Страница:
Во дворе, как всегда, никого не было, зато в метро ехать было большим удовольствием. Несмотря на вечерний час пик, вокруг меня образовалась в вагоне небольшая мертвая зона, и я, обнаглев, через пару остановок даже присел. Мог бы даже и прилечь — народ бы не пикнул. Чужое падение в эту пропасть напоминает любому пассажиру метро о собственной полноценности. У тебя маленькая зарплата, дура жена, скверная квартирка, но у ЭТОГО-ТО вообще ничего нет, и по контрасту твоя жизнь кажется не такой уж плохой…
Осчастливив своим видом целый вагон, я без приключений добрался до заветного телефона. Покойному Петру Петровичу не было никакого смысла меня обманывать: трюк с этим автоматом они пока не раскусили. Что ж, лучшее, как известно, есть враг хорошего.
Я набрал знакомый номер.
— Алло! — откликнулся голос в трубке. Ты смотри! — подумал я. Похоже, это Колян. Реабилитирован подчистую, надо полагать. И, оказывается, не посмертно. Партия вскрыла грубые нарушения соцзаконности и доказала, что к взлому сейфа и похищению дискеты гоблин Николай отношения не имеет.
Я откашлялся в трубку и произнес:
— Привет, Колян!
— Привет… — удивленно-настороженно ответил мой знакомец. — Это кто?
Поскольку бес для особых поручений Петр Петрович меня разоблачил, хранить инкогнито было совершенно ни к чему.
— Говорит Яков Семенович Штерн, — представился я. — Давай, Коля, дуй за начальством. У меня к нему разговор есть…
Очевидно, в среду ивовых гоблинов мое имечко уже просочилось. Колян, опешив сначала от такой наглости, затем спохватился и выплюнул в трубку много грязной матерщины. Я отстранил свое ухо от трубки, позволил ругани стечь на пол, а затем сказал спокойно:
— Не зли меня, Коля. Зови начальство. Я ведь могу кое-кому напомнить, как ты мне давал наводочку на сейф.
Колян напоследок злобно каркнул, но усек и на минуту исчез из трубки. Через минуту на его месте оказался другой голос, уже незнакомый.
— Вы действительно Штерн? — строго поинтересовался голос.
— А вы сравните потом вчерашнюю и сегодняшнюю записи наших разговоров, — любезно предложил я, — и все поймете. Один ваш деятель — ныне, увы, покойный — рассказывал мне о чудесах вашей техники. Он много чего рассказал, пока не умер…
Это было почти правдой: Петр Петрович, считая меня уже практически покойником, кое о чем действительно успел натрепаться.
— Вам это так с рук не сойдет, — сказал голос чуть менее уверенно.
— Что это? — осведомился я. — На что могли рассчитывать ваши люди, затеяв пальбу в святом для москвичей книжном центре? Только на то, что и получили… Однако вернемся к нашим баранам. Когда я смогу получить любимого Макдональда?
Голос в трубке поперхнулся:
— Да вы что? Да разве…
Я сказал коротко:
— Ваш товарищ вчера тоже удивлялся по этому поводу. Считайте это моим капризом. Маньяк я, поняли? Повернутый на Макдональде.
— Хорошо-хорошо, — проговорил голос. — Мы уже все поняли. Мы догадываемся, что за люди вас наняли… нам нужно время.
Чтобы просто отдать мне чужую дискету и получить взамен свою, никакого особенного времени не требовалось. Но, как ни странно, я не стал спорить. Мне бы самому не мешало немного времени для размышлений.
— Согласен, — сказал я. — Даю вам на размышление тридцать шесть часов. После чего мне придется обнародовать сведения, которыми я располагаю.
Это было вранье чистейшей воды. Естественно, обнародовать я смог бы только результаты своих туманных бдений со словарем. И не больше.
— Вы блефуете, — возразил голос еще менее уверенно и гораздо более нервно.
— Отчего же, — нагло произнес я. — Проект «Доппель»… — На этом месте я закашлялся и вместо второй части слова пробормотал нечто неразборчивое.
Приемчик сработал.
— Мы поняли, — поспешно сказал голос с некоторыми, как мне показалось, паническими интонациями. — Не надо по телефону. Мы… мы готовы обдумать ваши условия.
— О'кей, — ответил я. — Я свяжусь с вами через тридцать шесть часов. Только смотрите, не наделайте глупостей…
И я бросил трубку. За то время, которое я дал «ИВЕ», мне самому предстояло разобраться кое в чем. Блеф хорош только один раз. К моменту следующего нашего свидания мне нужно хотя бы примерно знать, что же скрывает эта дискета на самом деле. И еще, сообразил я вдруг: и покойный Петр Петрович, и этот, новый, упорно вели речь о каких-то людях, меня нанявших. Меня наняла, как известно, птичка Жанна Сергеевна Володина. Но вот ОНИ-ТО о ком подумали?
Глава 6
Осчастливив своим видом целый вагон, я без приключений добрался до заветного телефона. Покойному Петру Петровичу не было никакого смысла меня обманывать: трюк с этим автоматом они пока не раскусили. Что ж, лучшее, как известно, есть враг хорошего.
Я набрал знакомый номер.
— Алло! — откликнулся голос в трубке. Ты смотри! — подумал я. Похоже, это Колян. Реабилитирован подчистую, надо полагать. И, оказывается, не посмертно. Партия вскрыла грубые нарушения соцзаконности и доказала, что к взлому сейфа и похищению дискеты гоблин Николай отношения не имеет.
Я откашлялся в трубку и произнес:
— Привет, Колян!
— Привет… — удивленно-настороженно ответил мой знакомец. — Это кто?
Поскольку бес для особых поручений Петр Петрович меня разоблачил, хранить инкогнито было совершенно ни к чему.
— Говорит Яков Семенович Штерн, — представился я. — Давай, Коля, дуй за начальством. У меня к нему разговор есть…
Очевидно, в среду ивовых гоблинов мое имечко уже просочилось. Колян, опешив сначала от такой наглости, затем спохватился и выплюнул в трубку много грязной матерщины. Я отстранил свое ухо от трубки, позволил ругани стечь на пол, а затем сказал спокойно:
— Не зли меня, Коля. Зови начальство. Я ведь могу кое-кому напомнить, как ты мне давал наводочку на сейф.
Колян напоследок злобно каркнул, но усек и на минуту исчез из трубки. Через минуту на его месте оказался другой голос, уже незнакомый.
— Вы действительно Штерн? — строго поинтересовался голос.
— А вы сравните потом вчерашнюю и сегодняшнюю записи наших разговоров, — любезно предложил я, — и все поймете. Один ваш деятель — ныне, увы, покойный — рассказывал мне о чудесах вашей техники. Он много чего рассказал, пока не умер…
Это было почти правдой: Петр Петрович, считая меня уже практически покойником, кое о чем действительно успел натрепаться.
— Вам это так с рук не сойдет, — сказал голос чуть менее уверенно.
— Что это? — осведомился я. — На что могли рассчитывать ваши люди, затеяв пальбу в святом для москвичей книжном центре? Только на то, что и получили… Однако вернемся к нашим баранам. Когда я смогу получить любимого Макдональда?
