Гриневич Геннадий. Суть дела

Дрюс, извлекая москита из стакана.
- Они доставили только женщин, стариков и умирающих, - откликнулся
врач, пощипывая бородку. - Согласитесь, что это не так уж много.
Внезапно с дальнего берега донеслось гудение голосов, словно зажужжал
рой мошкары. То там, то тут замелькали, как светлячки, факелы. Скоби
поднес к глазам бинокль и поймал освещенное на миг черное лицо, шест
гамака, белую руку, спину офицера.
- Кажется, они уже прибыли, - заметил он.
У края воды плясала длинная вереница огней.
- Ну что ж, - сказала миссис Перро, - пока что пойдемте домой.
Москиты жужжали вокруг них монотонно, как швейные машинки. Дрюс
вскрикнул и хлопнул себя по руке.
- Идемте, - настаивала миссис Перро. - Москиты здесь малярийные.
Окна гостиной были затянуты москитными сетками. Стояла тяжелая духота,
как всегда перед началом дождей.
- Носилки переправят в шесть утра, - сказал врач. - Кажется, у нас все
готово, Перро. У нескольких человек лихорадка, у одного - в тяжелой форме,
но большинство просто истощено до предела - самая страшная болезнь. Та, от
которой почти все мы умираем в конце концов.
- Скоби и я займемся ходячими больными, - заявил Дрюс. - Вы нам
скажете, доктор, если им не под силу отвечать на наши вопросы. А ваша
полиция, Перро, присмотрит, надеюсь, за носильщиками - надо, чтобы все они
вернулись обратно.
- Ну конечно, - сказал Перро. - Мы здесь начеку. Хотите еще выпить?
Миссис Перро повернула ручку радиоприемника, и за три тысячи миль к ним
приплыли звуки органа из лондонского кинотеатра "Орфеум". С той стороны
реки доносились то громче, то глуше возбужденные голоса носильщиков.
Кто-то постучал в дверь, ведущую на веранду. Скоби беспокойно ерзал в
кресле: орган гудел и стонал, исполняя эстрадную песенку, его музыка
казалась Скоби возмутительно нескромной. Дверь открылась, и в гостиную
вошел Уилсон.
- Здравствуйте, Уилсон, - сказал Дрюс. - А я и не знал, что вы здесь.
- Мистер Уилсон инспектирует у нас лавку ОАК, - объяснила миссис Перро.
- Вам удобно в доме для приезжих? Там ведь редко останавливаются.
- Да, вполне удобно, - сказал Уилсон. - А-а, майор Скоби. Вот уж не
ожидал вас тут встретить.
- Не знаю, чему вы удивляетесь, - сказал Перро. - Я же говорил вам, что
он здесь. Садитесь, выпейте чего-нибудь.
Скоби вспомнил, что сказала об Уилсоне Луиза: она его назвала
фальшивым. Он взглянул на Уилсона и заметил, как с его мальчишеского лица
сползает румянец, вызванный предательским замечанием Перро, но тоненькие
морщинки у глаз мешали верить даже в его молодость.
- Что слышно о миссис Скоби, сэр?
- Она благополучно доехала еще на прошлой неделе.
- Я рад. Очень рад.
- Ну, а о чем сплетничают у вас в большом городе? - спросил Перро. "В
большом городе" Перро произнес с издевкой: он злился, что есть место, где
люди преисполнены важности, а его не ставят ни во что. Город для него, как
для гугенота - католический Рим, был обителью распутства, продажности и
порока. - Мы, лесные жители, живем в своем дремучем углу потихоньку, -
нудно вещал Перро. Скоби пожалел миссис Перро - ей так часто приходилось
слышать эти разглагольствования; она, верно, давно уже забыла то время,
когда Перро за ней ухаживал и она верила каждому его слову. Сейчас она
подсела к приемнику, передававшему тихую музыку, - слушала или делала вид,
будто слушает старинные венские вальсы, сжав зубы и стараясь не обращать
внимания на своего супруга в его излюбленном репертуаре. Ну так как.
Скоби, что поделывает наше высокое начальство?
