Гриневич Геннадий. Почетный консул

Марта, а это дольше, чем накрыть на стол.
- Позволь мне убить его, пока ты будешь молиться, - сказал Акуино. -
Делай свое дело и предоставь мне делать мое.
- Я думал, твое дело - писать стихи, - сказал доктор Пларр.
- Все мои стихи были о смерти, так что по этой части я знаток.
- Чего дальше тянуть, это же бессмыслица, - сказал Пабло. - Прости
меня, отец мой, но Диего правильно поступил, когда пытался спастись. С ума
надо сойти, чтобы убить одного человека, если за это наверняка убьют
пятерых. Отец мой...
- Давайте голосовать, - нетерпеливо перебил его Акуино. - Решим
голосованием.
- Ты уверовал в парламентскую систему, Акуино? - спросил доктор Пларр.
- Не говори о том, чего не знаешь, доктор. Троцкий считал, что споры
можно разрешить голосованием.
- Я голосую за то, чтобы сдаться, - сказал Пабло. Он закрыл лицо
руками. Плечи его дрожали, видно было, что он плачет. Кого он оплакивал?
Себя? Мертвых? Или плакал от стыда?
Доктор Пларр подумал: головорезы! Вот как их окрестят газеты.
Поэт-неудачник, отлученный от церкви священник, набожная женщина, человек,
который плачет. Господи, пусть эта комедия кончится как комедия. Никто из
нас не рожден для трагедии.
- Я люблю этот дом, - сказал Пабло. - Когда умерли мои жена и ребенок,
у меня не осталось ничего, кроме этого дома.
Вот и еще один отец, сказал себе доктор Пларр, прямо спасу нет от
отцов!
- Я голосую за то, чтобы убить Фортнума сейчас же, - заявил Акуино.
- Ты же сказал, что они берут нас на пушку, - сказал отец Ривас. -
Может, ты и прав. Допустим, что вот уже восемь часов, а мы так ничего и не
сделали, - они все равно не смогут на нас напасть. Пока он жив.
- Тогда за что же ты голосуешь? - спросил Акуино.
- За отсрочку. Мы же назначили срок - он истекает завтра в полночь.
- А ты, Марта?
- Я голосую, как мой муж, - гордо ответила она.
Громкоговоритель - его было слышно так хорошо, что он, вероятно, был
установлен тут же между деревьями, - заговорил с ними, как и прежде,
голосом Переса:
- Правительство Соединенных Штатов и британское правительство
отказались посредничать в этом деле. Если вы слушали радио, вы знаете, что
я говорю правду. Ваш шантаж не удался. Вы ничего не выиграете, продолжая
задерживать консула. Если хотите спасти себе жизнь, выпустите его из
хижины до восьми ноль-ноль.
- Они чересчур настойчивы, - сказал отец Ривас.
Кто-то шептался рядом с микрофоном. Слова были неразборчивыми - они
звучали, как шелест гальки при откате волны. Потом Перес продолжал:
- У вашего порога лежит умирающий. Выпустите сейчас же к нам консула, и
мы постараемся спасти вашего друга. Неужели вы обречете одного из ваших
товарищей на медленную смерть?
Даже клятва Гиппократа не обязывает идти на самоубийство, сказал себе
доктор Пларр. Когда он был ребенком, отец читал ему о героях, о спасении
раненых под огнем, о том, как капитан Отс [участник экспедиции Р.Скотта к
Южному полюсу; в надежде спасти своих товарищей ушел в метель из палатки и
погиб] уходит из палатки в метель. "Стреляйте, хоть я и стара, коль так
велит вам долг" [строки из баллады американского поэта Д.Г.Уитьера
(1807-1892) "Барбара Фритчи", героиня которой, девяностолетняя старуха,
несмотря на угрозы южан, отказывается снять флаг северных штатов] - в те
дни это было одним из его любимых стихотворений.
Он вышел в соседнюю комнату. В темноте ничего нельзя было разглядеть.
Он прошептал:
- Вы не спите?
- Нет.
- Как ваша лодыжка?
- Ничего.
- Я принесу свечу и сменю повязку.
- Не надо.
- Солдаты нас окружили, - сказал доктор Пларр. - Не теряйте надежду.
