Гриневич Геннадий. Почетный консул

изменят, то ли они перестанут быть такими жестокими. Кое-что я могу
сказать без натяжки. Может, скажете это и вы. Я жалею, что у меня не
хватало терпения. Неудачи вроде нашей - иногда это просто крушение
надежды... Пожалуйста... ну разве вы не можете сказать, как вам жаль, что
у вас не хватало надежды?
Этот человек явно нуждался в утешении, и Чарли Фортнум утешил его как
мог:
- Ну, это я, кажется, мог бы сказать, отец мой.
Отец, отец, отец. Мысленно он повторял это слово. Ему привиделось, как
отец сидит возле бара, он тупо смотрит, не узнает его, а сам он лежит на
земле, и над ним лошадь. Вот бедняга, подумал он.
Отец Ривас произнес отпущение грехов.
- Пожалуй, - сказал он, - теперь я бы выпил с вами по маленькой.
- Спасибо, отец мой, - откликнулся Чарли Фортнум. - Мне повезло больше,
чем вам. Здесь нет никого, кто отпустил бы грехи вам.


- Я видел твоего отца только по нескольку минут в день, - сказал
Акуино, - когда мы ходили вокруг двора. Иногда... - Он замолчал,
прислушиваясь к громкоговорителю, вещавшему из купы деревьев.
Голос произнес:
- У вас осталось только пятнадцать минут.
- Последняя четверть часа, на мой взгляд, пробежала слишком быстро, -
заметил доктор Пларр.
- Неужели они теперь начнут отсчитывать минуты? Я бы хотел, чтобы они
дали нам спокойно умереть.
- Расскажи мне еще немного о моем отце.
- Он был хороший старик.
- О чем вы говорили в те минуты, когда бывали вместе? - спросил доктор
Пларр.
- У нас никогда не было времени толком поговорить. Рядом всегда был
охранник. Он шагал тут же. Твой отец здоровался со мной очень вежливо и
ласково - как отец с сыном... а я... ну я, сам понимаешь, очень его
уважал. Сперва всегда немного помолчим... знаешь, как это бывает, когда
имеешь дело с настоящим caballero. Я ждал, чтобы он заговорил первый. А
потом охранник, бывало, закричит на нас и растолкает в разные стороны.
- Его пытали?
- Нет. Во всяком случае, не так, как меня. Людям из ЦРУ это бы не
понравилось. Он ведь был англичанин. Все равно пятнадцать лет в
полицейской тюрьме - долгая пытка. Легче потерять несколько пальцев.
- Как он выглядел?
- Стариком. Что еще тебе сказать? Ты должен знать, как он выглядел,
лучше, чем я.
- В последний раз, когда я его видел, он стариком не был. Жаль, что у
меня нет хотя бы фотографии, где он лежит мертвый. Знаешь, такой, какие
снимает полиция, чтобы подшить к делу.
- Зрелище было бы не из приятных.
- Зато заполнило бы пробел в памяти. Может, мы и не узнали бы друг
друга, если бы ему удалось бежать. И он был бы сейчас здесь, с тобой.
- Волосы у него были совсем седые.
- Таким я его не видел.
- И он очень горбился. Его мучил ревматизм в правой ноге. Можно
сказать, что ревматизм его и убил.
- Я помню его совсем другим человеком. Тот был высокий, худой и
стройный. Он быстро шел от пристани в Асунсьоне. Только раз обернулся,
чтобы нам помахать.
- Странно. Мне он казался невысоким и толстым, и он хромал.
- Я рад, что его не пытали - как тебя.
- Кругом постоянно были охранники, и мне даже не удалось предупредить
его насчет нашего плана. Когда время настало - он даже не знал, что
охранник подкуплен, - я крикнул ему "беги", а он растерялся. И замешкался.
Это промедление да еще и ревматизм...
- Ты сделал все, что мог, Акуино. Никто не виноват.
- Как-то раз я прочитал ему стихотворение, - сказал Акуино, - но,
по-моему, он не очень любил стихи. А все равно стихотворение было хорошее.
Конечно, о смерти. Оно начиналось так: "Смерть имеет привкус соли..."