- Да что ж, - неопределенно сказал Скоби, с жалостью наблюдая за миссис
Перро, - ничего особенного. Все так заняты войной...
- Ну, конечно, - отозвался Перро, - сколько одних папок надо перебрать
в Администрации. Вот бы поглядеть, как бы они стали выращивать рис в наших
краях. Узнали бы тогда, что такое настоящая работа.
- По-моему, больше всего шума у нас наделала история с попугаем, верно,
сэр? - сказал Уилсон.
- С попугаем Таллита? - спросил Скоби.
- Или Юсефа, если верить Таллиту, - добавил Уилсон. - Разве не так,
сэр? Может, я что-нибудь напутал?
- Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, так это или не так, - ответил Скоби.
- А что это за история? Мы ведь здесь отрезаны от всего. Наше дело -
думать о французах.
- Недели три назад двоюродный брат Таллита отправлялся в Лиссабон на
португальском пароходе. Мы осмотрели его вещи и ничего не нашли, но до
меня дошли слухи, что контрабандисты иногда перевозят алмазы в зобу у
птицы; вот я и забрал его попугая. И действительно, в нем оказалось фунтов
на сто промышленных алмазов. Пароход еще не отчалил, и мы ссадили
двоюродного брата Таллита на берег. Дело казалось совершенно ясным.
- И что же дальше?
- Сириец всегда выйдет сухим из воды, - сказал врач.
- Слуга двоюродного брата Таллита показал под присягой, что это чужой
попугай... ну и двоюродный брат Таллита, конечно, показал то же самое. По
их версии, младший слуга подменил птицу, чтобы подвести Таллита под суд.
- И все было подстроено Юсефом? - спросил врач.
- Конечно. Беда в том, что младший слуга как в воду канул. Тут могут
быть два объяснения: либо он получил деньги от Юсефа и скрылся, либо его
подкупил Таллит, чтобы свалить вину на Юсефа.
- В наших краях, - сказал Перро, - я бы упрятал за решетку обоих.
- В городе, - ответил Скоби, - приходится действовать по закону.
Миссис Перро повернула ручку приемника, и чей-то голос прокричал с
неожиданной силой: "Дайте ему пинка в зад!"
- Пойду спать, - сказал врач. - Завтра нам предстоит трудный день.
Сидя в постели под москитной сеткой, Скоби открыл свой дневник. Он уж и
не помнил, сколько лет подряд записывал каждый вечер все, что случалось с
ним за день, - одни голые факты. Ему легко было проверить, когда произошло
то или иное событие, если об этом заходил спор; припомнить, когда начались
в таком-то году дожди или когда перевели в Восточную Африку предпоследнего
начальника департамента общественных работ, - все было под рукой, в одной
из тетрадок, хранившихся дома в железном ящике у него под кроватью. Он
никогда без надобности не открывал эти тетради, особенно ту, где кратко
было записано: "Л. умерла". Он и сам не знал, почему хранит свои дневники;
во всяком случае - не для потомства. Если бы потомство и заинтересовалось
жизнью скромного полицейского чиновника в захудалой колонии, оно бы ничего
не почерпнуло из этих лаконичных записей. Пожалуй, все началось с того,
что сорок лет назад в приготовительном классе он получил "Алана
Куотермейна" в награду за ведение дневника во время летних каникул, и это
занятие вошло у него в привычку. Даже самый характер записей с тех пор
мало изменился. "На завтрак сосиски. Чудная погода. Утром гулял. Урок
верховой езды после обеда. На обед курица. Пирожок с патокой..." А теперь
он писал: "Луиза уехала. Вечером заезжал Ю. Первый ураган в 2:00". Перо
его бессильно было передать значение того или другого события; только он
сам, если бы дал себе труд перечитать предпоследнюю фразу, мог понять,
какую страшную брешь сострадание к Луизе пробило в его неподкупности. Не
зря он написал "Ю.", а не "Юсеф".
Сейчас Скоби записал: "5 мая. Приехал в Пенде встречать спасенных с
парохода 43". (Из предосторожности он пользовался шифром). "Со мной Дрюс".