Голос в трубке поперхнулся:
— Да вы что? Да разве…
Я сказал коротко:
— Ваш товарищ вчера тоже удивлялся по этому поводу. Считайте это моим капризом. Маньяк я, поняли? Повернутый на Макдональде.
— Хорошо-хорошо, — проговорил голос. — Мы уже все поняли. Мы догадываемся, что за люди вас наняли… нам нужно время.
Чтобы просто отдать мне чужую дискету и получить взамен свою, никакого особенного времени не требовалось. Но, как ни странно, я не стал спорить. Мне бы самому не мешало немного времени для размышлений.
— Согласен, — сказал я. — Даю вам на размышление тридцать шесть часов. После чего мне придется обнародовать сведения, которыми я располагаю.
Это было вранье чистейшей воды. Естественно, обнародовать я смог бы только результаты своих туманных бдений со словарем. И не больше.
— Вы блефуете, — возразил голос еще менее уверенно и гораздо более нервно.
— Отчего же, — нагло произнес я. — Проект «Доппель»… — На этом месте я закашлялся и вместо второй части слова пробормотал нечто неразборчивое.
Приемчик сработал.
— Мы поняли, — поспешно сказал голос с некоторыми, как мне показалось, паническими интонациями. — Не надо по телефону. Мы… мы готовы обдумать ваши условия.
— О'кей, — ответил я. — Я свяжусь с вами через тридцать шесть часов. Только смотрите, не наделайте глупостей…
И я бросил трубку. За то время, которое я дал «ИВЕ», мне самому предстояло разобраться кое в чем. Блеф хорош только один раз. К моменту следующего нашего свидания мне нужно хотя бы примерно знать, что же скрывает эта дискета на самом деле. И еще, сообразил я вдруг: и покойный Петр Петрович, и этот, новый, упорно вели речь о каких-то людях, меня нанявших. Меня наняла, как известно, птичка Жанна Сергеевна Володина. Но вот ОНИ-ТО о ком подумали?
Глава 6
ТРЕТИЙ МОГИЛЬЩИК
Утром я нацепил свое камуфляжное тряпье, еще раз хорошенько обсыпал все ужасные хламиды пылью, огрызок кепки натянул на самые глаза и отправился на Солянку — устраиваться в похоронную контору «Норд». На один день, естественно. Возможно, даже на одни-единственные похороны.
Когда я прибыл, дворик возле входа в «Норд» уже оккупировало десятка три бомжей, одетых, как я и даже еще хуже. Они возбужденно переговаривались между собой, ожидая девяти часов, когда должен был появиться нарядчик и отобрать десяток счастливцев, кандидатов на временные должности младших землекопов. Когда «Норд» был молоденькой фирмой и еще не вытеснил с рынка ритуальных услуг таких монстров, как «Вечную память» и «Реквием», здешние ребятишки вынуждены были все делать самостоятельно — в том числе и сами копать могилы по требованию заказчика. Работа, сами понимаете, грязная, а дождливой осенью — втройне. Парни же в «Норде», вроде моего дружка Миши Алехина, были людьми интеллигентными, с высшим медицинским образованием, и потому исполняли работу рядовых землекопов хоть и старательно, но с явным отвращением. Стоило «Норду» заматереть, и должности третьих могильщиков в фирме были ликвидированы как класс. Отныне любой порядочный нордовец уже пальцами не касался древка лопаты или заступа: на такую работу набирался низкооплачиваемый уличный сброд, способный под бдительной охраной (чтобы не сперли и не пропили к такой-то матери шанцевый инструмент) ковырять раскисшую землю в соответствии с похоронными стандартами. Ежеутренне дежурный нарядчик выбирал из толпы страждущих более-менее крепких дядек, давал им подышать в трубку и, убедившись, что дядьки ни в одном глазу, распределял их по участкам. Чаще всего наряды отправлял именно Алехин, ему на глаза я как раз надеялся сейчас аккуратно попасться.
Возле самой запертой двери сгрудились несколько наиболее нетерпеливых будущих гробокопателей: человек пять бомжей взяли в кружок шестого, которому — ввиду сильного кайфа — работа сегодня в «Норде» точно не грозила. Впрочем, он, как я понял, пришел сюда, просто чтобы поделиться потрясающими воспоминаниями о своем вчерашнем дне. Чтобы стать поближе к двери, мне пришлось тихо внедриться в самый бомжатник, а значит, выслушивать нетрезвый мемуар. Мемуар, впрочем, был на редкость занимательным. Оказалось, что данный гражданин не просох к сегодняшнему утру по уважительной и на редкость приятной причине. Ибо вчера вечером им был получен сказочный подарок в виде четырех бутылок красненького, килограмма вареной колбасы и белого батона. К батону и колбасе товарищи мемуариста отнеслись сдержанно, а вот упоминание о красненьком вызвало всплеск эмоций. Со всех сторон посыпались обвинения в нетоварищеском поведении и в невыполнении святой обязанности мемуариста принести хотя бы один пузырь на круг — с целью употребить в компании после трудовой вахты. Герой дня радостно-виновато оправдывался, намекая на то, что честно заначил было для друзей одну поллитру, но, пока утром добирался к братве из своего засранного Щелкова, душа очень загорелась. И непреодолимое желание было сильнее уз товарищества…
Услышав про Щелково, я насторожился.
— Эй, друг, — спросил я из толпы, — а где это у вас бесплатно выпить-закусить дают? Очень желаю съездить…
В толпе вокруг снисходительно заржали, а пьяненький именинник, подняв палец, ответил важно:
— Опоздал, землячок.
И затем, сплюнув на землю, добавил торжественно и печально:
— Такая лафа только раз в жизни бывает.
Мне тут же популярно объяснили, что вчера в Щелковском районе выбирали в депутаты нашего Авдеича и всем, кто по-честному обещал за него голосовать, хорошие люди без всяких расписок раздавали с грузовиков красненькое и закуски кто сколько в руках унесет. Судя по всему, хорошие люди действовали с размахом.
— Правда, что ли, просто так давали? — сделав недоверчивую гримасу, поинтересовался я у именинника. — А вдруг бы ты, к примеру скажем, выпить взял, а Авдеича вычеркнул… Кто бы тебя проверил?
— Да что же я, падла какая? — искренне обиделся мемуарист. — Мне люди добро делают, а им что? Дулю? Дерьма-пирога? Да если хочешь знать, я бы за Авдеича даром, всего за одну поллитру проголосовал бы! Наш он мужик, ясно? В тюряге сидит за народное счастье. Как Ленин, понял?
