Страница:
— Что это?!
— Когда меня привели к лодке и приказали сесть в нее, я споткнулась и ударилась о скамью, — солгала Рэй.
Джерри осторожно провел губами по ее щеке и подбородку, мысленно желая, чтобы все как можно скорее прошло. Даже крылья бабочки не могли бы нежнее коснуться больного места. С той же нежностью Рэй зарылась пальцами в волосы Джерри. Одежда была досадной помехой, но избавиться от нее не было никакой возможности. Их могли побеспокоить в любую минуту. Впрочем, опасность лишь придавала желанию остроту.
— Возьми меня, Джерри, скорее! Я этого хочу!
Слова были излишни. По нетерпеливому трепету тела, по частому неровному дыханию Джерри и без того знал, что Рэй жаждет его объятий. Но то, что она выразила свое желание в словах, было по-своему драгоценным. Накидка соскользнула на пол. Джерри приподнял Рэй, чтобы она могла опуститься на него сверху.
— Ты возьми меня!
Он ощутил ее замешательство и пожалел, что не может видеть ее лица. Он мысленно нарисовал себе удивление Рэй, понимание и наконец предвкушение, которое заставило потемнеть ее зеленые глаза. Она, конечно же, залилась краской, и краска затопила россыпь веснушек, словно стерла их с нежной кожи шек, но губы ее при этом дрогнули улыбкой, присущей прирожденной искусительнице.
Когда она приняла в себя всю его длину, ладони Джерри сжали ей ягодицы. Она робко приподнялась, опустилась снова и вскоре уже вела извечный танец двух тел. Когда первая сладостная судорога сотрясла тело, Рэй откинулась назад, далеко запрокидывая голову и кусая губы. Джерри хотелось отдалить момент разрядки, еще немного побыть вне времени и пространства, но он знал, что это невозможно, и позволил себе отдаться наслаждению. Уже тогда, когда оно пронзило его плоть, Джерри знал, что реальность со всеми ее проблемами и горестями вот-вот снова заглянет им в лицо…
Удовлетворение принесло с собой дремоту. Рэй касалась лбом плеча Джерри, и ей не хотелось двигаться, не хотелось даже принимать более удобную позу. Она все еще ощущала его внутри и лениво размышляла над вероятностью того, что на этот раз все же забеременеет. Рассудок подсказывал, что очень скоро удовольствие сменится тревогой и даже страхом. Она была бы счастлива носить ребенка Джерри, но не при таких обстоятельствах. Мысль о том, что ей, быть может, никогда не удастся прижать к груди зачатое в эту ночь дитя, могла стать в будущем источником подлинного ужаса.
Рэй отодвинулась и оправила одежду. Джерри тоже привел себя в порядок.
— Если ты жалеешь, то молчи, не говори ни слова, — сказал он со вздохом. — Я предпочитаю еще один удар прикладом.
— Ничего такого у меня и в мыслях не было! — запротестовала Рэй. — Мне нечего стыдиться!
— Я тоже так думаю. Мы с тобой всего лишь существа из плоти и крови. Это были прекрасные минуты, и чем обесценивать их раскаянием, лучше хранить в памяти как драгоценность.
Рэй улыбнулась против воли.
— Я люблю тебя, Рыжая! Ты должна мне поверить.
Прежде — в Маклеллан-Лэндинге и особенно на борту шхуны — она отдала бы все, чтобы услышать признание в любви. В данной ситуации оно казалось сродни венчанию по необходимости, когда на вопрос священника «Обещаешь ли ты любить ее до конца дней своих?» жених отвечает согласием. Тем самым он клянется в любви, в которую, быть может, не верит сам.
— Ты ничего мне не должен, Джерри. Я уже смирилась с мыслью, что моя любовь останется безответной. Мне вполне хватит и того, что тебе небезразлична моя участь.
— Небезразлична твоя участь? — повторил Джерри и покачал головой. — Это лишь бледная тень того, что я к тебе чувствую.
Ему нелегко было это произнести, хотя слова и шли от самого сердца. Долгое время он верил, что попросту не способен на чувство настолько тонкое и возвышенное, как любовь. Теперь знал — это был страх, и даже не перед утратой независимости, а перед возможной новой потерей. Одиночество приносило мало радости, но позволяло избегать боли. Так он и жил. Всегда сам по себе, ни в ком не нуждаясь и не желая быть кому-то нужным. Конечно, кто-то был для него немного ближе и нужнее других. Таких он называл друзьями, но не позволял им занять в его жизни сколько-нибудь важное место. Он никогда не задавался вопросом, что ему нужно для счастья, потому что никогда не думал о нем и не верил в то, что может быть счастлив. Память о радостях детства была стерта одним ошеломляющим актом вероломства, так что все, что ему оставалось, это выжить любой ценой. Джерри принес в жертву все, в том числе привитый в детстве моральный кодекс. Свобода — вот чего он желал, и Америка дала ему это. Здесь он сумел очиститься от последствий неволи, рабской зависимости и унижения, здесь встал в ряды тех, кто был движим более высокими побуждениями. Но все это не имело со счастьем ничего общего.
До появления Рэй. Каким-то образом она сумела сделать его счастливым еще до того, как он начал задумываться о самом счастье. Хотелось высказать ей это — но как? И стоило ли?
Рэй положила ладонь на лоб Джерри, провела по щеке. В этой темнице осязание заменяло зрение, и она воспользовалась им, чтобы изучить контуры его лица. Он что-то обдумывал — это было ясно из того, как плотно были сжаты губы и как упрямо выставлен подбородок. Все его лицо словно окаменело в решимости, причина которой была ей неизвестна. При этом, однако, ресницы Джерри были влажными. Она непроизвольно задержала на них пальцы, не зная, как это объяснить.
Джерри позволил дыханию, которое все это время сдерживал, вырваться из груди судорожным потоком.
— Знаешь… — он помолчал, — ты сделала меня счастливым.
В этот момент все сомнения Рэй исчезли. Она приняла слова Джерри как дань благодарности, то есть именно так, как он и надеялся. Она положила голову ему на плечо и притихла, наслаждаясь иллюзией защищенности.
— Джерри…
— Что?
— Я не хотела тебя обидеть напоминанием о том, что утешала. Я не бросилась тебе в объятия только затем, чтобы мы были квиты.
— Знаю. — Он помедлил, словно принимая решение. — Вот что, Рыжая, я хочу тебе кое-что рассказать.
— И не для того, чтобы вызвать на исповедь! — добавила Рэй, прижимая палец к его губам.
— Я это делаю не в виде платы или одолжения. Я собирался рассказать тебе все это еще в Маклеллан-Лэндинге, для того и выманил из дому. Ты должна знать, почему я вызвался ехать в Линфилд.