Знаешь, что он мне как-то сказал? И даже сердито - уж не знаю, на кого он
сердился. Он сказал: "Я здесь не страдаю, мне просто скучно. Скучно. Хоть
бы бог послал мне немножко страданий". Какие странные слова.
- Кажется, я их понимаю, - сказал доктор Пларр.
- Под конец он настрадался вдоволь, как хотел.
- Да. Под конец ему повезло.
- Что касается меня, я не знал, что такое скука, - сказал Акуино. -
Боль знал. Страх. Мне и сейчас страшно. А скуки не знал.
- Может, ты не узнал себя до конца, - заметил доктор Пларр. - Хорошо,
когда это происходит в старости, как у моего отца.
Он подумал о матери, коротавшей дни среди фарфоровых попугаев в
Буэнос-Айресе или поглощавшей эклеры на калье Флорида; о Маргарите, когда
она спала в тщательно зашторенной комнате, а он лежал рядом и рассматривал
ее нелюбимое лицо; о Кларе и ребенке, о долгом несбыточном будущем на
берегу Параны. Ему казалось, что он уже достиг возраста отца, что он
провел в тюрьме столько же лет, сколько отец, а бежать удалось не ему, а
отцу.
- У вас осталось десять минут, - произнес громкоговоритель. - Выпустите
консула немедленно, затем выходите по одному и руки вверх!
Еще не смолкли эти распоряжения, когда в комнату вошел отец Ривас.
Акуино сказал:
- Время почти истекло, позволь мне сейчас его убить. Это не дело для
священника.
- Может, они все еще берут нас на пушку.
- Когда мы наверняка это выясним, скорее всего, будет слишком поздно.
Янки хорошо обучили этих парашютистов в Панаме. Они действуют быстро.
Доктор Пларр сказал:
- Я выйду поговорить с Пересом.
- Нет, нет, Эдуардо. Это самоубийство. Ты слышал, что сказал Перес. Он
не посмотрит даже на белый флаг. Верно, Акуино?
Пабло сказал:
- У нас ничего не выгорело. Выпустите консула.
- Если тот человек пройдет через комнату, я его застрелю, - заявил
Акуино, - и всякого, кто станет ему помогать... даже тебя, Пабло.
- Тогда они убьют нас всех, - сказала Марта. - Если он умрет, мы все
умрем.
- Это им, во всяком случае, надолго запомнится.
- Machismo! - сказал доктор Пларр. - Опять ваш проклятый дурацкий
machismo. Леон, я должен что-то сделать для бедняги, который там лежит.
Если я поговорю с Пересом...
- Что ты можешь ему предложить?
- Если он согласится продлить свой срок, вы согласитесь продлить ваш?
- Что это даст?
- Он все же британский консул. Британское правительство...
- Всего лишь почетный консул, Эдуардо. Ты сам не раз нам это объяснял.
- Но ты согласишься, если Перес...
- Да, соглашусь, но не думаю, чтобы Перес... Может, он не даст тебе
даже рта раскрыть.
- Я думаю, даст. Мы с ним были приятелями.
На память доктору Пларру пришел речной плес, бескрайний лес до
горизонта и Перес, решительно шагающий с одного мокрого бревна на другое
навстречу группке людей, где его ждал убийца. Это мои люди, сказал тогда
Перес.
- Для полицейского Перес не такой уж плохой человек.
- Я боюсь за тебя, Эдуардо.
- Доктор тоже страдает machismo, - сказал Акуино. - Давай... выходи и
разговаривай... но захвати с собой револьвер.
- Я страдаю не machismo. Ты сказал правду, Леон. Я и в самом деле
ревную. Ревную к Чарли Фортнуму.
- Если человек ревнует, - сказал Акуино, - он убивает соперника или тот
убивает его. Ревность - штука простая.
- Моя ревность другого сорта.
- Какая еще может быть ревность? Ты спишь с чужой женой. А когда он
делает то же самое со своей...
- Он ее любит... вот в чем беда.
- У вас осталось пять минут, - объявил громкоговоритель.
