Страница:
— Сами напросились, — любезно отозвался Генеральный, по-прежнему улыбаясь. При личном общении Саблин производил куда более приятное впечатление, чем во время телевизионных встреч с журналистами. Птичка трижды права: затрахали.
Я внимательно поглядел на Генерального. Он — на меня. Как-то незаметно кружок Гоши Черника сместился куда-то правее. Возможно, его увел сам Черник: он всегда любил, когда его друзья и приятели между собой тоже знакомились получше, к обоюдной пользе. Не забывая, естественно, о том, что своей встречей они все-таки обязаны знаменитому беллетристу Г.Ч. Я мельком подумал, что хитрый Гоша и пригласил меня сегодня на презентацию именно с такой целью. Писателем Черник всегда был средненьким, зато он был настоящим гением общения. Противиться его натиску не мог почти никто, и он таким вот образом умел все устраивать. Пожелай вдруг Гоша познакомить меня поближе не с Саблиным, а, допустим, с кинозвездой Белоусовой — он бы и для этого создал все условия.
— Я в самом деле о вас наслышан, Яков Семенович, — проговорил Саблин. — В МУРе по-прежнему жалеют, что вы их покинули.
— Каждому — свое, — ответил я. — Кому-то надо заниматься и частным сыском… — О том, ЧЕМ я в эти дни занимаюсь, я предпочел не думать. В этом смысле в МУРе было, конечно, проще. Ночью взламывать сейфы работникам МУРа не приходилось… Ладно, оборвал я сам себя. Не будем о грустном.
Симфонический оркестр за нашими спинами заиграл нечто странное и сугубо неклассическое. Очевидно, музыканты вместе с бородатым дирижером вполне разогрелись и тоже дошли до нужной кондиции. Краем глаза я заметил, что Черник пригласил на танец златовласку Белоусову, а недоакадемик Валерьян Валерьяныч стал протискиваться к новой порции коньяка с шампанским.
— Вы смелый человек, господин прокурор, — задумчиво сказал я. — Но Иринархова вы упекли напрасно. Он все равно выйдет на свободу, а вы останетесь, извините, в дураках.
Саблин посерьезнел.
— Не будет такого, — строго ответил он. — Иринархов преступник и будет сидеть в тюрьме. Его компания — сплошное надувательство. Обман народа. Жульничество в особо крупных размерах.
— Понимаю, — кивнул я. — Но ведь предъявили вы ему не жульничество, а несчастную лимонку, которую без запала и оружием-то считать трудно… И он обязательно выйдет. И будет депутатом. А потом — спикером…
— Никогда, — проговорил Генеральный, упрямо выпятив свой подбородок. — Я пока что еще прокурор. Только через мой труп.
Я огляделся. Несколько крепких тренированных парней с короткой стрижкой стояли совсем неподалеку от нас. Генерального охраняли. Хотелось бы надеяться, что парни из прокурорской охраны знают свое дело.
— Вы очень смелый человек, — мягко сказал я. — Но вы совершаете большую ошибку. Вы уже сделали из Иринархова мученика. Теперь вы готовы рисковать жизнью, чтобы удержать его в тюрьме…
— Я ничем не рискую, — все сильнее хмурясь, перебил меня Генеральный. В его голосе послышалось ожесточение. Кажется, он жалел уже, что вообще затеял со мной надоевший разговор.
— И все же, — еще более мягко произнес я. — Генеральной прокуратуре, на мой взгляд, следует сменить тактику. Прежде чем арестовывать Иринархова, следовало бы собрать против него компромат посерьезнее. Если суд его оправдает, прокуратура окажется в глубокой… гм-гм… в глубоком провале.
— Какой еще суд?! — с неожиданным отчаянием воскликнул Саблин едва ли не на весь зал. Я заметил, что и танцоры, и те, кто подъедал остатки фуршета, стали на нас оглядываться. Только будущий академик Трезоров, прислонившись к колонне, задумчиво изучал содержимое своего бокала. Судя по цвету, он влил туда, кроме коньяка с шампанским, еще фирменной рябиновой настойки.
Ребята с короткой стрижкой профессионально-быстро кинулись на прокурорский возглас, и, если бы Саблин не отмахнулся раздраженно от верной охраны, я был бы уже в наручниках. Или коротко стриженные ребята — в нокауте. Кому бы больше повезло.
— Какой, к черту, суд? — сказал Генеральный уже тише. — Как вы не понимаете! Стоит ему позволить стать депутатом — и все! Прокуратура бессильна. Дума никогда не отдаст своего, даже если мы соберем тысячи доказательств, что «ИВА» — афера из афер… Да хрен с ней, с «ИВОЙ», в конце концов! Если мы соберем данные, что Иринархов зарезал дюжину человек, — все равно нам его не отдадут. А президент не станет распускать Думу из-за одного мерзавца. Скорее он меня пошлет в отставку…
— Но у вас ведь нет никаких доказательств, что Иринархов — еще и убийца, — возразил я, хотя уже и понимал всю бесполезность спора с Генеральным. Такие люди предпочитают стоять на своем и идти до конца. — Только подозрения, которые к делу не подошьешь. Я не исключаю, что он и есть Джек-Потрошитель, вроде Чикатило. Однако то давнее дело закрыто по причине отсутствия улик. И вряд ли будет теперь возобновлено. Срок давности, наверное, уже истек.
Саблин поглядел на меня исподлобья.
— Вы много знаете, господин Штерн, — сурово сказал он. — Это похвально. Вы случайно сами не разрабатывали «ИВУ»? Какой-нибудь там частный заказ… нет?
Я отрицательно покачал головой, проклиная свой длинный язык. Конечно, в том, что мне сообщил Властик Родин, не было особого секрета. Но ход мыслей Генерального меня несколько испугал. Следующим ходом Саблина стало бы тактичное предложение Якову Семеновичу Штерну поработать на пару с Генпрокуратурой, изобличая злодейства «ИВЫ» и ее руководителя. Я представил на мгновение, как мы вместе с Саблиным потрошим очередной сейф на улице Щусева — и мне чуть не стало дурно. Хотя, в отличие от профессора Трезорова, я еще ничего не успел выпить… Про себя я обозвал себя трижды кретином. Решил, понимаете, блеснуть своей осведомленностью. Штирлиц подумал, не сболтнул ли он чего лишнего… Тьфу!
На мое счастье, вопрос Саблина оказался риторическим.
— Вы много знаете, — повторил Генеральный с мрачной задумчивостью. — Но даже вы не знаете всего. Есть вещи, по сравнению с которыми даже Джек-Потрошитель кажется простым уличным хулиганом. Вчера, например, я узнал факт, настолько странный…
На этом самом месте прокурорской фразы между нами неожиданно влез Гоша Черник. Он был очень веселый, уже на хорошем взводе. Обычное, между прочим, для Гоши состояние. Он мне сам поведал однажды, что без двух рюмок водки и соленого рыжика вообще свой творческий день не начинает. К тому же здесь явно пахло отнюдь не двумя рюмками. Казалось, даже его выходной пиджак блестел больше обычного.
