Управляющий мистера Муоя приходил сюда лично. Я сделал вид, что мне не
удалось найти форму, но отдал ему второй бочонок. Я сказал, что больше у
меня ничего нет, а он уверял меня, что бочонки ему нужны для хранения
химикалий. Он, конечно, не справлялся об этой форме, не желая себя выдать,
но разыскивал ее очень упорно. Позже сам мистер Муой посетил американскую
миссию, чтобы повидаться с мистером Пайлом.
- Да у вас самая настоящая разведка! - сказал я, все еще не понимая, к
чему он клонит.
- Я просил мистера Чжоу связаться с мистером Домингесом.
- Вы хотите сказать, что установили какую-то связь между Пайлом и
генералом? - спросил я. - Связь довольно слабая. Да к тому же это ни для
кого не новость. Все они тут работают на разведку.
Мистер Хен ударил каблуком по железному бочонку, и звук отдался в
металлических кроватях. Он сказал:
- Мистер Фаулер, вы - англичанин. И нейтральны. Вы вели себя по
отношению ко всем нам вполне объективно. Значит, вы можете понять тех из
нас, кто от души предан одной из сторон...
- Если вы намекаете на то, что вы - коммунист или вьетминец, то можете
не беспокоиться, меня это не волнует. Я не вмешиваюсь в политику.
- Если здесь, в Сайгоне, произойдут какие-нибудь неприятности, винить
будут нас. Комитет хотел бы, чтобы вы отнеслись к нам объективно. Вот
почему я показал вам и то, и другое.
- Что такое диолактон? - спросил я. - Напоминает название сгущенного
молока.
- Он похож на сухое молоко. - Мистер Хен осветил своим фонариком
содержимое барабана. На дне его лежал тонкий, как пыль, белый порошок. -
Это один из видов американских пластмасс, - сказал он.
- До меня дошел слух, что Пайл ввозит пластмассу для производства
игрушек. - Подняв форму, я поглядел на нее. Мысленно я старался угадать
очертания будущего предмета. Он должен выглядеть совсем иначе: форма была
как бы обратным отражением в зеркале.
- Отнюдь не для игрушек, - сказал мистер Хен.
- Это похоже на часть удочки.
- Форма необычная.
- Не понимаю, для чего она может служить.
Мистер Хен отвернулся.
- Я хочу, чтобы вы запомнили то, что видели, - сказал он на обратном
пути, шагая в тени, которую отбрасывали груды наваленного хлама. - Может,
когда-нибудь вам придется об этом написать. Но не надо говорить, что вы
видели здесь бочонок.
- А форму?
- Форму - тем более.
Нелегко снова встретиться с человеком, который, как говорится, спас
вашу жизнь. Я не виделся с Пайлом, пока лежал в госпитале, и его вполне
понятное отсутствие (он ведь куда болезненнее моего воспринимал наше
щекотливое положение) непомерно меня тревожило. И по ночам, пока не
действовало снотворное, я представлял себе, как он поднимается по моей
лестнице, стучится в мою дверь и спит в моей постели. Я был к нему
несправедлив, и к сознанию того, что я у него в долгу, примешивалось еще и
чувство вины. К тому же мне было не по себе и за историю с письмом. (Какие
отдаленные предки наградили меня этой идиотской совестью? Право же, она не
отягощала их, когда они насиловали и убивали в свои палеолитические
времена.)
Я частенько задавал себе вопрос: пригласить мне моего спасителя на обед
или выпить с ним в баре "Континенталь"? Передо мною встала не совсем
обычная светская проблема, ее решают в зависимости от того, во что вы
цените свою жизнь. Обед с бутылкой вина или двойная порция виски? Вопрос
этот тревожил меня уже несколько дней, но его разрешил сам Пайл, придя и
окликнув меня через запертую дверь. Я спал в этот жаркий послеполуденный
час, измученный болью в ноге от ходьбы, и не услышал стука.
- Томас, Томас! - Зов его стал частью сна. Мне снилось, что я бреду по
длинной пустой дороге и не могу дождаться поворота, его все нет и нет.
Дорога вьется впереди, как лента телетайпа, и кажется, ей не будет конца,
как вдруг в пустоту ворвался голос - сначала плач, доносящийся с вышки, а
потом зов, обращенный ко мне: "Томас, Томас!"
- Убирайтесь, Пайл, - прошептал я. - Не подходите. Я не хочу, чтобы
меня спасали.
- Томас! - Он колотил в дверь, но я притаился, будто я снова лежал в
рисовом поле, а он был моим врагом. Вдруг до моего сознания дошло, что
стук прекратился и кто-то тихо разговаривает за дверью. Шепот - вещь
опасная. Я не знал, кто там шепчется. Потихоньку я сполз с кровати и с
помощью палки добрался до двери. Должно быть, я двигался не очень ловко, и
они меня услышали; во всяком случае, снаружи воцарилось молчание. Тишина,
как растение, пустила побеги; казалось, она проросла под дверью и
распустила листья в комнате. Мне не нравилось это молчание, и я нарушил
его, распахнув настежь дверь. В проходе стояла Фуонг, руки Пайла лежали у
нее на плечах; у них был такой вид, будто они только что целовались.
- Что ж, входите, - сказал я. - Входите.
- Я не мог вас дозваться, - объяснил Пайл.
- Сначала я спал, а потом не хотел, чтобы меня беспокоили. Но меня все
равно побеспокоили, поэтому входите. - Я спросил по-французски Фуонг: -
Где ты его нашла?
- Здесь. В коридоре. Я услышала, как он стучит, и побежала наверх,
чтобы его впустить.
- Садитесь, - сказал я Пайлу. - Хотите кофе?
- Нет, я не сяду, Томас.
- А мне придется. Нога устает. Вы получили мое письмо?
- Да. Жаль, что вы его написали.
- Почему?
- Потому что это сплошная ложь. А я верил вам, Томас.
- Не верьте никому, когда в деле замешана женщина.
- Вот и вам теперь лучше мне не верить. Я буду пробираться сюда тайком,
когда вас не будет дома, писать письма с адресом, напечатанным на машинке.
Должно быть, я взрослею, Томас. - Но в его голосе были слезы, и он
выглядел еще моложе, чем обычно. - Разве вы не могли победить без вранья?
- Нет. Двуличность - характерная черта европейца, Пайл. Приходится хоть
как-то возмещать то, что мы бедны. Хотя лично я, кажется, был неловок. Как
вам удалось уличить меня во лжи?
- Не мне, а ее сестре, - сказал Пайл. - Она теперь работает у Джо. Я
только что ее видел. Она знает, что вас отзывают на родину.
- Ах, вы об этом, - сказал я с облегчением. - Фуонг тоже знает.
- А о письме от вашей жены? Фуонг знает о нем? Ее сестра видела и это
письмо.
- Каким образом?
- Она зашла сюда вчера, когда вас не было дома, и Фуонг показала ей
письмо. Мисс Хей читает по-английски.
