Гриневич Геннадий. Суть дела

рождения, - продолжала она с тоской. - Вол, который тащит воз.
Черный полицейский за рулем завел мотор и включил скорость, не отпустив
тормоза.
- Даже хорошего шофера не могут ему дать! - сказала она. - Хороший
шофер, наверно, повезет Фрезера и компанию на танцы. - Подпрыгивая и
покачиваясь, грузовик выехал со двора. - Так-то, Уилсон, - сказала Луиза.
Она взяла со стола записку, которую писал Скоби, и прочитала вслух:
- "Дорогая, я должен ехать в Бамбу. Не говори пока никому. Случилась
ужасная вещь. Бедняга Пембертон..." Бедняга Пембертон! - повторила она со
злостью.
- Кто такой Пембертон?
- Щенок лет двадцати пяти. Прыщавый хвастунишка, Был помощником
окружного комиссара в Бамбе, а когда Баттеруорт заболел, остался там на
его месте. Даже ребенку было ясно, что беды тут не миновать. А когда беда
случилась, отдуваться приходится Генри... и трястись всю ночь в машине...
- Пожалуй, мне лучше уйти? - спросил Уилсон. - Вам нужно переодеться.
- Да, вам лучше уйти... прежде, чем все узнают, что он уехал, а мы
оставались целых пять минут одни в доме, где стоит кровать. Одни, если не
считать мальчика и повара, а также их знакомых и родственников.
- Может, я могу быть вам чем-нибудь полезен?
- Ну, что ж, - сказала она. - Поднимитесь наверх и посмотрите, нет ли у
меня в спальне крыс. Не хочу, чтобы мальчик знал, какая я трусиха. И
закройте окно. Они забираются через окно.
- Вам будет жарко.
- Ничего.
Переступив порог, он тихонько хлопнул в ладоши, но крыс не было. Потом
поспешно, воровато, словно он вошел сюда без спроса, Уилсон подошел к окну
и закрыл его. В комнате стоял еле уловимый запах пудры. Уилсону он
показался самым волнующим запахом из всех, какие он знал. Он снова
остановился у порога, запоминая все в этой комнате: фотографию ребенка,
баночки с кремом, платье, которое Али вынул из шкафа и приготовил хозяйке.
На родине его обучали, как запоминать детали, отбирать самое важное,
накапливать улики, но те, кому он служил, не предупреждали его, что он
может очутиться в такой чуждой ему стране.

5

Полицейская машина пристроилась к длинной колонне военных грузовиков,
ожидавших парома; фары горели в ночи, как огни маленького селения; деревья
обступали машины со всех сторон, дыша дождем и зноем; где-то в хвосте
колонны запел один из водителей: жалобные монотонные звуки поднимались и
падали, словно ветер, свистящий в замочной скважине. Скоби засыпал и
просыпался снова. Когда он не спал, он думал о Пембертоне: Скоби
представил себе, что творилось бы сейчас у него на душе, будь он отцом
Пембертона - одиноким пожилым человеком, который прежде был управляющим
банка, а теперь удалился от дел; жена умерла во время родов, оставив ему
сына. Но когда Скоби засыпал, то мягко погружался в забытье, полное
ощущения свободы и счастья. Во сне он шел по просторному свежему лугу, а
за ним следовал Али; никого больше он не видел, и Али не говорил ни слова.
Высоко над головой проносились птицы, а раз, когда он опустился на землю,
маленькая зеленая змейка, раздвинув траву, бесстрашно забралась ему на
руку, а потом на плечо и, прежде чем снова соскользнуть в траву, коснулась
его щеки холодным дружелюбным язычком.
Как-то раз он открыл глаза, и рядом с ним стоял Али, ожидавший его
пробуждения.
- Хозяин ложится кровать, - сказал он ласково, но твердо, указывая
пальцем на раскладушку, которую он поставил у края дороги, приладив
москитную сетку к ветвям дерева. - Два, три часа, - добавил Али. - Много
грузовиков.
Скоби послушно прилег и сразу же вернулся на мирный луг, где никогда
ничего не случалось. Когда он проснулся снова, рядом по-прежнему стоял
Али, на этот раз с чашкой чая и тарелкой печенья.