— Ах вот что…
Рэй ощутила раскаяние. Ее беспочвенная ревность остановила Джерри на полуслове и, быть может, косвенно привела к текущей ситуации.
— Ты чем-то казнишься? — мягко спросил Джерри.
— Н-нет…
Разумеется, он не поверил. То, что он собирался сказать, неизбежно должно было вытеснить из головы Рэй все остальное. Он и сам забывал обо всем, стоило только вспомнить давнюю трагедию и декорации, среди которых она разыгралась. Стэнхоуп, величавый и горделивый, с устремленными в небо башнями из серого камня и залами, полными бесценных сокровищ.
Чтобы рассказать о том, о чем Джерри никогда и никому не говорил, нужно было начать именно со Стэнхоупа.
Глава 16
— Когда меня привели к лодке и приказали сесть в нее, я споткнулась и ударилась о скамью, — солгала Рэй.
Джерри осторожно провел губами по ее щеке и подбородку, мысленно желая, чтобы все как можно скорее прошло. Даже крылья бабочки не могли бы нежнее коснуться больного места. С той же нежностью Рэй зарылась пальцами в волосы Джерри. Одежда была досадной помехой, но избавиться от нее не было никакой возможности. Их могли побеспокоить в любую минуту. Впрочем, опасность лишь придавала желанию остроту.
— Возьми меня, Джерри, скорее! Я этого хочу!
Слова были излишни. По нетерпеливому трепету тела, по частому неровному дыханию Джерри и без того знал, что Рэй жаждет его объятий. Но то, что она выразила свое желание в словах, было по-своему драгоценным. Накидка соскользнула на пол. Джерри приподнял Рэй, чтобы она могла опуститься на него сверху.
— Ты возьми меня!
Он ощутил ее замешательство и пожалел, что не может видеть ее лица. Он мысленно нарисовал себе удивление Рэй, понимание и наконец предвкушение, которое заставило потемнеть ее зеленые глаза. Она, конечно же, залилась краской, и краска затопила россыпь веснушек, словно стерла их с нежной кожи шек, но губы ее при этом дрогнули улыбкой, присущей прирожденной искусительнице.
Когда она приняла в себя всю его длину, ладони Джерри сжали ей ягодицы. Она робко приподнялась, опустилась снова и вскоре уже вела извечный танец двух тел. Когда первая сладостная судорога сотрясла тело, Рэй откинулась назад, далеко запрокидывая голову и кусая губы. Джерри хотелось отдалить момент разрядки, еще немного побыть вне времени и пространства, но он знал, что это невозможно, и позволил себе отдаться наслаждению. Уже тогда, когда оно пронзило его плоть, Джерри знал, что реальность со всеми ее проблемами и горестями вот-вот снова заглянет им в лицо…
Удовлетворение принесло с собой дремоту. Рэй касалась лбом плеча Джерри, и ей не хотелось двигаться, не хотелось даже принимать более удобную позу. Она все еще ощущала его внутри и лениво размышляла над вероятностью того, что на этот раз все же забеременеет. Рассудок подсказывал, что очень скоро удовольствие сменится тревогой и даже страхом. Она была бы счастлива носить ребенка Джерри, но не при таких обстоятельствах. Мысль о том, что ей, быть может, никогда не удастся прижать к груди зачатое в эту ночь дитя, могла стать в будущем источником подлинного ужаса.
Рэй отодвинулась и оправила одежду. Джерри тоже привел себя в порядок.
— Если ты жалеешь, то молчи, не говори ни слова, — сказал он со вздохом. — Я предпочитаю еще один удар прикладом.
— Ничего такого у меня и в мыслях не было! — запротестовала Рэй. — Мне нечего стыдиться!
— Я тоже так думаю. Мы с тобой всего лишь существа из плоти и крови. Это были прекрасные минуты, и чем обесценивать их раскаянием, лучше хранить в памяти как драгоценность.
Рэй улыбнулась против воли.
— Я люблю тебя, Рыжая! Ты должна мне поверить.
Прежде — в Маклеллан-Лэндинге и особенно на борту шхуны — она отдала бы все, чтобы услышать признание в любви. В данной ситуации оно казалось сродни венчанию по необходимости, когда на вопрос священника «Обещаешь ли ты любить ее до конца дней своих?» жених отвечает согласием. Тем самым он клянется в любви, в которую, быть может, не верит сам.
— Ты ничего мне не должен, Джерри. Я уже смирилась с мыслью, что моя любовь останется безответной. Мне вполне хватит и того, что тебе небезразлична моя участь.
— Небезразлична твоя участь? — повторил Джерри и покачал головой. — Это лишь бледная тень того, что я к тебе чувствую.
Ему нелегко было это произнести, хотя слова и шли от самого сердца. Долгое время он верил, что попросту не способен на чувство настолько тонкое и возвышенное, как любовь. Теперь знал — это был страх, и даже не перед утратой независимости, а перед возможной новой потерей. Одиночество приносило мало радости, но позволяло избегать боли. Так он и жил. Всегда сам по себе, ни в ком не нуждаясь и не желая быть кому-то нужным. Конечно, кто-то был для него немного ближе и нужнее других. Таких он называл друзьями, но не позволял им занять в его жизни сколько-нибудь важное место. Он никогда не задавался вопросом, что ему нужно для счастья, потому что никогда не думал о нем и не верил в то, что может быть счастлив. Память о радостях детства была стерта одним ошеломляющим актом вероломства, так что все, что ему оставалось, это выжить любой ценой. Джерри принес в жертву все, в том числе привитый в детстве моральный кодекс. Свобода — вот чего он желал, и Америка дала ему это. Здесь он сумел очиститься от последствий неволи, рабской зависимости и унижения, здесь встал в ряды тех, кто был движим более высокими побуждениями. Но все это не имело со счастьем ничего общего.
До появления Рэй. Каким-то образом она сумела сделать его счастливым еще до того, как он начал задумываться о самом счастье. Хотелось высказать ей это — но как? И стоило ли?
Рэй положила ладонь на лоб Джерри, провела по щеке. В этой темнице осязание заменяло зрение, и она воспользовалась им, чтобы изучить контуры его лица. Он что-то обдумывал — это было ясно из того, как плотно были сжаты губы и как упрямо выставлен подбородок. Все его лицо словно окаменело в решимости, причина которой была ей неизвестна. При этом, однако, ресницы Джерри были влажными. Она непроизвольно задержала на них пальцы, не зная, как это объяснить.
Джерри позволил дыханию, которое все это время сдерживал, вырваться из груди судорожным потоком.
