Гриневич Геннадий. Почетный консул

великолепного ленча. Бывал он в гостях и на консервном заводе Бергмана,
ближе к городу, а иногда ездил ловить рыбу в одном из притоков Параны с
начальником аэропорта.
Дважды в столице происходили попытки переворота, и в "Эль литораль"
появлялись об этом сообщения под жирными заголовками, но оба раза, когда
он звонил матери, выяснялось, что о беспорядках она просто не знает: газет
она не читала, радио не слушала, а универмаг и ее любимое кафе бывали
открыты во время любых передряг. Она ему как-то сказала, что навсегда
пресытилась политикой во время жизни в Парагвае. "Отец твой ни о чем
другом не мог говорить. А какие подозрительные оборванцы являлись к нам в
дом, иногда даже посреди ночи. Но ты же знаешь, чем кончил твой отец".
Последняя фраза звучала несколько странно: ведь ни она, ни ее сын не
знали, убит ли он на гражданской войне, умер от болезни или стал
политическим узником при диктатуре Генерала. Труп его не был опознан среди
мертвецов, которые время от времени всплывали на аргентинском берегу реки,
руки и ноги у них были связаны проволокой, однако он мог быть одним из тех
скелетов, в которые превращались трупы после того, как их скидывали с
самолетов на пустынную землю Чако и потом долгие годы не могли обнаружить.
Почти через три года после первого знакомства доктора Пларра с Чарли
Фортнумом о нем заговорил с ним английский посол, сэр Генри Белфрейдж -
преемник того посла, который так досадил почетному консулу, потребовав у
него доклад о матэ. Это произошло на одном из очередных коктейлей для
членов английской колонии, и доктор Пларр, навещавший в те дни свою мать,
пошел вместе с ней на прием. Он никого тут не знал, разве что в лицо, в
лучшем случае был знаком шапочно. Там были Буллер - управляющий Лондонским
и Южноамериканским банком, секретарь Англо-аргентинского общества Фишер и
старый джентльмен по фамилии Форейдж, целые дни проводивший в своем клубе.
Представитель Британского совета тоже, конечно, присутствовал - его
фамилию по какой-то причуде подсознания Пларр никак не мог запомнить, -
бледный, чем-то напуганный, лысый человечек, который сопровождал на прием
заезжего поэта. У поэта был тонкий голос, и он явно чувствовал себя под
этими люстрами не на месте.
- Скоро мы сможем отсюда выбраться? - крикнул он во всеуслышание
дискантом. И заверещал снова: - Слишком много воды в этом виски!
Только его голос и был слышен сквозь глухой непрерывный гул, словно от
запущенного авиамотора; так и чудилось, будто голос этот сейчас выкрикнет
что-нибудь более подобающее, вроде: "Застегните привязные ремни!"
Доктор Пларр подумал, что Белфрейдж заговорил с ним только из
вежливости, когда оба они оказались зажатыми между кушеткой с золочеными
ножками и стулом в стиле Людовика XV. Стояли они достаточно далеко от
шумной сутолоки, возле буфета, и друг друга можно было расслышать. Пларру
была видна мать, она решительно вторглась в толпу и размахивала
бутербродом перед носом у священника. Ей всегда было хорошо в обществе
священников, и доктор Пларр мог за нее не беспокоиться.
- По-моему, вы знакомы с нашим консулом где-то там, на севере? -
спросил его сэр Генри Белфрейдж.
Он всегда, говоря о северной провинции, употреблял выражение "где-то
там", словно подчеркивал огромную протяженность Параны, медленно петлявшей
от дальних северных границ, почти недосягаемых для южной цивилизации
Рио-де-ла-Платы.
- С Чарли Фортнумом? Да, изредка встречаюсь. Но вот уже несколько
месяцев его не видел. Очень был занят, много больных.
- Понимаете, в такой должности, как моя, да еще когда занял новый пост,
всегда получаешь в наследство какие-то осложнения. Строго между нами, но
этот консул - где-то там, у вас на севере, - одно из них.