- Надежду на что?
- Только один из них действительно хочет вашей смерти.
- Да? - равнодушно откликнулся голос из темноты.
- Акуино.
- И вы, - сказал Чарли Фортнум, - вы! Вы тоже ее хотите.
- Чего ради?
- Вы слишком громко разговариваете, Пларр. Не думаю, чтобы вы так
громко говорили в поместье, даже когда я был в поле, за милю оттуда. Вы
всегда были чертовски осторожны - боялись, чтобы не услышали слуги. Но
наступает минута, когда даже у мужа открываются уши. - В темноте
послышался шорох, словно он пробовал приподняться. - Я ведь думал, Пларр,
что у врачей должен быть кодекс чести, но это, конечно, чисто английское
представление, а вы ведь только наполовину англичанин, ну а другая
половина...
- Не знаю, что вы подслушали, - сказал доктор Пларр. - Вы либо
неправильно поняли, либо вам что-то приснилось.
- Наверно, вы думали, какое, черт побери, это имеет значение, она ведь
всего только проститутка из дома матушки Санчес? Сколько она вам стоила?
Что вы ей подарили, Пларр?
- Если хотите знать, - вспыхнув от злости, сказал доктор Пларр, - я
подарил ей солнечные очки от Грубера.
- Те самые очки? Она их очень берегла. Считала шикарными, ну вот, а
теперь ваши друзья разбили их вдребезги. Какая вы свинья, Пларр. Ведь это
все равно что изнасиловать ребенка.
- Ну, положим, это было куда легче.
Доктор Пларр не сообразил, что стоит рядом с гробом. И не заметил в
темноте, что на него занесли кулак. Удар пришелся по шее и заставил
поперхнуться. Доктор Пларр отступил и услышал, как заскрипел гроб.
- Боже мой, - сказал Чарли Фортнум, - я опрокинул бутылку. - И добавил:
- А там еще оставалась целая норма. Я берег ее для...
Рука зашарила по полу, дотронулась до туфли доктора Пларра и
отдернулась.
- Я принесу свечу.
- Ну нет, не надо. Не хочу больше видеть вашу подлую рожу.
- Вы смотрите на такие вещи слишком серьезно. Все ведь в жизни бывает,
Фортнум.
- Вы даже не делаете вид, что ее любите.
- Не делаю.
- Наверно, вы бывали с ней в публичном доме, вот и думали...
- Я же говорил вам - я ее там видел, но никогда с ней не был.
- Я спас ее оттуда, а вы стали толкать ее назад.
- Я этого не хотел, Фортнум.
- Не хотели и того, чтобы вас вывели на чистую воду. Думали устроиться
подешевле, не платить денег за свои удовольствия.
- Какой смысл закатывать сцену? Я считал, что все быстро кончится и вы
ничего не узнаете. Ведь ни она, ни я не любим друг друга. Любовь - вот
единственная опасность, Фортнум.
- Я любил.
- Вы же получили бы ее обратно. И никогда бы ничего не узнали.
- Когда же это началось, Пларр?
- Когда я во второй раз ее встретил. У Грубера. И подарил ей солнечные
очки.
- Куда вы ее повели? Назад к мамаше Санчес?
Эти настойчивые вопросы напомнили доктору Пларру, как пальцами выжимают
из нарыва гной.
- Я повел ее к себе домой. Пригласил на чашку кофе, но она отлично
понимала, что я под этим подразумеваю. Если бы не я, рано или поздно был
бы кто-нибудь другой. Ее и мой швейцар знал.
- Слава богу, - сказал Фортнум.
- Почему?
- Нашел бутылку. Ничего не пролилось.
Было слышно, как Фортнум пьет. Доктор Пларр заметил:
- Лучше бы вы оставили немножко на тот случай...
- Я знаю, вы считаете меня трусом, но теперь я не очень-то боюсь
умереть. Это куда легче, чем вернуться назад в поместье и дожидаться,
когда у нее родится похожий на вас ребенок.
- Я этого не хотел, - повторил доктор Пларр. Злости больше не было, и
защищаться он уже не мог. - Никогда ничего не выходит так, как хочется.