- Я ревную, потому что он ее любит. Такое глупое, избитое слово -
любовь. Для меня оно никогда не имело смысла. Как и слово бог. Я знаю, как
спят с женщиной, я не знаю, как любят. Жалкий пьянчужка Чарли Фортнум
победил меня в этой игре.
- Любовницу так легко не уступают, - сказал Акуино. - Их не так-то
просто приобрести.
- Клару? - Доктор Пларр засмеялся. - Я расплатился с ней солнечными
очками. - Воспоминания продолжали преследовать его. Они были как
надоедливые препятствия, как бутылки в игре, которые требовалось обойти с
завязанными глазами по дороге к двери. Он пробормотал: - Она что-то у меня
спросила перед тем, как я ушел из дома... А я не стал слушать...
- Постой, Эдуардо. Пересу нельзя доверять...
Когда доктор Пларр открыл дверь, его на миг ослепил солнечный свет, а
потом мир снова приобрел резкие очертания. Перед ним шагов на двадцать
тянулась жидкая грязь. Индеец Мигель валялся, как тюк выброшенного тряпья,
насквозь промокшего от ночного дождя. Сразу за ним начинались деревья и
густая тень.
Вокруг не было никаких признаков жизни. Полиция, как видно, выселила
людей из соседних хижин. Шагах в тридцати среди деревьев что-то блеснуло.
Возможно, это луч солнца отразился на лезвии штыка, но когда Пларр немного
приблизился и вгляделся внимательнее, он увидел, что это просто кусок
жестяного бака из-под горючего, который был вделан в стену хижины,
спрятанной среди деревьев. Вдалеке залаяла собака.
Доктор Пларр продолжал медленно, нерешительно двигаться вперед. Никто
не шевельнулся, никто не заговорил, не раздалось ни единого выстрела. Он
поднял руки чуть выше пояса, как фокусник, который хочет показать, что в
них ничего нет. И позвал:
- Перес! Полковник Перес!
Он чувствовал себя дурак дураком. В конце концов, опасности не было и в
помине. Они преувеличили серьезность положения. Ему было гораздо страшнее
в тот раз, когда он прыгал за Пересом с бревна на бревно.
Он не услышал выстрела - пуля ударила его сзади в правую ногу - и
рухнул ничком, словно ему подставили подножку при игре в регби; голова его
была всего в нескольких шагах от тени, которую отбрасывали деревья. Боли
он не почувствовал, и, хотя ненадолго потерял сознание, ему было так
спокойно, будто он заснул в жаркий день над книгой.
Когда он снова открыл глаза, тень от деревьев почти не сдвинулась. Его
сморил сон. Захотелось заползти под деревья и снова заснуть. Утреннее
солнце палило. Он смутно помнил, что с кем-то что-то должен обсудить, но
это могло подождать, пока он поспит. Слава богу, подумал он, я один. Он
слишком устал, чтобы заниматься любовью, да и погода для этого чересчур
жаркая. А он забыл задернуть шторы.
За спиной он услышал чье-то дыхание, но не мог понять, откуда оно
взялось. Чей-то голос шепнул:
- Эдуардо...
Сперва он не узнал голоса, но, когда его снова окликнули, Пларр громко
спросил:
- Леон?
Непонятно, что тут делает Леон. Пларр хотел повернуться, но нога
одеревенела и не дала ему этого сделать.
Голос произнес:
- Кажется, они попали мне в живот.
Доктор Пларр вздрогнул и сразу очнулся. Деревья перед ним были
деревьями квартала бедноты. Солнце жгло ему голову, потому что он не успел
до них добраться. Он понимал, что только гам был бы в безопасности.
Голос - он уже понял, что это голос Леона, - произнес:
- Я услышал выстрел. И не мог не прийти.
Доктор Пларр снова попробовал повернуться, но у него опять ничего не
вышло, и он отказался от этой попытки.
Голос за спиной спросил:
- Ты серьезно ранен?
- Не думаю. А ты?
- Ну, я уже в безопасности.
- В безопасности?
- В полной безопасности. Не смогу убить даже мухи.
- Нам надо отвезти тебя в больницу, - сказал доктор Пларр.