— Прошу прощения, — сказал писатель довольно бодро. — Через пять минут начинаем… как ее… торжественную часть. Пока все здесь еще на ро… то бишь на ногах.
— Подожди, Гошка, — недовольно проговорил Саблин. — Ты меня перебил. Так о чем это я говорил?
— О странном факте, — напомнил я, искренне надеясь, что речь пойдет не о таинственном обстреле из гранатомета квартиры Девочки-Нади. Однако Генерального понесло совсем в другую область,
— Вы можете себе представить, Яков Семенович, — сказал он, болезненно морщась, — чтобы человек за день забыл английский язык, которым владел чуть ли не с детства?
— Я могу представить! — немедленно встрял Черник. — Если его звездануть каменюгой по башке, он тебе не только английский — папу с мамой забудет. Вот в моем последнем романе…
— Да я не об этом! — сердито помотал головой Саблин.
— Я пока что-то не улавливаю, — медленно проговорил я. Я действительно не понимал, что Саблин хочет сказать.
— Хорошо… — сказал Генеральный с не понятным мне угрюмым ожесточением. — Вы Достоевского читали?
— Преступление и наказание? — удивленно переспросил я, совсем некстати вспомнив, как сегодня по ТВ Саблин, отругиваясь от журналистов, раздраженно приписал этот роман своему приятелю Чернику.
— Вовсе нет! — воскликнул с досадой Генеральный, опять невольно повышая на меня голос. Охрана опять недвусмысленно приняла боевую стойку. — Вы же умный человек, господин Штерн! Книжки, наверное, в школе читали не только по программе?
— Разные читал, — ответил я с обидой. Я вдруг обратил внимание, как быстро Саблин перешел в разговоре с задушевного Яков Семенович на официальное господин Штерн. Хорошо еще, что не гражданин Штерн! Видимо, я его уже здорово вывел из себя.
Наш разговор о Достоевском неожиданно обозлил поддатого Черника.
— Все-все! — оскорбленно заявил он, глядя на часы. — Мое терпение лопнуло! Никаких сегодня разговоров о чужих книгах, только о моих. Тебе, между прочим, — обратился он к Генеральному, — сейчас речь обо мне произносить. Сначала я сам выступлю, потом профессор, а потом ты. Речь написал?
— Набросали мне тут кое-что референты, — пожал плечами Саблин. — Надо, кстати, проглядеть.
— Раз надо, то прогляди, — командирским голосом проговорил Гоша. — А потом я еще сам посмотрю. Чтобы вы ничего не напутали с вашими референтами.
Генеральный покорно вытащил из кармана сложенный лист бумаги, хотел что-то мне сказать, но, как видно, передумал.
— Пойду… — только и произнес он, водрузив на нос очки, и, заглядывая в шпаргалку, направился из фойе в театральный зал. Охрана потрусила за ним, бдительно оглядывая все вокруг.
Когда прокурор скрылся из виду, Гоша спросил меня с подозрением:
— О чем это вы разговаривали с Саблиным? Мне его только-только удалось развеселить, а теперь он опять чернее ночи…
Я ответил кратко:
— О делах разговаривали. О текущих.
Черник скривился:
— Об этом кренделе, который в Лефортово сидит, что ли, толковали?
— И о нем тоже, — не стал лукавить я.
— Вот идиот! — сердито обозвал меня Гоша. — Я ведь его специально сюда выманил, чтобы он отдохнул хоть на час от этого дебилизма. Думал, хоть ты поймешь… Просто потреплешься с ним на посторонние темы. Ты ведь мастер разговорного жанра.
— Интересно, о чем бы я стал трепаться с Генеральным? — полюбопытствовал я. — О погоде?
— Мало ли прекрасных тем? — гнул свое Черник — Погода, девочки, смешные случаи из практики. Мог бы рассказать, как тебе гранату бросили в лифт.
— Ага, обхохочешься, — огрызнулся я. — Еще можно рассказать, как мне пулю из плеча вырезали без наркоза. Или о семейной жизни с Натальей. Веселенькое было бы у нас общение!
— А чего, интересные темы, — сказал Гошка, не задумываясь. — Об Иринархове сегодня он бы и в Думе смог наговориться…
От ближайшего фуршетного столика при этих черниковских словах отделился молодой человек — румяный, полненький, очень довольный жизнью. Глаза его задорно поблескивали. В руках он держал подносик с бутербродом и двумя полными рюмками. Кажется, это был последний трофей, захваченный им с фуршетного стола. Больше поживиться было уже нечем. Я спохватился, что за разговором так ничего и не успел съесть.
— Кто тут говорит про Иринархова? — спросил молодой человек, подходя к нам.
Гоша просветлел лицом. Очевидно, представлять друг другу гостей ему было гораздо интереснее, чем ворчать на старых знакомых.
— Я говорю, я, — быстро ответил он. — Кстати, познакомьтесь. Яша Штерн, наш русский Шерлок Холмс…
Я кисло улыбнулся. Нет, все-таки брошюра профессора Трезорова, очевидно, произвела разрушительное воздействие на Гошин интеллект. Но я-то здесь при чем? Хотя да: в друзьях у нашенского Чейза должен ходить не меньше, чем нашенский Шерлок.
— Не совсем уж русский, — аккуратно поправил я Черника. — Скорее уж русскоязычный.
Гоша, по обыкновению, ничуть не смутился.
— Именно, — жизнерадостно проговорил он. — А это Дима Баранов по прозвищу Бяша. Журналист и вообще светский человек. Талантливое перо, говорю с полной ответственностью.
Талантливое перо выхватило свободной от подносика рукой лаковую визитку. Мне почудилось, будто визитка извлечена из рукава, как пятый туз у опытного игрока.
— Очень приятно, — сказал я и взял протянутую визитку.
— Душевно рад, — церемонно проговорил Дима по прозвищу Бяша, улыбаясь уже, как своему давнему другу. На визитке было написано весьма лаконично: Дмитрий Юрьевич Баранов, корреспондент. Ниже были указаны два телефона, без всякого уточнения, где рабочий, где домашний.
— Скажите, Дмитрий, — поинтересовался я, — а какой газеты вы корреспондент?
— А всех! — весело ответил Баранов.
Я посмотрел ему в глаза и сразу понял, что он не врет.
— Успеваете? — с любопытством спросил я. Такого акробата пера мне видеть еще не приходилось. Дима, надо признать, производил хорошее впечатление. И не похоже было, чтобы работа его слишком измучила.
