Гриневич Геннадий. Тихий американец

- А с другой стороны, так естественно! Ведь вы - мой лучший друг.
- Спасибо.
- Вы первый, к кому я приду, если со мной стрясется беда.
- А влюбиться в мою девушку - для вас тоже беда?
- Несомненно. Я бы предпочел, Томас, чтобы на вашем месте был
кто-нибудь другой.
- Ладно. Что мне еще ей передать? Что вы не можете без нее жить?
- Нет, это слишком. И не совсем точно. Мне, конечно, пришлось бы отсюда
уехать. Но человек может все пережить.
- Пока вы обдумываете свою речь, могу я замолвить словечко и за себя?
- Конечно, Томас. Это только справедливо.
- Ну как, Фуонг? - спросил я. - Хочешь меня бросить ради него? Он на
тебе женится. А я не могу. Сама знаешь почему.
- Ты уедешь? - спросила она, и я вспомнил о письме редактора у себя в
кармане.
- Нет.
- Никогда?
- Разве можно дать зарок? И он тебе не может этого пообещать. Браки
расстраиваются. Часто они расстраиваются куда скорее, чем такие отношения,
как наши.
- Я не хочу уходить, - сказала она, но ее слова меня не утешили, в них
слышалось невысказанное "но".
- По-моему, мне лучше выложить свои карты на стол, - заявил Пайл. - Я
не богат. Но когда отец умрет, у меня будет около пятидесяти тысяч
долларов. Здоровье у меня отличное: могу представить медицинское
свидетельство - меня осматривали всего два месяца назад - и сообщить,
какая у меня группа крови.
- Не знаю, как это перевести. Зачем ей ваша группа крови?
- Чтобы она была уверена в том, что у нас с ней могут быть дети.
- Так вот что в Америке нужно для любви: цифра дохода и группа крови?
- Не знаю, мне раньше не проходилось иметь с этим дело. Дома моя мама
поговорила бы с ее матерью...
- Относительно группы крови?
- Не смейтесь, Томас. Я, вероятно, кажусь вам человеком старомодным.
Поймите, я немножко растерялся...
- И я тоже. А вам не кажется, что нам лучше кончить этот разговор и
решить дело жребием?
- Не надо притворяться таким черствым, Томас. Я знаю, вы ее по-своему
любите не меньше моего.
- Ладно, валяйте дальше, Пайл.
- Скажите ей: я и не рассчитываю на то, что она меня сразу полюбит. Это
придет потом. Но я ей предлагаю прочное и почетное положение в обществе.
Романтики тут мало, но, пожалуй, это куда лучше страсти.
- За страстью дело не станет, - сказал я. - На худой конец пригодится и
ваш шофер, когда вы будете в отлучке.
Пайл покраснел. Он неловко поднялся на ноги.
- Это гнусная шутка. Я не позволю, чтобы вы ее оскорбляли. Вы не имеете
права...
- Она еще не ваша жена.
- А что можете предложить ей вы? - спросил он уже со злостью. - Сотни
две долларов, когда вы соберетесь уезжать в Англию? Или же вы передадите
ее своему преемнику вместе с мебелью?
- Мебель не моя.
- И она не ваша. Фуонг, вы выйдете за меня замуж?
- А как насчет группы крови? - спросил я. - И справки о здоровье? Вам
ведь понадобится такая справка и от нее. Может, и от меня? А ее гороскоп
вам не нужен?.. Хотя нет, это обычай не ваш, а других племен.
- Вы выйдете за меня замуж?
- Спросите ее сами по-французски, - сказал я. - Будь я проклят, если
стану вам переводить.
Я отодвинул стул; собака зарычала. Это привело меня в бешенство.
- Скажите вашему проклятому псу, чтобы он помолчал. Это мой дом, а не
его.
- Вы выйдете за меня замуж? - повторил он.
Я сделал шаг к Фуонг, и собака зарычала снова. Я попросил Фуонг:
- Скажи ему, чтобы он убирался вместе со своим псом.
- Пойдемте со мной, - молил Пайл. - Avec moi [со мной (фр.)].
- Нет, - сказала Фуонг, - нет.