- Понятно. - Бессмысленно было сердиться на кого бы то ни было:
виноват, очевидно, был я один. Фуонг показала письмо, желая похвастаться,
- поступок ее не был вызван недоверием.
- Ты знала об этом еще вчера ночью? - спросил я Фуонг.
- Да.
- Я заметил, что ты как-то притихла. - Я дотронулся до ее руки. - А
ведь ты могла бушевать, как фурия. Но ты - Фуонг, ты не фурия.
- Мне надо было подумать, - сказала она, и я вспомнил, что, проснувшись
ночью, я по ее дыханию понял, что она не спит. Я протянул к ней руку и
спросил: "Le cauchemar?" [Кошмар? (фр.)] Когда она появилась на улице
Катина, ее мучили дурные сны, но прошлой ночью в ответ на мой вопрос она
лишь покачала головой; Фуонг лежала ко мне спиной, и я придвинул к ней
ногу, - первый шаг к сближению. Даже тогда я ничего не заметил.
- Объясните, пожалуйста, Томас, почему...
- По-моему, все ясно. Я хотел ее удержать.
- Чего бы это ей ни стоило?
- Конечно.
- Это не любовь.
- Может, не такая, как ваша, Пайл.
- Я хочу ее уберечь от всякого зла.
- А я нет. Ей не требуется ангел-хранитель. Я хочу, чтобы она была со
мной. И днем и ночью.
- Против ее воли?
- Она не останется здесь против воли, Пайл.
- Она не может вас любить после того, что произошло. - Его понятия были
очень незамысловаты. Я обернулся, чтобы поглядеть на Фуонг. Она вошла в
спальню и одернула покрывало, на котором я лежал; потом сняла с полки одну
из своих книжек с картинками и уселась с ней на кровать, словно наш
разговор ее совсем не касался. Я издали видел, что это была за книга:
рассказ о жизни английской королевы в иллюстрациях. Мне была видна вверх
ногами парадная карета по дороге к Вестминстеру.
- Слово "любовь" употребляется только на Западе, - сказал я. - Мы
пользуемся им из сентиментальных побуждений или для того, чтобы прикрыть
наше мучительное влечение к одной женщине. Здешние люди не знают
мучительных влечений. Вы будете страдать, Пайл, если вовремя этого не
поймете.
- Я бы вас поколотил, если бы не ваша нога.
- Вы должны быть благодарны мне... и сестре Фуонг. Теперь вы сможете
действовать без угрызений совести - а вы ведь очень совестливы кое в чем.
Правда, только тогда, когда дело не касается пластмассы.
- Пластмассы?
- Дай бог вам понять, что вы здесь творите, Пайл. О да, я знаю, у вас
благородные побуждения, они всегда такие благородные, ваши побуждения! -
Он смотрел на меня недоверчиво, с подозрением. - Лучше бы у вас хоть
изредка бывали дурные побуждения, тогда бы вы чуточку лучше разбирались в
людях. То, что я говорю, относится не только к вам, но и к вашей стране,
Пайл.
- Я хочу обеспечить Фуонг достойную жизнь. Тут - воняет.
- Мы заглушаем вонь благовонными палочками. А вы, небось, осчастливите
ее мощным холодильником, собственной машиной, телевизором новейшей марки
и...
- И детьми, - сказал он.
- Жизнерадостными молодыми американскими гражданами, готовыми дать
показания в сенатской комиссии.
- А чем осчастливите ее вы? Вы ведь не собирались брать ее с собой.
- Нет, я не так жесток. Разве что мне будет по средствам купить ей
обратный билет.
- Вы так и будете держать ее для своих удобств, покуда не уедете?
- Она ведь человек, Пайл. Она может сама решить свою судьбу.
- Исходя из ложных предпосылок, которые вы для нее состряпаете. К тому
же она совсем дитя.
- Она не дитя. Она куда сильнее, чем будете вы когда бы то ни было.
Бывает лак, на котором не остается царапин. Такова Фуонг. Она может
пережить десяток таких, как мы. К ней придет старость, вот и все. Она
будет страдать от родов, от голода и холода, от ревматизма, но никогда не
будет мучиться, как мы, от праздных мыслей, от неутоленных желаний, - на
ней не будет царапин, она подвержена только тлению, как и все. - Но когда
я говорил, следя за тем, как она переворачивает страницу (семейный портрет
с принцессой Анной), я уже понимал, что выдумываю ее характер не хуже
Пайла. Кто может знать, что творится в чужой душе? А вдруг она так же
напугана, как и все мы; у нее просто нет умения выразить свои чувства -
вот и все. И я припомнил тот первый мучительный год, когда я так страстно
пытался ее понять, молил ее рассказать мне, о чем она думает, и пугал ее
моим бессмысленным гневом, когда она молчала. Даже мое желание было
оружием; казалось, стоит погрузить шпагу в тело жертвы, и она потеряет
самообладание, заговорит...
- Вы сказали все, что могли, - объяснил я Пайлу. - И знаете все, что
вам положено знать. Теперь уходите.
- Фуонг, - позвал он ее.
- Мсье Пайл? - осведомилась она, на минуту перестав разглядывать
Виндзорский замок, и ее церемонная вежливость была в эту минуту и смешной
и обнадеживающей.
- Он вас обманул.
- Je ne comprends pas [не понимаю (фр.)].
- Уйдите вы, слышите? - сказал я. - Ступайте к вашей "третьей силе", к
Йорку Гардингу и "Миссии Демократии". Проваливайте, забавляйтесь вашей
пластмассой.
Позже мне пришлось убедиться, что он выполнил мои указания в точности.
Прошло почти две недели со смерти Пайла, прежде чем я снова увидел
Виго. Я поднимался по бульвару Шарне, и он окликнул меня из "Клуба". Этот
ресторан пользовался в те дни особенным успехом у служащих французской
охранки; словно бросая вызов всем, кто их ненавидел, они ели и пили внизу,
хотя обычные посетители предпочитали сидеть наверху, подальше от партизан
с ручными гранатами. Я подошел к Виго, и он заказал мне вермут-касси.
- Сыграем, кому платить?
- Пожалуйста. - Я вытащил кости для священной игры в "восемьдесят
одно". Эта цифра и стук костей сразу же напоминают мне военные годы в
Индокитае. Где бы мне ни пришлось увидеть людей, кидающих кости, я
мысленно переношусь назад, на улицы Ханоя или Сайгона, в опаленные пожаром
кварталы Фат-Дьема, слышу близкие разрывы мин, возле каналов вижу
парашютистов, раскрашенных, как гусеницы, чтобы их не было видно сверху, а
иногда у меня перед глазами встает мертвый ребенок.
- Без мыла, - сказал Виго, кинув четыре, два и один. Он пододвинул мне
последнюю спичку. У сотрудников французской охранки была мода пользоваться
особым жаргоном в этой игре. Выдумал его, наверно, сам Виго, а потом его
переняли и другие офицеры, чином пониже, которые почему-то не
позаимствовали у Виго его страсти к Паскалю.
- Младший лейтенант.