Они же не собирались вас похитить. А я не собирался иметь ребенка. Можно
подумать, что где-то сидит большой шутник, которому нравится из всего
устраивать ералаш. Может, у темной стороны господа бога такое чувство
юмора.
- У какой еще темной стороны?
- Это сумасшедшая выдумка Леона. Вот что вам следовало бы услышать, а
вовсе не то, что вы услышали.
- Я не собирался подслушивать, просто хотел слезть с этого проклятого
ящика и побыть с вами. Мне было тоскливо, а ваши наркотики больше не
действуют. Я уже почти добрался до двери, когда услышал, как священник
говорит, что вы ревнуете. Ревнует, подумал я, к кому же он ревнует? А
потом услышал и вернулся на этот чертов ящик.
Однажды в дальней деревне доктору Пларру пришлось сделать срочную
операцию, которой он делать еще не умел. Перед ним был выбор - пойти на
риск или предоставить женщине умереть. Потом он испытывал такую же
усталость, какую чувствовал теперь, а женщина все равно умерла. В
изнеможении он опустился на пол. И подумал: я сказал все, что мог. Что еще
я могу сказать? А женщина умирала долго - или так ему тогда показалось.
Фортнум сказал:
- Подумать только, я ведь написал Кларе, что вы будете присматривать за
ней и за ребенком.
- Знаю.
- Откуда, черт возьми, вы можете это знать?
- Не только вы один здесь слушаете то, что не надо. И тут вмешался
шутник. Я слышал, как вы диктовали Леону. Это меня разозлило.
- Разозлило? Почему?
- Наверно, Леон был прав - я и в самом деле ревную.
- Кого?
- Еще одна забавная неразбериха, а?
Он услышал, что Чарли Фортнум снова пьет.
- Даже вашей нормы вам не хватит на целую вечность, - сказал доктор
Пларр.
- Вечность мне и не грозит. Почему я не могу вас ненавидеть, Пларр?
Неужели из-за виски? Но я еще не пьян.
- Может, вы и пьяны. Немножко.
- Это ужасно, Пларр, но ведь мне больше не на кого их оставить.
Хэмфрису я не доверяю...
- Если хотите уснуть, я сделаю вам укол морфия.
- Лучше не спать. Мне еще о многом надо подумать, а времени мало. Дайте
мне побыть одному. Пора к этому привыкать, правда?

4

Доктору Пларру казалось, что их оставили совершенно одних. Враги от них
отступились: громкоговоритель молчал, дождь прекратился, и, несмотря на
тревожные мысли, доктор Пларр заснул, хотя то и дело просыпался. В первый
раз он открыл глаза потому, что его разбудил голос отца Риваса. Священник
стоял на коленях у двери, прижав губы к трещине в доске. Он, казалось,
разговаривал с мертвым или с умирающим за порогом. Что это было: слова
утешения, молитва, отпущение грехов? Доктор Пларр повернулся на другой бок
и снова заснул. Когда он проснулся во второй раз, в соседней комнате
храпел Чарли Фортнум - хриплым, скрипучим, пьяным храпом. Может, ему
снилось, как он блаженствует у себя дома в большой кровати после того, как
прикончил у бара бутылку? Неужели Клара терпит его храп? О чем она думает,
вынужденная лежать рядом с ним без сна? Вспоминает ли с сожалением о своей
каморке у мамаши Санчес? Там с наступлением рассвета она могла спокойно
спать одна. Грустит ли о простоте своей тогдашней жизни? Он всего этого не
знал. Отгадать ее мысли было все равно что понять мысли какого-нибудь
странного зверька.
Свет прожекторов, проникавший под дверь, стал тускнеть. Наступал
последний день. Он вспомнил, как много лет назад сидел с матерью на
представлении son-et-lumiere [звука и света (франц.)] в окрестностях
Буэнос-Айреса. Лучи прожекторов появлялись и исчезали, как слова, которые
мелом писал на доске учитель, выхватывая из темноты то дерево, под которым
однажды кто-то сидел - уж не Сан-Мартин ли? - то старую конюшню, где
какая-то другая историческая личность привязывала коня, а то и окна
комнаты, где что-то подписывали - договор или конституцию, он не мог
припомнить. Чей-то голос рассказывал эту историю прозой, отмеченной
величием невозвратного прошлого. Он устал от медицинских размышлений и
заснул. Когда он проснулся в третий раз, Марта уже хлопотала, накрывая
скатертью стол, а сквозь щели в окне и двери просачивался дневной свет. На
столе стояли на блюдцах две незажженные свечи.