- Да ну? - осторожно осведомился доктор Пларр. - Я бы как раз думал...
- он запнулся, не зная, как кончить фразу, если бы это потребовалось.
- Ему там совершенно нечего делать. То есть, я хочу сказать, в нашей
области. Время от времени я прошу его составить о чем-нибудь докладную
записку, так, для проформы. Не хочу, чтобы он думал, будто его забыли. Он
ведь когда-то оказал услугу одному из моих предшественников. Какой-то
молодой дурак связался с партизанами и решил изображать Кастро, выступив
против Генерала в Парагвае. С тех пор, насколько можно судить по
документам, мы оплачиваем половину счетов Фортнума за телефон и чуть ли не
все счета за канцелярские принадлежности.
- А разве он однажды не помог принять королевских особ? Показывал им
руины.
- Что-то в этом роде было, - сказал сэр Генри Белфрейдж. - Но,
насколько я помню, это были весьма второстепенные члены королевской семьи.
Конечно, мне не следовало бы этого говорить, но королевская семья тоже
может причинять большие осложнения. Как-то раз нам пришлось отправлять на
корабле лошадь для игры в поло... Представляете, чего нам это стоило, да
еще в то время, когда объявили эмбарго на мясо. - Он на минуту задумался.
- Фортнум мог бы получше ладить с тамошней английской колонией.
- Насколько я знаю, в радиусе пятидесяти миль нас там всего трое. Люди
с плантаций редко приезжают в город.
- Тогда ему должно быть легче. А вы знаете этого Джефриса?
- Вы хотите сказать, Хэмфриса? Если вы имеете в виду историю с
национальным флагом, который был вывешен вверх ногами, - сами-то вы твердо
знаете, где верх, а где низ?
- Но у меня, слава богу, есть под началом те, кто это знает. Нет, я
подразумевал не это, ведь история с флагом произошла в бытность здесь
Кэллоу. Неприятно другое: говорят, будто Фортнум крайне неудачно женился -
если верить этому Хэмфрису. Хорошо, если бы он перестал нам писать. Кто он
такой, этот тип?
- А я и не слышал, что Фортнум женился. Староват он для такого дела.
Кто она, эта женщина?
- Хэмфрис не сообщил. В сущности, он вообще писал как-то уклончиво.
Фортнум, видно, держит свой брак в секрете. Да я и не принял всего этого
всерьез. Государственной безопасности это не угрожает. Он ведь всего
только почетный консул. Мы не обязаны выяснять подноготную его дамы. Я
просто подумал, если вы часом что-нибудь слышали... В каком-то смысле
избавиться от почетного консула труднее, чем от состоящего на
государственной службе. И перевести его в другое место нельзя. Это слово
"почетный"... в нем, если вдуматься, есть какая-то мнимость. Фортнум
каждые два года ввозит новый автомобиль и продает его. Он не имеет на это
права, ведь он не в штате, но ему, по-видимому, как-то удалось облапошить
местные власти. Не удивлюсь, если он зарабатывает больше моего здешнего
консула. Бедный старик Мартин вынужден придерживаться закона. Он не может
покупать автомобили на свое жалованье, как и я. Не то что посол в Панаме.
О господи, моя бедная жена никак не отделается от этого поэта. Как его
зовут?
- Не знаю.
- Я только хотел сказать - ваша фамилия Пларр, не так ли?.. Вы ведь
где-то там живете... Я ни разу не видел этого самого Хэмфриса... Господи,
они их шлют сюда пачками.
- Хэмфрисов?
- Нет, нет. Поэтов. Если они и правда поэты. Британский совет уверяет,
что да, но я никогда ни об одном из них не слышал. Послушайте, Пларр,
когда вы туда вернетесь, постарайтесь что-нибудь сделать. Вам я могу это
доверить, вверните там нужное словцо... Чтобы не было скандала, понимаете,
о чем я говорю?.. У меня впечатление, что такой тип, как этот Хэмфрис,
может даже написать домой. В министерство иностранных дел. Нас-то, в конце
концов, никак не касается, на ком женился Фортнум. Если бы вы могли
как-нибудь потактичнее сказать этому Хэмфрису, чтобы он не лез в чужие
дела и нам не надоедал! Слава богу, он стареет. Фортнум, я хочу сказать.
