Страница:
устал, ему не хотелось разговаривать, но нечего было и надеяться, что
Луиза спит, нечего было надеяться, что в его отсутствие все уладилось и
что она встретит его веселая и довольная, какой она была в одном из его
снов.
Мальчик светил ему с порога карманным фонариком, в кустах квакали
лягушки, бродячие собаки выли на луну. Он дома. Луиза обняла его; стол был
накрыт к ужину; слуги носились взад и вперед с его пожитками, он улыбался,
болтал и бодрился, как мог. Он рассказывал о Пембертоне и отце Клэе,
помянул о Юсефе, но не мог забыть, что рано или поздно ему придется
спросить, как она тут жила. Он пробовал есть, но был так утомлен, что не
чувствовал вкуса пищи.
- Вчера я разобрал дела у него в канцелярии, написал рапорт... ну, вот
и все. - Он помедлил. - Вот и все мои новости. - И через силу добавил: - А
ты как тут?
Он взглянул ей в лицо и поспешно отвел глаза. Трудно было в это
поверить, но могло же случиться, что она улыбнется, неопределенно ответит:
"Ничего" - и сразу же заговорит о чем-нибудь другом. Он увидел по
опущенным уголкам ее рта, что об этом нечего и мечтать. Что-то с ней тут
произошло.
Но гроза - что бы она с собой ни несла - не грянула.
- Уилсон был очень внимателен, - сказала она.
- Он славный малый.
- Слишком уж он образован для своей работы. Не пойму, почему он служит
здесь простым бухгалтером.
- Говорит, что так сложились обстоятельства.
- С тех пор как ты уехал, я, по-моему, ни с кем и слова не сказала,
кроме мальчика и повара. Да, еще миссис Галифакс.
Что-то в ее голосе подсказало ему, что опасность надвигается. Как
всегда, он попытался увильнуть, хоть и без всякой надежды на успех.
- Господи, как я устал, - сказал он, потягиваясь. - Лихорадка меня
вконец измочалила. Пойду-ка я спать. Почти половина второго, а в восемь я
должен быть на работе.
- Тикки, - сказала она, - ты ничего еще не сделал?
- Что именно, детка?
- Насчет моего отъезда.
- Не беспокойся. Я что-нибудь придумаю.
- Но ты еще не придумал?
- У меня есть всякие соображения... Просто надо решить, у кого занять
деньги.
"200, 020, 002", - звенело у него в мозгу.
- Бедняжка, - сказала Луиза, - не ломай ты себе голову. - Она погладила
его по щеке. - Ты устал. У тебя была лихорадка. Зачем мне тебя терзать?
Ее рука, ее слова его обезоружили: он ожидал ее слез, а теперь
почувствовал их в собственных глазах.
- Ступай спать, Генри, - сказала она.
- А ты не пойдешь наверх?
- Мне еще надо кое-что сделать.
Он ждал ее, лежа на спине под сеткой. Он вдруг понял - сколько лет он
об этом не думал, - что она его любит; да, она любит его, бедняжка; она
вдруг стала в его глазах самостоятельным человеческим существом со своим
чувством ответственности, не просто объектом его заботы и внимания. И
ощущение безвыходности становилось еще острее. Всю дорогу из Бамбы он
думал о том, что в городе есть лишь один человек, который может и хочет
дать ему двести фунтов, но именно у этого человека ему нельзя
одалживаться. Гораздо безопаснее было получить взятку от португальского
капитана. Мало-помалу он пришел к отчаянному решению - сказать ей, что не
сможет достать деньги и что по крайней мере еще полгода, до его отпуска,
ей нельзя будет уехать. Если бы он не так устал, он бы сразу сказал ей все
- и дело с концом; но он не решился, а она была с ним ласкова, и теперь
еще труднее ее огорчить. В маленьком домике царила тишина, только снаружи
скулили от голода бродячие псы. Поднявшись на локте, он прислушался; лежа
один в ожидании Луизы, он почувствовал странное беспокойство. Обычно она
ложилась первая. Им овладели тревога, страх, и он вспомнил свой сон, как
он стоял, притаившись за дверью, постучал и не услышал ответа. Он выбрался
из-под сетки и босиком сбежал по лестнице.
Луиза сидела за столом, перед ней лежал лист почтовой бумаги, но она
написала пока только первую строчку. Летучие муравьи бились о лампу и
роняли на стол крылышки. Там, где свет падал на ее волосы, заметна была
седина.
- В чем дело, милый?
- В доме было так тихо, - сказал он. - Я уж испугался, не случилось ли
чего-нибудь. Вчера ночью мне приснился о тебе дурной сон. Самоубийство
Пембертона совсем выбило меня из колеи.
- Какие глупости! Разве с нами это возможно? Ведь мы же верующие.
- Да, конечно. Мне просто захотелось тебя видеть, - сказал он, погладив
ее по волосам.
Заглянув ей через плечо, он прочитал то, что она написала: "Дорогая
миссис Галифакс..."
- Зачем ты ходишь босиком, - сказала она. - Еще подцепишь тропическую
блоху.
- Мне просто захотелось тебя видеть, - повторил он, гадая, откуда эти
потеки на бумаге - от слез или от пота.
- Послушай, - сказала она, - перестань ломать себе голову. Я тебя
совсем извела. Знаешь, это как лихорадка. Схватит и отпустит. Так вот,
теперь отпустило... до поры до времени. Я знаю, ты не можешь достать
денег. Ты не виноват. Если бы не эта дурацкая операция... Так уж все
сложилось.
- А при чем тут миссис Галифакс?
- Миссис Галифакс и еще одна женщина заказали на следующем пароходе
двухместную каюту, а эта женщина не едет. Вот миссис Галифакс и подумала -
не взять ли вместе нее меня... ее муж может поговорить в пароходном
агентстве.
- Пароход будет недели через две, - сказал он.
- Брось. Не стоит биться головой об стенку. Все равно завтра нужно дать
миссис Галифакс окончательный ответ. Я ей пишу, что не еду.
Он поторопился сказать - ему хотелось сжечь все мосты:
- Напиши, что ты едешь.
- Что ты говоришь, Тикки? - Лицо ее застыло. - Тикки, пожалуйста, не
обещай невозможного. Я знаю, ты устал и не любишь семейных сцен. Но ничего
этого не будет. А я не могу подвести миссис Галифакс.
- Ты ее не подведешь. Я знаю, где занять деньги.
- Почему же ты сразу не сказал, как вернулся?
- Я хотел сам принести билет. Сделать тебе сюрприз.
Она гораздо меньше обрадовалась, чем он ожидал: она, как всегда, была
дальновиднее, чем он рассчитывал.
- И ты теперь успокоился? - спросила она.
- Да, я теперь успокоился. Ты довольна?
- Ну, конечно, - сказала она с каким-то недоумением. - Конечно, я
довольна.
Пассажирский пароход пришел вечером в субботу; из окна спальни им был
виден его длинный серый корпус, скользивший мимо бонов, там, за пальмами.
Они следили за ним с упавшим сердцем - в конце концов, отсутствие перемен
для нас желанней всякой радости, стоя рядом, они смотрели, как в бухте
бросает якорь их разлука.