- Это все свечи, какие у нас остались, отец мой, - сказала Марта.
Отец Ривас еще спал, свернувшись, как зародыш.
Марта снова окликнула его:
- Отец мой!
От ее голоса навстречу новому дню стали просыпаться остальные - Леон,
Пабло, Акуино.
- Который час?
- Что?
- Что ты сказала?
- Не хватает свечей, отец мой.
- Дело не в свечах. Марта. Что ты так суетишься?
- Рубашка твоя еще мокрая. Ты помрешь от простуды.
- Вряд ли от нее, - сказал отец Ривас.
Она досадливо ворчала, ставя на стол пузырек из-под лекарства с вином,
бутыль из тыквы, которая должна была служить потиром, расстилая дырявое
кухонное полотенце вместо салфетки.
- Не того я хотела, - жаловалась она. - Не о том мечтала. - Она
положила на стол карманный молитвенник с рваным переплетом и раскрыла его.
- Какое сегодня воскресенье, отец мой? - спросила она, листая страницы. -
Двадцать пятое воскресенье после троицына дня или двадцать шестое? А может
быть, сегодня рождественский пост, отец мой?
- Понятия не имею, - сказал отец Ривас.
- Как же я тогда найду нужное послание и главу из Евангелия?
- Прочту что попадется, наугад.
- Было бы хорошо отпустить Фортнума сейчас, - сказал Пабло. - Уже почти
шесть, и через два часа...
- Нет, - возразил Акуино, - мы проголосовали за то, чтобы подождать.
- А вот он не голосовал, - сказал Пабло, указывая на доктора Пларра.
- У него нет права голоса. Он не с нами.
- Он умрет вместе с нами.
Отец Ривас взял у Марты мокрую рубашку.
- Нам некогда спорить, - сказал он. - Я отслужу мессу. Если сеньор
Фортнум захочет ее послушать, помогите ему войти. Я отслужу мессу по
Диего, по Мигелю, по всем нам, кто сегодня может умереть.
- Только не по мне, - заявил Акуино.
- Ты не можешь мне указывать, за кого надо молиться. Я знаю, что ты ни
во что не веришь. Ладно. Не верь. Встань в тот угол и ни во что не верь.
Кому какое дело, веришь ты или нет. Даже твой Маркс знает не больше моего,
что истинно и что ложно.
- Терпеть не могу, когда попусту тратят время. У нас его не так много
осталось.
- А как бы ты хотел его употребить?
Акуино рассмеялся.
- Конечно, я бы так же его потратил, как и ты. "Когда о смерти речь, то
говорит живой". Если бы я все еще хотел писать стихи, я бы сделал эту
строчку чуть яснее - я уже начинаю понимать ее сам.
- Ты примешь мою исповедь, отец мой? - спросил негр.
- Конечно. Погоди минутку. Давай выйдем на задний двор. А ты. Марта?
- Как я могу тебе исповедоваться, отец мой?
- А почему бы нет? Ты достаточно близка к смерти, чтобы дать любое
обещание - даже покинуть меня.
- Я никогда...
- Об этом позаботятся парашютисты.
- А ты сам, отец мой?
- Ну, мне придется обойтись без исповеди. Не всем так везет, что перед
смертью у них под рукой священник. Я рад принадлежать к большинству.
Слишком долго был одним из привилегированных.


Доктор Пларр оставил их и пошел в другую комнату.
- Леон собирается служить мессу, - сказал он. - Хотите присутствовать?
- Который час?
- Не знаю. Кажется, начало седьмого. Уже взошло солнце.
- Что они намерены делать?
- Перес велел им освободить вас до восьми.
- А они не хотят?
- Думаю, что нет.
- Значит, они убьют меня, а Перес убьет их. Только у вас есть шанс
уцелеть, да?
- Может быть. Хотя и этот шанс невелик.
- Мое письмо Кларе... как бы там ни было, возьмите его у меня.
- Как хотите.
Чарли Фортнум вынул из кармана сверток бумаги.