- Один час, - сказал Али.
Наконец очередь дошла до полицейской машины. Они спустились по красному
глинистому склону на паром, а потом медленно поплыли к лесу на той стороне
через темный, как воды Стикса, поток. На двух паромщиках, тянувших канат,
не было ничего, кроме набедренных повязок, как будто они оставили всю
одежду на том берегу, где кончалось все живое; третий отбивал им такт - в
этом промежуточном мире ему служила инструментом жестянка из-под сардин.
Неутомимый тягучий голос живого певца звучал теперь где-то позади.
Это была лишь первая переправа из трех, которые им предстояли в пути, и
каждый раз машины вытягивались в длинную очередь. Скоби больше не удалось
как следует заснуть: от тряски у него разболелась голова. Он проглотил
таблетку аспирина, надеясь, что все обойдется. Заболеть лихорадкой в пути
ему совсем не улыбалось. Теперь его беспокоил уже не Пембертон - пусть
мертвые хоронят своих мертвецов, - его тревожило обещание, которое он дал
Луизе. Двести фунтов - не бог весть какая сумма; голова у него
раскалывалась, и цифры гудели в ней, как перезвон колоколов: "200, 002,
020"; его раздражало, что он не может подобрать четвертой комбинации -
002, 200, 020...
Они уже миновали места, где еще встречались лачуги под железными
крышами и ветхие хижины колонистов; теперь им попадались только лесные
селения из глины и тростника; нигде не было видно ни зги; двери повсюду
закрыты и окна загорожены ставнями: только козьи глаза следили за фарами
автоколонны.
020, 002, 200, 200, 002, 020... Присев на корточки в кузове грузовика и
обняв Скоби за плечи, Али протягивал ему кружку горячего чая, - каким-то
образом ему опять удалось вскипятить чайник, на этот раз в тряской машине.
Луиза оказалась права, все было как прежде. Будь он помоложе и не мучь его
задача "200, 020, 002", как легко было бы теперь у него на душе. Смерть
бедняги Пембертона его бы нисколько не расстроила: это дело служебное, да
к тому же он всегда недолюбливал Пембертона.
- Голова дурит, Али.
- Хозяин принимать много-много аспирина.
- А ты помнишь, Али, этот переход... 200, 002... вдоль границы, который
мы проделали двенадцать лет назад за десять дней? Двое носильщиков
тогда...
Он видел в зеркале кабины, как кивает ему, весь сияя, Али. Да, ему не
надо другой любви и другой дружбы. Вот и все, что нужно для счастья:
громыхающий грузовик, кружка горячего чая, тяжелые, влажные лесные
испарения, даже больная голова. И одиночество. Если бы только сначала я
мог устроить так, чтобы ей было хорошо, подумал он, - в хаосе этой ночи он
вдруг позабыл о том, чему научил его опыт: ни один человек не может до
конца понять другого, и никто не может устроить чужое счастье.
- Еще один час, - сказал Али, и Скоби заметил, что мрак поредел.
- Еще кружку чая, Али, и подлей туда виски.
Они расстались с автоколонной четверть часа назад: полицейская машина
свернула с большой дороги и затряслась по проселку в чащу. Закрыв глаза.
Скоби попробовал заглушить нестройный перезвон цифр мыслями об ожидавшей
его печальной обязанности. В Бамбе остался только местный полицейский
сержант, и прежде чем ознакомиться с его безграмотным рапортом, Скоби
хотелось самому разобраться в том, что случилось. Он с неохотой подумал:
лучше будет сперва зайти в миссию и повидать отца Клэя.
Отец Клэй уже проснулся и ожидал его в убогом домике миссии; сложенный
из красного, необожженного кирпича, он выглядел среди глиняных хижин, как
старомодный дом английского священника. Керосиновая лампа освещала коротко
остриженные рыжие волосы и юное веснушчатое лицо этого уроженца Ливерпуля.
Он не мог долго усидеть на месте: вскочив, он принимался шагать по
крохотной комнатушке из угла в угол - от уродливой олеографии к гипсовой
статуэтке и обратно.