Бомжи вокруг стали неодобрительно коситься на меня, а один из них, воинственного вида, в замызганной солдатской шинели без погон и в лыжных ботинках, высказался про меня в том духе, что раз я Авдеича не уважаю, то сам я и есть падла, сволочи кусок, и мне надо немедленно надавать по тыкве. В предчувствии большой драки я уже подтянул штаны, принял удобную стойку и приготовился занять круговую оборону. Однако в эту минуту щелкнул замок двери «Норда» и выглянул подрядчик, из-за чего мое хамство было мгновенно забыто. Нарядчиком, как я и предполагал, оказался мой знакомец Алехин. Одет Мишка был в шикарную кожаную куртку, черные же лаковые полусапожки, а на голове нес блестящий картуз с высокой тульей. В толпе оборванных доходяг Алехин был похож на эсэсовца из старого кинофильма — лагерного надзирателя, решающего, кто из заключенных еще способен арбайтен, а кого уже надлежит шиссен. По крайней мере, и одежда, и брезгливое выражение лица вполне соответствовали этой картинке. Оглядев толпу опытным взглядом торговца живым товаром, он даже не стал вынимать свои трубочки для проверки на алкоголь, а на глазок выбраковал самых похмельных и трясущихся алконавтов. Из остальных он нашел рабсилу поприличнее и стал лениво тыкать пальцами в счастливцев:
— Ты пойдешь… ты… вот ты… нет, я не тебе, морда… еще ты…
— Меня возьми, начальник! — крикнул я, протискиваясь как можно ближе к эсэсовцу Мишке.
Алехин глянул в мою сторону, сначала не узнал, нахмурился, потом узнал, с трудом удержался от улыбки и наконец сказал сурово, ткнув пальцем в меня:
— Хрен с тобой. И ты тоже.
Оставшиеся за бортом загалдели, что, дескать, я пришел позже других, но Алехин так свирепо глянул на них, что они, ругаясь под нос, стали расходиться. Десяток избранников Мишка отконвоировал на второй этаж оформлять договора, а меня в суматохе впихнул в свой кабинетик.
После чего захлопнул дверь и сказал мне, довольно усмехаясь:
— Привет частному сыску!
— Привет похоронному бизнесу! — в тон Мишке ответил я, делая подобие реверанса.
— Опять вышел на тропу войны? — полюбопытствовал Алехин, обозревая мои лохмотья. Причина моих частых превращений была Мишке давно известна.
Тем не менее я сказал:
— Что ты, родной! Пьесу «На дне» репетирую. Вживаюсь, можно сказать, в образ.
— Так-так, — подмигнул Мишка — А у меня какая будет роль в этой пьесе? Давай-давай, колись.
Я критически осмотрел одежду Алехина и ответил:
— На сцену в таком виде выпускать тебя, конечно, нельзя. Нет в этой пьесе роли эсэсовца. Придется тебе, дружок, за сценой изображать раскаты грома.
— Яволь, — щелкнул каблуками Мишка. — Я готов. Так что мне надо сделать, Яков Семеныч?
В двух словах я изложил кожаному Алехину свою просьбу. Мишка тут же порылся в пачке сегодняшних нарядов, пересмотрел все и сказал, что МОЕГО, наверное, успела перехватить «Вечная память». Однако и у «Норда» на сегодня есть заказец на ближайшем к МОЕМУ участке Солнцевского кладбища. Обслуживание по полной программе. Плюс установка мраморного монумента из материала заказчика. Вся работа займет часа четыре.
— Отлично, — кивнул я. — Запиши меня в эту бригаду. Буду яму копать и даже денег за это с тебя не возьму.
— Яш, а Яш, — осторожно осведомился Алехин. — Чегой-то серьезное намечается?
— Да не хотелось бы, — задумчиво проговорил я. Вдаваться в подробности не имело смысла, к тому же и Мишка, уважая мою работу, с особенными расспросами никогда и не встревал. — Однако мне там надо обязательно быть. И так, чтобы меня никто не узнал.
— Понял, — сказал Алехин. — Рискуешь?
— Есть немного, — согласился я. О моей дружбе с покойным, я думаю, кое-кому было известно, наверняка на похоронах меня ждали. Однако не пойти я не мог. Просто по-человечески. Ко всему тому мне было и любопытно, КТО может прийти туда по мою душу. Такое вот частно-сыскное любопытство с похоронным отливом. Коктейль из чувства долга и куража. Та еще дьявольская смесь, доложу я вам.
— Только с этими не заводись, — проговорил Мишка, — с напарничками своими по бригаде. Я-то знаю эту публику, за рюмку водки живого человека в гроб положат и скажут, что так и было… И зря ты меня эсэсовцем обзываешь, — продолжил он грустно. — Мы сперва, как только бомжей этих в землекопы начали вербовать, хотели с ними по-людски. На пьянство глаза закрывали, на качество работы. Платим-то мы им сдельно, заработал — сразу получи. И отовариться можно сразу в «Норде», на тридцать процентов дешевле, чем в городе; только для своих.
— И что вышло? — спросил я.
— Чуть в трубу не вылетели с такой благотворительностью, — с печальной усмешечкой поведал мне Алехин. — Такой бардак начался! Работать стали через пень колоду, водку жрать, наряды путать… Один раз чуть нашу фирму вообще под монастырь не подвели. Вместо Солнцевского, понимаешь, завалились на Кунцевское. Первое — ладно, ведомственное, а второе-то — режимное. Филиал Новодевичьего. Там как раз какого-то маршала закапывали, официальные лица, кто-то из Генштаба, из президентской администрации, охраны полно, снайперы… И тут через главные ворота вваливают эти пьяные рожи на нашем фирменном «уазике» и по центральной аллее, да на полном ходу… Дегенераты! Сколько нам потом стоило отмазаться в мэрии, я тебе не скажу. Да ты и не поверишь. Два дня были под угрозой закрытия, чудом спаслись. Представляешь теперь, из кого рабочую силу вербуем?
— Представляю себе, — сказал я. — Видел, заводная публика. За пару поллитровок Джека-Потрошителя в отцы родные произведут… — И я в двух словах пересказал Алехину мемуар, услышанный мною за пять минут до открытия дверей «Норда».
Как только я упомянул об «ИВЕ» и Иринархове, Мишка помрачнел и выругался смачно.
— Тебе тоже эта реклама плешь проела? — сочувственно поинтересовался я у хмурого Алексея. Приятно было видеть человека, который не сходит с ума от радости при упоминании о нашем дорогом Авдеиче. Наверное, в Москве таких людей большинство, подумал я. А на экранах ТВ мелькает придурковатое меньшинство. Оно-то нам и бросается в глаза.
— Да не только реклама! — буркнул Мишка. — Эти твари нас кинули на десять лимонов. Подрядили наших бомжей ямки копать под свои гребаные транспаранты. Работа была срочная, как положено, договорились о наценке… А потом, когда дело до оплаты дошло, они и наехали. Дескать, передумали, щиты рекламные поставили уже без вашей помощи и вообще будьте довольны, что к вам обратились такие серьезные господа! И расплатились, волки, только по квитанции. По официальной, гниды, которую мы для налоговой составляем. Вот дешевки! Теперь вокруг всей Москвы вкопают плакаты и с ивой, и с этим бородатым ублюдком… И практически за наш счет! Обидно ведь, Яш.
— Само собой, — согласился я — Экономные, сволочи. Если со всеми честно расплачиваться, откуда бы им взять деньги, допустим, на акваланг Черешне или на какой-нибудь ворокинский музей Кузнецова? В одном месте скопят, в другом отдадут. Деньги-товар-деньги. Экономика должна быть, сам знаешь…
Алехин, оказывается, вчера, как и я, смотрел вечерние новости и потому заругался еще сильней.