Мы дадим ему отставку при первой же возможности. Боже мой, поглядите на
мою жену! Этот поэт просто загнал ее в угол.
- Если хотите, я пойду ее вызволю.
- Дорогой, сделайте это, прошу вас. Сам я не смею. Эти поэты такие
обидчивые хамы. А я еще постоянно путаю их имена. Они ведь не лучше этого
типа, Хэмфриса, - пишут домой, в Художественный совет. Я вам никогда этого
не забуду, Пларр. Все, чем смогу быть полезен... там, на севере...
Когда доктор вернулся на север, на него навалилось больше работы, чем
обычно. У него не было времени на встречу с этим старым склочником
Хэмфрисом, да его и не слишком-то интересовала женитьба Чарли Фортнума,
удачная она или неудачная. Однажды, когда какой-то разговор ему напомнил о
том, что сказал посол, он подумал, не женился ли Чарли на своей экономке -
той женщине с хищным профилем, которая отворила ему дверь, когда он
приходил в консульство. Подобный брак не казался ему таким уж невероятным.
Старики, как и священники из сектантов, часто женятся на своих
домоправительницах, иногда из соображений мнимой экономии, иногда боясь
одинокой смерти. Смерть представлялась доктору Пларру, едва перевалившему
за тридцать, либо в виде несчастного случая на дороге, либо внезапного
заболевания раком, но в сознании старика она была неизбежным концом
долгой, неизлечимой болезни. Быть может, пьянство Чарли Фортнума и было
симптомом такого страха.
Как-то днем, когда доктор прилег на часок отдохнуть, раздался звонок.
Он отворил дверь и увидел женщину с лицом коршуна, словно нахохлившегося в
ожидании падали. Он чуть было не назвал ее сеньорой Фортнум.
Но тут же понял, что это было бы ошибкой. Сеньор Фортнум, сказала она,
позвонил ей из своего поместья. Его жена заболела. Он просит доктора
Пларра поехать туда ее осмотреть.
- А он не сказал, на что она жалуется?
- У сеньоры Фортнум болит живот, - презрительно сообщила женщина.
Брак этот, видно, ей нравился не больше, чем доктору Хэмфрису.
Доктор Пларр поехал в имение вечером, когда спала жара. В сумеречном
свете маленькие пруды по обочинам шоссе напоминали лужицы расплавленного
свинца. "Гордость Фортнума" стояла в конце проселка под купой авокадо;
тяжелые коричневые груши были величиной и формой похожи на пушечные ядра.
На веранде большого нескладного бунгало перед бутылкой виски, сифоном и,
как ни странно, двумя чистыми бокалами сидел Чарли Фортнум.
- Я вас заждался, - с упреком сказал он.
- Раньше не мог. А что случилось?
- У Клары сильные боли.
- Пойду ее осмотрю.
- Сначала выпейте. Я только что к ней заглядывал, она спала.
- Тогда с удовольствием. Пить хочется. На дороге такая пыль.
- Добавить содовой? Скажите сколько.
- Доверху.
- Я все равно хотел с вами поговорить, прежде чем вы к ней пойдете. Вы,
наверное, слышали о моей женитьбе?
- Мне о ней сказал посол.
- А что именно он вам сказал?
- Да ничего особенного. Почему вы спрашиваете?
- Очень уж много ходит разговоров. А Хэмфрис со мной не кланяется.
- Ну, это вам повезло.
- Видите ли... - Чарли Фортнум запнулся. - Понимаете, она такая
молоденькая, - сказал он; непонятно, оправдывал ли он своих критиков или
каялся сам.
Доктор Пларр сказал:
- Опять же вам повезло.
- Ей еще нет двадцати, а мне, как вы знаете, за шестьдесят.
