нашего клуба стало
обращение к прессе по поводу похищения Фортнума. Если бы он был здесь, он,
конечно, тоже стал бы членом нашего клуба.
- Чем я могу вам помочь? - спросил доктор Сааведра. - С сеньором
Фортнумом я был едва знаком. Встретился раз у сеньоры Санчес...
- Я кое-что тут набросал... наспех. Я ведь не писатель, выписываю
только рецепты.
- Он сбежал. Только и всего, - вставил Хэмфрис. - Вероятно, сам все и
подстроил. Лично я отказываюсь подписывать.
- Тогда нам придется обойтись без вас, Хэмфрис. Но после опубликования
письма ваши друзья - если они у вас есть - могут задуматься, почему вы не
являетесь членом Англо-аргентинского клуба. Еще решат, что вас
забаллотировали.
- Вы же знаете, что никакого клуба нет.
- Нет, простите, такой клуб уже есть, и доктор Сааведра согласился быть
его президентом. Это наш первый клубный обед. И нам подадут прекрасную
лососину из Игуазу. Если не желаете стать членом клуба, ступайте есть
гуляш в своем итальянском притоне.
- Вы что, меня шантажируете?
- Для благих целей.
- В моральном отношении вы ничуть не лучше этих похитителей.
- Может, и не лучше, а все же я бы не хотел, чтобы они убили Чарли
Фортнума.
- Чарли Фортнум позорит свою родину.
- Не будет подписи - не будет и лососины.
- Вы не оставляете мне выбора, - сказал доктор Хэмфрис, развертывая
салфетку.
Доктор Сааведра, внимательно прочитав письмо, положил его рядом с
тарелкой.
- Нельзя мне взять его домой и отредактировать? Здесь не хватает - не
обижайтесь на критику, она продиктована чувством профессионального долга,
- не хватает ощущения крайней насущности этого шага. Письмо оставляет
читателя холодным, словно отчет какой-нибудь фирмы. Если вы поручите дело
мне, я напишу письмо более яркое, полное драматизма. Такое, что его
придется напечатать уже в силу его литературных достоинств.
- Я хотел бы сегодня же вечером передать письмо по телеграфу в
лондонскую "Таймс" и поместить в завтрашние газеты Буэнос-Айреса.
- Такое письмо нельзя составлять наспех, доктор Пларр, к тому же я пишу
медленно. Дайте мне время до завтра, обещаю, что это себя оправдает.