И вдруг вся злость у нас обоих пропала: вопрос оказался так прост - его
можно было решить одним словом из трех букв. Я почувствовал огромное
облегчение. Пайл стоял как вкопанный, слегка разинув рот. Он с удивлением
произнес:
- Она сказала "нет"?..
- Настолько она умеет говорить по-английски. - Теперь мне уже хотелось
смеяться: какого дурака валяли мы оба! - Садитесь и выпейте еще виски.
- Мне лучше уйти.
- Последнюю, разгонную...
- Нехорошо, если я все у вас выпью, - пробормотал он себе под нос.
- Я могу достать сколько угодно виски через миссию, - сказал я,
направляясь к столу, и пес оскалил зубы.
Пайл крикнул на него с яростью:
- Лежать, Герцог! Уймись... - Он отер пот со лба. - Мне от души жаль,
Томас, если я сказал то, чего не следовало говорить. Не знаю, что на меня
нашло. - Взяв стакан, он сказал жалобно: - Побеждает более достойный.
Только прошу вас, Томас, не бросайте ее.
- Я и не думаю ее бросать.
- Может, он хочет выкурить трубку? - спросила меня Фуонг.
- Не хотите ли выкурить трубку, Пайл?
- Нет, спасибо. Я не притрагиваюсь к опиуму; у нас в миссии на этот
счет очень строго. Допью и пойду домой. Меня огорчает Герцог. Всегда такой
спокойный пес.
- Оставайтесь ужинать.
- Если вы не возражаете, мне лучше побыть одному. - Он как-то
неуверенно улыбнулся. - Люди скажут, что мы ведем себя чудно. Ах, Томас,
как бы я хотел, чтобы вы могли на ней жениться!
- Вы шутите!
- Нисколько. С тех самых пор, как я побывал там, - помните, в доме
рядом с "Шале", - мне стало так страшно...
Не глядя на Фуонг, он залпом выпил непривычное для него виски, а
прощаясь, не дотронулся до ее руки и только мотнул головой, отвесив
неуклюжий короткий поклон. Я заметил, как она проводила его взглядом, и,
проходя мимо зеркала, увидел в нем себя: верхняя пуговица на брюках была
расстегнута - признак того, что брюшко начало округляться. Выйдя за дверь,
Пайл сказал:
- Обещаю, Томас, с ней не встречаться. Но вы не захотите, чтобы это
вырыло между нами пропасть? Я добьюсь перевода отсюда, как только кончу
свои дела.
- А когда это будет?
- Года через два.
Я вернулся в комнату, думая: "Чего я достиг? С тем же успехом я мог им
сказать, что уезжаю". Ему придется покрасоваться своим истекающим кровью
сердцем всего несколько недель... Моя ложь только облегчит его совесть.
- Приготовить трубку? - спросила Фуонг.
- Подожди минутку. Мне надо написать письмо.
В тот день я писал уже второе письмо, но на этот раз не порвал его,
хотя так же мало надеялся на благоприятный ответ. Оно гласило:

"Дорогая Элен!
В апреле я вернусь в Англию, чтобы занять место редактора иностранного
отдела. Как ты сама понимаешь, большой радости я не испытываю. Англия для
меня - то место, где я стал неудачником. Я ведь так же, как и ты, хотел,
чтобы наш брак длился как можно дольше, хотя и не разделял твоей веры в
бога. По сей день не пойму, на чем мы потерпели крушение (ведь мы оба его
не хотели), но подозреваю, что виной всему мой характер. Я знаю, как зло и
жестоко я порой поступал. Теперь, кажется, я стал чуть-чуть получше - не
добрее, но хотя бы спокойнее, - Восток мне в этом помог. А может, я просто
стал на пять лет старше, да еще в ту пору, когда пять лет - это большой
срок по сравнению с тем, что осталось прожить. Ты была ко мне очень
великодушна и ни разу не попрекнула меня с тех пор, как мы расстались.
Можешь ли ты проявить еще большее великодушие? Помню, перед тем как мы
поженились, ты предупреждала, что развод для тебя вещь немыслимая. Я пошел
на этот риск, и мне как будто не на что жаловаться. И все же я прошу у
тебя развода".