Немного помедлив, он добавил: "Здесь Уилсон". Закрыв дневник и
растянувшись под сеткой, он принялся молиться. Это тоже вошло у него в
привычку. Он прочитал "Отче наш", "Богородицу", а потом, когда сон уже
смежил ему веки, покаялся в грехах. Это была чистая формальность, и не
потому, что он не знал за собой он и его жизнь имеют хоть какое-то
значение. Он не пил, не прелюбодействовал, он даже не лгал, но никогда не
считал, что отсутствие этих грехов делает его праведником. Когда он вообще
о себе думал, он казался себе вечным новобранцем, рядовым, которому просто
не представлялось случая, серьезно нарушить воинский устав. "Вчера я
пропустил обедню без особых причин. Не прочитал вечерних молитв". Он и тут
вел себя как солдат: старался, если можно, увильнуть от наряда. "Помилуй,
господи..." - но, прежде чем Скоби успел назвать, кого именно, он заснул.


На следующее утро все они стояли у пристани; первые холодные лучи
длинными полосками высвечивали небо на востоке. Окна деревенских хижин еще
серебрила луна. В два часа ночи смерч - бешено вертящийся черный столб -
налетел с побережья, и в воздухе после дождя стало холодно. Подняв
воротники, они глядели на французский берег, а за ними сидели на корточках
носильщики. По тропинке, протирая глаза, спускалась миссис Перро; с того
берега чуть слышно донеслось блеяние козы.
- Они опаздывают? - спросила миссис Перро.
- Нет, это мы поднялись слишком рано. - Скоби не отрываясь смотрел в
бинокль на противоположный берег. - Кажется, там что-то движется, - сказал
он.
- Вот бедняги, - вздохнула миссис Перро, поеживаясь от утренней
прохлады.
- Они остались живы, - заметил врач.
- Да.
- Мы, врачи, считаем это немаловажным обстоятельством.
- А можно когда-нибудь оправиться от такого потрясения? Сорок дней в
шлюпке в открытом океане!
- Если они остались живы, - сказал врач, - они поправятся. Человека
может сломить только неудача, а им повезло.
- Их выносят из хижин, - сказал Скоби. - Если не ошибаюсь, там шесть
носилок. Вот подгоняют лодки.
- Нас предупредили, чтобы мы приготовились принять девять лежачих
больных и четырех ходячих, - сказал врач. - Должно быть, еще несколько
человек умерли.
- Я мог ошибиться. Их понесли вниз. Носилок, кажется, семь. Ходячих
отсюда не видно.
Отлогие холодные лучи были не в силах рассеять утренний туман, и другой
берег теперь, казалось, был дальше, чем в полдень. В тумане зачернел
выдолбленный из ствола челнок, в котором, по-видимому, находились
"ходячие" больные; неожиданно он оказался совсем рядом. На том берегу
испортился лодочный мотор: было слышно, как он тарахтит с перебоями, будто
запыхавшееся животное.
Первым из "ходячих" вышел на берег пожилой человек с рукой на перевязи.
На голове у него был грязный тропический шлем, на плечи наброшен кусок
домотканой материи; здоровой рукой он теребил и почесывал белую щетину на
лице.
- Я Лодер, главный механик, - произнес он с явным шотландским акцентом.
- Добро пожаловать, мистер Лодер, - сказал Скоби. - Не хотите ли
подняться в дом, доктор зайдет к вам через несколько минут.
- А на что они мне, эти доктора?
- Тогда посидите и отдохните. Я с вами сейчас побеседую.
- Мне нужно доложить здешним властям.
- Отведите его, пожалуйста, в дом, Перро.
- Я окружной комиссар, - сказал Перро. - Можете обо всем доложить мне.
- Тогда чего мы тут ждем? - спросил механик. - Уже почти два месяца
прошло, как потонул пароход. На мне огромная ответственность - ведь
капитана нет в живых. - Пока они с Перро поднимались к дому, на берегу был
слышен настойчивый голос шотландца, ровный, как стук динамомашины. - Я
отвечаю перед владельцами...