- Ты был прав, Эдуардо, - произнес голос. - Какой из меня убийца?
- Не понимаю, что произошло... Мне надо поговорить с Пересом... А тебе
здесь нечего делать, Леон. Ты должен был ждать вместе с остальными.
- Я подумал - а что, если я тебе нужен?
- Зачем? Для чего?
Наступило долгое молчание, пока доктор Пларр не задал довольно нелепый
вопрос:
- Ты еще здесь?
В ответ послышался невнятный шепот.
- Не слышу! - сказал доктор Пларр.
Голос произнес что-то похожее на слово "отец". Во всем, что с ними
происходило, явно не было никакого смысла.
- Лежи спокойно, - сказал доктор Пларр. - Если увидят, что кто-то из
нас шевельнулся, могут выстрелить опять. И лучше не разговаривай.
- Я сожалею... Прости...
- Ego te absolve [отпускаю тебе грехи (лат.)], - прошептал доктор Пларр
вдруг всплывшие в памяти слова.
Он хотел рассмеяться, показать Леону, что шутит - мальчиками они часто
подшучивали над ничего не значившими формулами, которые заставляли их
заучивать священники, - но он слишком устал, и смех застрял у него в
горле.
Из тени вышли три парашютиста. В своих маскировочных костюмах они были
похожи на ходячие деревья. Автоматы они держали наготове. Двое направились
к хижине. Третий подошел к доктору Пларру, который лежал не шевелясь и
затаив дыхание - оно уже прерывалось.

5

На кладбище было много людей, которых Чарли Фортнум раньше и в глаза не
видел. Женщина в длинном старомодном черном платье была, очевидно,
сеньорой Пларр. Она цепко держала за руку тощего священника, его
темно-карие глаза шныряли туда-сюда, налево-направо, словно он боялся
упустить важного прихожанина. Чарли Фортнум слышал, как эта дама не раз
его представляла: "Мой друг, отец Гальвао из Рио". Две другие дамы на краю
могилы демонстративно вытирали слезы. Можно было подумать, что они служат
плакальщицами в похоронном бюро. Обе не заговаривали с сеньорой Пларр,
как, впрочем, и друг с другом, но этого мог требовать профессиональный
этикет. После мессы в соборе они по очереди подошли к Чарли Фортнуму и
представились.
- Вы сеньор Фортнум, консул? Мы были такими друзьями с бедным Эдуардо.
Это мой муж, сеньор Эскобар.
- Я сеньора Вальехо. Муж не сумел прийти, но я не могла не проводить
Эдуардо, поэтому пришла со своим другом, сеньором Дюраном. Мигель, это
сеньор Фортнум, британский консул, которого те негодяи...
При имени Мигель в памяти у Чарли Фортнума сразу же возник индеец,
сидевший на корточках у двери хижины и с улыбкой чистивший автомат, а
потом - тюк промокшего под дождем тряпья, мимо которого парашютисты
пронесли его на носилках. Его рука свесилась с носилок и коснулась мокрой
материи. Он начал было:
- Позвольте представить вам мою жену...
Но сеньора Вальехо и ее друг уже прошли мимо. Она прижимала развернутый
платок к глазам - он выглядел чем-то вроде паранджи - до следующего
светского выхода. Клара по крайней мере не изображает горя, подумал Чарли
Фортнум. Это хотя бы честно.
Похороны, думал он, похожи на те дипломатические коктейли, на которых
он присутствовал в Буэнос-Айресе. Их устраивали по случаю отъезда
британского посла. Дело было вскоре после его назначения почетным
консулом, и к нему еще проявляли некий интерес, поскольку он возил на
пикник среди развалин членов королевской фамилии. Люди хотели знать, о чем
говорили высокопоставленные гости. Теперь прием с теми, кого он видел в
соборе, происходил на открытом воздухе, на кладбище.
- Меня зовут доктор Сааведра, - произнес кто-то рядом. - Может, вы
припомните, мы как-то раз с вами встречались вместе с доктором Пларром...
Чарли Фортнуму захотелось ответить: как же, как же, в доме матушки
Санчес. Конечно, помню, вы были с той девушкой. А я - с Марией, с той,
кого закололи ножом.