- Ну вот, - сказал Скоби, - значит, завтра после обеда.
- Родной мой, - сказала она, - когда пройдет это наваждение, я снова
буду хорошая. Я просто не могу больше так жить.
Раздался грохот под лестницей - это Али, который тоже смотрел на океан,
вытаскивал чемоданы и ящики. Похоже было, что весь дом рушится, и грифы,
почувствовав, как содрогаются стены, снялись с крыши, гремя железом.
- Пока ты будешь складывать наверху свои вещи, - сказал Скоби, - я
упакую книги.
Им казалось, будто последние две недели они играли в измену и вот
доигрались до того, что приходится разводиться всерьез: рушилась
совместная жизнь, пришла пора делить жалкие пожитки.
- Оставить тебе эту фотографию, Тикки?
Бросив искоса взгляд на лицо девочки перед первым причастием, он
ответил:
- Нет, возьми ее себе.
- Я оставлю тебе ту, где мы сняты с Тедом Бромли и его женой.
- Хорошо.
С минуту он глядел, как она вынимает из шкафа свои платья, а затем
сошел вниз. Он стал снимать с полки и вытирать тряпкой ее книги:
Оксфордскую антологию поэзии, романы Вирджинии Вулф, сборники современных
поэтов. Полки почти опустели - его книги занимали немного места.
На следующее утро они пошли к ранней обедне. Стоя рядом на коленях,
они, казалось, публично заявляли, что расстаются не навсегда. Он подумал:
я молил дать мне покой, и вот я его получаю. Даже страшно, что моя молитва
исполнилась. Так и надо, недаром ведь я заплатил за это такой дорогой
ценой. На обратном пути он с тревогой ее спросил:
- Ты довольна?
- Да, Тикки. А ты?
- Я доволен, раз довольна ты.
- Вот будет хорошо, когда я наконец сяду на пароход и расположусь в
каюте! Наверно, я сегодня вечером немножечко выпью. Почему бы тебе не
пригласить кого-нибудь пожить у нас?
- Нет, лучше я побуду один.
- Пиши мне каждую неделю.
- Конечно.
- И, Тикки, пожалуйста, не забывай ходить к обедне. Ты будешь ходить
без меня в церковь?
- Конечно.
Навстречу им шел Уилсон; лицо его горело от жары и волнения.
- Вы в самом деле уезжаете? - спросил он. - Я заходил к вам: и Али
сказал, что после обеда вы едете на пристань.
- Да, Луиза уезжает, - сказал Скоби.
- Вы мне не говорили, что так скоро едете.
- Я забыла, - сказала Луиза. - Было столько хлопот.
- Мне как-то не верилось, что вы уедете. Я бы так ничего и не знал,
если бы не встретил в пароходстве Галифакса.
- Ну что ж, нам и Генри придется присматривать друг за другом.
- Просто не верится, - повторял Уилсон, продолжая топтаться на пыльной
улице. Он стоял, загораживая им путь, не уступая дороги. - Я не знаю тут
ни души, кроме вас... ну и, конечно, Гарриса.
- Придется вам завести новые знакомства, - сказала Луиза. - А сейчас вы
нас извините. У нас еще столько дел.
Он не двигался с места, и им пришлось его обойти; Скоби оглянулся и
приветливо помахал ему рукой - Уилсон казался таким потерянным и
беззащитным, он выглядел очень нелепо на этой вспученной от зноя мостовой.
- Бедный Уилсон, - сказал Скоби. - По-моему, он в тебя влюбился.
- Это ему только кажется.
- Его счастье, что ты уезжаешь. Люди в таком состоянии в этом климате
становятся просто несносными. Надо мне быть к нему повнимательнее, пока
тебя нет.
- На твоем месте, - сказала она, - я бы не встречалась с ним слишком
часто. Он не внушает доверия. В нем есть какая-то фальшь.
- Он молод, и он романтик.
- Чересчур уж он романтик. Врет на каждом шагу. Зачем он сказал, что ни
души здесь не знает?
- Кажется, он и в самом деле никого не знает.
- Он знаком с начальником полиции. Я на днях видела, как он шел к нему
перед ужином.
- Значит, он сказал так, для красного словца.
За обедом оба ели без аппетита, но повар захотел отметить ее отъезд и
приготовил целую миску индийского соуса; вокруг стояло множество тарелочек
со всем, что к нему полагалось: жареными бананами, красным перцем,
земляными орехами, плодами папайи, дольками апельсинов и пряностями. Обоим
казалось, что между ними уже легли сотни миль, заставленные ненужными
блюдами. Еда стыла на тарелках, им нечего было сказать друг другу, кроме
пустых фраз: "Я не голодна", "Попробуй, съешь хоть немножко", "Ничего в
горло не лезет", "Нужно закусить как следует перед отъездом". Ласковые
пререкания продолжались до бесконечности. Али прислуживал за столом, он
появлялся и исчезал, совсем как фигурка на старинных часах, показывающая
бег времени. Оба отгоняли мысль, что будут рады, когда разлука наконец
наступит: кончится тягостное прощание, новая жизнь войдет в колею и
потянется своим чередом.
Это был другой вариант разговора, дававший возможность, сидя за столом,
не есть, а только ковырять вилкой еду и припоминать все, что могло быть
забыто.
- Наше счастье, что здесь только одна спальня. Дом останется за тобой.
- Меня могут выселить, чтобы отдать дом какой-нибудь семейной паре.
- Ты будешь писать каждую неделю?
- Конечно.
Время истекло: можно было считать, что они пообедали.
- Если ты больше не хочешь есть, я отвезу тебя на пристань. Сержант уже
позаботился о носильщиках.
Им больше нечего было сказать. Они утратили друг для друга, всякую
реальность; они еще могли коснуться один другого, но между ними уже
тянулся целый материк; слова складывались в избитые фразы из старого
письмовника.
Они поднялись на борт, и им стало легче от того, что больше не надо
было быть наедине. Галифакс из департамента общественных работ весь
искрился притворным добродушием. Он отпускал двусмысленные шутки я
советовал обеим женщинам пить побольше джину.
- Это полезно для пузика, - говорил он. - На море прежде всего начинает
болеть пузик. Чем больше вы вольете в него вечером, тем веселее будете
утром.
Дамы пошли посмотреть свою каюту; они стояли в полумраке, как в пещере,
говорили вполголоса, чтобы мужчины их не слышали, - уже больше не жены, а
чужие женщины какого-то другого народа.
- Мы здесь больше не нужны, - старина, - сказал Галифакс. - Они уже
освоились. Поеду на берег.
- Я с вами.
До сих пор все казалось нереальным, но вот он почувствовал настоящую
боль, предвестницу смерти. Подобно осужденному на смерть, он долго не
верил в свой приговор; суд прошел точно сон, и приговор ему объявили во
сне, и на казнь он ехал как во сне, а вот сейчас его поставили спиной к
голой каменной стене, и все оказалось правдой. Надо взять себя в руки,
чтобы достойно встретить конец.
Они прошли в глубь коридора, оставив каюту Галифаксам.
- До свиданья, детка.
- До свиданья, Тикки. Ты будешь писать каждую...
- Да, детка.