Доктор Пларр заподозрил, что с ним хотят посоветоваться не по поводу
болей в животе у жены, а по куда более неразрешимому вопросу. Он выпил,
чтобы хоть как-то заполнить неловкую паузу.
- Но беда не в этом, - сказал Чарли Фортнум. - (Доктор Пларр поразился
его интуиции.) - Покуда что я справляюсь... А потом... всегда ведь есть
бутылка, верно? Старинный друг дома. Это я о бутылке так говорю. Помогала
и отцу, старому греховоднику. Нет, я насчет нее вам хотел объяснить. Чтобы
вы не очень удивились, когда ее увидите. Она такая молоденькая. И к тому
же застенчивая. Не привыкла к такой жизни. К дому, к слугам. И к деревне.
В деревне ведь так тихо, когда стемнеет.
- А она-то сама откуда?
- Из Тукумана. Настоящих индейских кровей. У дальних предков, конечно.
Должен вас предупредить: врачей она не очень жалует. Что-то с ними связано
нехорошее.
- Постараюсь заслужить ее доверие, - сказал доктор Пларр.
- А ее боли, знаете, я подумал, уж не ребенок ли это? Или что-нибудь в
этом роде.
- Она не принимает пилюли?
- Вы же знаете их, испанских католичек. Все это, конечно, одни
суеверия. Вроде того, что нельзя проходить под лестницей. Клара понятия не
имеет, кто такой Шекспир, зато наслушалась про этот, ну как его там,
запрет папы. Но все равно, мне надо как-нибудь добыть эти пилюли, через
посольство, что ли. Представляете, что там скажут? Тут их не купишь даже
на черном рынке. Я-то, конечно, всегда пользовался тем, что надо, пока мы
не поженились.
- Значит, брали грех на себя? - поддразнил его доктор Пларр.
- Ну, знаете, у меня с годами совесть задубела. Лишний грешок ничего не
убавит и не прибавит. А если ей так приятнее... Когда вы допьете виски...
Он повел доктора Пларра по коридору, где висели викторианские гравюры
на спортивные сюжеты, всадники падают в ручей, лошади заартачились перед
живой изгородью, охотникам выговаривает доезжачий. Фортнум шел тихо, на
цыпочках. В конце коридора чуть приоткрыл дверь и заглянул туда в щелку.
- По-моему, проснулась, - сказал он. - Я вас подожду на веранде, Тед,
там виски. Не задерживайтесь.
Под статуэткой святой горела электрическая свеча, святой доктор Пларр
не узнал, но она мгновенно напомнила ему кельи вокруг дворика в доме
сеньоры Санчес: в каждой из них тоже горела перед статуэткой святой свеча.
- Добрый вечер, - обратился он к голове, лежавшей на подушке.
Лицо было так занавешено темными прядями, что остались видны только
глаза, они блестели, как кошачьи глаза из кустарника.
- Не хочу, чтобы меня осматривали, - сказала девушка. - Не позволю,
чтобы меня осматривали.
- Я и не собираюсь вас осматривать. Расскажите, где у вас болит живот,
вот и все.
- Мне уже лучше.
- Ладно. Тогда я сейчас уйду. Можно зажечь свет?
- Если вам надо, - сказала она и откинула волосы с лица.
На лбу доктор Пларр заметил маленькую серую родинку, там, где
индуски... Он спросил:
- В каком месте болит? Покажите.
Она отвернула простыню и показала пальцем место на голом теле. Он
протянул руку, чтобы пощупать живот, но она отодвинулась. Он сказал:
- Не бойтесь. Я не буду вас осматривать, как доктор Беневенто, - и
услышал, как у нее перехватило дыхание. Тем не менее она разрешила ему
подавить пальцами живот.
- Здесь?
- Да.
- Ничего страшного. Небольшое воспаление кишечника, и все.
- Кишечника?
Он видел, что слово это ей незнакомо и пугает ее.
- Я оставлю для вас немного висмута. Принимайте с водой. Если добавить
в воду сахар, будет не так противно. На вашем месте виски бы я не пил. Вы
ведь больше привыкли к апельсиновому соку, верно?