Каждая проигранная партия повышала вас в звании, - вы играли, пока один
из вас не получал чин командующего. Виго выиграл и вторую игру и,
отсчитывая спички, сказал:
- Мы нашли собаку Пайла.
- Да ну?
- Ее, видно, не смогли отогнать от его тела. Во всяком случае, ей
перерезали горло. Труп ее нашли в тине, метрах в сорока пяти от Пайла.
Может, она туда отползла.
- Вас все еще занимает это дело?
- Американский посланник не дает нам покоя. У нас, слава богу, не
поднимают такого шума, когда убивают француза. Правда, убийство французов
здесь не редкость.
Мы бросили кости, чтобы поделить спички, а потом началась настоящая
игра. С непостижимым проворством Виго выбрасывал четыре, два и один. У
него оставалось всего три спички, а у меня выпало самое маленькое число
очков.
- Наннет, - сказал Виго, пододвигая мне еще дне спички. Когда он
избавился от последней, он произнес: - Командующий! - и я позвал
официанта, чтобы заказать выпивку.
- Неужели кому-нибудь удается вас обыграть? - спросил я.
- Случается, но редко. Хотите отыграться?
- В другой раз. Из вас вышел бы профессиональный игрок! Вы играете и в
другие игры?
Он жалко улыбнулся, и я почему-то вспомнил его блондинку-жену, которая,
как поговаривали, изменяла ему с молодыми офицерами.
- Как сказать, - протянул он. - Человеку всегда доступна самая крупная
из азартных игр.
- Самая крупная?
- "Давайте взвесим выигрыш и проигрыш, - процитировал он, - поставив
ставку на то, что бог есть; давайте обсудим обе возможности. Выиграв, вы
получите все на свете; проиграв, не потеряете ничего".
Я ответил ему словами того же Паскаля, - это была единственная цитата,
которую я помнил: "И тот, кто выбрал "орла", и тот, кто сказал "решка", -
одинаково ошибутся. Оба они неправы. Правильно поступает тот, кто вовсе не
бьется об заклад".
- "Да, но вам приходится на кого-то ставить. У вас нет выбора. Вы уж
вступили в игру". А вы не следуете своим принципам, Фаулер. Вы втянулись в
игру, как и все мы.
- Только не в вопросах религии.
- При чем тут религия? В сущности говоря, - пояснил он, - я думал о
собаке Пайла.
- А-а-а...
- Помните, что вы мне тогда сказали по поводу улик, которые можно
обнаружить, исследовав землю на ее лапах?
- Вы же мне ответили, что вы - не Мегрэ и не Лекок.
- А я все-таки кое-чего добился, - сказал он. - Ведь Пайл всегда брал
собаку с собой, когда он куда-нибудь шел?
- Кажется, да.
- Он ею слишком дорожил, чтобы дать ей бродить где вздумается?
- Тут это опасно. Ведь здешние жители едят чау-чау, разве вы не знаете?
- Он стал прятать кости в карман. - Вы взяли мои кости, Виго.
- Простите. Нечаянно...
- Почему вы сказали, что все-таки я вступил в игру?
- Когда вы последний раз видели собаку Пайла?
- Ей-богу, не помню. Я не веду учета собачьим визитам.
- А когда вы собираетесь ехать в Англию?
- Еще не знаю. Терпеть не могу сообщать полиции что бы то ни было. Не
хочу облегчать им жизнь.
- Мне бы хотелось сегодня вечерком к вам зайти, Часиков в десять, если
у вас никого не будет.
- Я отправлю Фуонг в кино.
- У вас с ней опять все в порядке?
- Да.
- Странно. А мне показалось, что вы - как бы это выразиться - не очень
счастливы.
- Право же, для этого найдется немало причин, Виго. - И я добавил
грубо: - Кому это лучше знать, как не вам.
- Мне?
- Да. Вы и сами не очень-то счастливы.
- Ну, мне не на что жаловаться. "В сгоревшем доме не льют слез".
- Это откуда?
- Все из того же Паскаля. Рассуждение о том, что человек может
гордиться своим несчастьем. "Дерево не чувствует горя".
- Что вас заставило стать полицейским?
- Причин было много. Необходимость зарабатывать на хлеб, любопытство к
людям, да, пожалуй, и страсть к Габорио [французский писатель (1835-1873),
автор детективных романов].
- Вам следовало стать священником.
- Я не читал подходящих книг, по крайней мере в те годы.
- Вы все еще подозреваете, что я замешан в этом деле?
Он встал и допил свой вермут-касси.
- Я просто хочу с вами поговорить.
Когда он ушел, мне показалось, что он посмотрел на меня с состраданием,
словно на приговоренного к пожизненному заключению узника, в чьей поимке
он был виновен.
Я нес свой крест. Уйдя из моей квартиры, Пайл словно приговорил меня к
тягостным неделям сомнений и неуверенности. Всякий раз, возвращаясь домой,
я ждал беды. Иногда я не заставал Фуонг и никак не мог сесть за работу,
раздумывая, вернется ли она вообще. Я спрашивал ее, где она была (стараясь
не выказать ни тревоги, ни подозрений), и она называла то базар, то лавку,
сразу же предъявляя вещественные доказательства (самая ее готовность
подтвердить свой рассказ казалась мне в ту пору подозрительной); по ее
словам, она иногда ходила в кино, и обрывок билета всегда был у нее
наготове; но чаще всего она бывала у сестры и там-то, по-моему, как раз и
встречалась с Пайлом.
Я любил ее в те дни с какой-то ожесточенностью, словно ненавидел, но
ненависть моя была не к ней, а к будущему. Одиночество лежало рядом со
мной по ночам, и одиночество держал я в своих объятиях.
Фуонг нисколько не переменилась; она по-прежнему приносила мне еду,
готовила трубки, нежно и ласково отдавала мне свое тело, но оно уже больше
меня не радовало. И если в первые дни я хотел заглянуть ей в душу, то
теперь я стремился прочесть ее мысли, спрятанные от меня за словами языка,
которого я не понимал. Мне не хотелось ее допрашивать. Мне не хотелось
заставлять ее лгать (до тех пор, пока ложь не была произнесена, я мог
делать вид, что мы относимся друг к другу по-прежнему), но внезапно вместо
меня заговаривала тревога.
- Когда ты последний раз видела Пайла?
Она помешкала, а может, и в самом деле старалась вспомнить.
- Тогда, когда он был здесь, - говорила она.
Я начал почти подсознательно хулить все, что имело отношение к Америке.
Разговоры мои были полны попреков убожеству американской литературы,
скандальному неприличию американской политики, дикой распущенности
американских детей. У меня было чувство, словно не один человек, а целая
нация отнимает у меня Фуонг. Все, что Америка делала, было плохо. Я стал
докучать бесконечными разговорами об Америке даже моим французским
друзьям, хотя они охотно разделяли мою неприязнь к этой стране. Меня
словно предали, но разве кого-нибудь может предать его враг?
Как раз в эту пору и произошел случай с велосипедными бомбами.