Фуонг окликнула меня с кровати, сказав, что трубка готова.
- Минуточку, - попросил я.

"Если бы я хотел лицемерить, - продолжал я, - то мог бы встать в
благородную позу, изобразить, что все это мне нужно ради кого-то другого.
Но это неправда, а мы привыкли говорить друг другу только правду. Я прошу
ради себя, ради себя одного. Я люблю одну женщину, люблю очень сильно, мы
прожили с ней больше двух лет. Она была мне предана, но может, я знаю, без
меня обойтись. Если я с ней расстанусь, она некоторое время, вероятно,
слегка погорюет, но трагедии для нее не будет. Она выйдет за кого-нибудь
замуж, обзаведется семьей. Глупо, что я все это тебе пишу: сам подсказываю
тебе ответ. Но именно потому, что я говорю правду, ты можешь поверить, что
потерять ее - для меня смерти подобно. Я не прошу тебя "рассудить здраво"
(ведь здравый смысл и так есть только у тебя) или "быть милосердной"
(милосердие - непомерно большое слово для того, о чем я прошу, да и не так
уж я заслуживаю милосердия). Наоборот, я прошу у тебя безрассудства -
поступка, несвойственного твоему характеру. Я хочу, чтобы ты (тут а
задумался, какое бы выбрать слово, и так его и не нашел) чутко ко мне
отнеслась и, не рассуждая, сделала бы то, о чем я прошу. Знаю, что тебе
было бы легче дать опрометчивый ответ по телефону, чем посылать его на
расстояние в тринадцать тысяч километров. Если бы ты протелеграфировала
мне одно слово: "Согласна"!

Когда я кончил письмо, мне показалось, что я долго бежал и у меня с
непривычки болят все мускулы. Пока Фуонг готовила трубку, я прилег на
кровать. Я сказал:
- Он молод.
- Кто?
- Пайл.
- Разве это так важно?
- Я бы женился на тебе, Фуонг, если бы мог.
- Верю, но сестра почему-то сомневается.
- Я написал жене и попросил дать мне развод. Раньше я не делал такой
попытки. А вдруг что-нибудь выйдет?
- Ты всерьез думаешь, что выйдет?
- Нет, но все может быть.
- Не волнуйся. Возьми трубку, покури.
Я затянулся, а она стала готовить вторую трубку. Я спросил ее:
- Твоей сестры на самом деле не было дома?
- Я ведь тебе сказала, что не было.
Глупо делать ее жертвой правдоискательства, - этой страсти людей
Запада, к которой они привержены не меньше, чем к алкоголю. Из-за виски,
выпитого с Пайлом, опиум подействовал слабее обычного.
- Я солгал тебе, Фуонг, - сказал я. - Меня отзывают на родину.
Она положила трубку.
- Но ты не поедешь?
- Если я откажусь, на что мы будем жить?
- Я поеду с тобой. Мне хочется повидать Лондон.
- Ты будешь чувствовать себя там скверно, если мы не поженимся.
- Ну, а вдруг твоя жена даст тебе развод?
- Может быть.
- Я все равно поеду с тобой, - сказала Фуонг. Она верила в то, что
говорит, но когда она снова взяла трубку и принялась разогревать шарик
опиума, я увидел, как в ее глазах промелькнул целый хоровод мыслей.
- А в Лондоне есть небоскребы? - спросила она. Как я любил Фуонг за ее
простодушие! Она могла солгать из вежливости, со страха и даже ради
выгоды, но у нее никогда не хватило бы коварства скрыть свою ложь.
- Нет, - сказал я, - чтобы увидеть небоскребы, тебе придется поехать в
Америку.
Она бросила на меня быстрый взгляд, заметив свою ошибку. Разминая
опиум, она стала беззаботно болтать: о том, какие платья станет носить в
Лондоне, где мы там поселимся, какое там метро (она читала о нем в
романах), о двухэтажных автобусах; полетим мы на самолете или поедем
морем...
- А статуя Свободы... - начала было она.