- Ужасно, что я тебя бросаю.
- Нет, нет. Тут для тебя не место.
- Все было бы иначе, если бы тебя назначили начальником полиции.
- Я приеду к тебе в отпуск. Дай знать, если не хватит денег. Я
что-нибудь придумаю.
- Ты всегда для меня что-то придумывал. Ты рад, что никто тебе больше
не будет устраивать сцен?
- Глупости.
- Ты меня любишь?
- А ты как думаешь?
- Нет, ты скажи. Это так приятно слышать... даже если это неправда.
- Я тебя люблю. И это, конечно, правда.
- Если я там одна не выдержу, я вернусь.
Они поцеловались и вышли на палубу. С рейда город всегда казался
красивым: узкая полоска домов то сверкала на солнце, как кварц, то
терялась в тени огромных зеленых холмов.
- У вас надежная охрана, - сказал Скоби.
Эсминцы и торпедные катера застыли кругом, как сторожевые псы; ветерок
трепал сигнальные флажки; блеснул гелиограф. Рыбачьи баркасы отдыхали в
широкой бухте под своими коричневыми парусами, похожими на крылья бабочек.
- Береги себя, Тикки.
За плечами у них вырос шумливый Галифакс.
- Кому на берег? Вы на полицейском катере, Скоби? Миссис Скоби, Мэри
осталась в каюте: вытирает слезы разлуки и пудрит нос, чтобы пококетничать
с попутчиками.
- До свиданья, детка.
- До свиданья.
Вот так они и распрощались окончательно - пожали друг другу руки на
виду у Галифакса и глазевших на них пассажиров из Англии. Как только катер
тронулся, она почти сразу исчезла из виду - может быть, спустилась в каюту
к миссис Галифакс. Сон кончился; перемена свершилась; жизнь началась
заново.
- Ненавижу все эти прощанья, - сказал Галифакс. - Рад, когда все уже
позади. Загляну, пожалуй, в "Бедфорд", выпью кружку пива. Хотите за
компанию?
- Извините. Мне на дежурство.
- Теперь, когда я стал холостяком, неплохо бы завести хорошенькую
черную служаночку, - сказал Галифакс. - Но мой девиз: верность до гробовой
доски.
Скоби знал, что так оно и было.
В тени от укрытых брезентом ящиков стоял Уилсон и глядел на бухту.
Скоби остановился. Его тронуло печальное выражение пухлого мальчишеского
лица.
- Жаль, что мы вас не видели. Луиза велела вам кланяться, - невинно
солгал Скоби.
Он попал домой только в час ночи; на кухне было темно, и Али дремал на
ступеньках; его разбудил свет фар, скользнувший по лицу. Он вскочил и
осветил Скоби дорогу карманным фонариком.
- Спасибо, Али. Иди спать.
Скоби вошел в пустой дом - он уже позабыл, как гулко звучит тишина.
Сколько раз он возвращался, когда Луиза спала, но тогда тишина не бывала
такой надежной и непроницаемой; ухо невольно ловило - даже если не могло
поймать - чуть слышный звук чужого дыхания, едва приметный шорох. Теперь
не к чему прислушиваться. Он поднялся наверх и заглянул в спальню. Все
убрано, нигде никакого следа отъезда или присутствия Луизы; Али спрятал в
ящик даже фотографию. Да, Скоби остался совсем один. В ванной заскреблась
крыса, а потом звякнуло железо на крыше - это расположился на ночлег
запоздалый гриф.
Скоби спустился в гостиную и устроился в кресле, протянув ноги на стул.
Ложиться ему не хотелось, но уже клонило ко сну: день выдался долгий.
Теперь, когда он остался один, он мог позволить себе бессмысленный
поступок - поспать не на кровати, а в кресле. Постепенно его покидала
грусть, уступая место чувству глубокого удовлетворения. Он выполнил свой
долг: Луиза была счастлива. Он закрыл глаза.
Его разбудил шум въезжавшей во двор машины и свет фар в окнах. Скоби
решил, что это полицейская машина, - его дежурство еще не кончилось; он
подумал, что пришла какая-нибудь срочная и, наверно, никому не нужная
телеграмма. Он открыл дверь и увидел на ступеньках Юсефа.
- Простите, майор Скоби, я проезжал мимо, увидел у вас в окнах свет и
подумал...
- Войдите, - сказал Скоби. - У меня есть виски, а может, вы хотите
стаканчик пива?
- Вы очень гостеприимны, майор Скоби, - с удивлением сказал Юсеф.
- Если я на такой короткой ноге с человеком, что занимаю у него деньги,
то уж во всяком случае обязан оказывать ему гостеприимство.
- Тогда дайте мне стаканчик пива.
- Пророк пиво не запрещает?
- Пророк понятия не имел ни о виски, ни о консервированном пиве.
Приходится выполнять его заповеди, применяясь к современным условиям. -
Юсеф смотрел, как Скоби достает банки из ледника. - Разве у вас нет
холодильника, майор Скоби?
- Нет. Мой холодильник дожидается какой-то запасной части - и, наверно,
будет дожидаться ее до конца войны.
- Я не могу этого допустить. У меня на складе есть несколько
холодильников. Разрешите вам один прислать.
- Что вы, я обойдусь. Я обхожусь без холодильника уже два года. Значит,
вы просто проезжали мимо...
- Видите ли, не совсем, майор Скоби. Это только так говорится. Правду
сказать, я дожидался, пока заснут ваши слуги, а машину я нанял в одном
гараже. Мою машину так хорошо здесь знают! И приехал без шофера. Не хочу
поставлять вам неприятности, майор Скоби.
- Повторяю, я никогда не буду стыдиться знакомства с человеком, у
которого занял деньги.
- Зачем вы так часто это вспоминаете, майор Скоби? Это была чисто
деловая операция. Четыре процента - справедливая цена. Я беру больше,
только когда сомневаюсь, что должник заплатит. Разрешите, я все-таки
пришлю вам холодильник.
- О чем вы хотели со мной поговорить?
- Прежде всего хотел узнать, как себя чувствует миссис Скоби. У нее
удобная каюта? Ей ничего не нужно? Пароход заходит в Лагос, и я мог бы
послать все, что она захочет. Я бы дал телеграмму своему агенту.
- По-моему, она ни в чем не нуждается.
- А потом, майор Скоби, мне хотелось сказать вам кое-что насчет
алмазов.
Скоби поставил на лед еще две банки пива.
- Юсеф, - сказал он спокойно и мягко, - я бы не хотел, чтобы вы думали,
будто я принадлежу к людям, которые сегодня занимают деньги, а завтра
оскорбляют кредитора, чтобы потешить свое "я".
- Не понимаю.
- Неважно. Спасти свое самолюбие. Понятно? Я вовсе не собираюсь
отрицать, что мы с вами стали соучастниками в сделке, но мои обязательства
строго ограничены уплатой четырех процентов.
- Согласен, майор Скоби. Вы уже это говорили, и я согласен. Но,
повторяю, мне никогда и в голову не придет просить у вас хоть какой-нибудь
услуги. Куда охотнее я оказал бы услугу вам.
- Странный вы тип, Юсеф. Верю, вы и впрямь питаете ко мне симпатию.