Вернувшись в пустую квартиру из бара "Империаль" (где была Фуонг - в кино
или у сестры?), я нашел подсунутую под дверь записку. Она была от
Домингеса. Он извинялся за то, что еще болен, и просил меня быть завтра
утром, около половины одиннадцатого, у большого универмага на углу
бульвара Шарне. Писал он по просьбе мистера Чжоу, но я подозревал, что
понадобился скорее мистеру Хену.
Вся история, как потом оказалось, заслуживала только небольшой заметки,
да и то в юмористическом тоне. Она не имела отношения к тяжелой,
надрывающей душу войне на Севере, к каналам Фат-Дьема, забитым серыми, уже
много дней мокнувшими там трупами, к уханью минометов и раскаленному
добела жару напалма. Я дожидался уже около четверти часа возле цветочного
ларька, как вдруг послышался скрежет тормозов, и со стороны здания охранки
на улице Катина к углу подкатил грузовик, набитый полицейскими; выскочив
из машины, они кинулись к магазину так, словно им надо было разогнать
толпу, но толпы никакой не было, и магазин окружал лишь стальной частокол
из велосипедов. Каждое большое здание в Сайгоне всегда огорожено
велосипедами, ни один университетский поселок на Западе не имеет их
столько, сколько здешние жители. Не успел я наладить фотоаппарат, как эта
курьезная и необъяснимая операция была закончена. Полиция ворвалась в
нагромождение велосипедов, извлекла оттуда три из них и, неся их высоко
над головами, выбросила в фонтан, украшавший бульвар. Прежде чем мне
удалось расспросить какого-нибудь полицейского, все они снова взобрались
на свой грузовик и укатили по бульвару Боннар.
- Операция "Велосипед", - произнес чей-то голос. Это был мистер Хен.
- Что это значит? - спросил я. - Учение? Для чего?
- Подождите еще немного, - предложил мистер Хен.
К фонтану, откуда торчало велосипедное колесо, как буй, который
предупреждает суда, что под водой обломки кораблекрушения, стали подходить
зеваки. К ним через дорогу направился полицейский, он что-то кричал и
размахивал руками.
- Давайте посмотрим и мы, - сказал я.
- Лучше не надо, - посоветовал мистер Хен и поглядел на часы. Стрелки
показывали четыре минуты двенадцатого.
- Ваши спешат, - сказал я.
- Они всегда впереди. - И в этот миг фонтан взорвался. Часть лепного
украшения выбила соседнее окно, и осколки стекол сверкающим дождем
полились на мостовую. Никто не был ранен. Мы отряхнулись от воды и
осколков. Велосипедное колесо загудело волчком посреди бульвара, дернулось
и упало.
- Ровно одиннадцать, - сказал мистер Хен.
- Господи, что же это такое?..
- Я знал, что вам будет интересно. Надеюсь, я не ошибся?
- Пойдем выпьем чего-нибудь?
- Простите, никак не могу. Должен вернуться к мистеру Чжоу. Но сперва
разрешите мне вам кое-что показать. - Мистер Хен подвел меня к стоянке
велосипедов и извлек оттуда свою машину. - Смотрите внимательно.
- "Ралей"? - спросил я.
- Не в этом дело, обратите внимание на насос. Он ничего вам не
напоминает?
Мистер Хен покровительственно улыбнулся, глядя на мое недоумение, и
отъехал, вертя педалями. Издали он помахал мне рукой, направляясь в Шолон
к складу железного лома.
В охранке, куда я пошел навести справки, мне стало понятно, что он
подразумевал. Форма, которую я видел на складе, представляла собой
половинку велосипедного насоса. В тот день во всем Сайгоне невинные с виду
велосипедные насосы оказались пластмассовыми бомбами и взорвались ровно в
одиннадцать часов. Кое-где взрывы были вовремя предотвращены полицией,
оповещенной, как я подозревал, мистером Хеном. Ничего чрезвычайного не
произошло: десять взрывов, шестеро слегка покалеченных людей и бог весть
сколько исковерканных велосипедов. Мои коллеги - за исключением
корреспондента "Экстрем ориан", который обозвал эту выходку "варварской",
- понимали, что им дадут место в газете только в том случае, если они
высмеют эту историю. "Велосипедные бомбы" - было хорошим заголовком. Все
газеты приписали это дело коммунистам. Один только я утверждал, что бомбы
были диверсией, затеянной генералом Тхе, но мой отчет переделали в
редакции.
Генерал не был пищей для газетной сенсации. Нечего было тратить место
на его обличение. Я выразил свое сожаление мистеру Хену, послав ему
записку через Домингеса, - я сделал все, что мог. Мистер Хен передал мне в
ответ устную благодарность. Тогда мне казалось, что он или его вьетминский
комитет были слишком мнительны: никто всерьез не винил в этом деле
коммунистов. Подобная шалость скорее создавала им репутацию людей, не
лишенных чувства юмора. "Что они придумают еще?" - спрашивали друг друга
люди на вечеринках, и вся эта нелепая история запечатлелась в моей памяти
в образе велосипедного колеса, весело вертящегося волчком посреди
бульвара.
Я даже не намекнул Пайлу, что его связи с генералом Тхе для меня не
секрет. Пусть забавляется своей невинной игрой с пластмассой - может быть,
она отвлечет его от Фуонг. И все же однажды вечером, когда я был по
соседству с гаражом мистера Муоя и мне нечего было делать, я решился туда
зайти.
Гараж был маленький, и в нем царил почти такой же беспорядок, как и на
складе железного лома. Посреди на домкрате стояла машина с поднятым
капотом, похожая на разинувшее пасть чучело доисторического животного в
провинциальном музее, куда никто не заглядывает. Казалось, эту машину тут
просто забыли. Кругом на полу были навалены обрезки железа и старые ящики
- вьетнамцы так же не любят ничего выбрасывать, как китайский повар:
выкраивая из утки семь различных блюд, он не расстанется даже с когтем.
Непонятно, почему так расточительно обошлись с пустыми бочонками и
негодной формой: может, их украл какой-нибудь служащий в надежде
заработать несколько пиастров, а может, кто-нибудь был подкуплен
предприимчивым мистером Хеном.
В гараже было пусто, и я вышел. Они, видно, решили пока что держаться
подальше, опасаясь, что нагрянет полиция. Вероятно, у мистера Хена были
кое-какие связи в охранке; правда, и в этом случае полиция вряд ли стала
бы орудовать. Ей было выгоднее, чтобы жители думали, будто бомбы подложены
коммунистами.
Кроме автомобиля и разбросанного на бетонном полу хлама, в гараже
ничего не было видно. Интересно, как же мистер Муой делает свои бомбы? У
меня были весьма туманные представления о том, как из белой пыли, которую
я видел в барабане, получается пластмасса, однако процесс этот был
наверняка сложен и не мог совершаться здесь, где даже два насоса для
бензина и те казались совсем заброшенными. Я стоял в дверях и смотрел на
улицу. Под деревьями посреди бульвара работали цирюльники; осколок
зеркала, прибитый к стволу, отбрасывал солнечный блик. Мелкими шажками
прошла девушка в шляпе, похожей на ракушку, неся на шесте две корзины.