— Стараюсь успевать, — скромно признался Баранов. — Я, Яков Семенович, пока не женат, а разврат требует больших денег. Вот и кручусь. Там материал, здесь материал… Короче, работаю сутенером при собственной музе.
Гоша засмеялся:
— У тебя этих муз…
— Но-но, не кощунствуй, — погрозил пальцем Баранов. — Творчество — это, брат, святое. Ты как писатель должен это знать… — При этих словах подносик с рюмками и с бутербродом в другой руке опасно забалансировал.
— Осторожно, упадет, — предупредил я. Дима заметил, что я гляжу на бутерброд, и немедленно протянул подносик мне.
— Берите, выпейте рюмашку, закусите, — сочувственно произнес он. — По-моему, наш именинник вас даже угостить забыл. Вы ведь проголодались, я смотрю?
Я принял подносик и с признательностью сказал Диме:
— Спасибо. Хоть один человек на этом празднике задал мне правильный вопрос! — Я пригубил водку и стал сосредоточенно жевать бутерброд.
Гоша немедленно надулся:
— Чего еще спрашивать? Проголодался — бери и лопай. Я не виноват, что, пока ты дамам ручки целовал и распинался тут с Генеральным насчет «ИВЫ», тут вокруг все съели. Публика тут такая, обожрут в два счета.
— Кстати об «ИВЕ», — спохватился Баранов. — Я чего подошел-то к вам? Есть два новых анекдота.
— Выкладывай, — вмиг повеселел Черник. Настроение у него, как у ребенка, могло меняться по десять раз за пять минут. — Расскажешь — и пойдем на торжественную часть. Видишь, профессор уже мается, докладывать хочет…
Я отметил про себя, что Валерьян Валерьянович возле все той же колонны и вправду мается. Только, по-моему, вовсе не из-за предстоящего доклада.
— Значит, так, — начал Баранов. — Приходит Иринархов на «Поле чудес» и говорит Якубовичу: «Есть хорошее слово из трех букв…»
— Какой же это новый? — перебил Диму поскучневший Черник. — Я его еще на прошлой неделе слышал. Давай второй!
По правде говоря, я не слышал и первого, однако промолчал.
Дима откашлялся.
— Ага… Вот второй. Однажды Иринархов спрашивает у Карла Маркса: «Почему у меня капиталу больше, а бороды у нас — одинаковые?» Подумал основоположник марксизма и отвечает…
— Тоже старый анекдот! — разочарованно воскликнул Гоша. — Знаю его. Там еще в конце входит Владимир Ильич и спрашивает… С бородой анекдот, Бяшка! Во всех смыслах — с бородой.
Дима Баранов развел руками:
— Ну, на тебя не напасешься анекдотов. Ты их сам больше меня знаешь.
— Веселый человек, — коварно поддакнул я. — Можно сказать — человек, который смеется. Встает наш писатель утром, откушает кефиру… или там йогурта…
Гоша не стал ждать продолжения.
— Да, я веселый человек, — поспешно согласился он. — И то, что утром я пью, можно, при желании, назвать кефиром… А теперь, братцы, давайте-ка все в зал. Все в за-а-ал, — протянул он немыслимым фальцетом, явно подражая кому-то. — В за-а-ал! Начинаем! Профессор, вас это тоже касается!…
Профессор отлепился от своей колонны и, не выпуская из рук рюмки, направился вслед за гостями к дверям зрительного зала. Мы с Димой и Черником проводили его глазами.
— Думаете, не дойдет сам? — тревожно спросил Гоша у нас.
Баранов прищурился:
— Черт его знает. Ты бы подстраховал на всякий случай.
— Придется… — вздохнул Гоша и, прихватив с моего подносика вторую рюмку, нагнал Валерьяна Валерьяныча, взял его под руку и повел.
Мы с Барановым немного замешкались и, когда вошли в зал, свободными оставались только задние ряды, да еще два крайних кресла на первом ряду. Как только мы с Димой заняли эти два места, как я сообразил, почему на них до нас никто не позарился: ступеньки, ведущие на сцену, не давали вольготно вытянуть ноги.
— Пересядем назад? — шепнул я Баранову. Тот прокрутил головой и шепотом ответил:
— Досидим… Все равно надолго их не хватит. Максимум час.
Пока мы ерзали в неудобных креслах, на сцену вынесли пюпитр, на нем торжественно возлежала Гошина книга. По-моему, это был один из тех пюпитров, на которые сегодня симфонический оркестр ставил сначала ноты, а позже — рюмки. Вспыхнул луч прожектора и под аплодисменты на сцене появился сам Гоша.
— Дамы и господа! — заявил он, солнечно улыбаясь. — Для меня большая честь, что вы пришли сюда в этот скромный зал, чтобы разделить со мной мою радость. Книги — как дети. Чем больше их написал, тем больше их хочется делать и дальше… — Тут писатель слегка замялся, вдруг сообразив, что его сравнение приобрело некий фривольный характер. Но Гоша не был бы Гошей, если бы не выкрутился. — А дальше мы послушаем речь уважаемого профессора Трезорова, которому есть что сегодня сказать обо мне и о моих дети… м-м… детищах, — миновал он опасный поворот темы, по обыкновению нисколько не смутившись. — Пожалуйста, Валерьян Валерьянович! Подготовиться господину Саблину.
Публика зааплодировала. На сцене появилась фанерная трибуна, к которой из-за кулис подвели профессора. Тот сжимал в руках какие-то листки.
— Друзья, — квелым голосом проговорил Трезоров. — Чествуя Георгия Черника, мы ясно должны… м-да… должны видеть три периода развития… — Через каждые два-три слова профессор запинался, мекал, делал неподобающие паузы и вскоре стал похож то ли на Брежнева периода позднего маразма, то ли на бухого лектора из кинофильма «Карнавальная ночь».
— Помните «Карнавальную ночь»? — не выдержав, шепнул я Диме.
— Ага, — радостно фыркнул в ответ Баранов. — Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе — науке еще не известно…
Пережидая речугу нетрезвого Трезорова, я стал рассматривать сцену. Задник был украшен здоровенным транспарантом «Презентация». По бокам громоздились какие-то столбы с цепями, колонны с навьюченными сверху огромными стального цвета крылатыми лошадками и живописные обломки каких-то бастионов. Острые лопасти крыльев этих пегасов, попадая в луч прожектора, угрожающе поблескивали. С левого фланга сцены смутно чернел какой-то силуэт; мне показалось, что я узнаю контуры Нотр-Дама… Если наш Гоша Черник возводил все это ради одной презентации, он определенно перестарался.