- Так оно и есть, майор Скоби. - Юсеф сидел на краешке стула, который
больно впивался в его пышные ягодицы: он чувствовал себя неловко повсюду,
кроме собственного дома. - А теперь можно мне сказать вам насчет алмазов?
- Валяйте.
- Знаете, правительство, по-моему, просто помешалось на алмазах. Оно
заставляет и вас и разведку попусту тратить драгоценное время; оно
рассылает секретных агентов по всему побережью; один есть даже тут, вы
знаете, кто он, хоть и считается, что о нем знает только начальник
полиции; агент дает деньги любому черному или бедняку сирийцу, который
расскажет ему какую-нибудь небылицу, Потом он передает эту небылицу по
телеграфу в Англию и по всему побережью. И все равно - нашли хоть один
алмаз?
- Нас с вами, Юсеф, это не касается.
- Я буду говорить с вами, как друг, майор Скоби. Есть алмазы и алмазы,
есть сирийцы и сирийцы. Ваши люди ловят не тех, кого надо. Вы хотите,
чтобы промышленные алмазы перестали утекать в Португалию, а оттуда в
Германию или через границу к вишистам? Но вы все время охотитесь за
людьми, которые не интересуются промышленными алмазами, а просто хотят
спрятать в сейф несколько драгоценных камней на то время, когда кончится
война.
- Другими словами, за вами.
- Шесть раз за один этот месяц побывала полиция в моих лавках и
перевернула все вверх дном. Там им никогда не найти промышленных алмазов.
Ими занимается только мелкая шушера. Послушайте, ведь за полную спичечную
коробку таких алмазов можно получить каких-нибудь двести фунтов. Я называю
тех, кто ими промышляет, сборщиками гравия, - с презрением добавил Юсеф.
- Я так и знал, - медленно заговорил Скоби, - что рано или поздно вы о
чем-нибудь меня попросите. Но вы не получите ничего, кроме четырех
процентов, Юсеф, Завтра же я подам начальнику полиции секретный рапорт о
нашей сделке. Конечно, он может потребовать моей отставки, но не думаю. Он
мне доверяет - Тут он осекся: - Я думаю, что доверяет.
- А разве это разумно, майор Скоби?
- По-моему, разумно. Всякий тайный сговор между мной и вами - дело
опасное.
- Как хотите, майор Скоби. Только мне от вас, честное слово, ничего не
надо. Я бы хотел иметь возможность делать подарки вам. Вы не хотите взять
у меня холодильник, но, может, вам пригодится хотя бы совет, информация?
- Я вас слушаю, Юсеф.
- Таллит - человек маленький. Он христианин. К нему в дом ходят отец
Ранк и другие. Они говорят: "Если есть на свете честный сириец - это
Таллит". Но Таллиту просто не очень везет, а со стороны это похоже на
честность.
- Дальше.
- Двоюродный брат Таллита сядет на следующий португальский пароход.
Конечно, его вещи обыщут и ничего не найдут. У него будет попугай в
клетке. Мой вам совет, майор Скоби, не мешайте двоюродному брату Таллита
уехать, но отберите у него попугая.
- А почему бы нам и не помешать этому двоюродному брату уехать?
- Вы же не хотите открывать Таллиту свои карты. Вы можете сказать, что
попугай болен и его нельзя везти. Хозяин не посмеет скандалить.
- Вы хотите сказать, что алмазы в зобу у попугая?
- Да.
- Этим способом и раньше пользовались на португальских судах?
- Да.
- Придется, видно, завести в полиции птичник.
- Вы воспользуетесь моим советом, майор Скоби?
- Вы мне дали совет, Юсеф. А я вам пока ничего не скажу.
Юсеф кивнул и улыбнулся. Осторожно приподняв свою тушу со стула, он
робко прикоснулся к рукаву Скоби.
- Вы совершенно правы, майор Скоби. Поверьте, я боюсь причинить вам
малейших вред. Я буду очень осторожен, и вы тоже, тогда все пойдет хорошо.
- Можно было подумать, что они составляют заговор не причинять никому
вреда, но даже невинные слова приобрели в устах Юсефа сомнительный
оттенок. - Спокойнее будет, - продолжал Юсеф, - если вы иногда
перекинетесь словечком с Таллитом. Его навещает агент.
- Я не знаю никакого агента.
- Вы совершенно правы, майор Скоби. - Юсеф колыхался, как большая
жирная моль, залетевшая на свет. - Пожалуйста, передайте от меня поклон
миссис Скоби, когда будете ей писать. Хотя нет - письма читает цензура.
Нельзя. Но вы могли бы ей сообщить... нет, лучше не надо. Лишь бы сами вы
знали, что я от души желаю вам всяческих благ...
Он пошел к машине, то и дело спотыкаясь на узкой дорожке. Он включил
освещение и прижался лицом к стеклу. При свете лампочки на щитке лицо
казалось огромным, одутловатым, взволнованным и не внушающим никакого
доверия; он сделал робкую попытку помахать на прощанье Скоби - тот стоял
одиноко и неподвижно в дверях притихшего, пустого дома.
Они стояли на веранде дома окружного комиссара в Пенде и смотрели, как
мелькают факелы на той стороне широкой, сонной реки.
- Вот она, Франция, - сказал Дрюс, называя землю за рекой так, как
звали ее здесь.
- Перед войной, - заметила миссис Перро, - мы часто уезжали во Францию
на пикники.
Из дома на веранду вышел сам Перро, неся в каждой руке по бокалу; брюки
на его кривых ногах были заправлены в противомоскитные сапоги, точно он
только что слез с коня.
- Держите, Скоби, - сказал он. - Знаете, мне трудно представить себе
французов врагами. Мои предки покинули Францию вместе с гугенотами. Это,
что ни говори, сказывается.
Вызывающее выражение не сходило с его худого, длинного, желтого лица,
которое нос разрезал словно шрам; Перро свято верил в свою значительность;
скептикам следовало дать отпор и по возможности подвергнуть их гонениям -
эту свою веру он будет проповедовать, пока жив.
- Если они выступят на стороне немцев, - сказал Скоби, - Пенде,
вероятно, одно из тех мест, где они на нас нападут.
- Еще бы, - откликнулся Перро. - Недаром меня перевели сюда в тридцать
девятом. Правительство предвидело все заранее. Будьте уверены, мы готовы
ко всему. А где доктор?
- Кажется, пошел еще раз посмотреть, готовы ли койки, - сказала миссис
Перро. - Слава богу, майор Скоби, что ваша жена добралась благополучно. А
вот эти несчастные... сорок дней в шлюпках! Страшно подумать.
- Каждый раз на одной и той же линии - между Дакаром и Бразилией, -
недаром там самое узкое место Атлантики, - сказал Перро.
На веранду вышел доктор.
На том берегу опять стало тихо и мертво; факелы погасли. Фонарь,
горевший на маленькой пристани возле дома, позволял разглядеть несколько
футов плавно текущей черной воды. Из темноты показалось бревно, оно плыло
так медленно, что Скоби успел досчитать до двадцати, прежде чем его опять
поглотила мгла.