— Ведь есть же у них деньги, есть! В Москве им каждая старушка в платке свою заветную пару штук гробовых несет. Они триллионы наваривают, жадюги позорные. Неужели бородатый все под себя гребет?
Хорошо, что Алехин не догадывается, подумал я, КАКИЕ игры мне приходится играть с «ИВОЙ». Иначе отшатнулся бы от меня, как от прокаженного. Триллионы убивают не так, как миллионы или миллиарды. Тяжесть удара иная. То, что было вчера в «Олимпийце», это так, легкая разминка. Триллионы от человека вроде меня мокрого места не оставят. Даже атомов. Одна надежда теперь только на иринарховскую жадность. Авось «ИВА» поскупится бросить на Якова Семеновича Штерна ядерную боеголовку. Это ведь та-а-кая сумма.
— Скупой платит дважды, — утешил я Михаила. — Может, «ИВА» еще пожалеет, что не доплатила вам эти несчастные десять лимонов.
— Ну да, пожалеет, — совсем невесело улыбнулся Алехин. — Зальется бородатый горючими слезами и вернет нам десятку на блюдечке. Как же! Ты видишь, что в Москве творится? Это мы уж, скорее, пожалеем, что сначала из-за этой десятки возбухли и чуть было не крутанули разборку. Бог вразумил, одумались… Хватит, — оборвал он свой монолог. — Чего теперь душу растравлять? Умеешь ведь ты, Яшка, своей въедливостью испортить человеку настроение.
— Характер у меня такой, — отозвался я. — Пакостный. Так, значит, как я добираюсь до Солнцевского?
— Вас всех отвезут, — сказал Алехин, снова возвращаясь к своим обязанностям строгого нарядчика с эсэсовскими замашками. — И чтобы работать у меня там на совесть. Ясно тебе, бомж несчастный?
— Я-я, герр оберст! — кивнул я. И, повернувшись кругом, вышел.
Солнцевское кладбище, как верно заметил кожаный Алехин, было ведомственным. Заложило его хозуправление ГПУ в середине 20-х, когда этот район был еще неприбранной окраиной столицы и до его нынешнего относительного благоустройства было как до коммунизма. Однако само кладбище благоустраивалось значительно быстрее, чем прилегающие районы: к 1934-му, когда ОГПУ плавно переросло в НКВД, здесь уже хоронили чекистов среднего звена — тех, кому посчастливилось уйти в мир иной до Большого Террора. Иногда к Солнцевскому снисходили и большие чины, благо место было хорошее. Руками пригнанных зэков обычное кладбище очень скоро было преобразовано в некий оазис, городок с тенистыми английскими аллейками, беседками, хозяйственными постройками и даже оборудованной по последнему слову тогдашней техники стоянкой автомашин. Примерно до середины 30-х каждые похороны на Солнцевском превращались в длительную траурную церемонию. Здесь положены были непременный оркестр, салют, выступления не меньше чем замнаркома и установка памятника, заказанного чуть ли не в мастерской самого Бориса Иофана. Именно в те годы и возникла старая часть кладбища: тут царили гранит, мрамор и позолота; огромные сооружения в духе сталинских новостроек должны были навевать мысли об усыпальницах римских императоров и еще о вечности. Впрочем, известные события в мире людей не могли не затронуть загробный мир. Чистки 30-х сделали, церемонии короче, строже, формальней; дорогие надгробия перестали заказывать. Никто не мог быть уверен в том, что человек, которого сегодня мирно, под оркестр, опустили в землю, завтра вдруг не окажется скрытым троцкистом, пособником и шпионом, недостойным даже похорон в волчьей яме. В этом случае распорядитель похорон автоматически превращался в пособника врагу. В те годы ветер времени снес именные таблички с десятков, если не с сотен монументов. К началу 50-х Солнцевский некрополь представлял собой фантастическое зрелище: роскошные памятники неизвестно кому тянулись вверх своими безглазыми лицами, а у их оснований скромно, как грибы-боровички, гнездились дешевые типовые надгробия, поставленные чекистам, покамест еще ни в чем не заподозренным…
Этот краткий курс кладбищенской истории прочел мне, новичку, пожилой шофер нордовского фирменного «уазика», пока мы добирались до места. Вероятно, я был не первым бомжем, кого этот краевед-любитель обогащал своими познаниями. Оттого-то речь шофера выглядела гладкой и красиво закруглялась в тех случаях, когда должна была возникнуть пауза и последовать вопрос слушателя. Я был прилежным слушателем и не подводил.
— Неужели так и стояли памятники безымянными? — спрашивал я.
— А то, — отвечал шофер, не забывая, впрочем, бдительно поглядывать на дорогу. — Какие-то таблички сторожа сбивали, от греха подальше. А некоторые сами родственники уносили, до лучших времен. К шестидесятым, правда, слепых монументов почти что не осталось. Кого реабилитировали, к кому подселили новых квартирантов — не пропадать же добру. Так что теперь — кладбище как кладбище. Генералов мало, но майоры, подполковники гэбэшные — в самом лучшем виде. В 70-е стали сюда и эмвэдэшников пускать, и из прокуратуры, и из минюста чиновников помельче. Генерального прокурора, понятно, не здесь закопают — не иначе, как на Ваганьковском, там публика почище. Но вот зама его — если бы, не приведи Господь, случилась и такая оказия — привезли бы, наверное, сюда, на Солнцевское…
— Ну, а мы сегодня кого хороним, папаша? — интересовался я, заметив очередную паузу.
— Майора какого-то, — с готовностью объяснил мне краевед-любитель. — Пограничника. Где у нас сейчас воюют на юге — как раз оттуда доставили, в цинковом гробу. Памятник будет хороший, но обычный. Не склеп, конечно, как у Понятовского… — Шофер опять сделал хитрую паузу.
— Какого еще Понятовского? — послушно спросил я. Все равно, кроме разговора с кладбищенским краеведом, никаких развлечений в пути не было. Разговоры двух моих коллег-землекопов о преимуществах спирта «рояль» над портвейном «три семерки» поддерживать мне не хотелось. Я, может быть, и бомж, но интеллигентный. Наподобие Барона из пьесы «На дне».
— Э-э, мужик, это особая история, — с удовольствием проговорил шофер. — Если сегодня выберешь минутку, не поленись, сбегай на старую часть кладбища. Там сейчас, правда, никого не хоронят, потому пусто. А лет десять назад еще закапывали, по спецразрешению, ясное дело. Этот Понятовский был тогда какой-то шишкой в польском ГБ — не министром, но большим человеком. И к тому же потомственным шляхтичем с во-от такой родословной… — Шофер нарочно освободил одну руку от руля, чтобы показать длину родословной. «Уазик» угрожающе вильнул. Я с испугом подумал, что, если рассказ о склепе окажется слишком длинным, мы все четверо можем попасть на кладбище уже не в качестве похоронщиков, а наоборот.
— Понятно-понятно, — поспешно кивнул я.