Дима Баранов, наклонившись к самому моему уху, развеял мои опасения. Он тихонько сообщил, что и колонны, и крылатые кони, и даже Нотр-Дам не сочинены специально для Гоши, а просто взяты из спектаклей «Вернисажа». Баранов, оказывается, был не только светским, но и театральным человеком и видел чуть ли не все спектакли маэстро Кунадзе. Пока профессор на сцене дожевывал три источника и три составные части художественного метода писателя Черника, Дима популярно объяснил мне, что живописные развалины — это из инсценировки «Илиады» (спектакль идет девять часов, и все гекзаметром!… актеры стонут…), цепи — из «Черного человека», колонны — из «Мертвых душ» (там есть такой эпизод, сон Чичикова, будто он в Древнем Риме…).
— А пегасы и Нотр-Дам? — тихо поинтересовался я.
— Они — из «Аленького цветочка»…
Я тихо охнул. Как видно, голый мужик с баяном был далеко не самой ударной находкой режиссера. Уловив мой ох, Дима сжалился и заговорщицким шепотом пояснил, что в спектакле Артема Кунадзе «Аленький цветочек» объединен с «Собором Парижской Богоматери», заколдованного красавца и Квазимодо играет здесь один и тот же актер… Вместо пегасов должны были быть химеры, но художник, как всегда, сделал все по-своему и в конце концов убедил режиссера, что с крылатыми конями даже лучше. Каждая такая лошадка, — присовокупил Дима, — весит триста килограммов, крылья — из легированной стали… Специально, говорят, везли этих жеребцов из Америки…
— Откуда-откуда? — не поверил я. Всегда считал Америку приличной страной.
Дима вновь подтвердил Спектакль, оказывается, оформлял знаменитый штатовский авангардист Эрнст Шаде. Шайзе? — переспросил я. Баранов хмыкнул и поправил меня. По его усмешке я заключил, что язык идиш ему смутно знаком.
За обсуждением вопроса о реквизите спектаклей маэстро Кунадзе мы чуть не пропустили минуты, когда профессор со своими листками под бурные аплодисменты уполз со сцены. Вместо него на трибуну взошел высокий гость — Генеральный прокурор Саблин. Охранники, спрятавшись в боковых кулисах, зорко поглядывали в зал. Я покрутил головой и обнаружил шевеление на балконе. Как видно, телохранители бдили и там, опасаясь снайперов.
— Дорогие друзья! — с улыбкой начал Саблин. — Я тут на правах свадебного генерала, поэтому речь моя будет короткой. — Он заглянул в свою бумажку, но сразу поднял глаза. — У меня тут написано много хороших слов о книге моего друга Георгия Черника Это референты постарались. Я этот текст отдам писателю, пусть порадуется. Там много, наверное, дельных мыслей… Но сам я, к сожалению, не успел прочитать новую Гошину книгу, поэтому о ней я скажу самому автору потом, когда прочту…
Публика зааплодировала. По сравнению с бубнящим профессором прокурор необычайно выигрывал. Оказывается, он умел держаться на публике. И неплохо держаться. Скорее всего, телевизионщики нарочно ловили его врасплох, чтобы превратить его для зрителей в ограниченного чиновника-придурка. Впрочем, сообразил я, чего еще ждать от нашего ТВ? Платит-то ему «ИВА», а вовсе не Генеральная прокуратура. А кто платит, тот и музычку заказывает. Не удивлюсь, если сегодня в вечерних новостях по всем программам, кроме «Чертовой дюжины», нам продемонстрируют косноязычного заику-прокурора. Знаем, как такие штучки делаются.
— Лучше я скажу немного о самом авторе, — продолжал тем временем Саблин. — Георгия Константиновича Черника я знаю, по-моему, уже лет двадцать…
— Гляди! — неожиданно резко толкнул меня в бок Дима и стал куда-то показывать пальцем.
В первый момент я не понял, в чем дело, а затем вдруг с ужасом увидел, как колонны с пегасами начали медленно, как в кино, валиться на сцену. Зал ахнул.
— Назад!!! — заорал я, вскакивая с места. — Саблин! Беги-и-те! Назад!
Прокурору не хватило каких-то двух-трех секунд. Он их потратил на то, чтобы взглянуть вверх, и только потом стал мучительно медленно прыгать в направлении кулис, откуда так же неторопливо, словно по грудь в воде, стали ему навстречу выпрыгивать коротко стриженные охранники с пистолетами. Но в кого им было целить? И в кого стрелять? Легкие полые колонны стали цепляться одна за другую, как костяшки домино. Серебристые пегасы падали с них на сцену с тяжелым металлическим лязгом. Один из пегасов легко разнес в щепки хлипкую трибуну, второй ударил Саблина в спину, еще один стальным крылом коснулся прокурорской шеи. Какая-то женщина в зале истерически взвизгнула, но визг ее был немедленно заглушен новым металлическим лязгом. Кровь брызнула фонтаном, чуть не достигнув первых рядов. Прокурор нелепо взмахнул руками, но подняться с пола уже не смог. Удар пегасова крыла был так силен, что голова оказалась отрезанной напрочь и полетела куда-то в глубь сцены. В издевательски ярком луче прожектора мелькнул квадратный подбородок, а затем и этот луч вдруг погас. В зале наступила полная темнота, только на сцене пару раз возникли и пропали желтые снопики огня, сопровождаемые громкими хлопками. Это обезумевшая охрана палила куда-то наугад. Куда-то в ту сторону, где первыми начали падать колонны…
Я сорвался с места и бросился к выходу из зала, наступая на чьи-то ноги и немилосердно расталкивая невидимую в темноте публику локтями. Тех, кто вызвал эту ужасную катастрофу, наверняка давно не было на сцене. Если они сейчас уже не бегут к автостоянке, то можете считать меня полным идиотом.
Глава 3
Я внимательно поглядел на Генерального. Он — на меня. Как-то незаметно кружок Гоши Черника сместился куда-то правее. Возможно, его увел сам Черник: он всегда любил, когда его друзья и приятели между собой тоже знакомились получше, к обоюдной пользе. Не забывая, естественно, о том, что своей встречей они все-таки обязаны знаменитому беллетристу Г.Ч. Я мельком подумал, что хитрый Гоша и пригласил меня сегодня на презентацию именно с такой целью. Писателем Черник всегда был средненьким, зато он был настоящим гением общения. Противиться его натиску не мог почти никто, и он таким вот образом умел все устраивать. Пожелай вдруг Гоша познакомить меня поближе не с Саблиным, а, допустим, с кинозвездой Белоусовой — он бы и для этого создал все условия.
— Я в самом деле о вас наслышан, Яков Семенович, — проговорил Саблин. — В МУРе по-прежнему жалеют, что вы их покинули.