- Это моя жена, - сказал он, и доктор Сааведра учтиво склонился над ее
рукой; лицо ее наверняка было ему знакомо хотя бы из-за родинки на лбу.
Интересно, кто из этих людей знает, что Клара была любовницей Пларра? -
подумал Фортнум.
- Мне надо идти, - сказал доктор Сааведра. - Меня попросили сказать
несколько слов в память о нашем бедном друге.
Он направился к гробу, задержавшись, чтобы пожать руку полковнику
Пересу и обменяться с ним несколькими словами. Полковник Перес был в
мундире и нес фуражку на согнутой руке. Казалось, он серьезнее всех
относится к тому, что происходит. Может, он размышлял о том, как отразится
смерть доктора на его карьере. Многое, конечно, зависит от позиции
британского посольства. Молодой человек по фамилии Кричтон - личность
Чарли Фортнуму неизвестная - прилетел из Буэнос-Айреса как представитель
посла (первый секретарь был прикован к постели гриппом). Кричтон стоял
рядом с Пересом у самой могилы. Общественное положение присутствующих
можно было определить по их близости к гробу - гроб как бы заменял собой
почетного гостя. Чета Эскобар старалась пробраться к нему поближе, а
сеньора Вальехо стояла почти рядом и могла бы дотронуться до него рукой.
Чарли Фортнум с костылем под мышкой держался позади светского общества.
Ему казалось глупостью, что он вообще здесь находится. Он чувствовал себя
самозванцем. Ведь своим присутствием он обязан только тому, что его по
ошибке приняли за американского посла.
Тоже позади, но еще дальше Фортнума, стоял доктор Хэмфрис. И у него был
вид человека, который сам понимает, что ему здесь не место. Его родной
средой был Итальянский клуб, а законным соседом - официант из Неаполя,
который боялся его дурного глаза. Заметив Хэмфриса, Чарли Фортнум сделал к
нему шаг, но тот поторопился отойти. Чарли Фортнум вспомнил, как в
незапамятном прошлом он пожаловался доктору Пларру, что Хэмфрис с ним не
раскланивается, и Пларр воскликнул: "Ну, это вам повезло!" То были
счастливые дни, а ведь в это время Пларр жил с Кларой и его ребенок рос в
ее чреве. Фортнум тогда любил Клару, и она была с ним кротка и нежна. Все
это уже позади. Своим счастьем он, оказывается, был обязан доктору Пларру.
Фортнум исподтишка взглянул на Клару. Она смотрела на Сааведру, который
произносил речь. Вид у нее был скучающий, словно тот, кого он славословил,
был ей незнаком и ничуть не интересен. Бедный Пларр, подумал Чарли
Фортнум, и его она обманула.
- Вы были больше чем врачом, исцелявшим наши тела, - говорил доктор
Сааведра, адресуя свои слова гробу, обернутому в британский флаг, который
по просьбе устроителей похорон одолжил Чарли Фортнум. - Вы были другом
каждого из нас, своих больных, даже самых бедных. Все мы знаем, как, не
щадя своих сил, вы, движимый любовью и чувством справедливости,
безвозмездно лечили жителей квартала бедноты. И разве не трагедия, что
тот, кто так самозабвенно трудился на благо обездоленных, пал от руки их
так называемых защитников?
Боже мой, подумал Чарли Фортнум, неужели полковник Перес распространяет
такую версию?
- Ваша мать родилась в Парагвае - в стране, бывшей некогда нашим
доблестным противником, и вы, побуждаемый духом machismo, достойным ваших
предков по материнской линии, которые сражались вместе с Лопесом [Лопес,
Франсиско Солано - командующий вооруженными силами Парагвая во время войны
с Аргентиной, Бразилией и Уругваем (1864-1870)], не думая о том, правое
или неправое дело он защищал, пошли на смерть из хижины, где прятались эти
мнимые защитники бедняков, в последней попытке спасти их, равно как и
вашего друга. Вы пали от руки фанатичного священника, но вышли победителем
- друга вы спасли.