На пристань вышли еще трое, а с того берега доносились все те же звуки:
звонкие удары зубила, звяканье металла, а затем опять прерывистое пыхтенье
мотора. Двое из первой партии были рядовыми жертвами таких катастроф: по
виду обыкновенные мастеровые; их можно было бы принять за братьев, если бы
фамилия одного не была Форбс, а другого - Ньюол. Это были пожилые люди, не
умевшие ни приказывать, ни жаловаться, принимавшие удары судьбы как
должное; у одного из них была раздолблена ступня, и он опирался на
костыль; у другого - забинтована лоскутьями рубахи рука. Они стояли на
пристани с таким же безразличным видом, с каким ожидали бы открытия пивной
где-нибудь в Ливерпуле. За ними из челнока вышла рослая седая женщина в
противомоскитных сапогах.
- Ваше имя, мадам? - спросил Дрюс, заглядывая в список. - Вы не миссис
Ролт?
- Я не миссис Ролт. Я мисс Малкот.
- Поднимитесь, пожалуйста, в дом. Доктор...
- У доктора найдутся дела посерьезнее, чем возиться со мной.
- Но вам, наверно, хочется прилечь, - сказала миссис Перро.
- Ничуть, - заявила мисс Малкот. - Я ни капельки не устала. - После
каждой фразы она плотно сжимала губы. - Я не хочу есть. Нервы у меня в
порядке. Я хочу ехать дальше.
- Куда?
- В Лагос. В департамент просвещения.
- Боюсь, что вам суждена еще не одна задержка.
- Меня уже и так задержали на два месяца. Я не выношу никаких задержек.
Работа не ждет.
Неожиданно она подняла лицо к небу и завыла как собака.
Врач бережно взял ее под руку.
- Мы сделаем все возможное, чтобы отправить вас немедленно. Пойдемте в
дом, вы оттуда сможете позвонить по телефону.
- Хорошо, - согласилась мисс Малкот, - по телефону все можно уладить.
- Пошлите этих двух парней за нами следом, - предложил врач. - С ними
все в порядке. Если вам нужно их допросить, мистер Скоби, что ж,
допрашивайте.
- Я их провожу, - сказал Дрюс. - Оставайтесь здесь, Скоби, ждите
моторку. Я не очень силен во французском.
Скоби уселся на перила пристани и стал смотреть на ту сторону. Теперь,
когда туман рассеивался, другой берег стал ближе; он мог уже разглядеть
простым глазом все детали: белое здание склада, глиняные хижины,
сверкавшие на солнце медные части моторки; ему были видны и красные фески
африканских солдат. Вот так же я мог бы ждать, что и Луизу принесут на
носилках, подумал он, а может, уже и не ждал бы ее вовсе. Кто-то
пристроился на перилах рядом с ним, но Скоби не повернул головы.
- О чем вы думаете, сэр?
- Я думаю о том, что Луиза в безопасности, Уилсон.
- Я тоже об этом подумал, сэр.
- Отчего вы всегда зовете меня "сэр"? Ведь вы же не служите в полиции.
Когда вы меня так величаете, я чувствую себя совсем стариком.
- Простите, майор Скоби.
- А как вас звала Луиза?
- Уилсон. Ей, наверно, не нравится мое имя.
- Кажется, они наконец починили мотор. Будьте добры, Уилсон, позовите
доктора.
На носу лодки стоял французский офицер в замусоленном белом мундире.
Солдат бросил конец. Скоби поймал и закрепил его.
- Bonjour [здравствуйте (франц.)], - сказал он и отдал честь.
Французский офицер - тощий субъект, у которого подергивался левый глаз,
- ответил на приветствие.
- Здравствуйте, - сказал он по-английски. - Тут у меня семеро лежачих.
- По моим сведениям, их должно быть девять.
- Один умер в пути, другой - сегодня ночью. Один от лихорадки, другой
от... я плохо говорю по-английски, можно сказать - от утомления?
- От истощения.
- Вот-вот.
- Если вы позволите моим людям подняться на борт, они заберут носилки.
- Повернувшись к носильщикам, Скоби сказал: - Только потише, потише...