— Вот я и говорю, — неторопливо продолжил шофер-краевед. — Древний такой шляхтич. Граф, допустим. И папа этого Понятовского из ГБ погиб у нас под Москвой и похоронен как раз на этом месте. Дрянненький такой памятник стоял, каменная плита с надписью. Короче, как у всех. А папа, сам понимаешь, тоже был граф и тоже шляхтич… Но тогда это не приветствовалось…
— Само собой, — поддакнул я, следя за дорогой.
— И сын из ГБ, набравши себе чина, решил исполнить долг чести: перезахоронить папу прилично. Большие деньжищи, говорят, затратил, но перевез сюда по частям фамильный склеп, здесь его собрали, все как полагается… Ну, сам увидишь, если захочешь. Настала пора старого Понятовского в склеп перетаскивать. Вскрыли ту, военных лет могилу — а покойника-то нет! Даже праха нет. Кенотаф это называется: памятник без покойника, понимаешь?
— А кто же старого графа спер? — поинтересовался я.
— Да никто, — объяснил шофер. — Мне умные люди потом рассказали, что в войну сюда мало покойников возили. И кому охота мертвеца переть с фронта? Там и закапывали обычно. Но если был какой начальник — скажем, особого отдела или штабной, — то камень ставили и здесь. Вроде перевезли…
— И что же Понятовский-сын? — спросил я. — Разозлился поди?
— А ты как думал? — ответил шофер, сворачивая на узкую дорогу наш «уазик». Первый и второй могильщики примолкли, и я понял, что подъезжаем. — Заругался пан и уехал опять в свою Польшу. Обещал разобрать склеп и увезти обратно. Да, видно, все руки не дошли. Или, может, помер. Так и стоит эта будка пустая, вроде дзота. Дверь там как будто заварена, но это видимость одна. Ваш брат землекоп туда часто наведывается. Летом, в холодке, там очень даже хорошо…
Уазик тряхнуло, и мы наконец въехали на автостоянку Солнцевского кладбища. Кроме нас здесь припарковались только парочка автобусов, чей-то стального цвета «бьюик» и черный «рафик» с двумя буквами В и П на корпусе.
— Ага, — сказал шофер-краевед. — Наши конкуренты уже прибыли, Вечная память. Сегодня они здесь тоже, СВОЕГО работают. Уже панихида началась, скоро закопают…
Я вздохнул про себя. Потому что СВОИМ был как раз Гоша Черник — не майор и не полковник, не гэбист и не эмвэдэшник. Даже не потомственный шляхтич. Закапывали именно его. Место на ведомственном кладбище — последний подарок писателю Гоше от тех, кого он в своих книгах изображал рыцарями без страха и упрека. Выделить для Черника место на Солнцевском было, разумеется, проще, чем отыскать его убийц.
— За работу, — скомандовал шофер. В нашей похоронной команде он был, оказывается, формальным лидером. Раздавал заступы, отдавал приказы и следил за ходом выполнения работ.
Фамилия майора-пограничника была Гейзин. На барельефе, который нам надлежало установить, изображен был профиль горбоносого красавца. Очевидно, при жизни майор был отличным солдатом и примерным семьянином — во всяком случае, вдова и сослуживцы, наблюдавшие за нашей работой, были особенно безутешны. Выравнивая края могилы своей лопатой, я не забывал между делом поглядывать на небольшую толпу метрах в ста от будущего гейзинского барельефа. Судя по всему, на Гошиных похоронах публика тоже, как и подобает, скорбела по усопшему. Это не помешало, однако, превратить прощание с Гошей в странную смесь литературного вечера и политического митинга. Ветер иногда доносил до меня обрывки траурных речей. Как я понял, ругали правительство, Президента и особенно мэра за преступный беспредел. Ругали искренне. Также хвалили Гошины книги, причем хвалили больше по обязанности. Только один из выступавших, по выправке военный или гэбист в чине, говорил о черниковских романах самозабвенно. Из-за расстояния слов его я почти не слышал, но по интонации сообразил, что это, видимо, один из Гошиных героев. Иногда Черник, чтобы особенно не мучиться и не придумывать, описывал в своих романах совершенно конкретных людей, просто умножая их реальные подвиги раз в десять. Так, чтобы и получались супермены в серых шинелях. В свое время Гошка уламывал меня дать согласие сделаться таким вот персонажем. Помню, мы с ним хорошо повеселились, придумывая зеленому стажеру МУРа потрясающие дела и мировую славу. Потом, конечно, я взял с Гошки клятву, что меня он никогда не сделает ПРОТОТИПОМ. Черник пообещал крепиться, но предупредил, что ближе к старости он может не выдержать. К старости… Ах, Гошка… Если бы я только мог, я отбросил бы немедленно дурацкую тупую лопату и подошел бы к твоей могиле, и сказал бы о тебе хорошо и без вранья, и бросил бы первую горсть земли.
Когда я прибыл, дворик возле входа в «Норд» уже оккупировало десятка три бомжей, одетых, как я и даже еще хуже. Они возбужденно переговаривались между собой, ожидая девяти часов, когда должен был появиться нарядчик и отобрать десяток счастливцев, кандидатов на временные должности младших землекопов. Когда «Норд» был молоденькой фирмой и еще не вытеснил с рынка ритуальных услуг таких монстров, как «Вечную память» и «Реквием», здешние ребятишки вынуждены были все делать самостоятельно — в том числе и сами копать могилы по требованию заказчика. Работа, сами понимаете, грязная, а дождливой осенью — втройне. Парни же в «Норде», вроде моего дружка Миши Алехина, были людьми интеллигентными, с высшим медицинским образованием, и потому исполняли работу рядовых землекопов хоть и старательно, но с явным отвращением. Стоило «Норду» заматереть, и должности третьих могильщиков в фирме были ликвидированы как класс. Отныне любой порядочный нордовец уже пальцами не касался древка лопаты или заступа: на такую работу набирался низкооплачиваемый уличный сброд, способный под бдительной охраной (чтобы не сперли и не пропили к такой-то матери шанцевый инструмент) ковырять раскисшую землю в соответствии с похоронными стандартами. Ежеутренне дежурный нарядчик выбирал из толпы страждущих более-менее крепких дядек, давал им подышать в трубку и, убедившись, что дядьки ни в одном глазу, распределял их по участкам. Чаще всего наряды отправлял именно Алехин, ему на глаза я как раз надеялся сейчас аккуратно попасться.
Возле самой запертой двери сгрудились несколько наиболее нетерпеливых будущих гробокопателей: человек пять бомжей взяли в кружок шестого, которому — ввиду сильного кайфа — работа сегодня в «Норде» точно не грозила. Впрочем, он, как я понял, пришел сюда, просто чтобы поделиться потрясающими воспоминаниями о своем вчерашнем дне. Чтобы стать поближе к двери, мне пришлось тихо внедриться в самый бомжатник, а значит, выслушивать нетрезвый мемуар. Мемуар, впрочем, был на редкость занимательным. Оказалось, что данный гражданин не просох к сегодняшнему утру по уважительной и на редкость приятной причине. Ибо вчера вечером им был получен сказочный подарок в виде четырех бутылок красненького, килограмма вареной колбасы и белого батона. К батону и колбасе товарищи мемуариста отнеслись сдержанно, а вот упоминание о красненьком вызвало всплеск эмоций. Со всех сторон посыпались обвинения в нетоварищеском поведении и в невыполнении святой обязанности мемуариста принести хотя бы один пузырь на круг — с целью употребить в компании после трудовой вахты. Герой дня радостно-виновато оправдывался, намекая на то, что честно заначил было для друзей одну поллитру, но, пока утром добирался к братве из своего засранного Щелкова, душа очень загорелась. И непреодолимое желание было сильнее уз товарищества…
Услышав про Щелково, я насторожился.