- Лягушатники вели себя на этот раз не так уж плохо, - хмуро заметил
Луиза спит, нечего было надеяться, что в его отсутствие все уладилось и
что она встретит его веселая и довольная, какой она была в одном из его
снов.
Мальчик светил ему с порога карманным фонариком, в кустах квакали
лягушки, бродячие собаки выли на луну. Он дома. Луиза обняла его; стол был
накрыт к ужину; слуги носились взад и вперед с его пожитками, он улыбался,
болтал и бодрился, как мог. Он рассказывал о Пембертоне и отце Клэе,
помянул о Юсефе, но не мог забыть, что рано или поздно ему придется
спросить, как она тут жила. Он пробовал есть, но был так утомлен, что не
чувствовал вкуса пищи.
- Вчера я разобрал дела у него в канцелярии, написал рапорт... ну, вот
и все. - Он помедлил. - Вот и все мои новости. - И через силу добавил: - А
ты как тут?
Он взглянул ей в лицо и поспешно отвел глаза. Трудно было в это
поверить, но могло же случиться, что она улыбнется, неопределенно ответит:
"Ничего" - и сразу же заговорит о чем-нибудь другом. Он увидел по
опущенным уголкам ее рта, что об этом нечего и мечтать. Что-то с ней тут
произошло.
Но гроза - что бы она с собой ни несла - не грянула.
- Уилсон был очень внимателен, - сказала она.
- Он славный малый.
- Слишком уж он образован для своей работы. Не пойму, почему он служит
здесь простым бухгалтером.
- Говорит, что так сложились обстоятельства.
- С тех пор как ты уехал, я, по-моему, ни с кем и слова не сказала,
кроме мальчика и повара. Да, еще миссис Галифакс.
Что-то в ее голосе подсказало ему, что опасность надвигается. Как
всегда, он попытался увильнуть, хоть и без всякой надежды на успех.
- Господи, как я устал, - сказал он, потягиваясь. - Лихорадка меня
вконец измочалила. Пойду-ка я спать. Почти половина второго, а в восемь я
должен быть на работе.
- Тикки, - сказала она, - ты ничего еще не сделал?
- Что именно, детка?
- Насчет моего отъезда.
- Не беспокойся. Я что-нибудь придумаю.
- Но ты еще не придумал?
- У меня есть всякие соображения... Просто надо решить, у кого занять
деньги.
"200, 020, 002", - звенело у него в мозгу.
- Бедняжка, - сказала Луиза, - не ломай ты себе голову. - Она погладила
его по щеке. - Ты устал. У тебя была лихорадка. Зачем мне тебя терзать?
Ее рука, ее слова его обезоружили: он ожидал ее слез, а теперь
почувствовал их в собственных глазах.
- Ступай спать, Генри, - сказала она.
- А ты не пойдешь наверх?
- Мне еще надо кое-что сделать.
Он ждал ее, лежа на спине под сеткой. Он вдруг понял - сколько лет он
об этом не думал, - что она его любит; да, она любит его, бедняжка; она
вдруг стала в его глазах самостоятельным человеческим существом со своим
чувством ответственности, не просто объектом его заботы и внимания. И
ощущение безвыходности становилось еще острее. Всю дорогу из Бамбы он
думал о том, что в городе есть лишь один человек, который может и хочет
дать ему двести фунтов, но именно у этого человека ему нельзя
одалживаться. Гораздо безопаснее было получить взятку от португальского
капитана. Мало-помалу он пришел к отчаянному решению - сказать ей, что не
сможет достать деньги и что по крайней мере еще полгода, до его отпуска,
ей нельзя будет уехать. Если бы он не так устал, он бы сразу сказал ей все
- и дело с концом; но он не решился, а она была с ним ласкова, и теперь
еще труднее ее огорчить. В маленьком домике царила тишина, только снаружи
скулили от голода бродячие псы. Поднявшись на локте, он прислушался; лежа
один в ожидании Луизы, он почувствовал странное беспокойство. Обычно она
ложилась первая. Им овладели тревога, страх, и он вспомнил свой сон, как
он стоял, притаившись за дверью, постучал и не услышал ответа. Он выбрался
из-под сетки и босиком сбежал по лестнице.
Луиза сидела за столом, перед ней лежал лист почтовой бумаги, но она
написала пока только первую строчку. Летучие муравьи бились о лампу и
роняли на стол крылышки. Там, где свет падал на ее волосы, заметна была
седина.
- В чем дело, милый?
- В доме было так тихо, - сказал он. - Я уж испугался, не случилось ли
чего-нибудь. Вчера ночью мне приснился о тебе дурной сон. Самоубийство
Пембертона совсем выбило меня из колеи.
- Какие глупости! Разве с нами это возможно? Ведь мы же верующие.
- Да, конечно. Мне просто захотелось тебя видеть, - сказал он, погладив
ее по волосам.
Заглянув ей через плечо, он прочитал то, что она написала: "Дорогая
миссис Галифакс..."
- Зачем ты ходишь босиком, - сказала она. - Еще подцепишь тропическую
блоху.
- Мне просто захотелось тебя видеть, - повторил он, гадая, откуда эти
потеки на бумаге - от слез или от пота.
- Послушай, - сказала она, - перестань ломать себе голову. Я тебя
совсем извела. Знаешь, это как лихорадка. Схватит и отпустит. Так вот,
теперь отпустило... до поры до времени. Я знаю, ты не можешь достать
денег. Ты не виноват. Если бы не эта дурацкая операция... Так уж все
сложилось.
- А при чем тут миссис Галифакс?
- Миссис Галифакс и еще одна женщина заказали на следующем пароходе
двухместную каюту, а эта женщина не едет. Вот миссис Галифакс и подумала -
не взять ли вместе нее меня... ее муж может поговорить в пароходном
агентстве.
- Пароход будет недели через две, - сказал он.
- Брось. Не стоит биться головой об стенку. Все равно завтра нужно дать
миссис Галифакс окончательный ответ. Я ей пишу, что не еду.
Он поторопился сказать - ему хотелось сжечь все мосты:
- Напиши, что ты едешь.
- Что ты говоришь, Тикки? - Лицо ее застыло. - Тикки, пожалуйста, не
обещай невозможного. Я знаю, ты устал и не любишь семейных сцен. Но ничего
этого не будет. А я не могу подвести миссис Галифакс.
- Ты ее не подведешь. Я знаю, где занять деньги.
- Почему же ты сразу не сказал, как вернулся?
- Я хотел сам принести билет. Сделать тебе сюрприз.
Она гораздо меньше обрадовалась, чем он ожидал: она, как всегда, была
дальновиднее, чем он рассчитывал.
- И ты теперь успокоился? - спросила она.
- Да, я теперь успокоился. Ты довольна?
- Ну, конечно, - сказала она с каким-то недоумением. - Конечно, я
довольна.
Пассажирский пароход пришел вечером в субботу; из окна спальни им был
виден его длинный серый корпус, скользивший мимо бонов, там, за пальмами.
Они следили за ним с упавшим сердцем - в конце концов, отсутствие перемен
для нас желанней всякой радости, стоя рядом, они смотрели, как в бухте
бросает якорь их разлука.