удалось найти форму, но отдал ему второй бочонок. Я сказал, что больше у
меня ничего нет, а он уверял меня, что бочонки ему нужны для хранения
химикалий. Он, конечно, не справлялся об этой форме, не желая себя выдать,
но разыскивал ее очень упорно. Позже сам мистер Муой посетил американскую
миссию, чтобы повидаться с мистером Пайлом.
- Да у вас самая настоящая разведка! - сказал я, все еще не понимая, к
чему он клонит.
- Я просил мистера Чжоу связаться с мистером Домингесом.
- Вы хотите сказать, что установили какую-то связь между Пайлом и
генералом? - спросил я. - Связь довольно слабая. Да к тому же это ни для
кого не новость. Все они тут работают на разведку.
Мистер Хен ударил каблуком по железному бочонку, и звук отдался в
металлических кроватях. Он сказал:
- Мистер Фаулер, вы - англичанин. И нейтральны. Вы вели себя по
отношению ко всем нам вполне объективно. Значит, вы можете понять тех из
нас, кто от души предан одной из сторон...
- Если вы намекаете на то, что вы - коммунист или вьетминец, то можете
не беспокоиться, меня это не волнует. Я не вмешиваюсь в политику.
- Если здесь, в Сайгоне, произойдут какие-нибудь неприятности, винить
будут нас. Комитет хотел бы, чтобы вы отнеслись к нам объективно. Вот
почему я показал вам и то, и другое.
- Что такое диолактон? - спросил я. - Напоминает название сгущенного
молока.
- Он похож на сухое молоко. - Мистер Хен осветил своим фонариком
содержимое барабана. На дне его лежал тонкий, как пыль, белый порошок. -
Это один из видов американских пластмасс, - сказал он.
- До меня дошел слух, что Пайл ввозит пластмассу для производства
игрушек. - Подняв форму, я поглядел на нее. Мысленно я старался угадать
очертания будущего предмета. Он должен выглядеть совсем иначе: форма была
как бы обратным отражением в зеркале.
- Отнюдь не для игрушек, - сказал мистер Хен.
- Это похоже на часть удочки.
- Форма необычная.
- Не понимаю, для чего она может служить.
Мистер Хен отвернулся.
- Я хочу, чтобы вы запомнили то, что видели, - сказал он на обратном
пути, шагая в тени, которую отбрасывали груды наваленного хлама. - Может,
когда-нибудь вам придется об этом написать. Но не надо говорить, что вы
видели здесь бочонок.
- А форму?
- Форму - тем более.
Нелегко снова встретиться с человеком, который, как говорится, спас
вашу жизнь. Я не виделся с Пайлом, пока лежал в госпитале, и его вполне
понятное отсутствие (он ведь куда болезненнее моего воспринимал наше
щекотливое положение) непомерно меня тревожило. И по ночам, пока не
действовало снотворное, я представлял себе, как он поднимается по моей
лестнице, стучится в мою дверь и спит в моей постели. Я был к нему
несправедлив, и к сознанию того, что я у него в долгу, примешивалось еще и
чувство вины. К тому же мне было не по себе и за историю с письмом. (Какие
отдаленные предки наградили меня этой идиотской совестью? Право же, она не
отягощала их, когда они насиловали и убивали в свои палеолитические
времена.)
Я частенько задавал себе вопрос: пригласить мне моего спасителя на обед
или выпить с ним в баре "Континенталь"? Передо мною встала не совсем
обычная светская проблема, ее решают в зависимости от того, во что вы
цените свою жизнь. Обед с бутылкой вина или двойная порция виски? Вопрос
этот тревожил меня уже несколько дней, но его разрешил сам Пайл, придя и
окликнув меня через запертую дверь. Я спал в этот жаркий послеполуденный
час, измученный болью в ноге от ходьбы, и не услышал стука.
- Томас, Томас! - Зов его стал частью сна. Мне снилось, что я бреду по
длинной пустой дороге и не могу дождаться поворота, его все нет и нет.
Дорога вьется впереди, как лента телетайпа, и кажется, ей не будет конца,
как вдруг в пустоту ворвался голос - сначала плач, доносящийся с вышки, а
потом зов, обращенный ко мне: "Томас, Томас!"
- Убирайтесь, Пайл, - прошептал я. - Не подходите. Я не хочу, чтобы
меня спасали.
- Томас! - Он колотил в дверь, но я притаился, будто я снова лежал в
рисовом поле, а он был моим врагом. Вдруг до моего сознания дошло, что
стук прекратился и кто-то тихо разговаривает за дверью. Шепот - вещь
опасная. Я не знал, кто там шепчется. Потихоньку я сполз с кровати и с
помощью палки добрался до двери. Должно быть, я двигался не очень ловко, и
они меня услышали; во всяком случае, снаружи воцарилось молчание. Тишина,
как растение, пустила побеги; казалось, она проросла под дверью и
распустила листья в комнате. Мне не нравилось это молчание, и я нарушил
его, распахнув настежь дверь. В проходе стояла Фуонг, руки Пайла лежали у
нее на плечах; у них был такой вид, будто они только что целовались.
- Что ж, входите, - сказал я. - Входите.
- Я не мог вас дозваться, - объяснил Пайл.
- Сначала я спал, а потом не хотел, чтобы меня беспокоили. Но меня все
равно побеспокоили, поэтому входите. - Я спросил по-французски Фуонг: -
Где ты его нашла?
- Здесь. В коридоре. Я услышала, как он стучит, и побежала наверх,
чтобы его впустить.
- Садитесь, - сказал я Пайлу. - Хотите кофе?
- Нет, я не сяду, Томас.
- А мне придется. Нога устает. Вы получили мое письмо?
- Да. Жаль, что вы его написали.
- Почему?
- Потому что это сплошная ложь. А я верил вам, Томас.
- Не верьте никому, когда в деле замешана женщина.
- Вот и вам теперь лучше мне не верить. Я буду пробираться сюда тайком,
когда вас не будет дома, писать письма с адресом, напечатанным на машинке.
Должно быть, я взрослею, Томас. - Но в его голосе были слезы, и он
выглядел еще моложе, чем обычно. - Разве вы не могли победить без вранья?
- Нет. Двуличность - характерная черта европейца, Пайл. Приходится хоть
как-то возмещать то, что мы бедны. Хотя лично я, кажется, был неловок. Как
вам удалось уличить меня во лжи?
- Не мне, а ее сестре, - сказал Пайл. - Она теперь работает у Джо. Я
только что ее видел. Она знает, что вас отзывают на родину.
- Ах, вы об этом, - сказал я с облегчением. - Фуонг тоже знает.
- А о письме от вашей жены? Фуонг знает о нем? Ее сестра видела и это
письмо.
- Каким образом?
- Она зашла сюда вчера, когда вас не было дома, и Фуонг показала ей
письмо. Мисс Хей читает по-английски.
- Понятно. - Бессмысленно было сердиться на кого бы то ни было:
виноват, очевидно, был я один. Фуонг показала письмо, желая похвастаться,
- поступок ее не был вызван недоверием.