Чарли Фортнум взглянул на полковника Переса по ту сторону открытой
могилы. Он стоял, опустив обнаженную голову, прижав руки к бокам, сдвинув
ноги по стойке "смирно". Он был похож на памятник павшим воинам XIX века,
а доктор Сааведра в своем надгробном слове продолжал внушать своим
слушателям официальную версию смерти Пларра - уж не договорился ли он о
ней с Пересом? Кто теперь станет ее оспаривать? Речь будет дословно
опубликована в "Эль литораль", а ее изложение появится даже в "Насьон".
- Если не считать ваших убийц и их пленника, я был последним, Эдуардо,
кто видел вас живым. Ваши увлечения были много шире профессиональных
интересов, и ваша любовь к литературе обогащала нашу дружбу. В последний
раз, когда мы были вместе, не я позвал вас, а вы позвали меня (пациент и
врач поменялись ролями) поговорить о создании в нашем городе культурного
центра - Англо-аргентинского клуба - и с присущей вам скромностью
предложили мне быть его первым президентом. Друг мой, в тот вечер вы
говорили о том, как сделать более тесными узы между английским и
южноамериканскими народами. Кто же из нас мог предположить, что через
считанные дни вы отдадите за это дело свою жизнь? Пытаясь спасти своего
соотечественника и этих обманутых людей, вы пожертвовали всем - своей
врачебной карьерой, глубоким восприятием искусства, дружескими
привязанностями, любовью к приемной родине, которая жила в вашей душе. У
вашего гроба я обещаю, что Англо-аргентинский клуб, окропленный кровью
отважного человека, будет существовать.
Сеньора Пларр плакала; плакали, но более демонстративно, и сеньора
Вальехо, и сеньора Эскобар.
- Я устал, - сказал Чарли Фортнум, - пора домой.
- Хорошо, Чарли, - сказала Клара.
Они медленно побрели к нанятой ими машине.
Кто-то тронул Фортнума за руку. Это был Грубер.
- Сеньор Фортнум... - сказал он, - я так рад, что вы здесь... целый
и...
- Почти невредимый, - сказал Чарли Фортнум. Интересно, знает ли Грубер?
Ему хотелось поскорее укрыться в машине. - Как ваш магазин? - спросил он.
- Дела идут?
- Надо проявить целую груду фотографий. Снимки хижины, где вас держали.
Все рвутся туда, хотят посмотреть. Но, по-моему, они не всегда снимают ту
самую хижину. Сеньора Фортнум, понимаю, какое тяжелое время вам пришлось
пережить. - Он объяснил Фортнуму: - Сеньора всегда покупает в моем
магазине солнечные очки. Если угодно, у меня есть новые образцы из
Буэнос-Айреса...
- Да, да. В следующий раз, когда будем в городе... Извините нас,
Грубер. Солнце здорово печет, а я чересчур долго стоял на ногах.
Его лодыжка, закованная в гипс, невыносимо зудела. В больнице ему
сказали, что доктор Пларр хорошо обработал рану. Не пройдет и нескольких
недель, как он снова сядет за руль "Гордости Фортнума". Машину он нашел на
старом месте, под купой авокадо; она была немного побита, не хватало одной
фары, да и радиатор был погнут. Клара объяснила, что машиной
воспользовался кто-то из полицейских.
- Я пожалуюсь Пересу, - сказал Фортнум, опираясь на капот и с нежностью
поглаживая раненую обшивку.
- Нет, нет, не надо, Чарли. У бедняги будут неприятности. Ведь это я
позволила ее взять.
В первый день пребывания дома из-за этого не стоило затевать спор.
Домой из больницы его повезли по местам, которые напоминали ему
какую-то полузабытую страну - мимо проселочной дороги, которая вела на
консервную фабрику Бергмана, мимо проржавевшей железнодорожной ветки
заброшенного поместья, которое когда-то принадлежало чеху с
труднопроизносимой фамилией. Он пересчитал пруды, мимо которых проезжал, -
их должно было быть четыре - и думал о том, как он встретится с Кларой.