— Каждому — свое, — ответил я. — Кому-то надо заниматься и частным сыском… — О том, ЧЕМ я в эти дни занимаюсь, я предпочел не думать. В этом смысле в МУРе было, конечно, проще. Ночью взламывать сейфы работникам МУРа не приходилось… Ладно, оборвал я сам себя. Не будем о грустном.
Симфонический оркестр за нашими спинами заиграл нечто странное и сугубо неклассическое. Очевидно, музыканты вместе с бородатым дирижером вполне разогрелись и тоже дошли до нужной кондиции. Краем глаза я заметил, что Черник пригласил на танец златовласку Белоусову, а недоакадемик Валерьян Валерьяныч стал протискиваться к новой порции коньяка с шампанским.
— Вы смелый человек, господин прокурор, — задумчиво сказал я. — Но Иринархова вы упекли напрасно. Он все равно выйдет на свободу, а вы останетесь, извините, в дураках.
Саблин посерьезнел.
— Не будет такого, — строго ответил он. — Иринархов преступник и будет сидеть в тюрьме. Его компания — сплошное надувательство. Обман народа. Жульничество в особо крупных размерах.
— Понимаю, — кивнул я. — Но ведь предъявили вы ему не жульничество, а несчастную лимонку, которую без запала и оружием-то считать трудно… И он обязательно выйдет. И будет депутатом. А потом — спикером…
— Никогда, — проговорил Генеральный, упрямо выпятив свой подбородок. — Я пока что еще прокурор. Только через мой труп.
Я огляделся. Несколько крепких тренированных парней с короткой стрижкой стояли совсем неподалеку от нас. Генерального охраняли. Хотелось бы надеяться, что парни из прокурорской охраны знают свое дело.
— Вы очень смелый человек, — мягко сказал я. — Но вы совершаете большую ошибку. Вы уже сделали из Иринархова мученика. Теперь вы готовы рисковать жизнью, чтобы удержать его в тюрьме…
— Я ничем не рискую, — все сильнее хмурясь, перебил меня Генеральный. В его голосе послышалось ожесточение. Кажется, он жалел уже, что вообще затеял со мной надоевший разговор.
— И все же, — еще более мягко произнес я. — Генеральной прокуратуре, на мой взгляд, следует сменить тактику. Прежде чем арестовывать Иринархова, следовало бы собрать против него компромат посерьезнее. Если суд его оправдает, прокуратура окажется в глубокой… гм-гм… в глубоком провале.
— Какой еще суд?! — с неожиданным отчаянием воскликнул Саблин едва ли не на весь зал. Я заметил, что и танцоры, и те, кто подъедал остатки фуршета, стали на нас оглядываться. Только будущий академик Трезоров, прислонившись к колонне, задумчиво изучал содержимое своего бокала. Судя по цвету, он влил туда, кроме коньяка с шампанским, еще фирменной рябиновой настойки.
Ребята с короткой стрижкой профессионально-быстро кинулись на прокурорский возглас, и, если бы Саблин не отмахнулся раздраженно от верной охраны, я был бы уже в наручниках. Или коротко стриженные ребята — в нокауте. Кому бы больше повезло.
— Какой, к черту, суд? — сказал Генеральный уже тише. — Как вы не понимаете! Стоит ему позволить стать депутатом — и все! Прокуратура бессильна. Дума никогда не отдаст своего, даже если мы соберем тысячи доказательств, что «ИВА» — афера из афер… Да хрен с ней, с «ИВОЙ», в конце концов! Если мы соберем данные, что Иринархов зарезал дюжину человек, — все равно нам его не отдадут. А президент не станет распускать Думу из-за одного мерзавца. Скорее он меня пошлет в отставку…
— Но у вас ведь нет никаких доказательств, что Иринархов — еще и убийца, — возразил я, хотя уже и понимал всю бесполезность спора с Генеральным. Такие люди предпочитают стоять на своем и идти до конца. — Только подозрения, которые к делу не подошьешь. Я не исключаю, что он и есть Джек-Потрошитель, вроде Чикатило. Однако то давнее дело закрыто по причине отсутствия улик. И вряд ли будет теперь возобновлено. Срок давности, наверное, уже истек.
Саблин поглядел на меня исподлобья.
— Вы много знаете, господин Штерн, — сурово сказал он. — Это похвально. Вы случайно сами не разрабатывали «ИВУ»? Какой-нибудь там частный заказ… нет?
Я отрицательно покачал головой, проклиная свой длинный язык. Конечно, в том, что мне сообщил Властик Родин, не было особого секрета. Но ход мыслей Генерального меня несколько испугал. Следующим ходом Саблина стало бы тактичное предложение Якову Семеновичу Штерну поработать на пару с Генпрокуратурой, изобличая злодейства «ИВЫ» и ее руководителя. Я представил на мгновение, как мы вместе с Саблиным потрошим очередной сейф на улице Щусева — и мне чуть не стало дурно. Хотя, в отличие от профессора Трезорова, я еще ничего не успел выпить… Про себя я обозвал себя трижды кретином. Решил, понимаете, блеснуть своей осведомленностью. Штирлиц подумал, не сболтнул ли он чего лишнего… Тьфу!
На мое счастье, вопрос Саблина оказался риторическим.
— Вы много знаете, — повторил Генеральный с мрачной задумчивостью. — Но даже вы не знаете всего. Есть вещи, по сравнению с которыми даже Джек-Потрошитель кажется простым уличным хулиганом. Вчера, например, я узнал факт, настолько странный…
На этом самом месте прокурорской фразы между нами неожиданно влез Гоша Черник. Он был очень веселый, уже на хорошем взводе. Обычное, между прочим, для Гоши состояние. Он мне сам поведал однажды, что без двух рюмок водки и соленого рыжика вообще свой творческий день не начинает. К тому же здесь явно пахло отнюдь не двумя рюмками. Казалось, даже его выходной пиджак блестел больше обычного.
— Прошу прощения, — сказал писатель довольно бодро. — Через пять минут начинаем… как ее… торжественную часть. Пока все здесь еще на ро… то бишь на ногах.
— Подожди, Гошка, — недовольно проговорил Саблин. — Ты меня перебил. Так о чем это я говорил?
— О странном факте, — напомнил я, искренне надеясь, что речь пойдет не о таинственном обстреле из гранатомета квартиры Девочки-Нади. Однако Генерального понесло совсем в другую область,
— Вы можете себе представить, Яков Семенович, — сказал он, болезненно морщась, — чтобы человек за день забыл английский язык, которым владел чуть ли не с детства?
— Я могу представить! — немедленно встрял Черник. — Если его звездануть каменюгой по башке, он тебе не только английский — папу с мамой забудет. Вот в моем последнем романе…
— Да я не об этом! — сердито помотал головой Саблин.
— Я пока что-то не улавливаю, — медленно проговорил я. Я действительно не понимал, что Саблин хочет сказать.