Приказание было излишнее: ни один белый санитар не сумел бы поднять и
нести носилки осторожнее.
- Не хотите ли размяться на берегу? - спросил Скоби офицера. - А может
быть, поднимемся и выпьем кофе?
- Нет, спасибо. Я только прослежу, чтобы все было в порядке.
Он был вежлив и неприступен, но левый глаз его то и дело подавал сигнал
растерянности и бедствия.
- Если хотите, могу дать вам английские газеты.
- Нет, нет, спасибо. Я с трудом читаю по-английски.
- Вы говорите очень хорошо.
- Это другое дело.
- Хотите папиросу?
- Нет, спасибо. Я не люблю американский табак.
На берег вынесли первые носилки; одеяло было натянуто до самого
подбородка, и, глядя на окаменевшее, безучастное лицо, невозможно было
определить возраст этого человека. Навстречу спустился врач, он повел
носильщиков к дому для приезжих, где для больных приготовили койки.
- Мне приходилось бывать на вашем берегу, - сказал Скоби, - я там
охотился с начальником полиции. Славный парень, его фамилия Дюран, он из
Нормандии.
- Его больше нет.
- Уехал домой?
- Сидит в дакарской тюрьме, - ответил француз, стоя в своей моторке,
как изваяние на носу галеона, но глаз его все дергался и дергался.
Мимо Скоби медленно поплыли в гору носилки: пронесли мальчика лет
десяти с лихорадочными пятнами на щеках и сухонькой, как жердочка, рукой
поверх одеяла; старуху с растрепанными седыми волосами, которая все время
металась и что-то шептала; мужчину с носом пьяницы - сизой шишкой на
желтом лице. Носилки за носилками поднимались в гору; ноги носильщиков
ступали ритмично, уверенно, как ноги вьючных животных.
- А как поживает отец Брюль? - спросил Скоби. - Прекрасный человек!
- Умер год назад от лихорадки.
- Он провел здесь безвыездно лет двадцать, верно? Его нелегко заменить.
- Его и не заменили, - сказал офицер.
Он повернулся и сердито отдал короткий приказ одному из своих солдат.
Скоби взглянул на следующие носилки и поспешно отвел глаза. На носилках
лежала девочка - ей, видимо, не было и шести лет. Она спала тяжелым,
нездоровым сном; светлые волосы спутались и слиплись от пота; раскрытые
губы пересохли и потрескались; тельце ее равномерно дергалось от озноба.
- Ужасно, - пробормотал Скоби.
- Что ужасно?
- Такой маленький ребенок.
- Да. Родители погибли. Но не беда. Она тоже умрет.
Скоби смотрел, как медленно поднимались в гору носильщики, осторожно
переступая босыми ногами. Объяснить это, думал он, было бы трудно даже
отцу Брюлю. Дело не в том, что ребенок умрет, - тут объяснять нечего. Даже
язычники понимают, что ранняя смерть знаменует порою милость божию, хотя и
видят в ней совсем другой смысл; но то, что ребенку позволено было
промучиться сорок дней и сорок ночей в открытом море, - вот загадка,
которую трудно совместить с милосердием божиим.
А он не мог верить в бога, который так бесчеловечен, что не любит своих
созданий.
- Каким чудом ей удалось выжить? - удивился он вслух.
- Конечно, все в шлюпке о ней заботились, - угрюмо сказал офицер. -
Часто уступали ей свою порцию воды. Глупо, конечно, но нельзя же всегда
подчиняться одному рассудку. Кроме того, это их отвлекало от своей судьбы.
- Тут крылся намек на какое-то объяснение - увы, слишком неясный, чтобы
его можно было понять. Офицер продолжал: - А вот еще одна, на которую
нельзя смотреть спокойно.
Ее лицо было обезображено голодом: кожа обтянула скулы так туго, что,
казалось, вот-вот лопнет; лишь отсутствие морщин показывало, что это
молодое лицо.
- Она только что вышла замуж, - сказал французский офицер, - перед
самым отъездом. Муж утонул. По паспорту ей девятнадцать. Она может выжить.
Видите, она еще не совсем обессилела.