- Ну вот, - сказал Скоби, - значит, завтра после обеда.
- Родной мой, - сказала она, - когда пройдет это наваждение, я снова
буду хорошая. Я просто не могу больше так жить.
Раздался грохот под лестницей - это Али, который тоже смотрел на океан,
вытаскивал чемоданы и ящики. Похоже было, что весь дом рушится, и грифы,
почувствовав, как содрогаются стены, снялись с крыши, гремя железом.
- Пока ты будешь складывать наверху свои вещи, - сказал Скоби, - я
упакую книги.
Им казалось, будто последние две недели они играли в измену и вот
доигрались до того, что приходится разводиться всерьез: рушилась
совместная жизнь, пришла пора делить жалкие пожитки.
- Оставить тебе эту фотографию, Тикки?
Бросив искоса взгляд на лицо девочки перед первым причастием, он
ответил:
- Нет, возьми ее себе.
- Я оставлю тебе ту, где мы сняты с Тедом Бромли и его женой.
- Хорошо.
С минуту он глядел, как она вынимает из шкафа свои платья, а затем
сошел вниз. Он стал снимать с полки и вытирать тряпкой ее книги:
Оксфордскую антологию поэзии, романы Вирджинии Вулф, сборники современных
поэтов. Полки почти опустели - его книги занимали немного места.
На следующее утро они пошли к ранней обедне. Стоя рядом на коленях,
они, казалось, публично заявляли, что расстаются не навсегда. Он подумал:
я молил дать мне покой, и вот я его получаю. Даже страшно, что моя молитва
исполнилась. Так и надо, недаром ведь я заплатил за это такой дорогой
ценой. На обратном пути он с тревогой ее спросил:
- Ты довольна?
- Да, Тикки. А ты?
- Я доволен, раз довольна ты.
- Вот будет хорошо, когда я наконец сяду на пароход и расположусь в
каюте! Наверно, я сегодня вечером немножечко выпью. Почему бы тебе не
пригласить кого-нибудь пожить у нас?
- Нет, лучше я побуду один.
- Пиши мне каждую неделю.
- Конечно.
- И, Тикки, пожалуйста, не забывай ходить к обедне. Ты будешь ходить
без меня в церковь?
- Конечно.
Навстречу им шел Уилсон; лицо его горело от жары и волнения.
- Вы в самом деле уезжаете? - спросил он. - Я заходил к вам: и Али
сказал, что после обеда вы едете на пристань.
- Да, Луиза уезжает, - сказал Скоби.
- Вы мне не говорили, что так скоро едете.
- Я забыла, - сказала Луиза. - Было столько хлопот.
- Мне как-то не верилось, что вы уедете. Я бы так ничего и не знал,
если бы не встретил в пароходстве Галифакса.
- Ну что ж, нам и Генри придется присматривать друг за другом.
- Просто не верится, - повторял Уилсон, продолжая топтаться на пыльной
улице. Он стоял, загораживая им путь, не уступая дороги. - Я не знаю тут
ни души, кроме вас... ну и, конечно, Гарриса.
- Придется вам завести новые знакомства, - сказала Луиза. - А сейчас вы
нас извините. У нас еще столько дел.
Он не двигался с места, и им пришлось его обойти; Скоби оглянулся и
приветливо помахал ему рукой - Уилсон казался таким потерянным и
беззащитным, он выглядел очень нелепо на этой вспученной от зноя мостовой.
- Бедный Уилсон, - сказал Скоби. - По-моему, он в тебя влюбился.
- Это ему только кажется.
- Его счастье, что ты уезжаешь. Люди в таком состоянии в этом климате
становятся просто несносными. Надо мне быть к нему повнимательнее, пока
тебя нет.
- На твоем месте, - сказала она, - я бы не встречалась с ним слишком
часто. Он не внушает доверия. В нем есть какая-то фальшь.
- Он молод, и он романтик.
- Чересчур уж он романтик. Врет на каждом шагу. Зачем он сказал, что ни
души здесь не знает?
- Кажется, он и в самом деле никого не знает.
- Он знаком с начальником полиции. Я на днях видела, как он шел к нему
перед ужином.
- Значит, он сказал так, для красного словца.
За обедом оба ели без аппетита, но повар захотел отметить ее отъезд и
приготовил целую миску индийского соуса; вокруг стояло множество тарелочек
со всем, что к нему полагалось: жареными бананами, красным перцем,
земляными орехами, плодами папайи, дольками апельсинов и пряностями. Обоим
казалось, что между ними уже легли сотни миль, заставленные ненужными
блюдами. Еда стыла на тарелках, им нечего было сказать друг другу, кроме
пустых фраз: "Я не голодна", "Попробуй, съешь хоть немножко", "Ничего в
горло не лезет", "Нужно закусить как следует перед отъездом". Ласковые
пререкания продолжались до бесконечности. Али прислуживал за столом, он
появлялся и исчезал, совсем как фигурка на старинных часах, показывающая
бег времени. Оба отгоняли мысль, что будут рады, когда разлука наконец
наступит: кончится тягостное прощание, новая жизнь войдет в колею и
потянется своим чередом.
Это был другой вариант разговора, дававший возможность, сидя за столом,
не есть, а только ковырять вилкой еду и припоминать все, что могло быть
забыто.
- Наше счастье, что здесь только одна спальня. Дом останется за тобой.
- Меня могут выселить, чтобы отдать дом какой-нибудь семейной паре.
- Ты будешь писать каждую неделю?
- Конечно.
Время истекло: можно было считать, что они пообедали.
- Если ты больше не хочешь есть, я отвезу тебя на пристань. Сержант уже
позаботился о носильщиках.
Им больше нечего было сказать. Они утратили друг для друга, всякую
реальность; они еще могли коснуться один другого, но между ними уже
тянулся целый материк; слова складывались в избитые фразы из старого
письмовника.
Они поднялись на борт, и им стало легче от того, что больше не надо
было быть наедине. Галифакс из департамента общественных работ весь
искрился притворным добродушием. Он отпускал двусмысленные шутки я
советовал обеим женщинам пить побольше джину.
- Это полезно для пузика, - говорил он. - На море прежде всего начинает
болеть пузик. Чем больше вы вольете в него вечером, тем веселее будете
утром.
Дамы пошли посмотреть свою каюту; они стояли в полумраке, как в пещере,
говорили вполголоса, чтобы мужчины их не слышали, - уже больше не жены, а
чужие женщины какого-то другого народа.
- Мы здесь больше не нужны, - старина, - сказал Галифакс. - Они уже
освоились. Поеду на берег.
- Я с вами.
До сих пор все казалось нереальным, но вот он почувствовал настоящую
боль, предвестницу смерти. Подобно осужденному на смерть, он долго не
верил в свой приговор; суд прошел точно сон, и приговор ему объявили во
сне, и на казнь он ехал как во сне, а вот сейчас его поставили спиной к
голой каменной стене, и все оказалось правдой. Надо взять себя в руки,
чтобы достойно встретить конец.
Они прошли в глубь коридора, оставив каюту Галифаксам.
- До свиданья, детка.
- До свиданья, Тикки. Ты будешь писать каждую...
- Да, детка.
- Ужасно, что я тебя бросаю.