Она поглядела на него с испугом и спросила:
- Как вас зовут?
- Пларр, - сказал он. И добавил: - Эдуардо Пларр.
Он сомневался, звала ли она по имени кого-нибудь из мужчин, кроме Чарли
Фортнума.
- Эдуардо, - повторила она и на этот раз поглядела на него смелее. - Я
ведь вас не знаю, а? - спросила она.
- Нет.
- Но вы знаете доктора Беневенто.
- Раза два с ним встречался. - Он встал. - Его визиты по четвергам вряд
ли были приятными. - И добавил, не дав ей ответить: - Вы не больны. Вам
нечего лежать в постели.
- Чарли, - она произнесла его имя с ударением на последнем слоге, -
сказал, что я должна лежать, пока не придет доктор.
- Ну вот, доктор пришел. Значит, надобности больше нет...
Дойдя до двери, он обернулся и увидел, что она на него смотрит.
Простыню она так и забыла натянуть.
- А я и не спросил, как зовут вас, - сказал он.
- Клара.
Он сказал:
- Я там никого не знал, кроме Тересы.
Возвращаясь назад по коридору, он вспоминал статуэтку святой Терезы
Авильской, которая осеняла как его упражнения, так и более литературные
занятия доктора Сааведры. А теперь, наверно, подруга святого Франциска
[имеется в виду св.Клара (1194-1254), сподвижница Франциска Ассизского]
смотрит сверху на постель Чарли Фортнума. Пларр вспомнил, что, когда он
впервые увидел девушку, она стелила в своей каморке постель, гибко
перегнувшись в талии, как негритянка. Теперь он уже навидался самых разных
женских тел. Когда он стал любовником одной из своих пациенток, его
возбуждало не ее тело, а легкое заикание и незнакомые духи. В теле Клары
не было ничего примечательного, кроме немодной худобы, маленькой груди и
девичьих бедер. Может быть, ей уже около двадцати, но по виду ей не дашь
больше шестнадцати - матушка Санчес набирала их совсем юными.
Он остановился возле репродукции, где был изображен всадник в
ярко-красной куртке; лошадь понесла и забежала вперед гончих; багровый от
злости доезжачий грозил кулаком виновнику, а перед гончими расстилались
поля, живые изгороди и ручей, видимо заросший по берегам ивами, -
незнакомый, иноземный ландшафт. Он с удивлением подумал: я ни разу в жизни
не видел такого маленького ручья. В этой части света даже самые малые
притоки огромных рек были шире Темзы из отцовской книжки с картинками. Он
снова произнес слово ручей; у ручья, наверно, свое особое поэтическое
очарование. Нельзя же назвать ручьем ту мелкую заводь, где он иногда ловил
рыбу и где боишься купаться из-за скатов. Ручей должен быть спокойным,
медлительным, затененным ивами, безопасным. Право же, здешняя земля
чересчур просторна для человека.
Чарли Фортнум ожидал его с наполненными стаканами. Он спросил с
притворной шутливостью:
- Ну, какой вынесен приговор?
- Ничего у нее нет. Небольшое воспаление. И лежать в постели ей
незачем. Дам вам лекарство, пусть принимает с водой. До еды. Виски я ей
пить не позволил бы.
- Понимаете, Тед, я не хотел рисковать. В женских делах я не очень-то
разбираюсь. В их внутренностях и так далее. Первая жена никогда не болела.
Она была из последователей христианской науки [религиозное учение,
основанное американкой Мэри Эдди (1821-1910), последователи которого
утверждают, в частности, что болезни лишь порождение несовершенного
сознания, и не прибегают к медицинской помощи].
- Чем тащить меня в такую даль, в другой раз прежде позвоните по
телефону. В это время года у меня много больных.
- Вы, наверное, считаете меня идиотом, но она так нуждается в заботе.
Пларр сказал:
- Я-то думаю... что в тех условиях, в каких она жила... могла научиться
и сама о себе позаботиться.
- Что вы хотите этим сказать?