- Нет, Фуонг, статуя Свободы тоже в Америке.

2

Не реже чем раз в год каодаисты устраивали празднество у Священного
озера в Тайнине, в восьмидесяти километрах к северо-западу от Сайгона,
чтобы отметить очередную годовщину Освобождения или Завоевания, а То и
какой-нибудь буддийский, конфуцианский или христианский праздник. Каодаизм
- изобретение местного чиновника, синтез трех религий и излюбленная тема
моих рассказов новичкам. В Тайнине было Священное озеро, папа и
женщины-кардиналы, механический оракул и святой Виктор Гюго. Христос и
Будда глядели вниз с крыши собора на восточную фантасмагорию в стиле Уолта
Диснея, на пестрые изображения драконов и змей. Новички всегда приходили в
восторг от моих описаний. Но как показать им убогую изнанку всей этой
затеи: наемную армию в двадцать пять тысяч человек, вооруженную
минометами, сделанными из выхлопных труб негодных автомобилей, армию -
союзницу французов, которая при малейшей опасности заявляла о своем
нейтралитете. На празднества, которые устраивались, чтобы утихомирить
крестьян, папа приглашал членов правительства (они приезжали, если
каодаисты в то время стояли у власти), дипломатический корпус (он присылал
кое-кого из вторых секретарей с женами или любовницами) и французского
главнокомандующего, которого представлял генерал с двумя звездочками из
какой-нибудь канцелярии.
По дороге в Тайнинь несся стремительный поток штабных и дипломатических
машин, а на самых опасных участках пути Иностранный легион выставлял в
рисовых полях охрану. День этот всегда был тревожным для французского
командования и внушал некоторые надежды каодаистам: что могло лучше всего
подчеркнуть их лояльность, как не убийство нескольких именитых гостей за
пределами их территории?
Через каждый километр над плоскими полями стояла, как восклицательный
знак, глиняная сторожевая вышка, а через каждые десять километров - форт
покрупнее, который охранялся взводом легионеров, марокканцев или
сенегальцев. Как при въезде в Нью-Йорк, машины шли гуськом, не перегоняя
друг друга, и, как при въезде в Нью-Йорк, вы со сдержанным раздражением
посматривали на машину впереди, а в зеркало - на машину сзади. Каждому не
терпелось добраться до Тайниня, поглазеть на процессию и как можно скорее
вернуться домой: комендантский час наступал в семь вечера.
С рисовых полей, занятых французами, вы попадали на рисовые поля секты
хоа-хао, а оттуда - на рисовые поля каодаистов, которые постоянно воевали
с хоа-хао; но одни только флаги сменялись на сторожевых вышках. Голые
малыши сидели на буйволах, бродивших по брюхо в воде на залитых полях;
там, где созрел золотой урожай, крестьяне в шляпах, похожих на
перевернутые блюдца, веяли зерно у небольших шалашей из плетеного бамбука.
Машины проносились мимо, словно посланцы из другого мира.
В каждой деревушке внимание приезжих привлекали церкви каодаистов с
огромным божьим оком над входом; их оштукатуренные стены были выкрашены в
голубой или розовый цвет. Флагов становилось все больше; вдоль дороги
кучками шли крестьяне; мы приближались к Священному озеру. Издали
казалось, что на Тайнинь надет зеленый котелок: это возвышалась Святая
гора, где окопался генерал Тхе - мятежный начальник штаба, объявивший
недавно войну и французам, и Вьетмину. Каодаисты и не пытались его
захватить, хотя он похитил их кардинальшу; впрочем, по слухам, он это
сделал не без ведома папы.
В Тайнине всегда казалось жарче, чем во всей Южной дельте; может быть,
из-за отсутствия воды, а может, из-за нескончаемых церемоний, когда вы
потели до одури и за себя и за других: потели за солдат, стоявших на
карауле, пока произносились длинные речи на языке, которого они не
понимали, потели за папу, облаченного в тяжелые одежды с китайскими
украшениями. Только женщинам-кардиналам в белых шелковых штанах, болтавшим
со священниками в пробковых шлемах, казалось, было прохладно в этом пекле;
трудно было поверить, что когда-нибудь наступит семь часов - время
коктейлей на крыше "Мажестик" - и с реки Сайгон подует ветерок.