— Знаешь… — он помолчал, — ты сделала меня счастливым.
В этот момент все сомнения Рэй исчезли. Она приняла слова Джерри как дань благодарности, то есть именно так, как он и надеялся. Она положила голову ему на плечо и притихла, наслаждаясь иллюзией защищенности.
— Джерри…
— Что?
— Я не хотела тебя обидеть напоминанием о том, что утешала. Я не бросилась тебе в объятия только затем, чтобы мы были квиты.
— Знаю. — Он помедлил, словно принимая решение. — Вот что, Рыжая, я хочу тебе кое-что рассказать.
— И не для того, чтобы вызвать на исповедь! — добавила Рэй, прижимая палец к его губам.
— Я это делаю не в виде платы или одолжения. Я собирался рассказать тебе все это еще в Маклеллан-Лэндинге, для того и выманил из дому. Ты должна знать, почему я вызвался ехать в Линфилд.
— Ах вот что…
Рэй ощутила раскаяние. Ее беспочвенная ревность остановила Джерри на полуслове и, быть может, косвенно привела к текущей ситуации.
— Ты чем-то казнишься? — мягко спросил Джерри.
— Н-нет…
Разумеется, он не поверил. То, что он собирался сказать, неизбежно должно было вытеснить из головы Рэй все остальное. Он и сам забывал обо всем, стоило только вспомнить давнюю трагедию и декорации, среди которых она разыгралась. Стэнхоуп, величавый и горделивый, с устремленными в небо башнями из серого камня и залами, полными бесценных сокровищ.
Чтобы рассказать о том, о чем Джерри никогда и никому не говорил, нужно было начать именно со Стэнхоупа.
Глава 16
Стэнхоуп состоял из ста двенадцати помещений, нет, из ста тринадцати, если считать подземную темницу. Джеффри знал это совершенно точно, потому что, едва усвоив понятие «десяток», он упросил отца провести его по всем комнатам и пересчитать их. К великому изумлению прислуги, Томас Хантер-Смит, шестой граф Стэнхоуп, согласился без всяких возражений. Он не только совершил с сыном путешествие по замку, заглядывая в каждый закоулок, но и мелом пометил порядковым номером каждую дверь.
В то время главной страстью Джеффри был счет. Так он выяснил, что в замке сто сорок окон с рамами в свинцовых переплетах, двенадцать мозаичных — в фамильной часовне, восемь круглых в каждой из двух башен и два особенно странных — шестиугольных — по сторонам двойных парадных дверей. В подземелье, само собой, окон не было вовсе. Из развешанных по стенам полотен Джеффри нравилось семь, а от остальных шестидесяти четырех он был не в восторге. Когда отец не позволил пометить и картины, прислуга, которой полагалось их обметать, облегченно вздохнула и согласилась на том, что граф еще не совсем выжил из ума.
В библиотеке удалось насчитать четыреста двадцать три книги, а также шестнадцать нефритовых и фарфоровых фигурок. В парадной столовой вокруг стола стояло пятьдесят стульев, а в кабинете отца, в тиковом футляре, лежали два оправленных в серебро пистолета.
Счет был не прихотью, а средством, которое позволяло охватить юным воображением весь громадный замок, ведь однажды он должен был перейти к Джеффри по наследству. До поры этот факт не укладывался в сознании мальчика, но так сказал отец, который никогда не давал невыполнимых обещаний. Зато прислуга качала головой и перешептывалась. Было странным, что граф объявил наследником своего внебрачного ребенка.
В Стэнхоупе Джеффри лишь гостил. В остальное время он жил с матерью в Уиббери. Их двухэтажный домик располагался в самом конце тенистой улицы за самшитовой живой изгородью. Поскольку визиты к отцу были достаточно частыми, сам факт, что они живут врозь, беспокоил мальчика лишь тогда, когда он замечал, что это печалит мать. Зато когда граф навещал их, она хорошела на глазах.
— Эльза! — с неизменной радостью восклицал отец, когда она распахивала дверь.
И женщина каждый раз бросалась в объятия графа со счастливым смехом, забыв свою печаль в час прощания — день, неделю или месяц назад. Ее волосы были светлыми, блестящими и гладкими, как волокно в кукурузном початке, а глаза — синими, как незабудки. Пока отец был в доме, она веселилась, а когда уходил, плакала.
В Стэнхоупе Джеффри всегда был желанным гостем — разумеется, в отсутствие законной жены графа. Впрочем, она бывала там редко. Ее стихией был Лондон, а главным занятием — короткие бурные связи, о которых граф прекрасно знал и которые молчаливо поощрял, потому что так было лучше для них обоих. Единственным источником разногласий между супругами было «отродье» — так графиня называла Джеффри. Именно от нее он впервые услышал и слово «ублюдок». Это случилось незадолго до его отъезда в школу, где это прозвище прочно к нему приклеилось.
Там, в кровопролитных драках, он упрямо боролся за титул, на который не имел права, и против клейма, которое носил. Он научился стойко переносить удары линейкой по пальцам. Воспитатели неизменно ставили родителей в известность о его «невозможном» поведении, и хотя Джеффри не желал, чтобы отец и мать стыдились за него, он смутно сознавал, что покрыл их позором уже тогда, когда появился на свет. Постепенно он ушел в себя и равнодушно сносил насмешки. Беспомощный гнев на судьбу он заменил рвением в учебе. Запоем читал книги и брался за любое задание, которое давало шанс пополнить знания. Он начал учиться так, словно от этого зависело само его существование.
Когда Джеффри было десять, он получил одно за другим два письма, и они перевернули весь его мир.
Первое было сразу от матери и отца. Почерк их был так различен, что невозможно было спутать один, мелкий и изящный, с другим, крупным и размашистым. Нетрудно было предположить, что родители были счастливы, когда составляли послание. Не по возрасту развитый, он уже отчасти понимал, что такое любовь.
Первая почерпнутая из письма новость была печальной. Вернее, она могла быть печальной, если бы Джеффри нашел в себе хоть каплю симпатии к леди Хелен, графине. Оплакивать смерть женщины, для которой он всегда был только «ублюдком», было бы чистой воды лицемерием. Затем граф извещал о том, что намерен жениться вторично, на матери Джеффри, и что это, конечно, вызовет скандал, потому как он даже не собирается выдерживать годичный траур. Письмо заканчивалось заверениями, что новобрачные приедут навестить сына сразу после венчания.
Джеффри хранил письмо ночью под подушкой, а днем — за пазухой, отчего оно вскоре рассыпалось в прах. В числе прочего там говорилось, что он будет занесен в генеалогическое древо как Джеффри Хантер-Смит и будущий седьмой граф Стэнхоуп. Мальчик с нетерпением ждал этого дня — не ради титула, а в ожидании, что прозвище «графский ублюдок Джеффри Адамс» уйдет в прошлое. Он собирался огласить школьные коридоры криками торжества.