Но при встрече он только поцеловал ее в щеку и отказался прилечь,
сославшись на то, что и так слишком долго лежал на спине. Ему было
противно даже подумать о широкой двуспальной кровати, на которой Клара
наверняка не раз лежала с Пларром, пока он объезжал плантацию (остерегаясь
слуг, они не стали бы мять постели в комнате для гостей). Он сел на
веранде возле бара, пристроив ногу повыше. И хотя он отсутствовал меньше
недели, но эта неделя казалась ему чуть не годом тягостной разлуки, таким
долгим, что двум людям немудрено было друг от друга отвыкнуть... Он налил
себе шкиперскую норму "Лонг Джона". Глядя поверх бокала на Клару, он
спросил:
- Они тебе, конечно, сообщили?
- О чем, Чарли?
- Что доктор Пларр умер.
- Да. Сюда приезжал полковник Перес. Он мне сказал.
- Доктор был твоим близким другом.
- Да, Чарли. Тебе удобно так сидеть? Может, принести подушку?
Как жестоко, думал он, что после их любовных утех и такого низкого
обмана Пларр не заслужил ни единой слезы. У "Лонг Джона" был необычный
вкус - он уже привык к аргентинскому виски. Фортнум стал объяснять Кларе,
что в ближайшие недели будет лучше, если он поспит один в комнате для
гостей. Гипс на ноге, сказал он, его беспокоит, а ей надо крепко спать -
из-за ребенка. Она сказала - да, конечно, она понимает. Все будет сделано,
как он хочет...
А пока он ковылял на костыле с кладбища к нанятой машине, кто-то его
окликнул:
- Прошу прощения, мистер Фортнум... - Это был молодой секретарь из
посольства Кричтон. - Позвольте мне днем заехать к вам в поместье. Посол
поручил мне... обсудить с вами кое-какие вопросы...
- А вы пообедайте с нами, - сказал Чарли Фортнум. - Мы будем вам очень
рады, - добавил он, подумав, что любой человек, даже из посольства,
поможет ему избежать одиночества, которое ему пришлось бы делить с Кларой.
- Боюсь... я бы с большим удовольствием... но я уже обещал сеньоре
Пларр... и отцу Гальвао. Если позволите, я приехал бы часа в четыре. Мне
надо поспеть на вечерний самолет в Буэнос-Айрес.


Вернувшись в поместье, Чарли Фортнум сказал Кларе, что он слишком устал
и обедать не хочет. До прихода Кричтона он немного поспит. Клара уложила
его поудобнее - она была обучена укладывать мужчин поудобнее не хуже любой
медицинской сестры. Он старался не показать, что прикосновение ее рук,
когда она взбивала подушку, его раздражает. Он даже поежился, когда она
поцеловала его в щеку, - ему хотелось попросить ее больше себя не
утруждать. Поцелуй женщины, которая не способна любить даже своего
любовника, не стоит ни гроша. И все-таки, спрашивал он себя, чем она
виновата? Разве можно научиться любить в публичном доме? У кого - у
клиентов? А раз она не виновата, он не должен показывать ей свои чувства.
Было бы куда проще, думал он, если бы она действительно любила Пларра. Он
сразу представил себе, как ему было бы легко, если бы, вернувшись домой,
он увидел, что она убита горем, с какой нежностью он бы ее утешал. Ему
пришла в голову фраза из сентиментального романа: "Дорогая, мне нечего
тебе прощать". Но пока он себе это воображал, он вспомнил, что она
продалась за пару вульгарных солнечных очков от Грубера.
Сквозь жалюзи солнце ложилось полосами на пол комнаты для гостей. На
стене висела одна из охотничьих гравюр отца. Охотник поднял убитую лису
над сворой взбешенных собак. Чарли с отвращением посмотрел на картину и
отвернулся - он ни разу в жизни не убил даже крысы.
Кровать была довольно удобная, но ведь и гроб, застеленный одеялами,
был, в конце концов, не таким уж жестким - лучше его кровати в детской,
где он спал ребенком. В доме стояла глубокая тишина, ее лишь изредка
нарушали шаги возле кухни или скрип стула на веранде. Не было слышно ни
радио, передававшего последние известия, ни возбужденных голосов в