После парада я взял интервью у представителя папы. Я не надеялся
услышать от него что-нибудь интересное и не ошибся: обе стороны
действовали по молчаливому уговору. Я спросил его о генерале Тхе.
- Горячий человек, - сказал он и перевел разговор на другую тему.
Он начал заученную речь, позабыв, что я ее слышал два года назад; мне
это напоминало мои собственные тирады, которые я без конца повторял
новичкам: каодаизм как религиозный синтез... лучшая из всех религий...
миссионеры посланы в Лос-Анджелес... тайны Большой пирамиды... Он носил
длинную белую сутану и курил одну сигарету за другой. В нем было что-то
скользкое и продажное; в его речи часто слышалось слово "любовь". Он,
несомненно, знал, что все мы собрались сюда, чтобы посмеяться над их
движением; наш почтительный вид был так же лжив, как и его фальшивый сан,
но мы были не так коварны. Наше лицемерие не давало нам ничего, даже
надежного союзника, а их лицемерие добывало им оружие, снаряжение и даже
деньги.
- Спасибо, ваше преосвященство. - Я поднялся, чтобы уйти. Он проводил
меня до двери, роняя пепел от сигареты.
- Да благословит бог ваши труды, - произнес он елейно. - Запомните:
господь любит истину.
- Какую истину? - спросил я.
- Каодаистская вера учит, что есть только одна истина и что истина эта
- любовь.
У него был большой перстень на пальце, и когда он протянул мне руку,
он, право, кажется, ожидал, что я ее поцелую; но я - не дипломат.
Под томительными отвесными лучами солнца я увидел Пайла: он тщетно
пытался завести свой бьюик. Почему-то за последние две недели я повсюду -
и в баре "Континенталь", и в единственной порядочной книжной лавке, и на
улице Катина - наталкивался на Пайла. Он все больше подчеркивал свою
дружбу, которую навязал мне с самого начала. Его грустные глаза безмолвно
вопрошали меня о Фуонг, в то время как уста со все возрастающим пылом
выражали восхищение и привязанность к моей персоне.
Возле машины стоял каодаистский командир и что-то торопливо рассказывал
Пайлу. Когда я подошел, он умолк. Я его узнал: он был помощником Тхе,
прежде чем тот ушел в горы.
- Привет, начальник, - сказал я. - Как поживает генерал?
- Какой генерал? - спросил командир со смущенной улыбкой.
- А разве каодаистская вера не учит, что есть только один генерал?
- Не могу завести машину, Томас, - вмешался Пайл.
- Я схожу за механиком, - сказал командир и оставил нас.
- Я помешал вашей беседе, - извинился я.
- Пустяки, - отозвался Пайл. - Он спрашивал, сколько стоит бьюик. Очень
славные люди, если знать, как к ним подойти. Видно, французы просто не
умеют с ними ладить.
- Французы им не доверяют.
- Если доверять человеку, он постарается оправдать ваше доверие, -
торжественно изрек Пайл. Его слова прозвучали, как каодаистский символ
веры. Я почувствовал, что атмосфера Тайниня была слишком
высоконравственной, чтобы я мог в ней дышать.
- Выпьем, - предложил Пайл.
- Об этом я просто мечтаю.
- У меня с собой термос с лимонным соком.
Он наклонился к багажнику и вытащил оттуда корзину.
- А джина у вас не найдется?
- К сожалению, нет. Знаете, - добавил он, желая меня приободрить, -
лимонный сок очень полезен в таком климате. В нем есть витамины... не
помню только, какие.
Он протянул мне стаканчик, и я выпил.
- Мокрое, и то хорошо, - сказал я.
- Хотите бутерброд? Ужасно вкусные бутерброды. Новая патентованная
начинка, называется "Витамино-здоровье". Мама мне прислала ее из Штатов.
- Спасибо, я не голоден.
- На вкус похоже на винегрет, только как будто острее.
- Мне что-то не хочется.
- Вы не возражаете, если я поем?
- Конечно, не возражаю.