- Я так редко его видел, - причитал он, воздевая руки, словно у алтаря.
- Его ничего не интересовало, кроме карт и выпивки, а я не пью и в карты
никогда не играю, вот только пасьянс раскладываю, - понимаете, пасьянс.
Какой ужас, какой ужас!
- Он повеселился?
- Да. Вчера днем прибежал ко мне его слуга. Пембертон с утра не выходил
из своей комнаты, но это было в порядке вещей после попойки - понимаете,
после попойки. Я послал слугу в полицию. Надеюсь, я поступил правильно?
Что же мне было делать? Ничего. Ровным счетом ничего. Он был совершенно
мертв.
- Правильно. Пожалуйста, дайте мне стакан воды и аспирину.
- Позвольте, я положу вам аспирин в воду. Знаете, майор Скоби, целыми
неделями, а то и месяцами тут ничего не случается. Я все хожу здесь
взад-вперед, взад-вперед - и вдруг, как гром среди ясного неба... Просто
ужас!
Глаза у него были воспаленные и блестящие; Скоби подумал, что человек
этот совсем не приспособлен к одиночеству. В комнате не было видно книг,
если не считать требника и нескольких религиозных брошюр на маленькой
полочке. У этого человека не было душевной опоры. Он снова заметался по
комнате и вдруг, повернувшись к Скоби, взволнованно выпалил:
- Нет никакой надежды, что это убийство?
- Надежды?
- Самоубийство... - вымолвил отец Клэй. - Это такой ужас! Человек
теряет право на милосердие божие. Я всю ночь только об этом и думал.
- Он ведь не был католиком. Может быть, это меняет дело? Согрешил по
неведению, а?
- Я и сам стараюсь так думать.
На полдороге между олеографией и статуэткой он неожиданно вздрогнул и
сделал шажок в сторону, словно повстречал кого-то на своем коротком пути.
Потом быстро, украдкой взглянул, заметил ли это Скоби.
- Вы часто бываете у нас в городе? - спросил Скоби.
- Девять месяцев назад я провел там сутки. Почему вы спрашиваете?
- Перемена обстановки всякому нужна. У вас много новообращенных?
- Пятнадцать. Я стараюсь убедить себя, что молодой Пембертон, пока
умирал, имел время... понимаете, имел время осознать...
- Трудно рассуждать, когда тебя душит петля, отец мой. - Скоби глотнул
лекарство, и едкие кристаллы застряли у него в горле. - Вот если бы это
было убийство, смертный грех совершил бы тогда не Пембертон, а кто-то
другой, - сделал он слабую попытку сострить, но она тут же увяла, словно
испугавшись божественного лика на олеографии.
- Убийце легче, у него еще есть время... - сказал отец Клэй. - Когда-то
я был тюремным священником в Ливерпуле, - грустно добавил он, и в словах
его послышалась тоска по родине.
- Вы не знаете, почему Пембертон это сделал?
- Я не был с ним близок. Мы друг с другом не ладили.
- Единственные белые люди здесь. Жаль.
- Он предлагал мне книги, но это были совсем не те книги, какие мне по
душе, - любовные истории, романы...
- Что вы читаете, отец мой?
- Жития разных святых, майор Скоби. Особенно я преклоняюсь перед святой
Терезой.
- Вы говорите, он много пил? Где он доставал виски?
- Наверно, в лавке Юсефа.
- Так. Может, он запутался в долгах?
- Не знаю. Какой ужас, какой ужас!
Скоби допил лекарство.
- Пожалуй, я пойду.
На дворе уже рассвело, и пока не взошло солнце, свет был удивительно
чистый, мягкий, прозрачный и трепетный.
- Я пойду с вами, майор Скоби.
Перед домом окружного комиссара в шезлонге сидел сержант полиции. Он
вскочил, неуклюже козырнул и тут же принялся рапортовать глухим ломким
голосом:
- Вчера днем, в три тридцать, меня разбудил слуга окружного комиссара,
который сообщил, что окружной комиссар Пембертон...
- Хорошо, сержант, я зайду в дом и погляжу.