Время тянулось медленнее, чем когда-либо. В один из дней вместо отца и матери прибыло письмо от Чарлза Ньюборо, двоюродного брата Томаса Хантер-Смита. Тот с прискорбием сообщал, что родители Джеффри в результате несчастного случая по дороге к нему «отошли в лучший мир».
Случилось это почти неделю назад. Первое, что почувствовал Джеффри в эти мгновения, — это гнев. Как! Родители уже в могиле, а его даже не потрудились известить! Ему даже не было позволено взглянуть на них в последний раз!
Потом гнев сменился мучительной болью потери, на лист закапали слезы, и мальчик скомкал его, так и не дочитав.
На другой день Чарлз Ньюборо прибыл в школу лично, чтобы забрать Джеффри. Они встретились в кабинете директора. Пораженный тем, что кузен отца оказался достаточно молод, мальчик заговорил с ним, не дожидаясь от директора позволения начать разговор, и получил короткий, но суровый выговор. Возможно, именно поэтому он пропустил мимо ушей то, что Чарлз Ньюборо был представлен ему как седьмой граф Стэнхоуп. В тот момент титул заботил его меньше всего. С обучением было покончено. Воспитатель вынес пожитки Джеффри к экипажу, кучер уложил их на крыше, ворота школы закрылись за мальчиком навсегда. Он вынес все это молча и, махнув рукой на учтивость, внимательно изучал черты новообретенного дяди, которые ему совсем не понравились. Глаза у Чарлза Ньюборо были маленькие, широко расставленные и откровенно неприветливые, а нос — массивный и крючковатый, как у стервятника. Он был в глубоком трауре, который показался мальчику превосходным образчиком лицемерия.
И Джеффри ничуть не ошибся. В присутствии директора дядя держался с ним корректно, даже заботливо, но стоило им оказаться наедине, как все напускное слетело, словно шелуха. Первым делом он холодно сообщил, что родители Джеффри погибли еще до венчания, так что перед лицом закона он по-прежнему остается внебрачным ребенком и к тому же сиротой. Поскольку отец не оставил завещания, все состояние и земли переходят к ближайшему родственнику мужского пола, то есть к нему — Чарлзу Ньюборо. Даже коттедж, в котором вырос мальчик, переходил к дяде как часть имения, а имущество матери, чтобы оплатить погребальные услуги, пришлось продать с торгов. Таким образом Джеффри остался без гроша в кармане.
Выслушав дядю, мальчик вскочил с обитого плюшем сиденья и бросился на него с кулаками. Он кричал, что все это ложь. Отец и мать писали ему, что приедут сразу после венчания и что, если нужно, он предъявит в виде доказательства письмо. Чарлз Ньюборо побледнел и потребовал сделать это немедленно. Но Джеффри вспомнил о судьбе послания и сразу утратил весь свой запал, что позволило дяде стряхнуть его с себя, как котенка.
До сих пор мальчик был уверен, что его увозят в Стэнхоуп, но теперь сообразил: этому не бывать. Новоявленный граф не потерпит под своей крышей чужого внебрачного ребенка. Превозмогая ненависть и отвращение, он спросил, что будет с ним дальше. Чарлз Ньюборо ответил, что пристроил его юнгой на одном судне, и заглушил протесты Джеффри ударом под ребра, от которого у мальчика помутилось сознание.
Какой-нибудь сорванец, рожденный и выросший на лондонских улицах, счел бы плавание на бриге «Ингрен» под началом Лайама Харви воплощением всех своих мечтаний. Для Джеффри оно стало сущим адом, продолжительностью в пять долгих, бесконечно долгих лет. Разумеется, он быстро получил нужную закалку — вынужден был ее получить, иначе бы просто погиб. К двенадцати годам он потерял счет угрозам капитана Харви сделать из него свою «подстилку». Как-то ночью тот в самом деле попытался осуществить это намерение, но, к счастью для мальчика, давно уже потерял всякую мужскую силу. Однако капитан не потерял тщеславия и строго-настрого запретил Джеффри — в то время уже Джерико, а для окружающих Джерри — под угрозой отдать его на потеху всей команде, болтать о том, какую потерпел неудачу. Мальчик благоразумно придержал язык и с той поры носил клеймо «капитановой подстилки». Отчасти это был постыдный ярлык, отчасти щит, надежно защищавший от чужих посягательств. Однако когда ему исполнилось четырнадцать, капитан подобрал в южном порту ловкого постреленка, способного ублажить его иным способом, и Джерри тем самым лишился всякой протекции. Ему пришлось несладко, однако он уже умел за себя постоять. В одной драке он отсек ухо Дугану, в другой — искалечил пару матросов и в конце концов убил одного из претендентов на место покровителя. Будь этот человек достойный и богатый, Джерри не избежал бы виселицы, но жизнь моряка не стоила и цента — по крайней мере на «Ингрен». Дело кончилось тридцатью ударами линьком и заточением в вонючем корабельном трюме.
Это были странные пять лет, и они закалили мальчика особым, из ряда вон выходящим образом. Он превратился в рослого, физически сильного подростка, тело которого было вылеплено из стальных мышц и сухожилий и покрыто шрамами от ран. И все же в душе он оставался ребенком. Как ребенок, он верил, что от неприятностей можно укрыться за непроницаемым панцирем и избежать новой боли. Некогда сообразительный, жадный к знаниям, Джерри отупел, как ломовая лошадь, которая знает только тяжелую работу и корм.
Должно быть, он мало-помалу зачах бы в трюме, если бы не случай. На «Ингрен» возник пожар. Это одно из самых страшных бедствий, и моряки боятся его едва ли не больше, чем кораблекрушения. На борьбу с огнем были брошены все, в том числе и Джерри, а когда худшее было позади, его попросту забыли отправить обратно. Тремя днями позже, в Саванне, он сбежал с брига. Поначалу жил воровством, а когда ему стукнуло семнадцать лет, был пойман с поличным и отправлен на плантацию некоего Ричарда Дан-на, отрабатывать стоимость четырех старинных книг, украденных в его городском доме. Срок принудительных работ был определен судом в семь лет. Джерри оставался на плантации три года — именно столько потребовалось ему, чтобы прочесть все книги в библиотеке хозяина.