Он откусил огромный кусок; послышался хруст. Невдалеке от нас Будда из
белого и розового камня уезжал верхом из отчего дома, а его слуга - другое
изваяние - бежал за ним следом. Женщины-кардиналы брели обратно в свою
обитель, а божье око взирало на нас с соборной двери.
- Вы знаете, здесь ведь кормят обедом, - сказал я.
- Я решил, что лучше не рисковать. Мясо... с ним надо быть поосторожнее
в такую жару.
- Вам нечего опасаться. Они вегетарианцы.
- Может быть, и так, но я предпочитаю знать, что я ем. - Он снова набил
рот своим "Витамино-здоровьем". - Как вы думаете, у них есть приличные
механики?
- Достаточно приличные, чтобы превратить вашу выхлопную трубу в
миномет. Кажется, самые лучшие минометы получаются именно из бьюиков.
Командир вернулся; щегольски отдав честь, он сообщил нам, что послал в
казарму за механиком. Пайл предложил ему бутерброд с "Витамино-здоровьем",
но тот вежливо отказался, объяснив светским тоном:
- Тут у нас уйма правил относительно еды. - Он отлично говорил
по-английски. - Ужасная глупость! Но вы же знаете, что такое религиозный
центр. Вряд ли дело обстоит лучше в Риме... или в Кентербери, - добавил он
с кокетливым поклоном в мою сторону. Потом он замолчал. Они оба молчали. Я
был здесь лишний. Но я не мог не воспользоваться оружием слабости и не
поддразнить Пайла - ведь я был слаб. У меня не было его молодости,
основательности, цельности, будущего.
- Пожалуй, я все-таки съем бутербродик, - сказал я.
- О, прошу вас, - произнес Пайл, - прошу вас.
Он немного помешкал, прежде чем снова полезть в багажник.
- Нет, нет, - рассмеялся я. - Я пошутил. Вы ведь хотите остаться
вдвоем.
- Ничего подобного, - возмутился Пайл.
Он был одним из самых неумелых лгунов, каких я знал. В этом искусстве у
него, очевидно, не было опыта. Он объяснил командиру:
- Томас - мой самый лучший друг.
- Я знаю мистера Фаулера, - ответил командир.
- Мы еще увидимся перед отъездом, Пайл. - И я пошел в собор. Там можно
было найти прохладу.
Святой Виктор Гюго в мундире Французской академии с нимбом вокруг
треуголки указывал перстом на какую-то сентенцию, которую записывал на
дощечке гипсовый Сунь Ятсен. В церкви не на что было сесть, разве что в
папское кресло, вокруг которого обвилась гипсовая кобра; мраморный пол
сверкал, как водная гладь, а в окнах не было стекол, - я подумал о том,
как глупо строить клетки с отдушинами для воздуха, а почти такие же клетки
строим мы для религии - с отдушинами для сомнений, для разных верований,
для бесчисленных толкований. Моя жена нашла себе такую дырявую клетку, и
порой я ей завидовал. Но солнце и воздух плохо уживаются друг с другом; и
я предпочитал жить на солнце.
Я прошелся по длинной пустой церкви, - это был не тот Индокитай,
который я любил. По алтарю карабкались драконы с львиными головами; с
плафона Христос показывал свое истекающее кровью сердце. Будда сидел, как
Будда сидит всегда, и подол у него был пуст; реденькая бородка Конфуция
струилась, как водопад в засуху. Все это было бутафорией: огромный земной
шар над алтарем говорил о честолюбии; механический оракул, при помощи
которого папа совершал свои пророчества, говорил о жульничестве. Если бы
этот собор просуществовал пять столетий, а не двадцать лет, истертые
шагами плиты и изъеденные непогодой камни, возможно, и придали бы ему
какую-то убедительность. Обретет ли здесь веру тот, кто столь же легко
поддается убеждению, как моя жена, которая так и не сумела обрести веру в
человека? И если бы я действительно хотел верить, нашел ли бы я эту веру в
ее норманской церкви? Но я никогда не жаждал веры. Дело репортера -
разоблачать и вести запись фактов. Никогда за всю мою профессиональную
жизнь мне не попадалось необъяснимое. Папа фабриковал свои пророчества при
помощи незамысловатого механизма, и люди ему верили. В каждом откровении
всегда можно обнаружить надувательство. В репертуаре моей памяти не было
ни откровений, ни чудес.