- Здесь главным образом счета. Неоплаченные. Все торговцы жульничают,
кроме Грубера... Куда, черт возьми, я его дел? - В конце концов он нашел
письмо в другом кармане. - Нет, - сказал он, - теперь уже нет смысла его
передавать. Зачем ей мои нежности, если у нее будете вы? - Он разорвал
письмо на мелкие клочки. - Да я и не хотел бы, чтобы его прочла полиция. У
меня есть еще и фотография, - добавил он, роясь в бумажнике. -
Единственная моя фотография "Гордости Фортнума", но на ней и Клара тоже. -
Он кинул взгляд на фотографию, потом порвал и ее. - Обещайте, что не
расскажете ей, что я все о вас знал. Не хочу, чтобы она чувствовала себя
виноватой. Если она на это способна.
- Обещаю, - сказал доктор Пларр.
- Эти счета... лучше займитесь ими сами. - Чарли Фортнум передал их
Пларру. - На моем текущем счету, наверно, найдется, чем их оплатить. Если
нет, эти жулики и так достаточно меня надували. Я ухожу с корабля, -
добавил он, - но не хочу, чтобы пострадал экипаж.
- Сейчас отец Ривас начнет служить мессу. Если хотите послушать, я вас
туда отведу.
- Нет, я никогда не был, что называется, человеком религиозным.
Пожалуй, останусь здесь со своим виски. - Он смерил взглядом то, что
осталось в бутылке. - Может, хлебну глоточек сейчас, тогда напоследок еще
останется настоящая норма. Даже больше шкиперской.
Из соседней комнаты доносился тихий голос. Чарли Фортнум сказал:
- Знаю, что если во все это верить, люди под конец получают какое-то
утешение. А вы вообще во что-нибудь верите?
- Нет. - Теперь, когда в их отношения была внесена ясность, доктор
Пларр испытывал странную потребность выражаться предельно точно. Он
добавил: - Думаю, что нет.
- Я тоже... хотя... Это страшно глупо, но, когда со мной тот тип, я
говорю о священнике... ну о том, кто собирается меня убить... я
чувствую... Знаете, была даже минута, когда мне показалось, что он хочет
мне исповедаться. Мне, Чарли Фортнуму! Можете себе представить? И ей-богу,
я бы отпустил ему грехи... Когда они убьют меня, Пларр?
- Не знаю, который сейчас час. У меня нет часов. Наверно, около восьми.
Перес даст тогда команду парашютистам. Что будет дальше, один бог знает.
- Опять бог! Никуда от этого дурацкого слова не денешься, верно? Может,
все-таки пойти и немного послушать? Вреда от этого не будет. А ему
приятно. Я имею в виду священника. Да и делать все равно нечего... Если вы
мне поможете.
Он оперся рукой на плечо доктора Пларра. Весил он на удивление мало для
своей комплекции - будто его тело было надуто воздухом. Он старик, жить
ему все равно осталось недолго, подумал Пларр и вспомнил тот вечер, когда
встретил его в первый раз и они с Хэмфрисом тащили его, несмотря на все
протесты, через дорогу в "Боливар". Тогда он весил куда больше. Они не
сделали и двух шагов к двери, как Чарли Фортнум остановился и будто застыл
на месте.
- Не могу, - сказал он. - Да и к чему это? Не хочу в последнюю минуту
подлизываться. Проводите меня назад, к моему виски. Это и будет мое
причастие.


Доктор Пларр вернулся в соседнюю комнату. Он встал рядом с Акуино, тот
сидел на полу, недоверчиво наблюдая за движениями священника. Словно
опасался, что, двигаясь взад и вперед возле стола и делая таинственные
жесты руками, отец Ривас готовит ловушку, замышляет измену. Доктор Пларр
вспомнил, что все стихи Акуино были о смерти. Видно, он не хотел, чтобы
под конец ее у него отобрали.