- Нет, нет. Тут для тебя не место.
- Все было бы иначе, если бы тебя назначили начальником полиции.
- Я приеду к тебе в отпуск. Дай знать, если не хватит денег. Я
что-нибудь придумаю.
- Ты всегда для меня что-то придумывал. Ты рад, что никто тебе больше
не будет устраивать сцен?
- Глупости.
- Ты меня любишь?
- А ты как думаешь?
- Нет, ты скажи. Это так приятно слышать... даже если это неправда.
- Я тебя люблю. И это, конечно, правда.
- Если я там одна не выдержу, я вернусь.
Они поцеловались и вышли на палубу. С рейда город всегда казался
красивым: узкая полоска домов то сверкала на солнце, как кварц, то
терялась в тени огромных зеленых холмов.
- У вас надежная охрана, - сказал Скоби.
Эсминцы и торпедные катера застыли кругом, как сторожевые псы; ветерок
трепал сигнальные флажки; блеснул гелиограф. Рыбачьи баркасы отдыхали в
широкой бухте под своими коричневыми парусами, похожими на крылья бабочек.
- Береги себя, Тикки.
За плечами у них вырос шумливый Галифакс.
- Кому на берег? Вы на полицейском катере, Скоби? Миссис Скоби, Мэри
осталась в каюте: вытирает слезы разлуки и пудрит нос, чтобы пококетничать
с попутчиками.
- До свиданья, детка.
- До свиданья.
Вот так они и распрощались окончательно - пожали друг другу руки на
виду у Галифакса и глазевших на них пассажиров из Англии. Как только катер
тронулся, она почти сразу исчезла из виду - может быть, спустилась в каюту
к миссис Галифакс. Сон кончился; перемена свершилась; жизнь началась
заново.
- Ненавижу все эти прощанья, - сказал Галифакс. - Рад, когда все уже
позади. Загляну, пожалуй, в "Бедфорд", выпью кружку пива. Хотите за
компанию?
- Извините. Мне на дежурство.
- Теперь, когда я стал холостяком, неплохо бы завести хорошенькую
черную служаночку, - сказал Галифакс. - Но мой девиз: верность до гробовой
доски.
Скоби знал, что так оно и было.
В тени от укрытых брезентом ящиков стоял Уилсон и глядел на бухту.
Скоби остановился. Его тронуло печальное выражение пухлого мальчишеского
лица.
- Жаль, что мы вас не видели. Луиза велела вам кланяться, - невинно
солгал Скоби.
Он попал домой только в час ночи; на кухне было темно, и Али дремал на
ступеньках; его разбудил свет фар, скользнувший по лицу. Он вскочил и
осветил Скоби дорогу карманным фонариком.
- Спасибо, Али. Иди спать.
Скоби вошел в пустой дом - он уже позабыл, как гулко звучит тишина.
Сколько раз он возвращался, когда Луиза спала, но тогда тишина не бывала
такой надежной и непроницаемой; ухо невольно ловило - даже если не могло
поймать - чуть слышный звук чужого дыхания, едва приметный шорох. Теперь
не к чему прислушиваться. Он поднялся наверх и заглянул в спальню. Все
убрано, нигде никакого следа отъезда или присутствия Луизы; Али спрятал в
ящик даже фотографию. Да, Скоби остался совсем один. В ванной заскреблась
крыса, а потом звякнуло железо на крыше - это расположился на ночлег
запоздалый гриф.
Скоби спустился в гостиную и устроился в кресле, протянув ноги на стул.
Ложиться ему не хотелось, но уже клонило ко сну: день выдался долгий.
Теперь, когда он остался один, он мог позволить себе бессмысленный
поступок - поспать не на кровати, а в кресле. Постепенно его покидала
грусть, уступая место чувству глубокого удовлетворения. Он выполнил свой
долг: Луиза была счастлива. Он закрыл глаза.
Его разбудил шум въезжавшей во двор машины и свет фар в окнах. Скоби
решил, что это полицейская машина, - его дежурство еще не кончилось; он
подумал, что пришла какая-нибудь срочная и, наверно, никому не нужная
телеграмма. Он открыл дверь и увидел на ступеньках Юсефа.
- Простите, майор Скоби, я проезжал мимо, увидел у вас в окнах свет и
подумал...
- Войдите, - сказал Скоби. - У меня есть виски, а может, вы хотите
стаканчик пива?
- Вы очень гостеприимны, майор Скоби, - с удивлением сказал Юсеф.
- Если я на такой короткой ноге с человеком, что занимаю у него деньги,
то уж во всяком случае обязан оказывать ему гостеприимство.
- Тогда дайте мне стаканчик пива.
- Пророк пиво не запрещает?
- Пророк понятия не имел ни о виски, ни о консервированном пиве.
Приходится выполнять его заповеди, применяясь к современным условиям. -
Юсеф смотрел, как Скоби достает банки из ледника. - Разве у вас нет
холодильника, майор Скоби?
- Нет. Мой холодильник дожидается какой-то запасной части - и, наверно,
будет дожидаться ее до конца войны.
- Я не могу этого допустить. У меня на складе есть несколько
холодильников. Разрешите вам один прислать.
- Что вы, я обойдусь. Я обхожусь без холодильника уже два года. Значит,
вы просто проезжали мимо...
- Видите ли, не совсем, майор Скоби. Это только так говорится. Правду
сказать, я дожидался, пока заснут ваши слуги, а машину я нанял в одном
гараже. Мою машину так хорошо здесь знают! И приехал без шофера. Не хочу
поставлять вам неприятности, майор Скоби.
- Повторяю, я никогда не буду стыдиться знакомства с человеком, у
которого занял деньги.
- Зачем вы так часто это вспоминаете, майор Скоби? Это была чисто
деловая операция. Четыре процента - справедливая цена. Я беру больше,
только когда сомневаюсь, что должник заплатит. Разрешите, я все-таки
пришлю вам холодильник.
- О чем вы хотели со мной поговорить?
- Прежде всего хотел узнать, как себя чувствует миссис Скоби. У нее
удобная каюта? Ей ничего не нужно? Пароход заходит в Лагос, и я мог бы
послать все, что она захочет. Я бы дал телеграмму своему агенту.
- По-моему, она ни в чем не нуждается.
- А потом, майор Скоби, мне хотелось сказать вам кое-что насчет
алмазов.
Скоби поставил на лед еще две банки пива.
- Юсеф, - сказал он спокойно и мягко, - я бы не хотел, чтобы вы думали,
будто я принадлежу к людям, которые сегодня занимают деньги, а завтра
оскорбляют кредитора, чтобы потешить свое "я".
- Не понимаю.
- Неважно. Спасти свое самолюбие. Понятно? Я вовсе не собираюсь
отрицать, что мы с вами стали соучастниками в сделке, но мои обязательства
строго ограничены уплатой четырех процентов.
- Согласен, майор Скоби. Вы уже это говорили, и я согласен. Но,
повторяю, мне никогда и в голову не придет просить у вас хоть какой-нибудь
услуги. Куда охотнее я оказал бы услугу вам.
- Странный вы тип, Юсеф. Верю, вы и впрямь питаете ко мне симпатию.