За дверью его ожидал писарь. Гостиная - когда-то, во времена
Баттеруорта, вероятно, гордость хозяина, - была обставлена изящно и со
вкусом. Казенной мебели здесь не было. На стенах висели гравюры XVIII
века, изображавшие колонию тех времен, а в книжном шкафу стояли книги,
оставленные Баттеруортом. Скоби заметил там "Историю государственного
устройства" Мэтленда, труды сэра Генри Мейна, "Священную Римскую империю"
Брайса, стихотворения Гарди и старую хронику XI века. Но над всем этим
витала тень Пембертона; кричащий пуф из цветной кожи - подделка под
кустарную работу; прожженные сигаретами метки на ручках кресел; груда
книг, которые не пришлись по душе отцу Клэю, - Сомерсет Моэм, роман Эдгара
Уоллеса, два романа Хорлера и раскрытый на тахте детектив "Смерть смеется
над любыми запорами". Повсюду лежала пыль, а книги Баттеруорта
заплесневели от сырости.
- Тело в спальне, - сказал сержант.
Скоби отворил дверь и вошел в спальню, за ним двинулся отец Клэй. Тело
лежало на кровати, с головой покрытое простыней. Когда Скоби откинул край
простыни, ему почудилось, будто он смотрит на мирно спящего ребенка; прыщи
были данью переходному возрасту, а на мертвом лице не было и намека на
жизненный опыт, помимо того, что дают классная комната да футбольное поле.
- Бедный мальчик, - произнес он вслух. Его раздражали благочестивые
сетования отца Клэя. Он был уверен, что такое юное, незрелое существо
имеет право на милосердие.
- Как он это сделал? - отрывисто спросил Скоби.
Сержант показал на деревянную планку для подвески картин, которую
аккуратно приладил под потолком Баттеруорт - ни один казенный подрядчик до
этого бы не додумался. Картина стояла внизу у стены - какой-то африканский
царек стародавних времен принимает под церемониальным зонтом первых
миссионеров, - а с медного крюка наверху все еще свисала веревка.
Непонятно, как эта непрочная планка выдержала. Наверно, он мало весил,
подумал Скоби и представил себе детские кости, легкие и хрупкие, как у
птиц. Когда Пембертон повис на этой веревке, ноги его находились в
каких-нибудь пятнадцати дюймах от пола.
- Он оставил записку? - спросил Скоби писаря. - Такие, как он, обычно
оставляют. - Люди, собираясь умереть, любят напоследок выговориться.
- Да, начальник, она в канцелярии.
Одного взгляда на канцелярию было достаточно, чтобы понять, как плохо
велись здесь дела. Шкаф с папками был открыт настежь; бумаги на столе
покрылись пылью. Чернокожий писарь, как видно, во всем подражал своему
начальнику.
- Вот, сэр, в блокноте.
Скоби прочел записку, нацарапанную крупным почерком, таким же детским,
как и лицо покойного, - так, наверно, пишут во всем мире сотни его
сверстников.

"Дорогой папа! Прости, что я причиняю тебе столько неприятностей. Но,
кажется, другого выхода нет. Жаль, что я не в армии, тогда меня могли бы
убить. Только не вздумай платить деньги, которые я задолжал, - мерзавец
этого не заслужил! С тебя попробуют их получить. Иначе я не стал бы об
этом писать. Обидно, что я впутал тебя в эту историю, но теперь уж ничего
не поделаешь.
Твой любящий сын - Дикки".

Записка была похожа на письмо школьника, который просит прощения за
плохие отметки в четверти.
Скоби передал записку отцу Клэю.
- Вы не сможете убедить меня, отец, что он совершил непростительный
грех. Другое дело, если бы так поступили вы или я, - это был бы акт
отчаяния. Разумеется, мы были бы осуждены на вечные муки, ведь мы ведаем,
что творим, а он-то ведь ничего не понимал!
- Церковь учит...
- Даже церковь не может меня научить, что господь лишен жалости к
детям. Сержант, - оборвал разговор Скоби, - проследите, чтобы побыстрее
вырыли могилу, пока еще не припекает солнце. И поищите, нет ли
неоплаченных счетов. Мне очень хочется сказать кое-кому пару слов по этому
поводу - Он повернулся к окну, и его ослепил свет. Закрыв глаза рукой, он
произнес: - Только бы голова у меня не... - и вдруг задрожал от озноба. -
Видно, мне приступа не миновать. Если позволите, отец, Али поставит мне
раскладушку у вас в доме, и я попробую как следует пропотеть.