Начал Джерри на полях, наравне с рабами и такими же, как он, каторжанами. Однако Ричард Данн заинтересовался юным воришкой, которого больше занимали книги, чем дорогие безделушки. Он взял его в дом подсобным рабочим, а когда выяснилось, что тот силен в арифметике, сделал счетоводом. Джерри вволю ел, имел доступ к книгам и нередко засыпал глубокой ночью над каким-нибудь особенно интересным томом. Когда последняя книга была прочитана, хозяин дома понял, что больше не увидит этого серьезного, на редкость молчаливого молодого человека. За три года он слышал от него общим счетом слов двести.
Из Саванны Джерри направился на юг и в конце концов оказался на испанских землях, раньше принадлежавших семинолам. Там он провел два года среди одного племени, где заново учился общению и жизни среди людей. Позже, на севере, он поначалу бесцельно бродяжничал, потом присоединился к борьбе за независимость. Жизнь его обрела смысл…
Рэй ни разу не перебила печального повествования ни словом, ни жестом. Именно это помогло Джерри довести исповедь до конца.
— Дорогой мой… — произнесла она совсем тихо.
Что-то разжалось у него в груди, стало легче дышать. Он был «дорогой», а не «бедный», и это кое-что да значило.
— Теперь, когда ты все знаешь, что-нибудь изменилось? — спросил он осторожно.
— Конечно! — Рэй ощутила, как Джерри напрягся, и поспешно добавила: — Я люблю тебя еще сильнее.
Медленный, глубокий вздох облегчения приподнял его грудь. Рэй спросила себя, как могла она так упорно сомневаться в его любви? Казалось, с тех пор прошли годы, а никак не часы.
Долгое время они молчали. Волны размеренно качали судно.
— Ты уверен, что твои родители обвенчались, — сонно заметила Рэй.
— Да. Отец был человеком слова. Раз уж он решил взять мою мать с собой в школу, значит, собирался представить ее как законную супругу.
— И ты даже не пытался оспорить права Ньюборо на Стэнхоуп?
— В десятилетнем возрасте это было моей навязчивой идеей. Я даже имя сменил, чтобы не позволить себе забыть, что должен когда-нибудь восстановить справедливость. Но с тех прошло так много лет, я так много повидал и испытал, что не часто вспоминаю о своих правах на Стэнхоуп. К тому же до меня доходили слухи о Чарлзе Ньюборо. Это мот, игрок. Скорее всего сегодня от Стэнхоупа мало что осталось. Самое грустное, что человек пошел на подлость, чтобы обрести желаемое, но не сумел им как следует распорядиться.
— Значит, Стэнхоуп не сыграл роли в твоем решении ехать в Англию?
— Только косвенно. Там я приобрел те манеры и ту изысканность речи, которую теперь собираюсь использовать. И еще высокомерие, свойственное сильным мира сего. Не забывай, отец растил из меня будущего наследника, а это западает в душу.
— Разве? Тогда как же ты ухитрялся все это время разыгрывать из себя простолюдина?
— Простолюдина? Вот, значит, каким ты меня…
Закончить шутку не удалось: за дверью послышались шаги, заметался свет, и тишину пронзил скрежет ключа. Не желая, чтобы их застали в интимной обстановке, Джерри вскочил на ноги и протянул руку, чтобы помочь Рэй подняться.
Свет фонаря ослепил привыкшие к темноте глаза. Сэм Джадж оглядел пленников и подмигнул сопровождавшему его Джуду.
— А наши голубки и здесь неплохо устроились. Было бы желание, шанс всегда выпадет.
— Твоя правда, Сэм.
Заметив кровоподтек и опухоль на щеке Рэй, Джадж подступил поближе и с минуту все это разглядывал.
— Хм! Болван Уэнделл! Надо работать так, чтобы следов не оставалось!
Джерри впился взглядом в лицо Рэй. В его глазах был упрек.
— Зачем ты соврала мне?
Девушка промолчала, не зная, что ответить. Зато Сэм Джадж за словом в карман не лез.
— А чтобы ты не разнес этот бедный, ни в чем не повинный трюм. Верно, мэм?
Она кивнула.
— Как видите, добрый господин, ваша женушка не лишена здравого смысла, — оскалился Джадж.
— А как насчет вас? — Джерри перевел на него ледяной взгляд. — Вам понятно, что герцог Линфилд будет недоволен, если получит свою племянницу в потрепанном виде? Очень недоволен.
— Не дурак, понимаю, — буркнул Джадж, на всякий случай отступая. — Я и своим приказал, чтобы о твоей женушке была самая наилучшая забота. Мы ее переведем в каюту, будем прыгать вокруг нее и сдувать пылинки. Теперь, когда до земли далеко, можно не бояться побега. А вы, мэм, не беспокойтесь за свое личико, оно заживет задолго до того, как мы бросим якорь в лондонском порту. — Он хитро прищурился в сторону Джерри. — В любом случае клятвенно обещаю, что ты больше не увидишь на своей дражайшей супруге ни синяков, ни ссадин… до тех пор, пока она не задерет юбки. Не нравится? Тогда пусть все будет без сучка без задоринки.
— Не беспокойтесь, мистер Джадж, я не стану вас сердить, — сказала Рэй, ощутив, как пальцы Джерри впиваются ей в руку выше локтя.
— Вот и чудненько, миссис Маклеллан, — ухмыльнулся Сэм Джадж. — Это избавит вашего мужа от знакомства с линьком.
— То есть как это?
— А так, — бесстрастно объяснил Джерри. — Если ты будешь умницей, меня не станут бить, а если я буду хорошо себя вести, тебя не тронут и пальцем. Верно, мистер Джадж?
— Вернее не бывает. Я сразу понял, что ты парень с головой. — Он повернулся к Джуду: — Ну, не говорил ли я, что он все схватывает на лету?
— Говорил, Сэм. Поведем их наверх?
— Не спеши. Сперва надо убедиться, что парень держит слово. Так вот, Маклеллан, будешь у меня за матроса. Надеюсь, тебе уже приходилось плавать?
— Приходилось.
— Очень кстати. Тогда тебе известно, что первая заповедь матроса — беспрекословное повиновение.
— Известно.
— Умеешь ставить паруса? Крутить лебедку? Драить медяшку?
Джерри кивнул.
— Надо говорить: «Да, капитан, сэр!»
Было совершенно ясно, что никто на судне и не думал называть Сэма Джаджа сэром, однако Джерри повиновался.
— Да, капитан, сэр!
Смущение Рэй очень позабавило новоявленного «сэра».
— Вашей женушке не слишком по душе такая угодливость. Придется мне лично дать ей пару уроков.
— Она привыкнет, — поспешно сказал Джерри, стараясь принять подобострастный вид. — Что-нибудь еще, капитан, сэр? Не хотите, чтобы я прямо сейчас вычистил вам сапоги? Прикажете поцеловать вам руку? Только скажите, и я к вашим услугам! Готов на все, лишь бы вы могли убедиться в моем полном послушании!