- Так оно и есть, майор Скоби. - Юсеф сидел на краешке стула, который
больно впивался в его пышные ягодицы: он чувствовал себя неловко повсюду,
кроме собственного дома. - А теперь можно мне сказать вам насчет алмазов?
- Валяйте.
- Знаете, правительство, по-моему, просто помешалось на алмазах. Оно
заставляет и вас и разведку попусту тратить драгоценное время; оно
рассылает секретных агентов по всему побережью; один есть даже тут, вы
знаете, кто он, хоть и считается, что о нем знает только начальник
полиции; агент дает деньги любому черному или бедняку сирийцу, который
расскажет ему какую-нибудь небылицу, Потом он передает эту небылицу по
телеграфу в Англию и по всему побережью. И все равно - нашли хоть один
алмаз?
- Нас с вами, Юсеф, это не касается.
- Я буду говорить с вами, как друг, майор Скоби. Есть алмазы и алмазы,
есть сирийцы и сирийцы. Ваши люди ловят не тех, кого надо. Вы хотите,
чтобы промышленные алмазы перестали утекать в Португалию, а оттуда в
Германию или через границу к вишистам? Но вы все время охотитесь за
людьми, которые не интересуются промышленными алмазами, а просто хотят
спрятать в сейф несколько драгоценных камней на то время, когда кончится
война.
- Другими словами, за вами.
- Шесть раз за один этот месяц побывала полиция в моих лавках и
перевернула все вверх дном. Там им никогда не найти промышленных алмазов.
Ими занимается только мелкая шушера. Послушайте, ведь за полную спичечную
коробку таких алмазов можно получить каких-нибудь двести фунтов. Я называю
тех, кто ими промышляет, сборщиками гравия, - с презрением добавил Юсеф.
- Я так и знал, - медленно заговорил Скоби, - что рано или поздно вы о
чем-нибудь меня попросите. Но вы не получите ничего, кроме четырех
процентов, Юсеф, Завтра же я подам начальнику полиции секретный рапорт о
нашей сделке. Конечно, он может потребовать моей отставки, но не думаю. Он
мне доверяет - Тут он осекся: - Я думаю, что доверяет.
- А разве это разумно, майор Скоби?
- По-моему, разумно. Всякий тайный сговор между мной и вами - дело
опасное.
- Как хотите, майор Скоби. Только мне от вас, честное слово, ничего не
надо. Я бы хотел иметь возможность делать подарки вам. Вы не хотите взять
у меня холодильник, но, может, вам пригодится хотя бы совет, информация?
- Я вас слушаю, Юсеф.
- Таллит - человек маленький. Он христианин. К нему в дом ходят отец
Ранк и другие. Они говорят: "Если есть на свете честный сириец - это
Таллит". Но Таллиту просто не очень везет, а со стороны это похоже на
честность.
- Дальше.
- Двоюродный брат Таллита сядет на следующий португальский пароход.
Конечно, его вещи обыщут и ничего не найдут. У него будет попугай в
клетке. Мой вам совет, майор Скоби, не мешайте двоюродному брату Таллита
уехать, но отберите у него попугая.
- А почему бы нам и не помешать этому двоюродному брату уехать?
- Вы же не хотите открывать Таллиту свои карты. Вы можете сказать, что
попугай болен и его нельзя везти. Хозяин не посмеет скандалить.
- Вы хотите сказать, что алмазы в зобу у попугая?
- Да.
- Этим способом и раньше пользовались на португальских судах?
- Да.
- Придется, видно, завести в полиции птичник.
- Вы воспользуетесь моим советом, майор Скоби?
- Вы мне дали совет, Юсеф. А я вам пока ничего не скажу.
Юсеф кивнул и улыбнулся. Осторожно приподняв свою тушу со стула, он
робко прикоснулся к рукаву Скоби.
- Вы совершенно правы, майор Скоби. Поверьте, я боюсь причинить вам
малейших вред. Я буду очень осторожен, и вы тоже, тогда все пойдет хорошо.
- Можно было подумать, что они составляют заговор не причинять никому
вреда, но даже невинные слова приобрели в устах Юсефа сомнительный
оттенок. - Спокойнее будет, - продолжал Юсеф, - если вы иногда
перекинетесь словечком с Таллитом. Его навещает агент.
- Я не знаю никакого агента.
- Вы совершенно правы, майор Скоби. - Юсеф колыхался, как большая
жирная моль, залетевшая на свет. - Пожалуйста, передайте от меня поклон
миссис Скоби, когда будете ей писать. Хотя нет - письма читает цензура.
Нельзя. Но вы могли бы ей сообщить... нет, лучше не надо. Лишь бы сами вы
знали, что я от души желаю вам всяческих благ...
Он пошел к машине, то и дело спотыкаясь на узкой дорожке. Он включил
освещение и прижался лицом к стеклу. При свете лампочки на щитке лицо
казалось огромным, одутловатым, взволнованным и не внушающим никакого
доверия; он сделал робкую попытку помахать на прощанье Скоби - тот стоял
одиноко и неподвижно в дверях притихшего, пустого дома.
Они стояли на веранде дома окружного комиссара в Пенде и смотрели, как
мелькают факелы на той стороне широкой, сонной реки.
- Вот она, Франция, - сказал Дрюс, называя землю за рекой так, как
звали ее здесь.
- Перед войной, - заметила миссис Перро, - мы часто уезжали во Францию
на пикники.
Из дома на веранду вышел сам Перро, неся в каждой руке по бокалу; брюки
на его кривых ногах были заправлены в противомоскитные сапоги, точно он
только что слез с коня.
- Держите, Скоби, - сказал он. - Знаете, мне трудно представить себе
французов врагами. Мои предки покинули Францию вместе с гугенотами. Это,
что ни говори, сказывается.
Вызывающее выражение не сходило с его худого, длинного, желтого лица,
которое нос разрезал словно шрам; Перро свято верил в свою значительность;
скептикам следовало дать отпор и по возможности подвергнуть их гонениям -
эту свою веру он будет проповедовать, пока жив.
- Если они выступят на стороне немцев, - сказал Скоби, - Пенде,
вероятно, одно из тех мест, где они на нас нападут.
- Еще бы, - откликнулся Перро. - Недаром меня перевели сюда в тридцать
девятом. Правительство предвидело все заранее. Будьте уверены, мы готовы
ко всему. А где доктор?
- Кажется, пошел еще раз посмотреть, готовы ли койки, - сказала миссис
Перро. - Слава богу, майор Скоби, что ваша жена добралась благополучно. А
вот эти несчастные... сорок дней в шлюпках! Страшно подумать.
- Каждый раз на одной и той же линии - между Дакаром и Бразилией, -
недаром там самое узкое место Атлантики, - сказал Перро.
На веранду вышел доктор.
На том берегу опять стало тихо и мертво; факелы погасли. Фонарь,
горевший на маленькой пристани возле дома, позволял разглядеть несколько
футов плавно текущей черной воды. Из темноты показалось бревно, оно плыло
так медленно, что Скоби успел досчитать до двадцати, прежде чем его опять
поглотила мгла.
- Лягушатники вели себя на этот раз не так уж плохо, - хмуро заметил