Отец Ривас читал отрывок из Евангелия. Читал он не по-испански, а
по-латыни; доктор Пларр давно забыл те немногие латинские слова, которые
когда-то знал. Пока голос торопливо произносил фразы на этом мертвом
языке, он следил за Акуино. Быть может, остальные думали, что, опустив
глаза, он молится; у него и в самом деле промелькнула в голове какая-то
молитва - или по крайней мере мольба, полная недоверия к себе, мольба о
том, чтобы в нужный момент у него хватило сил и решимости действовать
быстро. Если бы я был с ними по ту сторону границы, подумал он, как бы я
поступил, когда мой отец молил о помощи во дворе полицейского участка?
Вернулся бы я назад к нему или спасался бы сам, как они?
Отец Ривас стал совершать последование мессы и освящение хлеба. Марта
смотрела на мужа с гордостью. Священник поднял тыквенный сосуд и произнес
единственную фразу из всей службы, которую доктор Пларр почему-то еще
помнил: "...сие есть Тело Мое, которое за вас предается; сие творите в Мое
воспоминание" [Евангелие от Луки, 22:19]. Сколько поступков совершал он в
своей жизни в память о чем-то забытом или почти забытом?
Священник опустил сосуд. Он встал на колени и сразу поднялся. Казалось,
ему не терпится поскорее закончить службу. Он был как пастух, который
спешит загнать стадо в коровник до начала грозы, но пустился домой он
слишком поздно. Репродуктор гаркнул свое сообщение голосом полковника
Переса: "Торопитесь выслать к нам консула и спасти свою жизнь. У вас
остался ровно час". Доктор Пларр заметил, что рука Акуино крепче сжала
автомат. Голос продолжал: "Повторяю, у вас остался всего один час.
Освободите консула и спасите свою жизнь".
- "...ради того, кто взял на себя грехи всего мира, да дарует он им
вечный покой".
Отец Ривас начал: "Domine, non sum dignus" [владыка, я недостоин
(лат.)]. Ему вторил только голос Марты. Доктор Пларр оглянулся, чтобы
посмотреть, где Пабло. Негр стоял у задней стены на коленях, с опущенной
головой. Смогу ли я, подумал доктор Пларр, пока их внимание отвлечено
мессой, выхватить у Акуино автомат и продержать их под дулом достаточно
долго, чтобы Чарли Фортнум успел сбежать? Я бы спас жизнь им всем, не
только Чарли, думал он. Он посмотрел на Акуино, а тот, словно угадав его
мысли, покачал головой.
Отец Ривас взял кухонное полотенце и стал вытирать бутыль так
тщательно, словно стоял в приходской церкви Асунсьона.
- Ite Missa est [идите, месса свершилась (лат.)].
Голос из репродуктора откликнулся, словно литургическое ответствие: "У
вас осталось пятьдесят минут".
- Отец мой, - произнес Пабло, - месса кончена. Лучше сдаться сейчас.
Или давайте проголосуем снова.
- Я голосую как прежде, - сказал Акуино.
- Ты ведь священник, отец мой, тебе нельзя убивать, - сказала Марта.
Отец Ривас протянул ей кухонное полотенце:
- Ступай во двор и сожги его. Больше оно не понадобится.
- Это будет смертный грех, если ты убьешь его сейчас, отец мой. После
мессы.
- Убивать когда бы то ни было - смертный грех для любого человека. Все,
что мне остается, - это молить господа смилостивиться надо мной, как молил
бы всякий другой.
- Так вот что ты делал там, у алтаря? - спросил доктор Пларр.
Он был измучен спорами и тем, как медленно тянулось отпущенное им
краткое время.
- Я молился о том, чтобы мне не пришлось его убивать.
- Письмо туда послал? - сказал доктор Пларр. - А мне казалось, ты не
веришь, что на такие письма получают ответ.
- Может, я надеялся на счастливое совпадение.
Репродуктор объявил: "У вас осталось сорок пять минут".
- Хоть бы они оставили нас в покое... - пожаловался Пабло.
- Действуют нам на психику, - пояснил Акуино.
Отец Ривас внезапно вышел в соседнюю комнату. Револьвер он взял с
собой.


Чарли Фортнум лежал на крышке гроба. Глаза его были открыты, он смотрел
на глиняный потолок.
- Вы пришли со мной покончить, отец мой? - спросил он.
Вид у отца Риваса был смущенный, а может, и пристыженный. Он сделал
несколько шагов в комнату и сказал:
- Нет, нет. Не это. Еще нет. Я подумал, может быть, вам что-нибудь
нужно.