Даже простодушный Джуд уловил в его словах иронию и ехидно ухмылялся за спиной Сэма Джаджа. Тот, однако, был так поражен неожиданным успехом своей выдумки, что принял все за чистую монету.
— Рад убедиться, Маклеллан, рад! Давай-ка покажи мне титьки своей женушки.
Первым порывом Рэй было гордо выпрямиться и приготовиться защищать свою честь ногтями и зубами. Но, ощутив, что Джерри напрягся для броска, она опомнилась. Бунт ничего бы им не принес, кроме новых, еще худших унижений.
— Титьки у коров, мистер Джадж. У меня груди, — сказала она ровно и повернулась к Джерри: — Салем, расстегни.
Все время, пока он расстегивал длинный ряд пуговок у нее на спине, она не сводила с Сэма Джаджа многозначительного взгляда. Когда лиф платья откинулся вперед, под тонкой сорочкой обрисовались груди с напряженными от холода сосками.
В то время главной страстью Джеффри был счет. Так он выяснил, что в замке сто сорок окон с рамами в свинцовых переплетах, двенадцать мозаичных — в фамильной часовне, восемь круглых в каждой из двух башен и два особенно странных — шестиугольных — по сторонам двойных парадных дверей. В подземелье, само собой, окон не было вовсе. Из развешанных по стенам полотен Джеффри нравилось семь, а от остальных шестидесяти четырех он был не в восторге. Когда отец не позволил пометить и картины, прислуга, которой полагалось их обметать, облегченно вздохнула и согласилась на том, что граф еще не совсем выжил из ума.
В библиотеке удалось насчитать четыреста двадцать три книги, а также шестнадцать нефритовых и фарфоровых фигурок. В парадной столовой вокруг стола стояло пятьдесят стульев, а в кабинете отца, в тиковом футляре, лежали два оправленных в серебро пистолета.
Счет был не прихотью, а средством, которое позволяло охватить юным воображением весь громадный замок, ведь однажды он должен был перейти к Джеффри по наследству. До поры этот факт не укладывался в сознании мальчика, но так сказал отец, который никогда не давал невыполнимых обещаний. Зато прислуга качала головой и перешептывалась. Было странным, что граф объявил наследником своего внебрачного ребенка.
В Стэнхоупе Джеффри лишь гостил. В остальное время он жил с матерью в Уиббери. Их двухэтажный домик располагался в самом конце тенистой улицы за самшитовой живой изгородью. Поскольку визиты к отцу были достаточно частыми, сам факт, что они живут врозь, беспокоил мальчика лишь тогда, когда он замечал, что это печалит мать. Зато когда граф навещал их, она хорошела на глазах.
— Эльза! — с неизменной радостью восклицал отец, когда она распахивала дверь.
И женщина каждый раз бросалась в объятия графа со счастливым смехом, забыв свою печаль в час прощания — день, неделю или месяц назад. Ее волосы были светлыми, блестящими и гладкими, как волокно в кукурузном початке, а глаза — синими, как незабудки. Пока отец был в доме, она веселилась, а когда уходил, плакала.
В Стэнхоупе Джеффри всегда был желанным гостем — разумеется, в отсутствие законной жены графа. Впрочем, она бывала там редко. Ее стихией был Лондон, а главным занятием — короткие бурные связи, о которых граф прекрасно знал и которые молчаливо поощрял, потому что так было лучше для них обоих. Единственным источником разногласий между супругами было «отродье» — так графиня называла Джеффри. Именно от нее он впервые услышал и слово «ублюдок». Это случилось незадолго до его отъезда в школу, где это прозвище прочно к нему приклеилось.
Там, в кровопролитных драках, он упрямо боролся за титул, на который не имел права, и против клейма, которое носил. Он научился стойко переносить удары линейкой по пальцам. Воспитатели неизменно ставили родителей в известность о его «невозможном» поведении, и хотя Джеффри не желал, чтобы отец и мать стыдились за него, он смутно сознавал, что покрыл их позором уже тогда, когда появился на свет. Постепенно он ушел в себя и равнодушно сносил насмешки. Беспомощный гнев на судьбу он заменил рвением в учебе. Запоем читал книги и брался за любое задание, которое давало шанс пополнить знания. Он начал учиться так, словно от этого зависело само его существование.
Когда Джеффри было десять, он получил одно за другим два письма, и они перевернули весь его мир.
Первое было сразу от матери и отца. Почерк их был так различен, что невозможно было спутать один, мелкий и изящный, с другим, крупным и размашистым. Нетрудно было предположить, что родители были счастливы, когда составляли послание. Не по возрасту развитый, он уже отчасти понимал, что такое любовь.
Первая почерпнутая из письма новость была печальной. Вернее, она могла быть печальной, если бы Джеффри нашел в себе хоть каплю симпатии к леди Хелен, графине. Оплакивать смерть женщины, для которой он всегда был только «ублюдком», было бы чистой воды лицемерием. Затем граф извещал о том, что намерен жениться вторично, на матери Джеффри, и что это, конечно, вызовет скандал, потому как он даже не собирается выдерживать годичный траур. Письмо заканчивалось заверениями, что новобрачные приедут навестить сына сразу после венчания.
Джеффри хранил письмо ночью под подушкой, а днем — за пазухой, отчего оно вскоре рассыпалось в прах. В числе прочего там говорилось, что он будет занесен в генеалогическое древо как Джеффри Хантер-Смит и будущий седьмой граф Стэнхоуп. Мальчик с нетерпением ждал этого дня — не ради титула, а в ожидании, что прозвище «графский ублюдок Джеффри Адамс» уйдет в прошлое. Он собирался огласить школьные коридоры криками торжества.
Время тянулось медленнее, чем когда-либо. В один из дней вместо отца и матери прибыло письмо от Чарлза Ньюборо, двоюродного брата Томаса Хантер-Смита. Тот с прискорбием сообщал, что родители Джеффри в результате несчастного случая по дороге к нему «отошли в лучший мир».
Случилось это почти неделю назад. Первое, что почувствовал Джеффри в эти мгновения, — это гнев. Как! Родители уже в могиле, а его даже не потрудились известить! Ему даже не было позволено взглянуть на них в последний раз!
Потом гнев сменился мучительной болью потери, на лист закапали слезы, и мальчик скомкал его, так и не дочитав.