Он принял большую дозу хинина, разделся догола и накрылся одеялом. Пока
поднималось солнце, ему попеременно казалось, будто каменные стены
маленькой, похожей на келью комнатки то покрываются инеем от холода, то
накаляются добела от жары. Дверь оставалась открытой, и Али сидел на
ступеньке за порогом, строгая какую-то чурку. По временам он прогонял
жителей деревни, которые осмеливались нарушить эту больничную тишину.
Peine forte et dure [боль жестокая и злая (фр.) - название пытки,
применявшейся в Англии в средние века] тисками сжимала лоб Скоби, то и
дело ввергая его в забытье.
Но на этот раз он не видел приятных снов. Пембертон непонятно почему
отождествлялся с Луизой. Скоби снова и снова перечитывал письмо,
состоявшее из одних комбинаций двойки и двух нолей; подпись под письмом
была не то "Дикки", не то "Тикки"; он ощущал, что время мчится, а он
неподвижно лежит в постели, нужно куда-то спешить, кого-то спасать - не то
Луизу, не то Дикки или Тикки, но он прикован к кровати и тяжелый камень
лег ему на лоб, словно пресс-папье на кипу бумаг. Раз в дверях появился
сержант, но Али его прогнал, раз вошел на цыпочках отец Клэй и взял с
полки брошюру, а раз - но это, наверно, тоже был сон - в дверях показался
Юсеф.
Скоби проснулся в пять часов дня, чувствуя, что ему не жарко, он не
потеет, а только ослаб, и позвал Али.
- Мне снилось, что я вижу Юсефа.
- Юсеф ходил сюда к вам, хозяин.
- Скажи ему, чтобы он пришел сейчас же.
Тело ныло, точно от побоев; он повернулся лицом к каменной стене и тут
же уснул опять. Во сне рядом с ним тихонько плакала Луиза; он протянул к
ней руку и дотронулся до каменной стены: "Все устроится. Все. Тикки тебе
обещает..." Когда он проснулся, рядом стоял Юсеф.
- У вас лихорадка, майор Скоби. Мне очень жаль, что я вижу вас в таком
дурном состоянии.
- А мне жаль, что я вообще вас вижу, Юсеф.
- Ах, вы всегда надо мной смеетесь.
- Садитесь, Юсеф. Какие дела у вас были с Пембертоном?
Юсеф поудобней пристроил на жестком стуле свои необъятные ягодицы и,
заметив, что у него расстегнута ширинка, опустил большую волосатую руку,
чтобы ее прикрыть.
- Никаких, майор Скоби.
- Странное совпадение - вы оказались здесь как раз тогда, когда он
покончил с собой.
- Я уж и сам думал: рука провидения!
- Он был вам должен?
- Он был должен моему приказчику.
- Какое давление вы хотели на него оказать, Юсеф?
- Ах, майор! Стоит дать псу дурную кличку, и псу лучше не жить! Если
окружной комиссар хочет покупать у меня в лавке, разве может мой приказчик
ему отказать? И что будет, если он откажет? Рано или поздно разразится
страшный скандал. Областной комиссар узнает. Окружного комиссара отошлют
домой. Ну а что если приказчик не отказал. Окружной комиссар выдает все
новые и новые расписки. Приказчик из страха передо мной просит окружного
комиссара заплатить - и все равно происходит скандал. Когда у вас такой
окружной комиссар, как бедный молодой Пембертон, скандала все равно не
избежать. А виноват, как всегда, сириец.
- Тут есть доля правды, Юсеф, - сказал Скоби. Боль одолевала его снова.
- Подайте-ка мне виски и хинин.
- А вы не слишком ли много принимаете хинина, майор Скоби? Не забудьте,
это вредно.
- Я не хочу застрять здесь надолго. Болезнь надо убить в зародыше. У
меня слишком много дел.
- Приподнимитесь чуть-чуть, майор, дайте взбить вам подушку.