— Хорошо… — сказал Генеральный с не понятным мне угрюмым ожесточением. — Вы Достоевского читали?
— Преступление и наказание? — удивленно переспросил я, совсем некстати вспомнив, как сегодня по ТВ Саблин, отругиваясь от журналистов, раздраженно приписал этот роман своему приятелю Чернику.
— Вовсе нет! — воскликнул с досадой Генеральный, опять невольно повышая на меня голос. Охрана опять недвусмысленно приняла боевую стойку. — Вы же умный человек, господин Штерн! Книжки, наверное, в школе читали не только по программе?
— Разные читал, — ответил я с обидой. Я вдруг обратил внимание, как быстро Саблин перешел в разговоре с задушевного Яков Семенович на официальное господин Штерн. Хорошо еще, что не гражданин Штерн! Видимо, я его уже здорово вывел из себя.
Наш разговор о Достоевском неожиданно обозлил поддатого Черника.
— Все-все! — оскорбленно заявил он, глядя на часы. — Мое терпение лопнуло! Никаких сегодня разговоров о чужих книгах, только о моих. Тебе, между прочим, — обратился он к Генеральному, — сейчас речь обо мне произносить. Сначала я сам выступлю, потом профессор, а потом ты. Речь написал?
— Набросали мне тут кое-что референты, — пожал плечами Саблин. — Надо, кстати, проглядеть.
— Раз надо, то прогляди, — командирским голосом проговорил Гоша. — А потом я еще сам посмотрю. Чтобы вы ничего не напутали с вашими референтами.
Генеральный покорно вытащил из кармана сложенный лист бумаги, хотел что-то мне сказать, но, как видно, передумал.
— Пойду… — только и произнес он, водрузив на нос очки, и, заглядывая в шпаргалку, направился из фойе в театральный зал. Охрана потрусила за ним, бдительно оглядывая все вокруг.
Когда прокурор скрылся из виду, Гоша спросил меня с подозрением:
— О чем это вы разговаривали с Саблиным? Мне его только-только удалось развеселить, а теперь он опять чернее ночи…
Я ответил кратко:
— О делах разговаривали. О текущих.
Черник скривился:
— Об этом кренделе, который в Лефортово сидит, что ли, толковали?
— И о нем тоже, — не стал лукавить я.
— Вот идиот! — сердито обозвал меня Гоша. — Я ведь его специально сюда выманил, чтобы он отдохнул хоть на час от этого дебилизма. Думал, хоть ты поймешь… Просто потреплешься с ним на посторонние темы. Ты ведь мастер разговорного жанра.
— Интересно, о чем бы я стал трепаться с Генеральным? — полюбопытствовал я. — О погоде?
— Мало ли прекрасных тем? — гнул свое Черник — Погода, девочки, смешные случаи из практики. Мог бы рассказать, как тебе гранату бросили в лифт.
— Ага, обхохочешься, — огрызнулся я. — Еще можно рассказать, как мне пулю из плеча вырезали без наркоза. Или о семейной жизни с Натальей. Веселенькое было бы у нас общение!
— А чего, интересные темы, — сказал Гошка, не задумываясь. — Об Иринархове сегодня он бы и в Думе смог наговориться…
От ближайшего фуршетного столика при этих черниковских словах отделился молодой человек — румяный, полненький, очень довольный жизнью. Глаза его задорно поблескивали. В руках он держал подносик с бутербродом и двумя полными рюмками. Кажется, это был последний трофей, захваченный им с фуршетного стола. Больше поживиться было уже нечем. Я спохватился, что за разговором так ничего и не успел съесть.
— Кто тут говорит про Иринархова? — спросил молодой человек, подходя к нам.
Гоша просветлел лицом. Очевидно, представлять друг другу гостей ему было гораздо интереснее, чем ворчать на старых знакомых.
— Я говорю, я, — быстро ответил он. — Кстати, познакомьтесь. Яша Штерн, наш русский Шерлок Холмс…
Я кисло улыбнулся. Нет, все-таки брошюра профессора Трезорова, очевидно, произвела разрушительное воздействие на Гошин интеллект. Но я-то здесь при чем? Хотя да: в друзьях у нашенского Чейза должен ходить не меньше, чем нашенский Шерлок.
— Не совсем уж русский, — аккуратно поправил я Черника. — Скорее уж русскоязычный.
Гоша, по обыкновению, ничуть не смутился.
— Именно, — жизнерадостно проговорил он. — А это Дима Баранов по прозвищу Бяша. Журналист и вообще светский человек. Талантливое перо, говорю с полной ответственностью.
Талантливое перо выхватило свободной от подносика рукой лаковую визитку. Мне почудилось, будто визитка извлечена из рукава, как пятый туз у опытного игрока.
— Очень приятно, — сказал я и взял протянутую визитку.
— Душевно рад, — церемонно проговорил Дима по прозвищу Бяша, улыбаясь уже, как своему давнему другу. На визитке было написано весьма лаконично: Дмитрий Юрьевич Баранов, корреспондент. Ниже были указаны два телефона, без всякого уточнения, где рабочий, где домашний.
— Скажите, Дмитрий, — поинтересовался я, — а какой газеты вы корреспондент?
— А всех! — весело ответил Баранов.
Я посмотрел ему в глаза и сразу понял, что он не врет.
— Успеваете? — с любопытством спросил я. Такого акробата пера мне видеть еще не приходилось. Дима, надо признать, производил хорошее впечатление. И не похоже было, чтобы работа его слишком измучила.
— Стараюсь успевать, — скромно признался Баранов. — Я, Яков Семенович, пока не женат, а разврат требует больших денег. Вот и кручусь. Там материал, здесь материал… Короче, работаю сутенером при собственной музе.
Гоша засмеялся:
— У тебя этих муз…
— Но-но, не кощунствуй, — погрозил пальцем Баранов. — Творчество — это, брат, святое. Ты как писатель должен это знать… — При этих словах подносик с рюмками и с бутербродом в другой руке опасно забалансировал.
— Осторожно, упадет, — предупредил я. Дима заметил, что я гляжу на бутерброд, и немедленно протянул подносик мне.
— Берите, выпейте рюмашку, закусите, — сочувственно произнес он. — По-моему, наш именинник вас даже угостить забыл. Вы ведь проголодались, я смотрю?
Я принял подносик и с признательностью сказал Диме:
— Спасибо. Хоть один человек на этом празднике задал мне правильный вопрос! — Я пригубил водку и стал сосредоточенно жевать бутерброд.
Гоша немедленно надулся:
— Чего еще спрашивать? Проголодался — бери и лопай. Я не виноват, что, пока ты дамам ручки целовал и распинался тут с Генеральным насчет «ИВЫ», тут вокруг все съели. Публика тут такая, обожрут в два счета.