— Эй, друг, — спросил я из толпы, — а где это у вас бесплатно выпить-закусить дают? Очень желаю съездить…
В толпе вокруг снисходительно заржали, а пьяненький именинник, подняв палец, ответил важно:
— Опоздал, землячок.
И затем, сплюнув на землю, добавил торжественно и печально:
— Такая лафа только раз в жизни бывает.
Мне тут же популярно объяснили, что вчера в Щелковском районе выбирали в депутаты нашего Авдеича и всем, кто по-честному обещал за него голосовать, хорошие люди без всяких расписок раздавали с грузовиков красненькое и закуски кто сколько в руках унесет. Судя по всему, хорошие люди действовали с размахом.
— Правда, что ли, просто так давали? — сделав недоверчивую гримасу, поинтересовался я у именинника. — А вдруг бы ты, к примеру скажем, выпить взял, а Авдеича вычеркнул… Кто бы тебя проверил?
— Да что же я, падла какая? — искренне обиделся мемуарист. — Мне люди добро делают, а им что? Дулю? Дерьма-пирога? Да если хочешь знать, я бы за Авдеича даром, всего за одну поллитру проголосовал бы! Наш он мужик, ясно? В тюряге сидит за народное счастье. Как Ленин, понял?
Бомжи вокруг стали неодобрительно коситься на меня, а один из них, воинственного вида, в замызганной солдатской шинели без погон и в лыжных ботинках, высказался про меня в том духе, что раз я Авдеича не уважаю, то сам я и есть падла, сволочи кусок, и мне надо немедленно надавать по тыкве. В предчувствии большой драки я уже подтянул штаны, принял удобную стойку и приготовился занять круговую оборону. Однако в эту минуту щелкнул замок двери «Норда» и выглянул подрядчик, из-за чего мое хамство было мгновенно забыто. Нарядчиком, как я и предполагал, оказался мой знакомец Алехин. Одет Мишка был в шикарную кожаную куртку, черные же лаковые полусапожки, а на голове нес блестящий картуз с высокой тульей. В толпе оборванных доходяг Алехин был похож на эсэсовца из старого кинофильма — лагерного надзирателя, решающего, кто из заключенных еще способен арбайтен, а кого уже надлежит шиссен. По крайней мере, и одежда, и брезгливое выражение лица вполне соответствовали этой картинке. Оглядев толпу опытным взглядом торговца живым товаром, он даже не стал вынимать свои трубочки для проверки на алкоголь, а на глазок выбраковал самых похмельных и трясущихся алконавтов. Из остальных он нашел рабсилу поприличнее и стал лениво тыкать пальцами в счастливцев:
— Ты пойдешь… ты… вот ты… нет, я не тебе, морда… еще ты…
— Меня возьми, начальник! — крикнул я, протискиваясь как можно ближе к эсэсовцу Мишке.
Алехин глянул в мою сторону, сначала не узнал, нахмурился, потом узнал, с трудом удержался от улыбки и наконец сказал сурово, ткнув пальцем в меня:
— Хрен с тобой. И ты тоже.
Оставшиеся за бортом загалдели, что, дескать, я пришел позже других, но Алехин так свирепо глянул на них, что они, ругаясь под нос, стали расходиться. Десяток избранников Мишка отконвоировал на второй этаж оформлять договора, а меня в суматохе впихнул в свой кабинетик.
После чего захлопнул дверь и сказал мне, довольно усмехаясь:
— Привет частному сыску!
— Привет похоронному бизнесу! — в тон Мишке ответил я, делая подобие реверанса.
— Опять вышел на тропу войны? — полюбопытствовал Алехин, обозревая мои лохмотья. Причина моих частых превращений была Мишке давно известна.
Тем не менее я сказал:
— Что ты, родной! Пьесу «На дне» репетирую. Вживаюсь, можно сказать, в образ.
— Так-так, — подмигнул Мишка — А у меня какая будет роль в этой пьесе? Давай-давай, колись.
Я критически осмотрел одежду Алехина и ответил:
— На сцену в таком виде выпускать тебя, конечно, нельзя. Нет в этой пьесе роли эсэсовца. Придется тебе, дружок, за сценой изображать раскаты грома.
— Яволь, — щелкнул каблуками Мишка. — Я готов. Так что мне надо сделать, Яков Семеныч?
В двух словах я изложил кожаному Алехину свою просьбу. Мишка тут же порылся в пачке сегодняшних нарядов, пересмотрел все и сказал, что МОЕГО, наверное, успела перехватить «Вечная память». Однако и у «Норда» на сегодня есть заказец на ближайшем к МОЕМУ участке Солнцевского кладбища. Обслуживание по полной программе. Плюс установка мраморного монумента из материала заказчика. Вся работа займет часа четыре.
— Отлично, — кивнул я. — Запиши меня в эту бригаду. Буду яму копать и даже денег за это с тебя не возьму.
— Яш, а Яш, — осторожно осведомился Алехин. — Чегой-то серьезное намечается?
— Да не хотелось бы, — задумчиво проговорил я. Вдаваться в подробности не имело смысла, к тому же и Мишка, уважая мою работу, с особенными расспросами никогда и не встревал. — Однако мне там надо обязательно быть. И так, чтобы меня никто не узнал.
— Понял, — сказал Алехин. — Рискуешь?
— Есть немного, — согласился я. О моей дружбе с покойным, я думаю, кое-кому было известно, наверняка на похоронах меня ждали. Однако не пойти я не мог. Просто по-человечески. Ко всему тому мне было и любопытно, КТО может прийти туда по мою душу. Такое вот частно-сыскное любопытство с похоронным отливом. Коктейль из чувства долга и куража. Та еще дьявольская смесь, доложу я вам.
— Только с этими не заводись, — проговорил Мишка, — с напарничками своими по бригаде. Я-то знаю эту публику, за рюмку водки живого человека в гроб положат и скажут, что так и было… И зря ты меня эсэсовцем обзываешь, — продолжил он грустно. — Мы сперва, как только бомжей этих в землекопы начали вербовать, хотели с ними по-людски. На пьянство глаза закрывали, на качество работы. Платим-то мы им сдельно, заработал — сразу получи. И отовариться можно сразу в «Норде», на тридцать процентов дешевле, чем в городе; только для своих.
— И что вышло? — спросил я.