- Ты знала об этом еще вчера ночью? - спросил я Фуонг.
- Да.
- Я заметил, что ты как-то притихла. - Я дотронулся до ее руки. - А
ведь ты могла бушевать, как фурия. Но ты - Фуонг, ты не фурия.
- Мне надо было подумать, - сказала она, и я вспомнил, что, проснувшись
ночью, я по ее дыханию понял, что она не спит. Я протянул к ней руку и
спросил: "Le cauchemar?" [Кошмар? (фр.)] Когда она появилась на улице
Катина, ее мучили дурные сны, но прошлой ночью в ответ на мой вопрос она
лишь покачала головой; Фуонг лежала ко мне спиной, и я придвинул к ней
ногу, - первый шаг к сближению. Даже тогда я ничего не заметил.
- Объясните, пожалуйста, Томас, почему...
- По-моему, все ясно. Я хотел ее удержать.
- Чего бы это ей ни стоило?
- Конечно.
- Это не любовь.
- Может, не такая, как ваша, Пайл.
- Я хочу ее уберечь от всякого зла.
- А я нет. Ей не требуется ангел-хранитель. Я хочу, чтобы она была со
мной. И днем и ночью.
- Против ее воли?
- Она не останется здесь против воли, Пайл.
- Она не может вас любить после того, что произошло. - Его понятия были
очень незамысловаты. Я обернулся, чтобы поглядеть на Фуонг. Она вошла в
спальню и одернула покрывало, на котором я лежал; потом сняла с полки одну
из своих книжек с картинками и уселась с ней на кровать, словно наш
разговор ее совсем не касался. Я издали видел, что это была за книга:
рассказ о жизни английской королевы в иллюстрациях. Мне была видна вверх
ногами парадная карета по дороге к Вестминстеру.
- Слово "любовь" употребляется только на Западе, - сказал я. - Мы
пользуемся им из сентиментальных побуждений или для того, чтобы прикрыть
наше мучительное влечение к одной женщине. Здешние люди не знают
мучительных влечений. Вы будете страдать, Пайл, если вовремя этого не
поймете.
- Я бы вас поколотил, если бы не ваша нога.
- Вы должны быть благодарны мне... и сестре Фуонг. Теперь вы сможете
действовать без угрызений совести - а вы ведь очень совестливы кое в чем.
Правда, только тогда, когда дело не касается пластмассы.
- Пластмассы?
- Дай бог вам понять, что вы здесь творите, Пайл. О да, я знаю, у вас
благородные побуждения, они всегда такие благородные, ваши побуждения! -
Он смотрел на меня недоверчиво, с подозрением. - Лучше бы у вас хоть
изредка бывали дурные побуждения, тогда бы вы чуточку лучше разбирались в
людях. То, что я говорю, относится не только к вам, но и к вашей стране,
Пайл.
- Я хочу обеспечить Фуонг достойную жизнь. Тут - воняет.
- Мы заглушаем вонь благовонными палочками. А вы, небось, осчастливите
ее мощным холодильником, собственной машиной, телевизором новейшей марки
и...
- И детьми, - сказал он.
- Жизнерадостными молодыми американскими гражданами, готовыми дать
показания в сенатской комиссии.
- А чем осчастливите ее вы? Вы ведь не собирались брать ее с собой.
- Нет, я не так жесток. Разве что мне будет по средствам купить ей
обратный билет.
- Вы так и будете держать ее для своих удобств, покуда не уедете?
- Она ведь человек, Пайл. Она может сама решить свою судьбу.
- Исходя из ложных предпосылок, которые вы для нее состряпаете. К тому
же она совсем дитя.
- Она не дитя. Она куда сильнее, чем будете вы когда бы то ни было.
Бывает лак, на котором не остается царапин. Такова Фуонг. Она может
пережить десяток таких, как мы. К ней придет старость, вот и все. Она
будет страдать от родов, от голода и холода, от ревматизма, но никогда не
будет мучиться, как мы, от праздных мыслей, от неутоленных желаний, - на
ней не будет царапин, она подвержена только тлению, как и все. - Но когда
я говорил, следя за тем, как она переворачивает страницу (семейный портрет
с принцессой Анной), я уже понимал, что выдумываю ее характер не хуже
Пайла. Кто может знать, что творится в чужой душе? А вдруг она так же
напугана, как и все мы; у нее просто нет умения выразить свои чувства -
вот и все. И я припомнил тот первый мучительный год, когда я так страстно
пытался ее понять, молил ее рассказать мне, о чем она думает, и пугал ее
моим бессмысленным гневом, когда она молчала. Даже мое желание было
оружием; казалось, стоит погрузить шпагу в тело жертвы, и она потеряет
самообладание, заговорит...
- Вы сказали все, что могли, - объяснил я Пайлу. - И знаете все, что
вам положено знать. Теперь уходите.
- Фуонг, - позвал он ее.
- Мсье Пайл? - осведомилась она, на минуту перестав разглядывать
Виндзорский замок, и ее церемонная вежливость была в эту минуту и смешной
и обнадеживающей.
- Он вас обманул.
- Je ne comprends pas [не понимаю (фр.)].
- Уйдите вы, слышите? - сказал я. - Ступайте к вашей "третьей силе", к
Йорку Гардингу и "Миссии Демократии". Проваливайте, забавляйтесь вашей
пластмассой.
Позже мне пришлось убедиться, что он выполнил мои указания в точности.
Прошло почти две недели со смерти Пайла, прежде чем я снова увидел
Виго. Я поднимался по бульвару Шарне, и он окликнул меня из "Клуба". Этот
ресторан пользовался в те дни особенным успехом у служащих французской
охранки; словно бросая вызов всем, кто их ненавидел, они ели и пили внизу,
хотя обычные посетители предпочитали сидеть наверху, подальше от партизан
с ручными гранатами. Я подошел к Виго, и он заказал мне вермут-касси.
- Сыграем, кому платить?
- Пожалуйста. - Я вытащил кости для священной игры в "восемьдесят
одно". Эта цифра и стук костей сразу же напоминают мне военные годы в
Индокитае. Где бы мне ни пришлось увидеть людей, кидающих кости, я
мысленно переношусь назад, на улицы Ханоя или Сайгона, в опаленные пожаром
кварталы Фат-Дьема, слышу близкие разрывы мин, возле каналов вижу
парашютистов, раскрашенных, как гусеницы, чтобы их не было видно сверху, а
иногда у меня перед глазами встает мертвый ребенок.
- Без мыла, - сказал Виго, кинув четыре, два и один. Он пододвинул мне
последнюю спичку. У сотрудников французской охранки была мода пользоваться
особым жаргоном в этой игре. Выдумал его, наверно, сам Виго, а потом его
переняли и другие офицеры, чином пониже, которые почему-то не
позаимствовали у Виго его страсти к Паскалю.
- Младший лейтенант.
Каждая проигранная партия повышала вас в звании, - вы играли, пока один
из вас не получал чин командующего. Виго выиграл и вторую игру и,
отсчитывая спички, сказал:
- Мы нашли собаку Пайла.