— Кстати об «ИВЕ», — спохватился Баранов. — Я чего подошел-то к вам? Есть два новых анекдота.
— Выкладывай, — вмиг повеселел Черник. Настроение у него, как у ребенка, могло меняться по десять раз за пять минут. — Расскажешь — и пойдем на торжественную часть. Видишь, профессор уже мается, докладывать хочет…
Я отметил про себя, что Валерьян Валерьянович возле все той же колонны и вправду мается. Только, по-моему, вовсе не из-за предстоящего доклада.
— Значит, так, — начал Баранов. — Приходит Иринархов на «Поле чудес» и говорит Якубовичу: «Есть хорошее слово из трех букв…»
— Какой же это новый? — перебил Диму поскучневший Черник. — Я его еще на прошлой неделе слышал. Давай второй!
По правде говоря, я не слышал и первого, однако промолчал.
Дима откашлялся.
— Ага… Вот второй. Однажды Иринархов спрашивает у Карла Маркса: «Почему у меня капиталу больше, а бороды у нас — одинаковые?» Подумал основоположник марксизма и отвечает…
— Тоже старый анекдот! — разочарованно воскликнул Гоша. — Знаю его. Там еще в конце входит Владимир Ильич и спрашивает… С бородой анекдот, Бяшка! Во всех смыслах — с бородой.
Дима Баранов развел руками:
— Ну, на тебя не напасешься анекдотов. Ты их сам больше меня знаешь.
— Веселый человек, — коварно поддакнул я. — Можно сказать — человек, который смеется. Встает наш писатель утром, откушает кефиру… или там йогурта…
Гоша не стал ждать продолжения.
— Да, я веселый человек, — поспешно согласился он. — И то, что утром я пью, можно, при желании, назвать кефиром… А теперь, братцы, давайте-ка все в зал. Все в за-а-ал, — протянул он немыслимым фальцетом, явно подражая кому-то. — В за-а-ал! Начинаем! Профессор, вас это тоже касается!…
Профессор отлепился от своей колонны и, не выпуская из рук рюмки, направился вслед за гостями к дверям зрительного зала. Мы с Димой и Черником проводили его глазами.
— Думаете, не дойдет сам? — тревожно спросил Гоша у нас.
Баранов прищурился:
— Черт его знает. Ты бы подстраховал на всякий случай.
— Придется… — вздохнул Гоша и, прихватив с моего подносика вторую рюмку, нагнал Валерьяна Валерьяныча, взял его под руку и повел.
Мы с Барановым немного замешкались и, когда вошли в зал, свободными оставались только задние ряды, да еще два крайних кресла на первом ряду. Как только мы с Димой заняли эти два места, как я сообразил, почему на них до нас никто не позарился: ступеньки, ведущие на сцену, не давали вольготно вытянуть ноги.
— Пересядем назад? — шепнул я Баранову. Тот прокрутил головой и шепотом ответил:
— Досидим… Все равно надолго их не хватит. Максимум час.
Пока мы ерзали в неудобных креслах, на сцену вынесли пюпитр, на нем торжественно возлежала Гошина книга. По-моему, это был один из тех пюпитров, на которые сегодня симфонический оркестр ставил сначала ноты, а позже — рюмки. Вспыхнул луч прожектора и под аплодисменты на сцене появился сам Гоша.
— Дамы и господа! — заявил он, солнечно улыбаясь. — Для меня большая честь, что вы пришли сюда в этот скромный зал, чтобы разделить со мной мою радость. Книги — как дети. Чем больше их написал, тем больше их хочется делать и дальше… — Тут писатель слегка замялся, вдруг сообразив, что его сравнение приобрело некий фривольный характер. Но Гоша не был бы Гошей, если бы не выкрутился. — А дальше мы послушаем речь уважаемого профессора Трезорова, которому есть что сегодня сказать обо мне и о моих дети… м-м… детищах, — миновал он опасный поворот темы, по обыкновению нисколько не смутившись. — Пожалуйста, Валерьян Валерьянович! Подготовиться господину Саблину.
Публика зааплодировала. На сцене появилась фанерная трибуна, к которой из-за кулис подвели профессора. Тот сжимал в руках какие-то листки.
— Друзья, — квелым голосом проговорил Трезоров. — Чествуя Георгия Черника, мы ясно должны… м-да… должны видеть три периода развития… — Через каждые два-три слова профессор запинался, мекал, делал неподобающие паузы и вскоре стал похож то ли на Брежнева периода позднего маразма, то ли на бухого лектора из кинофильма «Карнавальная ночь».
— Помните «Карнавальную ночь»? — не выдержав, шепнул я Диме.
— Ага, — радостно фыркнул в ответ Баранов. — Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе — науке еще не известно…
Пережидая речугу нетрезвого Трезорова, я стал рассматривать сцену. Задник был украшен здоровенным транспарантом «Презентация». По бокам громоздились какие-то столбы с цепями, колонны с навьюченными сверху огромными стального цвета крылатыми лошадками и живописные обломки каких-то бастионов. Острые лопасти крыльев этих пегасов, попадая в луч прожектора, угрожающе поблескивали. С левого фланга сцены смутно чернел какой-то силуэт; мне показалось, что я узнаю контуры Нотр-Дама… Если наш Гоша Черник возводил все это ради одной презентации, он определенно перестарался.
Дима Баранов, наклонившись к самому моему уху, развеял мои опасения. Он тихонько сообщил, что и колонны, и крылатые кони, и даже Нотр-Дам не сочинены специально для Гоши, а просто взяты из спектаклей «Вернисажа». Баранов, оказывается, был не только светским, но и театральным человеком и видел чуть ли не все спектакли маэстро Кунадзе. Пока профессор на сцене дожевывал три источника и три составные части художественного метода писателя Черника, Дима популярно объяснил мне, что живописные развалины — это из инсценировки «Илиады» (спектакль идет девять часов, и все гекзаметром!… актеры стонут…), цепи — из «Черного человека», колонны — из «Мертвых душ» (там есть такой эпизод, сон Чичикова, будто он в Древнем Риме…).
— А пегасы и Нотр-Дам? — тихо поинтересовался я.
— Они — из «Аленького цветочка»…
Я тихо охнул. Как видно, голый мужик с баяном был далеко не самой ударной находкой режиссера. Уловив мой ох, Дима сжалился и заговорщицким шепотом пояснил, что в спектакле Артема Кунадзе «Аленький цветочек» объединен с «Собором Парижской Богоматери», заколдованного красавца и Квазимодо играет здесь один и тот же актер… Вместо пегасов должны были быть химеры, но художник, как всегда, сделал все по-своему и в конце концов убедил режиссера, что с крылатыми конями даже лучше. Каждая такая лошадка, — присовокупил Дима, — весит триста килограммов, крылья — из легированной стали… Специально, говорят, везли этих жеребцов из Америки…
— Откуда-откуда? — не поверил я. Всегда считал Америку приличной страной.