— Чуть в трубу не вылетели с такой благотворительностью, — с печальной усмешечкой поведал мне Алехин. — Такой бардак начался! Работать стали через пень колоду, водку жрать, наряды путать… Один раз чуть нашу фирму вообще под монастырь не подвели. Вместо Солнцевского, понимаешь, завалились на Кунцевское. Первое — ладно, ведомственное, а второе-то — режимное. Филиал Новодевичьего. Там как раз какого-то маршала закапывали, официальные лица, кто-то из Генштаба, из президентской администрации, охраны полно, снайперы… И тут через главные ворота вваливают эти пьяные рожи на нашем фирменном «уазике» и по центральной аллее, да на полном ходу… Дегенераты! Сколько нам потом стоило отмазаться в мэрии, я тебе не скажу. Да ты и не поверишь. Два дня были под угрозой закрытия, чудом спаслись. Представляешь теперь, из кого рабочую силу вербуем?
— Представляю себе, — сказал я. — Видел, заводная публика. За пару поллитровок Джека-Потрошителя в отцы родные произведут… — И я в двух словах пересказал Алехину мемуар, услышанный мною за пять минут до открытия дверей «Норда».
Как только я упомянул об «ИВЕ» и Иринархове, Мишка помрачнел и выругался смачно.
— Тебе тоже эта реклама плешь проела? — сочувственно поинтересовался я у хмурого Алексея. Приятно было видеть человека, который не сходит с ума от радости при упоминании о нашем дорогом Авдеиче. Наверное, в Москве таких людей большинство, подумал я. А на экранах ТВ мелькает придурковатое меньшинство. Оно-то нам и бросается в глаза.
— Да не только реклама! — буркнул Мишка. — Эти твари нас кинули на десять лимонов. Подрядили наших бомжей ямки копать под свои гребаные транспаранты. Работа была срочная, как положено, договорились о наценке… А потом, когда дело до оплаты дошло, они и наехали. Дескать, передумали, щиты рекламные поставили уже без вашей помощи и вообще будьте довольны, что к вам обратились такие серьезные господа! И расплатились, волки, только по квитанции. По официальной, гниды, которую мы для налоговой составляем. Вот дешевки! Теперь вокруг всей Москвы вкопают плакаты и с ивой, и с этим бородатым ублюдком… И практически за наш счет! Обидно ведь, Яш.
— Само собой, — согласился я — Экономные, сволочи. Если со всеми честно расплачиваться, откуда бы им взять деньги, допустим, на акваланг Черешне или на какой-нибудь ворокинский музей Кузнецова? В одном месте скопят, в другом отдадут. Деньги-товар-деньги. Экономика должна быть, сам знаешь…
Алехин, оказывается, вчера, как и я, смотрел вечерние новости и потому заругался еще сильней.
— Ведь есть же у них деньги, есть! В Москве им каждая старушка в платке свою заветную пару штук гробовых несет. Они триллионы наваривают, жадюги позорные. Неужели бородатый все под себя гребет?
Хорошо, что Алехин не догадывается, подумал я, КАКИЕ игры мне приходится играть с «ИВОЙ». Иначе отшатнулся бы от меня, как от прокаженного. Триллионы убивают не так, как миллионы или миллиарды. Тяжесть удара иная. То, что было вчера в «Олимпийце», это так, легкая разминка. Триллионы от человека вроде меня мокрого места не оставят. Даже атомов. Одна надежда теперь только на иринарховскую жадность. Авось «ИВА» поскупится бросить на Якова Семеновича Штерна ядерную боеголовку. Это ведь та-а-кая сумма.
— Скупой платит дважды, — утешил я Михаила. — Может, «ИВА» еще пожалеет, что не доплатила вам эти несчастные десять лимонов.
— Ну да, пожалеет, — совсем невесело улыбнулся Алехин. — Зальется бородатый горючими слезами и вернет нам десятку на блюдечке. Как же! Ты видишь, что в Москве творится? Это мы уж, скорее, пожалеем, что сначала из-за этой десятки возбухли и чуть было не крутанули разборку. Бог вразумил, одумались… Хватит, — оборвал он свой монолог. — Чего теперь душу растравлять? Умеешь ведь ты, Яшка, своей въедливостью испортить человеку настроение.
— Характер у меня такой, — отозвался я. — Пакостный. Так, значит, как я добираюсь до Солнцевского?
— Вас всех отвезут, — сказал Алехин, снова возвращаясь к своим обязанностям строгого нарядчика с эсэсовскими замашками. — И чтобы работать у меня там на совесть. Ясно тебе, бомж несчастный?
— Я-я, герр оберст! — кивнул я. И, повернувшись кругом, вышел.
Солнцевское кладбище, как верно заметил кожаный Алехин, было ведомственным. Заложило его хозуправление ГПУ в середине 20-х, когда этот район был еще неприбранной окраиной столицы и до его нынешнего относительного благоустройства было как до коммунизма. Однако само кладбище благоустраивалось значительно быстрее, чем прилегающие районы: к 1934-му, когда ОГПУ плавно переросло в НКВД, здесь уже хоронили чекистов среднего звена — тех, кому посчастливилось уйти в мир иной до Большого Террора. Иногда к Солнцевскому снисходили и большие чины, благо место было хорошее. Руками пригнанных зэков обычное кладбище очень скоро было преобразовано в некий оазис, городок с тенистыми английскими аллейками, беседками, хозяйственными постройками и даже оборудованной по последнему слову тогдашней техники стоянкой автомашин. Примерно до середины 30-х каждые похороны на Солнцевском превращались в длительную траурную церемонию. Здесь положены были непременный оркестр, салют, выступления не меньше чем замнаркома и установка памятника, заказанного чуть ли не в мастерской самого Бориса Иофана. Именно в те годы и возникла старая часть кладбища: тут царили гранит, мрамор и позолота; огромные сооружения в духе сталинских новостроек должны были навевать мысли об усыпальницах римских императоров и еще о вечности. Впрочем, известные события в мире людей не могли не затронуть загробный мир. Чистки 30-х сделали, церемонии короче, строже, формальней; дорогие надгробия перестали заказывать. Никто не мог быть уверен в том, что человек, которого сегодня мирно, под оркестр, опустили в землю, завтра вдруг не окажется скрытым троцкистом, пособником и шпионом, недостойным даже похорон в волчьей яме. В этом случае распорядитель похорон автоматически превращался в пособника врагу. В те годы ветер времени снес именные таблички с десятков, если не с сотен монументов. К началу 50-х Солнцевский некрополь представлял собой фантастическое зрелище: роскошные памятники неизвестно кому тянулись вверх своими безглазыми лицами, а у их оснований скромно, как грибы-боровички, гнездились дешевые типовые надгробия, поставленные чекистам, покамест еще ни в чем не заподозренным…
Этот краткий курс кладбищенской истории прочел мне, новичку, пожилой шофер нордовского фирменного «уазика», пока мы добирались до места. Вероятно, я был не первым бомжем, кого этот краевед-любитель обогащал своими познаниями. Оттого-то речь шофера выглядела гладкой и красиво закруглялась в тех случаях, когда должна была возникнуть пауза и последовать вопрос слушателя. Я был прилежным слушателем и не подводил.
— Неужели так и стояли памятники безымянными? — спрашивал я.