- Вы не такой уж плохой малый, Юсеф.
- Ваш сержант искал расписки, но не нашел их, - сказал Юсеф. - Вот эти
расписки. Они лежали у приказчика в сейфе. - Он хлопнул себя бумагами по
ляжке.
- Понятно. Что вы собираетесь с ними делать?
- Сжечь, - сказал Юсеф. Он вынул зажигалку и поджег листки. - Вот и
все. Он расплатился, бедняга. Нечего беспокоить отца.
- Зачем вы сюда приехали?
- Приказчик тревожился. Я хотел уладить это дело.
- Ох, Юсеф, вам пальца в рот не клади - всю руку отхватите.
- Только врагам. Не друзьям. Для вас я на все готов, майор Скоби.
- Отчего вы всегда зовете меня своим другом, Юсеф?
- Майор Скоби, дружба - дело душевное, - сказал Юсеф, склонив большую
седую голову, и на Скоби пахнуло бриллиантином. - Ее чувствуешь сердцем.
Это не плата за услугу. Помните, как десять лет назад вы отдали меня под
суд?
- Ну да. - Скоби отвернулся к стене от бившего в глаза света.
- В тот раз вы меня чуть не поймали, майор Скоби. - Помните, на
таможенных пошлинах. Если бы вы велели своему полицейскому чуть-чуть
изменить показания, мне была бы крышка. Я тогда прямо ахнул, майор Скоби:
сижу в суде и слышу - полицейский говорит правду. Вы, должно быть, здорово
потрудились, чтобы узнать правду и заставить ер сказать. Вот я себе тогда
и говорю: Юсеф, в нашу полицию пришел мудрый Соломон.
- Не болтайте, Юсеф. Ваша дружба мне ни к чему.
- Слова у вас жестокие, а сердце мягкое, майор Скоби. Я ведь хочу
объяснить, почему я в душе всегда считаю вас другом. Благодаря вам я
чувствую себя в безопасности. Вы не поставите мне ловушку. Вам нужны
факты, а факты всегда будут говорить в мою пользу. - Он смахнул пепел с
белых брюк, оставив на них еще одно серое пятно. - Вот вам факты. Я сжег
все расписки.
- Но ведь я могу выяснить, какую сделку вы собирались заключить с
Пембертоном. Этот пост лежит на одной из главных дорог, ведущих через
границу из... черт возьми, с такой головой не упомнишь ни одного названия.
- Там тайком перегоняют скот. Но это не по моей части.
- На обратном пути контрабандисты могут прихватить с собой и кое-что
другое.
- Вам везде чудятся алмазы, майор Скоби. С тех пор как началась война,
все просто помешались на алмазах.
- Зря вы так уверены, Юсеф, что я ничего не найду в конторе Пембертона.
- Я в этом совершенно уверен, майор Скоби. Вы же знаете, я не умею ни
читать, ни писать. Никогда ничего не оставляю на бумаге. Все хранится у
меня в голове.
Юсеф еще говорил, а Скоби уже опять задремал - это было то недолгое
забытье, которое длится секунды, в нем успевает отразиться только то, что
занимает твои мысли. Луиза шла ему навстречу, протянув руки, с улыбкой,
которую он не видел уже много лет. "Я так рада, так рада", - говорила она,
и он снова проснулся и снова услышал вкрадчивый голос Юсефа.
- Только друзья ваши не верят вам, майор Скоби. А я вам верю. Даже этот
мошенник Таллит - и тот вам верит.
Прошла минута, прежде чем лицо Юсефа перестало расплываться у него
перед глазами. В больной голове мысль с трудом перескочила со слов "так
рада" к словам "не верят вам".
- О чем это вы, Юсеф? - спросил Скоби.
Он чувствовал, как с огромной натугой - со скрипом и скрежетом - в
голове у него приходят в движение какие-то разболтанные рычаги, и это
причиняло ему острую боль.
- Кто будет начальником полиции - это раз.
- Им нужен кто-нибудь помоложе, - невольно произнес он и тут же
подумал: если бы не лихорадка, никогда бы я не стал обсуждать этого с
Юсефом.