- Ведь она работала у матушки Санчес, не так ли?
Чарли Фортнум сжал кулак. В уголке его рта повисла прозрачная капля
виски. Доктору Пларру показалось, что у консула поднимается кровяное
давление.
- А что вы о ней знаете?
- Я ни разу с ней не оставался, если это вас беспокоит.
- Я подумал, что вы один из тех мерзавцев...
- Вы же сами были "одним из тех". По-моему, я даже помню, как вы мне
рассказывали об одной девушке, кажется Марии из Кордовы.
- То совсем другое. Там была физиология. Знаете, я ведь несколько
месяцев даже не притрагивался к Кларе. Пока не убедился, что она меня хоть
немножко любит. Мы просто разговаривали, и больше ничего. Я, конечно,
заходил к ней в комнату, потому что иначе у нее были бы неприятности с
сеньорой Санчес. Тед, вы не поверите, но я никогда ни с кем не
разговаривал, как с этой девушкой. Ей интересно все, что я ей рассказываю.
О "Гордости Фортнума". Об урожае матэ. О кинофильмах. Она очень хорошо
разбирается в кино. Я им никогда особенно не интересовался, а она всегда
знает самые последние новости о какой-то даме, которую зовут Элизабет
Тейлор. Вы о ней слышали, о ней и о каком-то Бертоне? Я-то всегда думал,
что Бертон - это название пива. Мы с ней разговаривали даже об Эвелин -
это моя первая жена. Надо признаться, я был довольно одинок, пока не
встретил Клару. Вы будете смеяться, но я полюбил ее с первого взгляда. И
почему-то с самого начала ничего от нее не хотел, пока она сама тоже не
захочет. Она этого понять не могла. Думала, у меня что-то не в порядке. Но
я хотел настоящей любви, а не бардачной. Вероятно, вы меня тоже не
поймете.
- Я не очень точно себе представляю, что означает слово "любовь". Моя
мать, например, любит dulce de leche. Так она сама говорит.
- Неужели ни одна женщина вас не любила? - спросил Фортнум.
Отеческая тревога в его голосе вызвала у доктора раздражение.
- Две или три в этом меня уверяли, однако, когда я с ними расстался, им
не стоило труда найти мне замену. Только любовь моей матери к пирожным
неизменна. Она будет любить их и в здравии, и в болезни, пока смерть их не
разлучит. Может, это и есть подлинная любовь.
- Вы чересчур молоды, чтобы быть таким циником.
- Я не циник. Я просто человек любознательный. Меня интересует, какое
значение люди вкладывают в слова, которые они употребляют. Ведь многое тут
- вопрос семантики. Вот почему мы, медики, часто предпочитаем пользоваться
таким мертвым языком, как латынь. Мертвый язык не допускает
двусмысленностей. А как вам удалось заполучить девушку у матушки Санчес?
- Заплатил.
- И она охотно оттуда ушла?
- Сначала она была немножко растеряна и даже пугалась. Сеньора Санчес
пришла просто в бешенство. Ей не хотелось терять эту девушку. Она сказала,
что не возьмет ее назад, когда она мне надоест. Будто это возможно!
- Жизнь - штука долгая.
- Только не моя. Давайте говорить откровенно, Тед, вы же не станете
меня уверять, что я буду жить еще десять лет, а? Даже при том, что с тех
пор, как я узнал Клару, я стал меньше пить.
- А что с ней будет потом?
- Это довольно приличное именьице. Она его продаст и переедет в
Буэнос-Айрес. Теперь можно не рискуя получить пятнадцать процентов
годовых. Даже восемнадцать, если не побоишься рискнуть. И, как вы знаете,
я имею право каждые два года выписывать из-за границы автомобиль... Может,
получу еще машин пять, пока не окочурюсь. Считайте, что это даст еще по
пятьсот фунтов в год.
- Да, тогда она сможет есть с моей матерью пирожные в "Ричмонде".
- Шутки в сторону, не согласится ли ваша мать как-нибудь принять Клару?
- А почему бы нет?