На другой день Чарлз Ньюборо прибыл в школу лично, чтобы забрать Джеффри. Они встретились в кабинете директора. Пораженный тем, что кузен отца оказался достаточно молод, мальчик заговорил с ним, не дожидаясь от директора позволения начать разговор, и получил короткий, но суровый выговор. Возможно, именно поэтому он пропустил мимо ушей то, что Чарлз Ньюборо был представлен ему как седьмой граф Стэнхоуп. В тот момент титул заботил его меньше всего. С обучением было покончено. Воспитатель вынес пожитки Джеффри к экипажу, кучер уложил их на крыше, ворота школы закрылись за мальчиком навсегда. Он вынес все это молча и, махнув рукой на учтивость, внимательно изучал черты новообретенного дяди, которые ему совсем не понравились. Глаза у Чарлза Ньюборо были маленькие, широко расставленные и откровенно неприветливые, а нос — массивный и крючковатый, как у стервятника. Он был в глубоком трауре, который показался мальчику превосходным образчиком лицемерия.
И Джеффри ничуть не ошибся. В присутствии директора дядя держался с ним корректно, даже заботливо, но стоило им оказаться наедине, как все напускное слетело, словно шелуха. Первым делом он холодно сообщил, что родители Джеффри погибли еще до венчания, так что перед лицом закона он по-прежнему остается внебрачным ребенком и к тому же сиротой. Поскольку отец не оставил завещания, все состояние и земли переходят к ближайшему родственнику мужского пола, то есть к нему — Чарлзу Ньюборо. Даже коттедж, в котором вырос мальчик, переходил к дяде как часть имения, а имущество матери, чтобы оплатить погребальные услуги, пришлось продать с торгов. Таким образом Джеффри остался без гроша в кармане.
Выслушав дядю, мальчик вскочил с обитого плюшем сиденья и бросился на него с кулаками. Он кричал, что все это ложь. Отец и мать писали ему, что приедут сразу после венчания и что, если нужно, он предъявит в виде доказательства письмо. Чарлз Ньюборо побледнел и потребовал сделать это немедленно. Но Джеффри вспомнил о судьбе послания и сразу утратил весь свой запал, что позволило дяде стряхнуть его с себя, как котенка.
До сих пор мальчик был уверен, что его увозят в Стэнхоуп, но теперь сообразил: этому не бывать. Новоявленный граф не потерпит под своей крышей чужого внебрачного ребенка. Превозмогая ненависть и отвращение, он спросил, что будет с ним дальше. Чарлз Ньюборо ответил, что пристроил его юнгой на одном судне, и заглушил протесты Джеффри ударом под ребра, от которого у мальчика помутилось сознание.
Какой-нибудь сорванец, рожденный и выросший на лондонских улицах, счел бы плавание на бриге «Ингрен» под началом Лайама Харви воплощением всех своих мечтаний. Для Джеффри оно стало сущим адом, продолжительностью в пять долгих, бесконечно долгих лет. Разумеется, он быстро получил нужную закалку — вынужден был ее получить, иначе бы просто погиб. К двенадцати годам он потерял счет угрозам капитана Харви сделать из него свою «подстилку». Как-то ночью тот в самом деле попытался осуществить это намерение, но, к счастью для мальчика, давно уже потерял всякую мужскую силу. Однако капитан не потерял тщеславия и строго-настрого запретил Джеффри — в то время уже Джерико, а для окружающих Джерри — под угрозой отдать его на потеху всей команде, болтать о том, какую потерпел неудачу. Мальчик благоразумно придержал язык и с той поры носил клеймо «капитановой подстилки». Отчасти это был постыдный ярлык, отчасти щит, надежно защищавший от чужих посягательств. Однако когда ему исполнилось четырнадцать, капитан подобрал в южном порту ловкого постреленка, способного ублажить его иным способом, и Джерри тем самым лишился всякой протекции. Ему пришлось несладко, однако он уже умел за себя постоять. В одной драке он отсек ухо Дугану, в другой — искалечил пару матросов и в конце концов убил одного из претендентов на место покровителя. Будь этот человек достойный и богатый, Джерри не избежал бы виселицы, но жизнь моряка не стоила и цента — по крайней мере на «Ингрен». Дело кончилось тридцатью ударами линьком и заточением в вонючем корабельном трюме.
Это были странные пять лет, и они закалили мальчика особым, из ряда вон выходящим образом. Он превратился в рослого, физически сильного подростка, тело которого было вылеплено из стальных мышц и сухожилий и покрыто шрамами от ран. И все же в душе он оставался ребенком. Как ребенок, он верил, что от неприятностей можно укрыться за непроницаемым панцирем и избежать новой боли. Некогда сообразительный, жадный к знаниям, Джерри отупел, как ломовая лошадь, которая знает только тяжелую работу и корм.
Должно быть, он мало-помалу зачах бы в трюме, если бы не случай. На «Ингрен» возник пожар. Это одно из самых страшных бедствий, и моряки боятся его едва ли не больше, чем кораблекрушения. На борьбу с огнем были брошены все, в том числе и Джерри, а когда худшее было позади, его попросту забыли отправить обратно. Тремя днями позже, в Саванне, он сбежал с брига. Поначалу жил воровством, а когда ему стукнуло семнадцать лет, был пойман с поличным и отправлен на плантацию некоего Ричарда Дан-на, отрабатывать стоимость четырех старинных книг, украденных в его городском доме. Срок принудительных работ был определен судом в семь лет. Джерри оставался на плантации три года — именно столько потребовалось ему, чтобы прочесть все книги в библиотеке хозяина.
Начал Джерри на полях, наравне с рабами и такими же, как он, каторжанами. Однако Ричард Данн заинтересовался юным воришкой, которого больше занимали книги, чем дорогие безделушки. Он взял его в дом подсобным рабочим, а когда выяснилось, что тот силен в арифметике, сделал счетоводом. Джерри вволю ел, имел доступ к книгам и нередко засыпал глубокой ночью над каким-нибудь особенно интересным томом. Когда последняя книга была прочитана, хозяин дома понял, что больше не увидит этого серьезного, на редкость молчаливого молодого человека. За три года он слышал от него общим счетом слов двести.
Из Саванны Джерри направился на юг и в конце концов оказался на испанских землях, раньше принадлежавших семинолам. Там он провел два года среди одного племени, где заново учился общению и жизни среди людей. Позже, на севере, он поначалу бесцельно бродяжничал, потом присоединился к борьбе за независимость. Жизнь его обрела смысл…
Рэй ни разу не перебила печального повествования ни словом, ни жестом. Именно это помогло Джерри довести исповедь до конца.
— Дорогой мой… — произнесла она совсем тихо.
Что-то разжалось у него в груди, стало легче дышать. Он был «дорогой», а не «бедный», и это кое-что да значило.
— Теперь, когда ты все знаешь, что-нибудь изменилось? — спросил он осторожно.