- Секретный агент, которого они прислали из Лондона, - это два.
- Приходите, когда у меня прояснится в голове. Я ни черта не понимаю,
что вы там мелете.
- Они прислали из Лондона секретного агента расследовать дело с
алмазами - все помешались на алмазах; только начальник полиции знает об
этом агенте; другие чиновники - даже вы - не должны о нем знать.
- Что за чепуху вы несете, Юсеф. Никакого агента нет и в помине.
- Все уже догадались, кроме вас. Это Уилсон.
- Какая нелепость! Не верьте сплетням, Юсеф.
- И, наконец, третье. Таллит повсюду болтает, будто вы у меня бываете.
- Таллит! Кто поверит Таллиту?
- Дурной молве всегда верят.
- Ступайте отсюда, Юсеф. Что вы ко мне пристали?
- Я только хочу вас заверить, майор Скоби, что вы можете на меня
положиться. Я ведь питаю к вам искреннюю дружбу. Это правда, майор Скоби,
чистая правда. - Запах бриллиантина усилился: Юсеф склонился над кроватью;
его карие глаза с поволокой затуманились. - Дайте я вам поправлю подушку,
майор Скоби.
- Ради бога, оставьте меня в покое!
- Я знаю, как обстоят ваши дела, майор Скоби, и если бы я мог помочь...
Я ведь человек состоятельный.
- Я не беру взяток, Юсеф, - устало сказал Скоби и отвернулся к стене,
чтобы не слышать запаха бриллиантина.
- Я не предлагаю вам взятку, майор Скоби. Но в любое время дам взаймы
под приличные проценты - четыре в год. Безо всяких условий. Можете
арестовать меня на следующий же день, если у вас будут основания. Я хочу
быть вашим другом, майор Скоби. Вы не обязаны быть моим другом. Один
сирийский поэт сказал: "Когда встречаются два сердца, одно из них всегда
как пламя, другое как лед; холодное сердце ценится дороже алмазов, горячее
не стоит ничего, им пренебрегают".
- По-моему, ваш поэт никуда не годится. Но тут я плохой судья.
- Какой счастливый случай свел нас вместе! В городе столько глаз. Но
здесь я наконец могу быть вам полезен. Вы позволите принести вам еще
одеяло?
- Нет, нет, оставьте меня в покое.
- Мне больно видеть, что такого человека, как вы, майор Скоби, у нас не
ценят.
- Надеюсь, что мне никогда не понадобится _ваша_ жалость, Юсеф. Но если
хотите доставить мне удовольствие, уйдите и дайте мне поспать.
Но как только он закрыл глаза, вернулись тяжелые сны. Наверху у себя
плакала Луиза, а он сидел за столом и писал прощальное письмо. "Обидно,
что я впутал тебя в эту историю, но теперь уже ничего не поделаешь. Твой
любящий муж Дикки", Однако, когда он оглянулся и стал искать револьвер или
веревку, он вдруг понял, что не может на это решиться. Самоубийство - выше
его сил, он ведь должен обречь себя на вечные муки; в целом мире нет для
этого достаточно веской причины. Он разорвал письмо и побежал наверх
сказать Луизе, что в конце концов все обошлось; но она уже не плакала, и
тишина в спальне его ужаснула. Он попробовал открыть дверь - дверь была
заперта. Он крикнул: "Луиза, все хорошо! Я заказал тебе билет на пароход".
Но никто не откликнулся. Он снова закричал: "Луиза!" - ключ в замке
повернулся, дверь медленно отворилась, и он почувствовал, что случилась
непоправимая беда. На пороге стоял отец Клэй, он сказал: "Церковь учит..."
Тут Скоби снова проснулся в тесной, как склеп, каменной комнатушке.


Скоби не было дома целую неделю - три дня он пролежал в лихорадке и еще
два дня собирался с силами для обратного пути. Юсефа он больше не видел.
Было уже за полночь, когда он въехал в город. При свете луны дома
белели, как кости; притихшие улицы простирались вправо и влево, словно
руки скелета; воздух был пропитан нежным запахом цветов. Скоби знал, что,
если бы он возвращался в пустой дом, на душе у него было бы легко. Он