- У меня есть еще немножко виски.
- Вы слышали, что сказал их громкоговоритель. Скоро они за вами придут.
- И тогда вы меня убьете?
- Так мне приказано, сеньор Фортнум.
- А я думал, что священник повинуется только церкви. Ах да, забыл. Вы
ведь больше в ней не состоите? Тем не менее вы служили мессу. Я не бог
весть какой верующий, но мне не захотелось на ней присутствовать. Это ведь
не такой праздник, когда надо быть в церкви. Во всяком случае, мне.
- Я помянул вас в своей молитве, - неловко произнес заученную фразу
отец Ривас, словно обращаясь к богатому прихожанину; но за последние годы
он отвык от этого языка.
- Я предпочел бы, чтобы вы обо мне забыли, отец мой.
- Вот это мне не будет дозволено, - сказал отец Ривас.
Чарли Фортнум с удивлением заметил, что священник вот-вот заплачет.
- Что с вами, отец мой? - спросил он.
- Я не думал, что до этого дойдет. Понимаете, если бы вы были
американским послом, они бы уступили. И я бы спас десять человеческих
жизней. Я никогда не думал, что мне придется отнять у кого-то жизнь.
- Почему вас вообще назначили главным?
- Эль Тигре считал, что может мне доверять.
- А что, разве это не так?
- Теперь не знаю. Не знаю.
Неужели приговоренный к смерти должен утешать своего палача? - подумал
Чарли Фортнум.
- Могу я чем-нибудь вам помочь, отец мой? - спросил он.
Священник смотрел на него с надеждой, как собака, которой послышалось
слово "гулять". Он продвинулся на шаг ближе. Чарли Фортнум вспомнил
мальчика с оттопыренными ушами в школе, которого изводил Мейсон. Он
пробормотал:
- Простите меня...
За что он просил прощения? За то, что не был американским послом?
- Я знаю, как вам тяжко, - сказал Ривас. - Лежать здесь. Ждать. Может,
если бы вы смогли немножко подготовиться... это вас отвлекло бы...
- Вы хотите сказать - исповедаться?
- Да. - Он объяснил: - В чрезвычайных обстоятельствах... даже я...
- Но я не гожусь в кающиеся грешники, отец мой. Я не исповедовался лет
тридцать. Во всяком случае, со времени моего первого брака... который и
браком-то не был. Лучше займитесь другими.
- Для них я сделал все, что мог.
- После такого долгого перерыва... это невозможно... и нет у меня
достаточной веры. Мне было бы стыдно произносить все те благочестивые
слова, даже если бы я их и вспомнил.
- Вам не было бы стыдно, если б вы совсем не верили. И слова эти вовсе
не нужно произносить вслух. Только совершите обряд покаяния. Молча. Про
себя. Этого достаточно. У нас так мало времени. Просто акт покаяния, -
уговаривал он, словно просил дать ему денег на обед.
- Но я же говорю, что забыл слова.
Ривас приблизился еще на два шага, словно вдруг обрел не то смелость,
не то надежду. Быть может, надежду на то, что ему подадут на кусок хлеба.
- Просто скажите, что вы сожалеете, и постарайтесь это прочувствовать.
- Ну, я о многом жалею, отец. Вот только не насчет виски. - Он поднял
бутылку, посмотрел, сколько в ней осталось, и снова поставил на пол. -
Жизнь - штука нелегкая. Вот человек и лечится то одним, то другим
лекарством.
- Не думайте сейчас о виски. Есть ведь и другое, о чем стоит подумать.
Прошу вас просто сказать: я жалею, что нарушал правила.
- А я даже не припомню, какие правила нарушал. Их так много, этих
проклятых правил.
- Я тоже нарушал правила, сеньор Фортнум. Но я не жалею, что выбрал
Марту. Не жалею, что я здесь, с этими людьми. Вот у меня револьвер...
нельзя ведь всю жизнь только помахивать кадилом или кропить святой водой.
И все же, если бы здесь был другой священник, я бы сказал ему: да, я
сожалею. Сожалею, что не живу в тот век, когда, как видно, было легче
соблюдать церковные правила, или в каком-то будущем, когда их то ли