— Конечно! — Рэй ощутила, как Джерри напрягся, и поспешно добавила: — Я люблю тебя еще сильнее.
Медленный, глубокий вздох облегчения приподнял его грудь. Рэй спросила себя, как могла она так упорно сомневаться в его любви? Казалось, с тех пор прошли годы, а никак не часы.
Долгое время они молчали. Волны размеренно качали судно.
— Ты уверен, что твои родители обвенчались, — сонно заметила Рэй.
— Да. Отец был человеком слова. Раз уж он решил взять мою мать с собой в школу, значит, собирался представить ее как законную супругу.
— И ты даже не пытался оспорить права Ньюборо на Стэнхоуп?
— В десятилетнем возрасте это было моей навязчивой идеей. Я даже имя сменил, чтобы не позволить себе забыть, что должен когда-нибудь восстановить справедливость. Но с тех прошло так много лет, я так много повидал и испытал, что не часто вспоминаю о своих правах на Стэнхоуп. К тому же до меня доходили слухи о Чарлзе Ньюборо. Это мот, игрок. Скорее всего сегодня от Стэнхоупа мало что осталось. Самое грустное, что человек пошел на подлость, чтобы обрести желаемое, но не сумел им как следует распорядиться.
— Значит, Стэнхоуп не сыграл роли в твоем решении ехать в Англию?
— Только косвенно. Там я приобрел те манеры и ту изысканность речи, которую теперь собираюсь использовать. И еще высокомерие, свойственное сильным мира сего. Не забывай, отец растил из меня будущего наследника, а это западает в душу.
— Разве? Тогда как же ты ухитрялся все это время разыгрывать из себя простолюдина?
— Простолюдина? Вот, значит, каким ты меня…
Закончить шутку не удалось: за дверью послышались шаги, заметался свет, и тишину пронзил скрежет ключа. Не желая, чтобы их застали в интимной обстановке, Джерри вскочил на ноги и протянул руку, чтобы помочь Рэй подняться.
Свет фонаря ослепил привыкшие к темноте глаза. Сэм Джадж оглядел пленников и подмигнул сопровождавшему его Джуду.
— А наши голубки и здесь неплохо устроились. Было бы желание, шанс всегда выпадет.
— Твоя правда, Сэм.
Заметив кровоподтек и опухоль на щеке Рэй, Джадж подступил поближе и с минуту все это разглядывал.
— Хм! Болван Уэнделл! Надо работать так, чтобы следов не оставалось!
Джерри впился взглядом в лицо Рэй. В его глазах был упрек.
— Зачем ты соврала мне?
Девушка промолчала, не зная, что ответить. Зато Сэм Джадж за словом в карман не лез.
— А чтобы ты не разнес этот бедный, ни в чем не повинный трюм. Верно, мэм?
Она кивнула.
— Как видите, добрый господин, ваша женушка не лишена здравого смысла, — оскалился Джадж.
— А как насчет вас? — Джерри перевел на него ледяной взгляд. — Вам понятно, что герцог Линфилд будет недоволен, если получит свою племянницу в потрепанном виде? Очень недоволен.
— Не дурак, понимаю, — буркнул Джадж, на всякий случай отступая. — Я и своим приказал, чтобы о твоей женушке была самая наилучшая забота. Мы ее переведем в каюту, будем прыгать вокруг нее и сдувать пылинки. Теперь, когда до земли далеко, можно не бояться побега. А вы, мэм, не беспокойтесь за свое личико, оно заживет задолго до того, как мы бросим якорь в лондонском порту. — Он хитро прищурился в сторону Джерри. — В любом случае клятвенно обещаю, что ты больше не увидишь на своей дражайшей супруге ни синяков, ни ссадин… до тех пор, пока она не задерет юбки. Не нравится? Тогда пусть все будет без сучка без задоринки.
— Не беспокойтесь, мистер Джадж, я не стану вас сердить, — сказала Рэй, ощутив, как пальцы Джерри впиваются ей в руку выше локтя.
— Вот и чудненько, миссис Маклеллан, — ухмыльнулся Сэм Джадж. — Это избавит вашего мужа от знакомства с линьком.
— То есть как это?
— А так, — бесстрастно объяснил Джерри. — Если ты будешь умницей, меня не станут бить, а если я буду хорошо себя вести, тебя не тронут и пальцем. Верно, мистер Джадж?
— Вернее не бывает. Я сразу понял, что ты парень с головой. — Он повернулся к Джуду: — Ну, не говорил ли я, что он все схватывает на лету?
— Говорил, Сэм. Поведем их наверх?
— Не спеши. Сперва надо убедиться, что парень держит слово. Так вот, Маклеллан, будешь у меня за матроса. Надеюсь, тебе уже приходилось плавать?
— Приходилось.
— Очень кстати. Тогда тебе известно, что первая заповедь матроса — беспрекословное повиновение.
— Известно.
— Умеешь ставить паруса? Крутить лебедку? Драить медяшку?
Джерри кивнул.
— Надо говорить: «Да, капитан, сэр!»
Было совершенно ясно, что никто на судне и не думал называть Сэма Джаджа сэром, однако Джерри повиновался.
— Да, капитан, сэр!
Смущение Рэй очень позабавило новоявленного «сэра».
— Вашей женушке не слишком по душе такая угодливость. Придется мне лично дать ей пару уроков.
— Она привыкнет, — поспешно сказал Джерри, стараясь принять подобострастный вид. — Что-нибудь еще, капитан, сэр? Не хотите, чтобы я прямо сейчас вычистил вам сапоги? Прикажете поцеловать вам руку? Только скажите, и я к вашим услугам! Готов на все, лишь бы вы могли убедиться в моем полном послушании!
Даже простодушный Джуд уловил в его словах иронию и ехидно ухмылялся за спиной Сэма Джаджа. Тот, однако, был так поражен неожиданным успехом своей выдумки, что принял все за чистую монету.
— Рад убедиться, Маклеллан, рад! Давай-ка покажи мне титьки своей женушки.
Первым порывом Рэй было гордо выпрямиться и приготовиться защищать свою честь ногтями и зубами. Но, ощутив, что Джерри напрягся для броска, она опомнилась. Бунт ничего бы им не принес, кроме новых, еще худших унижений.
— Титьки у коров, мистер Джадж. У меня груди, — сказала она ровно и повернулась к Джерри: — Салем, расстегни.
Все время, пока он расстегивал длинный ряд пуговок у нее на спине, она не сводила с Сэма Джаджа многозначительного взгляда. Когда лиф платья откинулся вперед, под тонкой сорочкой обрисовались груди с напряженными от холода сосками.