— А то, — отвечал шофер, не забывая, впрочем, бдительно поглядывать на дорогу. — Какие-то таблички сторожа сбивали, от греха подальше. А некоторые сами родственники уносили, до лучших времен. К шестидесятым, правда, слепых монументов почти что не осталось. Кого реабилитировали, к кому подселили новых квартирантов — не пропадать же добру. Так что теперь — кладбище как кладбище. Генералов мало, но майоры, подполковники гэбэшные — в самом лучшем виде. В 70-е стали сюда и эмвэдэшников пускать, и из прокуратуры, и из минюста чиновников помельче. Генерального прокурора, понятно, не здесь закопают — не иначе, как на Ваганьковском, там публика почище. Но вот зама его — если бы, не приведи Господь, случилась и такая оказия — привезли бы, наверное, сюда, на Солнцевское…
— Ну, а мы сегодня кого хороним, папаша? — интересовался я, заметив очередную паузу.
— Майора какого-то, — с готовностью объяснил мне краевед-любитель. — Пограничника. Где у нас сейчас воюют на юге — как раз оттуда доставили, в цинковом гробу. Памятник будет хороший, но обычный. Не склеп, конечно, как у Понятовского… — Шофер опять сделал хитрую паузу.
— Какого еще Понятовского? — послушно спросил я. Все равно, кроме разговора с кладбищенским краеведом, никаких развлечений в пути не было. Разговоры двух моих коллег-землекопов о преимуществах спирта «рояль» над портвейном «три семерки» поддерживать мне не хотелось. Я, может быть, и бомж, но интеллигентный. Наподобие Барона из пьесы «На дне».
— Э-э, мужик, это особая история, — с удовольствием проговорил шофер. — Если сегодня выберешь минутку, не поленись, сбегай на старую часть кладбища. Там сейчас, правда, никого не хоронят, потому пусто. А лет десять назад еще закапывали, по спецразрешению, ясное дело. Этот Понятовский был тогда какой-то шишкой в польском ГБ — не министром, но большим человеком. И к тому же потомственным шляхтичем с во-от такой родословной… — Шофер нарочно освободил одну руку от руля, чтобы показать длину родословной. «Уазик» угрожающе вильнул. Я с испугом подумал, что, если рассказ о склепе окажется слишком длинным, мы все четверо можем попасть на кладбище уже не в качестве похоронщиков, а наоборот.
— Понятно-понятно, — поспешно кивнул я.
— Вот я и говорю, — неторопливо продолжил шофер-краевед. — Древний такой шляхтич. Граф, допустим. И папа этого Понятовского из ГБ погиб у нас под Москвой и похоронен как раз на этом месте. Дрянненький такой памятник стоял, каменная плита с надписью. Короче, как у всех. А папа, сам понимаешь, тоже был граф и тоже шляхтич… Но тогда это не приветствовалось…
— Само собой, — поддакнул я, следя за дорогой.
— И сын из ГБ, набравши себе чина, решил исполнить долг чести: перезахоронить папу прилично. Большие деньжищи, говорят, затратил, но перевез сюда по частям фамильный склеп, здесь его собрали, все как полагается… Ну, сам увидишь, если захочешь. Настала пора старого Понятовского в склеп перетаскивать. Вскрыли ту, военных лет могилу — а покойника-то нет! Даже праха нет. Кенотаф это называется: памятник без покойника, понимаешь?
— А кто же старого графа спер? — поинтересовался я.
— Да никто, — объяснил шофер. — Мне умные люди потом рассказали, что в войну сюда мало покойников возили. И кому охота мертвеца переть с фронта? Там и закапывали обычно. Но если был какой начальник — скажем, особого отдела или штабной, — то камень ставили и здесь. Вроде перевезли…
— И что же Понятовский-сын? — спросил я. — Разозлился поди?
— А ты как думал? — ответил шофер, сворачивая на узкую дорогу наш «уазик». Первый и второй могильщики примолкли, и я понял, что подъезжаем. — Заругался пан и уехал опять в свою Польшу. Обещал разобрать склеп и увезти обратно. Да, видно, все руки не дошли. Или, может, помер. Так и стоит эта будка пустая, вроде дзота. Дверь там как будто заварена, но это видимость одна. Ваш брат землекоп туда часто наведывается. Летом, в холодке, там очень даже хорошо…
Уазик тряхнуло, и мы наконец въехали на автостоянку Солнцевского кладбища. Кроме нас здесь припарковались только парочка автобусов, чей-то стального цвета «бьюик» и черный «рафик» с двумя буквами В и П на корпусе.
— Ага, — сказал шофер-краевед. — Наши конкуренты уже прибыли, Вечная память. Сегодня они здесь тоже, СВОЕГО работают. Уже панихида началась, скоро закопают…
Я вздохнул про себя. Потому что СВОИМ был как раз Гоша Черник — не майор и не полковник, не гэбист и не эмвэдэшник. Даже не потомственный шляхтич. Закапывали именно его. Место на ведомственном кладбище — последний подарок писателю Гоше от тех, кого он в своих книгах изображал рыцарями без страха и упрека. Выделить для Черника место на Солнцевском было, разумеется, проще, чем отыскать его убийц.
— За работу, — скомандовал шофер. В нашей похоронной команде он был, оказывается, формальным лидером. Раздавал заступы, отдавал приказы и следил за ходом выполнения работ.
Фамилия майора-пограничника была Гейзин. На барельефе, который нам надлежало установить, изображен был профиль горбоносого красавца. Очевидно, при жизни майор был отличным солдатом и примерным семьянином — во всяком случае, вдова и сослуживцы, наблюдавшие за нашей работой, были особенно безутешны. Выравнивая края могилы своей лопатой, я не забывал между делом поглядывать на небольшую толпу метрах в ста от будущего гейзинского барельефа. Судя по всему, на Гошиных похоронах публика тоже, как и подобает, скорбела по усопшему. Это не помешало, однако, превратить прощание с Гошей в странную смесь литературного вечера и политического митинга. Ветер иногда доносил до меня обрывки траурных речей. Как я понял, ругали правительство, Президента и особенно мэра за преступный беспредел. Ругали искренне. Также хвалили Гошины книги, причем хвалили больше по обязанности. Только один из выступавших, по выправке военный или гэбист в чине, говорил о черниковских романах самозабвенно. Из-за расстояния слов его я почти не слышал, но по интонации сообразил, что это, видимо, один из Гошиных героев. Иногда Черник, чтобы особенно не мучиться и не придумывать, описывал в своих романах совершенно конкретных людей, просто умножая их реальные подвиги раз в десять. Так, чтобы и получались супермены в серых шинелях. В свое время Гошка уламывал меня дать согласие сделаться таким вот персонажем. Помню, мы с ним хорошо повеселились, придумывая зеленому стажеру МУРа потрясающие дела и мировую славу. Потом, конечно, я взял с Гошки клятву, что меня он никогда не сделает ПРОТОТИПОМ. Черник пообещал крепиться, но предупредил, что ближе к старости он может не выдержать. К старости… Ах, Гошка… Если бы я только мог, я отбросил бы немедленно дурацкую тупую лопату и подошел бы к твоей могиле, и сказал бы о тебе хорошо и без вранья, и бросил бы первую горсть земли.