Дима вновь подтвердил Спектакль, оказывается, оформлял знаменитый штатовский авангардист Эрнст Шаде. Шайзе? — переспросил я. Баранов хмыкнул и поправил меня. По его усмешке я заключил, что язык идиш ему смутно знаком.
За обсуждением вопроса о реквизите спектаклей маэстро Кунадзе мы чуть не пропустили минуты, когда профессор со своими листками под бурные аплодисменты уполз со сцены. Вместо него на трибуну взошел высокий гость — Генеральный прокурор Саблин. Охранники, спрятавшись в боковых кулисах, зорко поглядывали в зал. Я покрутил головой и обнаружил шевеление на балконе. Как видно, телохранители бдили и там, опасаясь снайперов.
— Дорогие друзья! — с улыбкой начал Саблин. — Я тут на правах свадебного генерала, поэтому речь моя будет короткой. — Он заглянул в свою бумажку, но сразу поднял глаза. — У меня тут написано много хороших слов о книге моего друга Георгия Черника Это референты постарались. Я этот текст отдам писателю, пусть порадуется. Там много, наверное, дельных мыслей… Но сам я, к сожалению, не успел прочитать новую Гошину книгу, поэтому о ней я скажу самому автору потом, когда прочту…
Публика зааплодировала. По сравнению с бубнящим профессором прокурор необычайно выигрывал. Оказывается, он умел держаться на публике. И неплохо держаться. Скорее всего, телевизионщики нарочно ловили его врасплох, чтобы превратить его для зрителей в ограниченного чиновника-придурка. Впрочем, сообразил я, чего еще ждать от нашего ТВ? Платит-то ему «ИВА», а вовсе не Генеральная прокуратура. А кто платит, тот и музычку заказывает. Не удивлюсь, если сегодня в вечерних новостях по всем программам, кроме «Чертовой дюжины», нам продемонстрируют косноязычного заику-прокурора. Знаем, как такие штучки делаются.
— Лучше я скажу немного о самом авторе, — продолжал тем временем Саблин. — Георгия Константиновича Черника я знаю, по-моему, уже лет двадцать…
— Гляди! — неожиданно резко толкнул меня в бок Дима и стал куда-то показывать пальцем.
В первый момент я не понял, в чем дело, а затем вдруг с ужасом увидел, как колонны с пегасами начали медленно, как в кино, валиться на сцену. Зал ахнул.
— Назад!!! — заорал я, вскакивая с места. — Саблин! Беги-и-те! Назад!
Прокурору не хватило каких-то двух-трех секунд. Он их потратил на то, чтобы взглянуть вверх, и только потом стал мучительно медленно прыгать в направлении кулис, откуда так же неторопливо, словно по грудь в воде, стали ему навстречу выпрыгивать коротко стриженные охранники с пистолетами. Но в кого им было целить? И в кого стрелять? Легкие полые колонны стали цепляться одна за другую, как костяшки домино. Серебристые пегасы падали с них на сцену с тяжелым металлическим лязгом. Один из пегасов легко разнес в щепки хлипкую трибуну, второй ударил Саблина в спину, еще один стальным крылом коснулся прокурорской шеи. Какая-то женщина в зале истерически взвизгнула, но визг ее был немедленно заглушен новым металлическим лязгом. Кровь брызнула фонтаном, чуть не достигнув первых рядов. Прокурор нелепо взмахнул руками, но подняться с пола уже не смог. Удар пегасова крыла был так силен, что голова оказалась отрезанной напрочь и полетела куда-то в глубь сцены. В издевательски ярком луче прожектора мелькнул квадратный подбородок, а затем и этот луч вдруг погас. В зале наступила полная темнота, только на сцене пару раз возникли и пропали желтые снопики огня, сопровождаемые громкими хлопками. Это обезумевшая охрана палила куда-то наугад. Куда-то в ту сторону, где первыми начали падать колонны…
Я сорвался с места и бросился к выходу из зала, наступая на чьи-то ноги и немилосердно расталкивая невидимую в темноте публику локтями. Тех, кто вызвал эту ужасную катастрофу, наверняка давно не было на сцене. Если они сейчас уже не бегут к автостоянке, то можете считать меня полным идиотом.
Глава 3
НОЧЬЮ ВСЕ КОШКИ…
Когда на твоих глазах только что убили человека, то подло даже заикаться о своем везении. Но мне все-таки повезло: неудобное кресло в первом ряду, которое я занял, было едва ли не самым ближайшим к двери, ведущей в фойе. Поэтому толкаться среди обезумевших зрителей и орать «С дороги!» мне пришлось всего секунд тридцать. После чего я вырвался на оперативный простор в темное фойе, где всего меньше часа назад мы так мило беседовали с Саблиным и Гошей. Никакого фонарика на презентацию я взять, конечно, не догадался и рисковал на бегу врезаться лбом в какую-нибудь колонну. Хорошо еще, что со времен моего счастливого детства театр «Вернисаж» не перестраивался — иначе я, избежав столкновения с колоннами, загремел бы с особенно крутой лестницы — прямо к служебному выходу. Но я не загремел. Я помнил, помнил эту сволочную лестницу с шершавыми (до сих пор) перилами. Я однажды пересчитывал ее ступеньки. Лет тридцать назад, когда во время «Слоненка» у меня прихватило живот и я, выскочив из зала, заметался в поисках туалета.
Вот и выход. Те, кто спланировал покушение на Саблина, — я не сомневался, что это было именно покушение, — должны были выбираться только через эту дверь: она ближе всего к сцене, и до автостоянки здесь путь короче. К тому же нормальные преследователи, по логике вещей, ломанулись бы строго по прямой, через парадную дверь, сегодня гостеприимно распахнутую. Однако, если они так думали, то немножечко промахнулись. Яков Семенович Штерн с детства не был нормальным и, как уже отмечалось вечно пер в обход. Иногда и в обход здравого смысла, подумал я самокритично на бегу. И даже не иногда, а довольно часто.
Вот и выход. Те, кто спланировал покушение на Саблина, — я не сомневался, что это было именно покушение, — должны были выбираться только через эту дверь: она ближе всего к сцене, и до автостоянки здесь путь короче. К тому же нормальные преследователи, по логике вещей, ломанулись бы строго по прямой, через парадную дверь, сегодня гостеприимно распахнутую. Однако, если они так думали, то немножечко промахнулись. Яков Семенович Штерн с детства не был нормальным и, как уже отмечалось вечно пер в обход. Иногда и в обход здравого смысла, подумал я самокритично на бегу. И даже не иногда, а довольно часто.