Ее руки, худые, как у ребенка, лежали на одеяле, пальцы крепко
вцепились в какую-то книгу. Скоби заметил на высохшем пальце обручальное
кольцо.
- Что это? - спросил он.
- Timbres [марки (франц.)], - ответил французский офицер и с горечью
добавил: - Когда началась эта проклятая война, она, верно, была еще
школьницей.
Скоби навсегда запомнил, как ее внесли в его жизнь - на носилках, с
закрытыми глазами, судорожно вцепившуюся в альбом для марок.


Вечером они снова собрались у окружного комиссара, но настроение у всех
было подавленное; даже Перро уже больше не пыжился.
- Ну вот, завтра я укачу, - сказал Дрюс. - Вы тоже, Скоби?
- Вероятно.
- Вам все удалось выяснить? - спросила миссис Перро.
- Все, что нужно. Главный механик просто золото. Он запомнил все
подробности. Я едва успевал записывать. Как только он кончил, он потерял
сознание. Парня только и поддерживала его "ответственность". Знаете, ведь
они добирались сюда пешком целых пять дней, те, кто мог ходить.
- Они плыли без конвоя? - спросил Уилсон.
- Они вышли с караваном судов, но у них что-то случилось с машиной, а
вы знаете неписаный закон наших дней: горе отстающим. Они отстали от
конвоя на двенадцать часов и пытались его нагнать, но их торпедировали.
После этого подводная лодка поднялась на поверхность и командир дал им
направление. Он сказал, что взял бы их на буксир, если бы за ним самим не
охотился морской патруль. Как видите, в этой истории трудно найти
виноватого. - И перед глазами Скоби сразу возник конец "этой истории":
ребенок с открытым ртом, худенькие руки, сжимающие альбом для марок. -
Может, доктор заглянет сюда, когда у него будет свободная минута? -
спросил он.
Ему не сиделось на месте, и он вышел на веранду, тщательно прикрыв за
собой дверь и опустив сетку; сразу же около его уха загудел москит.
Жужжание было беспрестанным, но, когда москиты переходили в наступление,
звук становился густым, как у пикирующих бомбардировщиков. В окнах
импровизированной больницы горел свет, и бремя всего этого горя тяжко
давило ему на плечи. У него было такое чувство, будто он избавился от
одной ответственности только для того, чтобы взять на себя другую. Правда,
это была ответственность, которую он разделял со всеми людьми на свете, но
такая мысль не давала утешения, ибо иногда ему казалось, что свою
ответственность сознает только он один. Правда, в Содоме и Гоморре и
одна-единственная душа могла изменить божью волю.
По ступенькам веранды поднялся врач.
- А-а, Скоби, - произнес он голосом таким же усталым, как его плечи. -
Вышли подышать ночным воздухом? В здешних местах это не очень-то
рекомендуется.
- Как они? - спросил Скоби.
- Я думаю, будет еще только два смертельных исхода. Может быть, один.
- А как девочка?
- Не доживет до утра, - отрывисто произнес врач.
- Она в сознании?
- Не совсем. Иногда зовет отца: наверно, ей кажется, будто она все еще
в шлюпке. От нее скрывали правду, говорили, что родители в другой лодке.
Сами-то они знали, кто погиб, - у них была между лодками сигнализация.
- А вас она не принимает за отца?
- Нет, борода мешает.
- Как учительница? - спросил Скоби.
- Мисс Малкот? Она поправится. Я дал ей большую дозу снотворного,
теперь проспит до утра. Это все, что ей нужно, и еще сознание, что она не
сидит на месте, а куда-то едет. Не найдется ли у вас места в полицейском
грузовике? Надо бы ее увезти отсюда.
- Там едва уместимся Дрюс и я со слугами и вещами. Мы вам вышлем
санитарную машину, как только приедем. Как "ходячие"?
- Они выживут.
- А мальчик и старуха?
- Тоже.
- Чей это мальчик?
- Учился в Англии. В начальной школе. Родители - в Южной Африке, они
думали, что с ними он будет в безопасности.
- Ну а та молодая женщина... с альбомом для марок? - как-то нехотя
спросил Скоби.