Я стал перебирать свои воспоминания, как перелистывают картинки в
альбоме: лису, которую я увидел при свете неприятельской ракеты,
сброшенной над Орпингтоном, - она пробиралась вдоль изгороди птичника,
неизвестно как попав сюда из своего ржавого логова на пограничных землях;
тело заколотого штыком малайца, которого отряд гурков привез в кузове
грузовика в горняцкий поселок в Паханге; китайские кули стояли рядом,
истерически хихикая, а в это время другой малаец подкладывал под мертвую
голову подушку; голубя, который вот-вот взлетит с камина в номере
гостиницы; лицо жены в окне, когда я пришел, чтобы проститься в последний
раз. Мысли мои оттолкнулись от нее и снова вернулись к ней. Она, должно
быть, получила мое письмо больше недели назад, а телеграммы, которой я и
не ждал, все не было. Но говорят, что, когда присяжные долго совещаются,
для подсудимого есть надежда. Если ответа не будет еще неделю, смогу ли я
надеяться? Со всех сторон было слышно, как заводят моторы военных и
дипломатических машин: с торжествами было покончено еще на год. Начиналось
бегство в Сайгон, приближался комендантский час. Я вышел, чтобы отыскать
Пайла.
Они стояли с командиром в узкой полоске тени; никто и не пытался чинить
его машину. О чем бы ни шла их беседа, но она уже кончилась, и они стояли
молча, не решаясь разойтись из вежливости. Я подошел к ним.
- Ну, я, пожалуй, поеду, - заявил я. - Вам тоже лучше отправиться в
путь, если хотите попасть домой до комендантского часа.
- Механик так и не пришел.
- Он скоро придет, - сказал командир. - Он был занят в процессии.
- Вы могли бы здесь заночевать, - заметил я. - Будут служить
праздничную обедню, вам это будет интересно. Она длится три часа.
- Я должен вернуться домой.
- Вы не вернетесь, если не поедете сейчас же. - Я нехотя добавил: -
Если угодно, я вас подвезу, а начальник пришлет вашу машину в Сайгон.
- Вам нечего беспокоиться о комендантском часе на территории
каодаистов, - самодовольно произнес командир. - Конечно, там дальше... Но
я завтра же пришлю вам машину.
- Смотрите, чтобы не пропала выхлопная труба, - добавил я, и на лице
его показалась бодрая, подтянутая, вышколенная, чисто военная улыбочка.


Когда мы тронулись в путь, колонна автомобилей значительно нас
опередила. Я прибавил скорость, пытаясь ее нагнать, но мы проехали
каодаистскую зону и вступили в зону хоа-хао, а впереди не было видно ни
облачка пыли. Мир казался плоским и пустым в этот вечерний час.
Местность как будто была и не подходящая для засады, но при желании
легко было укрыться по самую шею в затопленных полях, тянувшихся вдоль
дороги.
Пайл откашлялся - это было симптомом того, что он снова готов к
излияниям.
- Надеюсь, Фуонг здорова, - сказал он.
- По-моему, она никогда не болеет.
Одна из сторожевых вышек прижалась у нас за спиной к горизонту, другая
выросла впереди, - совсем как чаши весов.
- Я встретил вчера ее сестру, она шла за покупками.
- И, наверно, пригласила вас зайти.
- Вы угадали.
- Она не так-то легко отказывается от своих надежд.
- Каких надежд?
- Женить вас на Фуонг.
- Она сказала, что вы уезжаете.
- Ходят такие слухи.
- Вы ведь не станете меня обманывать, Томас, правда?
- Обманывать?
- Я попросил о переводе, - сказал он. - И не хотел бы, чтобы она
лишилась сразу нас обоих.
- Я думал, вы отслужите здесь свой срок.
Он сказал без всякой жалости к себе:
- Выяснилось, что мне это не под силу.