- Не представляете, как теперь изменилась вся моя жизнь.
- Наверное, и вы порядком изменили ее жизнь.
- Когда доживешь до моих лет, накопится столько всего, о чем можно
пожалеть. И приятно сознавать, что хотя бы одного человека ты сделал
чуточку счастливее.
Такого рода прямолинейные, сентиментальные и самоуверенные сентенции
всегда вызывали у доктора Пларра чувство неловкости. Ответить на них было
немыслимо. Подобное заявление было бы грубо подвергнуть сомнению, но и
согласиться с ним невозможно. Пларр извинился и поехал домой.
На всем пути по темной проселочной дороге он думал о молодой женщине на
огромной викторианской кровати, которая, как и спортивные гравюры, явно
принадлежала отцу почетного консула. Девушка была как птица, которую
купили на базаре в самодельной клетке, а дома переселили в более
просторную и роскошную, с насестами, кормушками и даже качелями для
забавы.
Его удивляло, почему он так упорно о ней думает, ведь это всего-навсего
молоденькая проститутка, на которую он однажды обратил внимание в
заведении сеньоры Санчес из-за ее странной родинки. Неужели Чарли на ней и
правда женился? Может, доктор Хэмфрис ввел посла в заблуждение, называя
это браком. Вероятно, Чарли просто взял новую экономку. Если это так,
можно будет успокоить посла. Жена дает больше пищи для скандала, чем
любовница.
Но мысли его были похожи на намеренно незначительные слова в секретном
письме, скрывавшие важные фразы, написанные между строк симпатическими
чернилами, которые надо проявлять, оставшись одному. В этих потайных
фразах речь шла о девушке в каморке, которая нагнулась, застилая кровать,
а потом вернулась к столу и взяла стакан с апельсиновым соком, словно
только на минутку его оставила, потому что ее позвал к дверям какой-то
разносчик; о худеньком теле с девичьей грудью, которую еще не сосал
ребенок, вытянувшемся на двуспальной кровати Чарли Фортнума. Все три
любовницы доктора Пларра были замужними женщинами, зрелыми, гордыми своим
пышным телом, и пахли дорогими душистыми кремами. А она, как видно, умелая
проститутка, если при ее фигуре она пользовалась таким успехом, но это еще
не повод, чтобы думать о ней всю дорогу. Пларр попытался отвлечься от этих
мыслей. В квартале бедноты у него умирали от истощения двое больных; его
пациент-полицейский скоро умрет от рака горла; вспоминал он и о мрачной
меланхолии доктора Сааведры и о подтекающем душе доктора Хэмфриса, но как
ни старался, мысли его все время возвращались к худенькому телу девушки
там, на кровати.
Интересно, сколько мужчин она знала. Последняя любовница доктора
Пларра, которая была замужем за банкиром по фамилии Лопес, не без
тщеславия ему рассказывала о четырех его предшественниках - может быть,
хотела пробудить в нем чувство соревнования. (Одним из этих любовников,
как он узнал со стороны, был ее шофер.) Хрупкое тельце на кровати Чарли
Фортнума должно было пройти через руки сотни мужчин. Ее живот был как
деревенское поле, где когда-то шли бои; чахлая травка выросла и скрыла
раны войны, а среди ивняка мирно течет ручеек; Пларр снова был мысленно в
коридоре у дверей в спальню, разглядывал спортивные гравюры и боролся с
желанием туда вернуться.
Доехав до дороги, ведущей к консервному заводу Бергмана, он резко
затормозил и подумал, не повернуть ли ему назад. Вместо этого он закурил.
Я не поддамся наваждению, подумал он. Почему тебя тянет в публичный дом? -
это ведь так же, как иногда тянет делать ненужные покупки: купишь галстук,
который тебе приглянулся, наденешь его раза два, а потом сунешь в ящик,
где он будет погребен под грудой других галстуков. Почему я не проверил,
какова она, когда имел такую возможность? Купи я ее в тот вечер у сеньоры
Санчес, она давно бы валялась на дне ящика памяти. Возможно ли, чтобы