Ему почему-то запомнилось не ее лицо, а альбом для марок да еще
обручальное кольцо, болтавшееся на пальце, как если б ребенок, играя,
надел мамино кольцо.
- Не знаю, - сказал врач. - Если она протянет до утра... быть может...
- Вы ведь сами еле держитесь на ногах! Зайдите, выпейте стаканчик.
- Да. Я вовсе не хочу, чтобы меня съели москиты.
Доктор открыл дверь, а тем временем москит впился Скоби в шею. Он даже
не отмахнулся. Медленно, нерешительно он побрел туда, откуда только что
пришел доктор, - вниз по ступенькам на неровную скалистую дорожку. Под
ногами осыпались камешки. Он вспомнил Пембертона. Как глупо ждать счастья
в мире, где так много горя. Свою потребность в счастье он узрел до
минимума: фотографии убраны в ящик, мертвые вычеркнуты из памяти; вместо
украшений на стене - ремень для правки бритвы и пара ржавых наручников; и
все равно, думал он, у человека остаются глаза, которые видят, и уши,
которые слышат. Покажите мне счастливого человека, и я покажу вам либо
самовлюбленность, эгоизм и злобу, либо полнейшую духовную слепоту.
У дома для приезжих он остановился. В окнах горел свет, создавая
удивительное ощущение покоя, если, конечно, не знать, что происходит
внутри; вот так и звезды в эту ясную ночь создавали ощущение полнейшей
отрешенности, безмятежности и свободы. Если бы мы все знали досконально,
подумал он, мы бы, верно, испытывали жалость даже к планетам. Если дойти
до того, что зовут самою сутью дела...
- Это вы, майор Скоби? - Его окликнула жена миссионера. Она была в
белом, словно сиделка, ее волосы чугунно-серого цвета были зачесаны назад
уступами, как выветрившиеся холмы. - Пришли полюбопытствовать? - вызывающе
спросила она.
- Да, - сказал он.
Он не нашелся, что ответить: не мог же он описать миссис Боулс свою
тревогу, навязчивые мысли, отчаянное чувство бессилия, ответственности и
сострадания.
- Войдите, - сказала миссис Боулс, и он последовал за ней послушно, как
ребенок.
В доме было три комнаты. В первой поместили ходячих больных; приняв
большие дозы снотворного, они мирно спали, как после хорошей прогулки. Во
второй комнате лежали те, кто подавал надежду на благополучный исход. В
третьей, совсем маленькой, стояло только две койки, разделенные ширмой:
тут были шестилетняя девочка с потрескавшимися губами и молодая женщина -
она лежала на спине без сознания, все еще судорожно сжимая альбом для
марок. В блюдце стояла свеча, она отбрасывала слабую тень на пол между
кроватями.
- Если хотите помочь, - сказала миссис Боулс, - побудьте тут немножко.
Мне надо сходить в аптеку.
- В аптеку?
- Она же кухня. Приходится приспосабливаться.
Скоби стало зябко и как-то не по себе. По спине пробежали мурашки.
- А я не могу пойти вместо вас? - спросил он.
- Вы шутите! - сказала миссис Боулс. - Разве вы умеете приготовлять
лекарства? Я уйду всего на несколько минут. Позовите меня, если у ребенка
начнется агония.
Если бы она дала ему опомниться, он придумал бы какую-нибудь отговорку,
но она тут же ушла, и он тяжело опустился на стул. Взглянув на девочку, он
увидел у нее на голове белое покрывало для первого причастия: это была
игра теней на подушке и игра его воображения. Он отвел глаза и опустил
голову на руки. Он был тогда в Африке и не видел, как умер его ребенок. Он
всегда благодарил бога за то, что избежал этого испытания. Но, кажется, в
жизни ничего не удается избежать. Если хочешь быть человеком, надо испить
чашу до дна. Пусть сегодня она тебя миновала, - завтра ты сам трусливо ее
избежал - все равно, тебе непременно поднесут ее в третий раз. И он
помолился, все еще закрывая ладонями лицо: "Боже, не дай ничему случиться,