- Да ну?
- Ее, видно, не смогли отогнать от его тела. Во всяком случае, ей
перерезали горло. Труп ее нашли в тине, метрах в сорока пяти от Пайла.
Может, она туда отползла.
- Вас все еще занимает это дело?
- Американский посланник не дает нам покоя. У нас, слава богу, не
поднимают такого шума, когда убивают француза. Правда, убийство французов
здесь не редкость.
Мы бросили кости, чтобы поделить спички, а потом началась настоящая
игра. С непостижимым проворством Виго выбрасывал четыре, два и один. У
него оставалось всего три спички, а у меня выпало самое маленькое число
очков.
- Наннет, - сказал Виго, пододвигая мне еще дне спички. Когда он
избавился от последней, он произнес: - Командующий! - и я позвал
официанта, чтобы заказать выпивку.
- Неужели кому-нибудь удается вас обыграть? - спросил я.
- Случается, но редко. Хотите отыграться?
- В другой раз. Из вас вышел бы профессиональный игрок! Вы играете и в
другие игры?
Он жалко улыбнулся, и я почему-то вспомнил его блондинку-жену, которая,
как поговаривали, изменяла ему с молодыми офицерами.
- Как сказать, - протянул он. - Человеку всегда доступна самая крупная
из азартных игр.
- Самая крупная?
- "Давайте взвесим выигрыш и проигрыш, - процитировал он, - поставив
ставку на то, что бог есть; давайте обсудим обе возможности. Выиграв, вы
получите все на свете; проиграв, не потеряете ничего".
Я ответил ему словами того же Паскаля, - это была единственная цитата,
которую я помнил: "И тот, кто выбрал "орла", и тот, кто сказал "решка", -
одинаково ошибутся. Оба они неправы. Правильно поступает тот, кто вовсе не
бьется об заклад".
- "Да, но вам приходится на кого-то ставить. У вас нет выбора. Вы уж
вступили в игру". А вы не следуете своим принципам, Фаулер. Вы втянулись в
игру, как и все мы.
- Только не в вопросах религии.
- При чем тут религия? В сущности говоря, - пояснил он, - я думал о
собаке Пайла.
- А-а-а...
- Помните, что вы мне тогда сказали по поводу улик, которые можно
обнаружить, исследовав землю на ее лапах?
- Вы же мне ответили, что вы - не Мегрэ и не Лекок.
- А я все-таки кое-чего добился, - сказал он. - Ведь Пайл всегда брал
собаку с собой, когда он куда-нибудь шел?
- Кажется, да.
- Он ею слишком дорожил, чтобы дать ей бродить где вздумается?
- Тут это опасно. Ведь здешние жители едят чау-чау, разве вы не знаете?
- Он стал прятать кости в карман. - Вы взяли мои кости, Виго.
- Простите. Нечаянно...
- Почему вы сказали, что все-таки я вступил в игру?
- Когда вы последний раз видели собаку Пайла?
- Ей-богу, не помню. Я не веду учета собачьим визитам.
- А когда вы собираетесь ехать в Англию?
- Еще не знаю. Терпеть не могу сообщать полиции что бы то ни было. Не
хочу облегчать им жизнь.
- Мне бы хотелось сегодня вечерком к вам зайти, Часиков в десять, если
у вас никого не будет.
- Я отправлю Фуонг в кино.
- У вас с ней опять все в порядке?
- Да.
- Странно. А мне показалось, что вы - как бы это выразиться - не очень
счастливы.
- Право же, для этого найдется немало причин, Виго. - И я добавил
грубо: - Кому это лучше знать, как не вам.
- Мне?
- Да. Вы и сами не очень-то счастливы.
- Ну, мне не на что жаловаться. "В сгоревшем доме не льют слез".
- Это откуда?
- Все из того же Паскаля. Рассуждение о том, что человек может
гордиться своим несчастьем. "Дерево не чувствует горя".
- Что вас заставило стать полицейским?
- Причин было много. Необходимость зарабатывать на хлеб, любопытство к
людям, да, пожалуй, и страсть к Габорио [французский писатель (1835-1873),
автор детективных романов].
- Вам следовало стать священником.
- Я не читал подходящих книг, по крайней мере в те годы.
- Вы все еще подозреваете, что я замешан в этом деле?
Он встал и допил свой вермут-касси.
- Я просто хочу с вами поговорить.
Когда он ушел, мне показалось, что он посмотрел на меня с состраданием,
словно на приговоренного к пожизненному заключению узника, в чьей поимке
он был виновен.
Я нес свой крест. Уйдя из моей квартиры, Пайл словно приговорил меня к
тягостным неделям сомнений и неуверенности. Всякий раз, возвращаясь домой,
я ждал беды. Иногда я не заставал Фуонг и никак не мог сесть за работу,
раздумывая, вернется ли она вообще. Я спрашивал ее, где она была (стараясь
не выказать ни тревоги, ни подозрений), и она называла то базар, то лавку,
сразу же предъявляя вещественные доказательства (самая ее готовность
подтвердить свой рассказ казалась мне в ту пору подозрительной); по ее
словам, она иногда ходила в кино, и обрывок билета всегда был у нее
наготове; но чаще всего она бывала у сестры и там-то, по-моему, как раз и
встречалась с Пайлом.
Я любил ее в те дни с какой-то ожесточенностью, словно ненавидел, но
ненависть моя была не к ней, а к будущему. Одиночество лежало рядом со
мной по ночам, и одиночество держал я в своих объятиях.
Фуонг нисколько не переменилась; она по-прежнему приносила мне еду,
готовила трубки, нежно и ласково отдавала мне свое тело, но оно уже больше
меня не радовало. И если в первые дни я хотел заглянуть ей в душу, то
теперь я стремился прочесть ее мысли, спрятанные от меня за словами языка,
которого я не понимал. Мне не хотелось ее допрашивать. Мне не хотелось
заставлять ее лгать (до тех пор, пока ложь не была произнесена, я мог
делать вид, что мы относимся друг к другу по-прежнему), но внезапно вместо
меня заговаривала тревога.
- Когда ты последний раз видела Пайла?
Она помешкала, а может, и в самом деле старалась вспомнить.
- Тогда, когда он был здесь, - говорила она.
Я начал почти подсознательно хулить все, что имело отношение к Америке.
Разговоры мои были полны попреков убожеству американской литературы,
скандальному неприличию американской политики, дикой распущенности
американских детей. У меня было чувство, словно не один человек, а целая
нация отнимает у меня Фуонг. Все, что Америка делала, было плохо. Я стал
докучать бесконечными разговорами об Америке даже моим французским
друзьям, хотя они охотно разделяли мою неприязнь к этой стране. Меня
словно предали, но разве кого-нибудь может предать его враг?
Как раз в эту пору и произошел случай с велосипедными бомбами.
Вернувшись в пустую квартиру из бара "Империаль" (где была Фуонг - в кино
или у сестры?), я нашел подсунутую под дверь записку. Она была от
Домингеса. Он извинялся за то, что еще болен, и просил меня быть завтра
утром, около половины одиннадцатого, у большого универмага на углу
бульвара Шарне. Писал он по просьбе мистера Чжоу, но я подозревал, что
понадобился скорее мистеру Хену.
Вся история, как потом оказалось, заслуживала только небольшой заметки,
да и то в юмористическом тоне. Она не имела отношения к тяжелой,
надрывающей душу войне на Севере, к каналам Фат-Дьема, забитым серыми, уже
много дней мокнувшими там трупами, к уханью минометов и раскаленному
добела жару напалма. Я дожидался уже около четверти часа возле цветочного
ларька, как вдруг послышался скрежет тормозов, и со стороны здания охранки
на улице Катина к углу подкатил грузовик, набитый полицейскими; выскочив
из машины, они кинулись к магазину так, словно им надо было разогнать
толпу, но толпы никакой не было, и магазин окружал лишь стальной частокол
из велосипедов. Каждое большое здание в Сайгоне всегда огорожено
велосипедами, ни один университетский поселок на Западе не имеет их
столько, сколько здешние жители. Не успел я наладить фотоаппарат, как эта
курьезная и необъяснимая операция была закончена. Полиция ворвалась в
нагромождение велосипедов, извлекла оттуда три из них и, неся их высоко
над головами, выбросила в фонтан, украшавший бульвар. Прежде чем мне
удалось расспросить какого-нибудь полицейского, все они снова взобрались
на свой грузовик и укатили по бульвару Боннар.
- Операция "Велосипед", - произнес чей-то голос. Это был мистер Хен.
- Что это значит? - спросил я. - Учение? Для чего?
- Подождите еще немного, - предложил мистер Хен.
К фонтану, откуда торчало велосипедное колесо, как буй, который
предупреждает суда, что под водой обломки кораблекрушения, стали подходить
зеваки. К ним через дорогу направился полицейский, он что-то кричал и
размахивал руками.
- Давайте посмотрим и мы, - сказал я.
- Лучше не надо, - посоветовал мистер Хен и поглядел на часы. Стрелки
показывали четыре минуты двенадцатого.
- Ваши спешат, - сказал я.
- Они всегда впереди. - И в этот миг фонтан взорвался. Часть лепного
украшения выбила соседнее окно, и осколки стекол сверкающим дождем
полились на мостовую. Никто не был ранен. Мы отряхнулись от воды и
осколков. Велосипедное колесо загудело волчком посреди бульвара, дернулось
и упало.
- Ровно одиннадцать, - сказал мистер Хен.
- Господи, что же это такое?..
- Я знал, что вам будет интересно. Надеюсь, я не ошибся?
- Пойдем выпьем чего-нибудь?
- Простите, никак не могу. Должен вернуться к мистеру Чжоу. Но сперва
разрешите мне вам кое-что показать. - Мистер Хен подвел меня к стоянке
велосипедов и извлек оттуда свою машину. - Смотрите внимательно.
- "Ралей"? - спросил я.
- Не в этом дело, обратите внимание на насос. Он ничего вам не
напоминает?
Мистер Хен покровительственно улыбнулся, глядя на мое недоумение, и
отъехал, вертя педалями. Издали он помахал мне рукой, направляясь в Шолон
к складу железного лома.
В охранке, куда я пошел навести справки, мне стало понятно, что он
подразумевал. Форма, которую я видел на складе, представляла собой
половинку велосипедного насоса. В тот день во всем Сайгоне невинные с виду
велосипедные насосы оказались пластмассовыми бомбами и взорвались ровно в
одиннадцать часов. Кое-где взрывы были вовремя предотвращены полицией,
оповещенной, как я подозревал, мистером Хеном. Ничего чрезвычайного не
произошло: десять взрывов, шестеро слегка покалеченных людей и бог весть
сколько исковерканных велосипедов. Мои коллеги - за исключением
корреспондента "Экстрем ориан", который обозвал эту выходку "варварской",
- понимали, что им дадут место в газете только в том случае, если они
высмеют эту историю. "Велосипедные бомбы" - было хорошим заголовком. Все
газеты приписали это дело коммунистам. Один только я утверждал, что бомбы
были диверсией, затеянной генералом Тхе, но мой отчет переделали в
редакции.
Генерал не был пищей для газетной сенсации. Нечего было тратить место
на его обличение. Я выразил свое сожаление мистеру Хену, послав ему
записку через Домингеса, - я сделал все, что мог. Мистер Хен передал мне в
ответ устную благодарность. Тогда мне казалось, что он или его вьетминский
комитет были слишком мнительны: никто всерьез не винил в этом деле
коммунистов. Подобная шалость скорее создавала им репутацию людей, не
лишенных чувства юмора. "Что они придумают еще?" - спрашивали друг друга
люди на вечеринках, и вся эта нелепая история запечатлелась в моей памяти
в образе велосипедного колеса, весело вертящегося волчком посреди
бульвара.
Я даже не намекнул Пайлу, что его связи с генералом Тхе для меня не
секрет. Пусть забавляется своей невинной игрой с пластмассой - может быть,
она отвлечет его от Фуонг. И все же однажды вечером, когда я был по
соседству с гаражом мистера Муоя и мне нечего было делать, я решился туда
зайти.
Гараж был маленький, и в нем царил почти такой же беспорядок, как и на
складе железного лома. Посреди на домкрате стояла машина с поднятым
капотом, похожая на разинувшее пасть чучело доисторического животного в
провинциальном музее, куда никто не заглядывает. Казалось, эту машину тут
просто забыли. Кругом на полу были навалены обрезки железа и старые ящики
- вьетнамцы так же не любят ничего выбрасывать, как китайский повар:
выкраивая из утки семь различных блюд, он не расстанется даже с когтем.
Непонятно, почему так расточительно обошлись с пустыми бочонками и
негодной формой: может, их украл какой-нибудь служащий в надежде
заработать несколько пиастров, а может, кто-нибудь был подкуплен
предприимчивым мистером Хеном.
В гараже было пусто, и я вышел. Они, видно, решили пока что держаться
подальше, опасаясь, что нагрянет полиция. Вероятно, у мистера Хена были
кое-какие связи в охранке; правда, и в этом случае полиция вряд ли стала
бы орудовать. Ей было выгоднее, чтобы жители думали, будто бомбы подложены
коммунистами.
Кроме автомобиля и разбросанного на бетонном полу хлама, в гараже
ничего не было видно. Интересно, как же мистер Муой делает свои бомбы? У
меня были весьма туманные представления о том, как из белой пыли, которую
я видел в барабане, получается пластмасса, однако процесс этот был
наверняка сложен и не мог совершаться здесь, где даже два насоса для
бензина и те казались совсем заброшенными. Я стоял в дверях и смотрел на
улицу. Под деревьями посреди бульвара работали цирюльники; осколок
зеркала, прибитый к стволу, отбрасывал солнечный блик. Мелкими шажками
прошла девушка в шляпе, похожей на ракушку, неся на шесте две корзины.